Господи! Ну, почему я вру и вру? Вру себе. Почему пытаюсь скрыть от себя же правду? В этой скрипящей под лыжами тишине можно и при¬знаться, можно даже прокричать, все равно никто не услышит. Хоть бы сова пролетела. Нет, не пролетит. Незачем, ее корм не движется, греется под снегом. Ему тепло. Тепло! Под снегом тепло! Нет, я не об этом. Са-мое странное то, что и тогда мы дошли только до того места, где в этот раз я упал. Утром, прежде чем идти дальше, ре¬шил взобраться на скалу, взглянуть на предстоящий путь. Тогда тоже было хо¬лодно. Не так, ко¬нечно, но все-таки. Мы спали в спальниках по двое, спина к спине, чтобы не замерзнуть. У костра, на воткнутых в мерзлую землю палках, сушились лыжные ботинки. Земля подтаяла, и несколько из них упало в костер, идти дальше было нельзя, и мы пошли обратно. Об¬ратно легче: лыжня проложена, не торить ее в полуметровом снегу. В том году в начале ноября уже лежал хороший снег. Руководитель группы сказал, чтобы я шел последним. Мы вдвоем все больше и больше отста¬вали - я и Таня. Пришлось все-таки остановиться. Достал из аптечки бинт, присел и прибинтовал к ее ноге сгоревший на пятке ботинок, по¬том поднял голову, посмотрел на ее уставшее, тронутое тревогой лицо, и сказал:
- Ну, почему же ты так красива? У тебя странная красота, не ев¬ропейская, не вос¬точная, а потусторонняя, не земная. Я думаю, твои ро¬дители пришельцы. Ты не скажешь, с какой планеты?
Она улыбнулась, расправилась:
- С этой. Во мне ми¬нимум восемь национальностей. Это сколько мы знаем.
Я никак не могу подобрать ключ, стою перед синей дверью, встроенной в серую бесконечную стену, вставляю в замок один ключ за другим, бес¬полезно. За дверью кричат, зовут меня, но я не узнаю голосов. Наконец дверь распахивается, и из нее вырывается поток веселых, счастливых, не знакомых мне людей. Я бегу вместе со всеми по песчаному берегу ласкового тихого моря. Кричу! Мне хорошо!
Молчал, никому никогда не говорил и не скажу то, о чем предупреждал меня Бахус:
- Не уезжай, рано еще, она убьет тебя. Не явно, конечно, и может, даже не тело, но душа твоя выгорит, превратится в пепел.
- Я люблю ее. И она меня.
- Может быть. Только вы любите по-разному. Ты с каждым вдохом и каждым выдохом мысленно произносишь ее имя. Давно уже ограничил мир ее образом, заколотив досками все окна и двери, че¬рез которые она не видна и через которые она не войдет. Бросил себя на дно ущелья, в которое иногда бросает луч света единственное на свете солнце - твоя Таня. Это не любовь, это болезнь. А ведь ко¬гда-то по утрам, идя на работу, ты пел. Помнишь? Ты умел радоваться свежести ут¬реннего воздуха, беспечности глупых беззаботных воробьев, красным гроздям рябины, растущей вдоль тротуара. Ты только - только начал возвращаться к себе, на днях хотел забросать меня снежками. А для нее ты совсем не весь мир, ты только часть его, причем, не всегда обязатель¬ная. Она хочет жить просто. Ее пу¬гает то, что любое, совсем ничего не значимое ее слово, взгляд, даже взмах рес¬ниц может поднять тебя на вершину счастья, а может, наоборот, опустить в бездну горя. Подожди до весны, учись ждать. Прости, но мне хочется тебя ударить, уда¬рить прав-дой, ты готов и умеешь совершать мужские поступки, но только то¬гда, когда это не касается ее. Прости еще раз, но слушай до конца. Ты для нее сейчас как оконная штора - дерни за веревочку, и материя упа¬дет к ногам. Обе¬щаю, если вытерпишь до весны, вы поменяетесь ролями, тебе давно пора нау¬читься верить в себя и уважать себя.
- Я поеду.
Где ты сейчас, мой мудрый Бахус?
Лев взрослый, но совсем маленький, как очень большой кот, не думаю, что злой, нет, просто неуступчивый. Это не лев, львица, у нее нет гривы, под руками мягкая чуть шероховатая желтая кожа. Пытаюсь посадить львицу в клетку, ей этого совсем не хочется, поэтому она царапается и кусает мои пальцы, кусает чувствительно, но не до боли, она не против меня, просто не желает быть запер¬той. Все-таки я втискиваю ее. Клетка маленькая, тесная, в ней никак нельзя раз¬вернуться и не выйти обратно. Оказывается, этого и не нужно, с другой стороны тоже есть дверца. Львица открывает ее лапой и выходит на свободу. Я снова беру ее на руки и снова сажаю в клетку, а она опять выходит через другую дверь, кото¬рую я не хочу запирать. Отпускаю ее в саванну, она отходит на не-сколько шагов, ложится на высохшую желтую траву, сливается с ней, ее почти не видно.
Как-то она сказала мне:
- Часто вижу один и тот же сон. Стена дома, сложенная из больших старых-старых камней. Ласковый дождь, ручьи по булыжнику, сердце рвется счастьем. Глажу рукой камни дома, целую их . Господи! Наконец-то я дома! Мой родной, мой любимый Париж! Теп¬лые, мягкие слезы.
Наташа называет мою беседку в саду кораблем. Она встает перед ска¬мей¬кой, берет в руки воображаемый штурвал, и ветер океана развевает ее волосы. Если бы она была моей дочерью, я бы украл ее, уехал бы да¬леко - далеко, она бы жила самой счастливой девочкой на свете.
Неожиданно из-под воротника начинает подкрадываться, а потом врыва¬ется во всю мощь такое космически бесконечное, такое жуткое и страш¬ное чув¬ство одиночества, что становится жалко себя. Это гаснет наде¬жда. Что-то близкое к этому было и той осенью, я лежал тогда на траве, смотрел в лицо дождю, моя одежда становилась все тяжелее и тяжелее, холод сначала коснулся кожи, потом иглами прошел сквозь мышцы. Я терпел, даже старался не моргать в ожидании падающей на глаза капли. Но тогда надежда еще оставалась. Надежда на что? Не знаю. Просто на¬дежда. Я встал, сырая, переполненная водой одежда обвисла, а мне все равно. Сел в машину и поехал, поехал на кладбище, к маме. Хотелось пожаловаться, пожаловаться на все: на мой тупик, мои неудачи, на не-складность жизни. Дождь все шел и шел, он хотел, чтоб я передумал, свернул домой, встал под горячий душ и долго-долго грелся, но ему не сломать меня. Сел на мрамор¬ную рамку могилы, мама, тепло улыбаясь, сказала:
- Здравствуй, сынок.
- Здравствуй, мам. Я видел ее картину. Ак¬варель, сочная, яркая. Бык и тигр, бык, вроде бы, подмял под себя тигра, но это не борьба, это слияние, клокочущая жизнь, разрывающее сердце счастье. Мам, ее коснулся Бог! Она гений. Потому я никогда не смогу ее понять. Она в другом измерении.
- Но ведь и ты тоже.
- Может быть, но в ней неосознанная, и в то же время уверенная, спокойная сила понима¬ния того, зачем она живет. Она знает, что в ней есть что - то большое и главное, все остальное пришло и ушло. Нельзя жить с ней, можно жить только ею.