Лизавета Пална и Светлана Иванна никогда особо не дружили, даже когда работали вместе в одном садике, и были сначала Светой и Лизой, а потом Светланой и Лизаветой. Для дружбы они были слишком разные. Лизавета считала Светлану недалёкой неудачницей, а та её - заносчивой горячкой. Лизавета втайне думала, что Светлана ей просто завидует, и вроде, казалось, даже было чему: Лизавета была статной, с широким бюстом, но с узкими щиколотками и запястьями, с каштановой толстой косой и белыми ровными зубами. А Светлана - наоборот, была шустрой и мелкой, как мышь, сутулилась и семенила при ходьбе, комкала слова и слепила глаз собеседника огромным металлическим мостом во весь рот. Волосы у нее топорщились во все стороны, как у ежа, а глаза непроизвольно мелко и часто моргали сами по себе. Мужа у Светланы никогда не было, а у Лизаветы, наоборот, был, и сын тоже имелся, а у Светланы одно время жила болонка, которую она была вынуждена отдать приятельнице: слишком много времени у нее занимала работа. Домой она приходила поздно, и потом еще до ночи что-то резала, шила и клеила - какие то пособия, костюмы к праздникам, писала в огромных тетрадях методички, стихи и сценарии, в общем, вела очень насыщенную жизнь, в которой не оставалось места ничему, даже болонке. По поводу зависти, впрочем, Лизавета ошибалась: Светлане прекрасно было известно, что Лизин муж хамло, любит выпить и постучать кулаками по столу (и не только), а сын со второго класса состоит на учёте в детской комнате милиции. А на внешность, как свою, так и чужую, Светлана вообще никогда никакого внимания не обращала.
Теоретически, даже несмотря на различия, они могли бы и подружиться, но когда-то очень давно между ними встала огромная дурацкая хрустальная ваза, которую должны были за успехи в работе подарить Лизавете, но подарили почему-то Светлане.
Подопечные общественные дети обожали обеих. Лизавету - за медленную, сонную доброту и ласку, за мягкий журчащий голос, за многочисленные стишки и потешки, которых она знала великое множество. Светлану - за ее шумное суетливое веселье, за конкурсы, песни и пляски с притопами и прихлопами, за затейливые игры. Особенно Светлана Иванна любила мячики, обращалась к ним как к живым, разговаривала с ними и сама ща них отвечала, и учила разговаривать с ними детей. Разыгрывала целые спектакли с мячиками в роли актеров: мячик-папа, мячик-мама, множество маленьких мячиков-деток. На истории о том, как один маленький мячик все другие маленькие мячики обижали, плакала обычно вся группа. А потом все вместе хохотали и обнимались, когда с мячиком стали все другие мячики дружить...
Лизавета Пална никогда не превышала голоса, а Светлана Иванна, наоборот, на детей постоянно ругалась, обзывая их барсуками и барсУчками, но им от этого было только смешно и ничуть не обидно. Зато она так крепко прижимала к себе плачущих малышей, будто стараясь раздавить, так яростно дула на бобочки, так мелко и часто целовала их в макушки, словно клевала, что уже через минуту заплаканный малыш, полураздавленный и слегка поклёванный, становился довольным и снова убегал играть, а она через пять минут уже снова ему кричала - ах ты барсук эдакий, ну-ка вылазь немедленно из лужи! - и барсук с хохотом убегал от нее из лужи на другой край площадки.
В конце девяностых Светлана Иванна торжественно уволилась из садика, проставившись перед уходом пышным тортом: чтоб ваша жизнь была такой же пышной и сладкой, мои дорогие бывшие коллеги, как этот прекрасный торт! Торт, впрочем, оказался совершенно несъедобным. Провожали ее будто на фронт, и почти все плакали: и дети из её группы, и Светланина нянечка Гуля Галямовна, и даже сама заведующая, строгая и неприступная, как кремлёвский часовой. Лизавета не плакала, а только хмурилась и хмыкала, воюя с куском несъедобного торта. Торт с большим отрывом побеждал...
Уходила Светлана по приглашению гувернанткой в семью широко известного в узких кругах бизнесмена, за долгим и лёгким рублём. Увы, рубль оказался не таким уж и лёгким и совсем не долгим: всего через полгода она вернулась обратно в садик, но уже без всякой помпы, а могла бы и не вернуться вовсе, если бы ее трёхлетнюю подопечную врачи не смогли откачать после того, как она съела много красивых разноцветных таблеточек из сумки матери-наркоманки, пока Светлана буквально на пять минут отлучилась в туалет. Но её все же откачали, и Светлана вернулась, и, кажется, даже в ту же самую группу, но за три дня, которые девочка провела в реанимации между жизнью и смертью, Светлана Иванна полностью поседела, так что дети в группе ее даже не сразу узнали. А Лизавета Пална с тех пор называла ее - наш божий одуванчик.
***
Они обе очень любили моего сына, он вырос под их ласковым присмотром из бессмысленной неговорящей личинки в серьезную личность, умеющую читать, писать и считать, и ещё долго забегал к ним в гости, уже когда учился в школе - пообниматься. Ещё при нем Светлана Иванна сначала почти полностью оглохла, а потом стала все путать и забывать: слова на детских утренниках, имена детей, свои смены, меню и детскую одежду. Конец ее трудовой карьеры стремительно настал в тот момент, когда прямо перед ясны очи какой-то комиссии она вывела ясельную группу на зимнюю прогулку, и очень старалась, выстраивала малышей ровными рядочками, вот только почти все малыши были в сандаликах, а один и вовсе в носках. Ее почти сразу уволили, и заведующая снова плакала, а Светлана, стоя перед ней навытяжку, виновато трясла прической из сивых перьев, и часто-часто моргала.
После увольнения она иногда приходила к двери садика к половине седьмого, как всегда к началу смены, и, растерянно переминаясь с ноги на ногу, тыкала пальцем то одну, то другую кнопку нового кодового замка. Заведующая отряжала кого-нибудь из нянечек провожать Светлану домой, и однажды даже сама провезла ее на своей старенькой Тойоте сто метров от садика до дома, и проводила прямо до квартиры, куда Светлана ее настойчиво приглашала на чай. В идеально чистой и пустой квартире с облупленными деревянными полами заведующая увидела заправленную двумя списанными детскими покрывальцами железную кровать, бессчётное количество грамот на белёных стенах, огромную уродливую хрустальную вазу в форме ночного горшка, стоящую прямо на полу, и во всех углах - множество мячиков всех цветов и размеров... От чая заведующая виновато отказалась и сбежала, а Светлана кричала ей вслед: было очень приятно повидаться! Непременно заходите ещё! Я очень скучаю, очень!
Но с тех пор по утрам в садик она больше не приходила.
***
Лизавета Пална после увольнения Светланы Иванны проработала недолго. Ее муж умер ещё в начале двухтысячных, а сын Миша то сидел, то в перерывах между отсидками пытался строить какие-то мутные, но всегда убыточные бизнесы. Однажды Миша привел домой жену Оксану, и снова сел, на этот раз уже надолго, а Оксана со своим довольно уже внушительным животом осталась жить у Лизаветы. Родила дочку, оставила ее на руках Лизаветы, которая на радостях немедленно уволилась, а Оксана тут же рванула добывать деньги - сначала простым продавцом, потом старшим, потом управляющей, доросла до помощницы директора, и вдруг вышла на сияющие бескрайние просторы сетевой торговли, и пошла-пошла вширь и ввысь, а потом маленький Миасс стал тесен ее таланту добывания денег из ничего, и она, собрав дочку и пару баулов с вещами, улетела в Москву, как оказалось - насовсем. А Лизавета осталась, и как-то сразу очень сдала: лишний вес, астма, суставы, сердце. Чтобы заполнить пустоту, Лизавета принесла домой из подвала тощую умирающую кошку, и неожиданно для себя самой прибилась к церкви. Она накупила икон, стала ходить к заутреням, и вообще после этого как-то немного воодушевилась и воспряла. Правда, по-прежнему обходила свой бывший садик по широкой дуге: от его вида у нее всё ещё подкатывали слёзы. Бывшим коллегам и родителям своих подопечных при встрече она многословно рассказывала о кошке, о внучке и о том, что бог - это любовь, и Светлана с некоторых пор, завидев издалека большую медленную Лизавету, плывущую навстречу как корабль, быстро перебегала на другую сторону улицы, стараясь избежать встречи. Это было непросто: жили они совсем рядом, по разные стороны своего бывшего садика.
***
Оксана звонила Лизавете все реже, внучка перестала узнавать ее голос по телефону, и Лизавета, стремительно набирая скорость, пошла ко дну. С сердцем стало хуже, сильно опухали ноги, одышка стала невыносимой, и ей стало трудно выходить из дома даже в магазин, поэтому собес прикрепил к ней пожилую соцработницу, неумную, но физически очень крепкую одноглазую женщину Валентину, которая дважды в неделю стала приносить ей хлеб, кефир и картошку. После этого выходить наружу Лизавета перестала совсем, а поскольку балкона у нее не было, то свежим воздухом она сипло и трудно дышала вместе с кошкой в раскрытое настежь кухонное окно.
***
Когда в начале весны у нее случился первый инсульт, она слегла насовсем, и примерно в этот момент Светлана от Валентины узнала о Лизаветиной бедственной жизни, даже не знаю как - наверное, прочла по губам. Притащилась она к ней на пятый этаж на следующий же день, дверь оказалась не заперта и открылась от легкого толчка. В квартире было темно и душно, пахло человечьей и кошачьей мочой, на полу сплошным ковром валялся всякий мусор - какие-то тряпки и газеты. Светлана пощелкала выключателем безо всякого результата, и вздрогнула, когда об ее ногу в темноте потёрлась тощая кошка.
Лизавета лежала на кровати прямо напротив двери неподвижной горой серых тряпок и одеял. Светлана прошла к окну прямо в обуви, отдернула штору, и среди огромных тяжёлых подушек увидела маленькую лизаветину голову - с торчащими в разные стороны грязными сосульками коротко стриженых седых волос. Ну здравствуй, Лизавета, - сказала она слишком громко, как все глухие. - Что-то ты неважно выглядишь. Даже не божий одуванчик, а какой-то божий репейник, - и сама засмеялась своей шутке, а Лизавета медленно помахала ей вялой глянцевой рукой и вдруг заплакала.
***
Светлана стала ходить к Лизавете каждое утро, как прежде ходила на работу. Заходила по дороге в круглосуточный магазин в соседнем доме, покупала кефир, батон, какие-нибудь сосиски. Забиралась на пятый этаж, кормила кошку, мыла лоток и застилала его газетами. Кошка вскоре стала ее поджидать под дверью, и кидалась к ней, как к родной. Потом Светлана умывала Лизавету, меняла под ней тряпки, перевязывала распухшие ноги, все в пролежнях и трещинах. Потом поила ее кефиром и кормила кусочками булки, громко разговаривая, как со своей подопечной из ясельной группы: давай, ну ещё глоток, ещё ложечку давай, ам! Потом мыла посуду и принималась за квартиру. С помощью любопытной и разговорчивой соцработницы Вали везде поменяла лампочки, по маленькому кусочку отмыла сначала санузел, потом кухню, потом комнату. Окна, впрочем, оставила Валентине. Каждый день она уносила из Лизаветиной квартиры к помойке по небольшому узлу барахла, тряпок, каких-то коробок и прочего мусора, пока не вынесла всё до последней бумажки.
Дома Светлана обедала, немного отдыхала, потом мыла с хлоркой кусочек своей квартиры, а вечером варила себе на ужин и Лизавете на завтрак кашу и кисель. Спать ложилась каждый вечер очень уставшая, но довольная, сложив ручки поверх одеяла, и с утра снова была готова к подвигам, впервые за несколько лет чувствуя себя очень нужной, при важном деле. И ни разу ничего не забыла.
***
Однажды Светлана с помощью готовой на любую авантюру Валентины притащила к Лизавете в квартиру огромный пакет. Валя изнывала от любопытства, Лизавета изо всех сил тянула шею из подушек, пока Светлана слой за слоем снимала со свертка газеты. Потом она отступила в сторону, немного поклонилась и торжественно закричала: дорогая Лизавета! От всей души поздравляю тебя с днём рожденья! Желаю тебе крепкого здоровья, сил и радости!
И сама себе захлопала в ладоши. Валя восхищённо ахнула - какая прелесть! - и тоже захлопала. А на трюмо гордо стояла среди рваных газет, переливаясь в луче света всеми цветами радуги, огромная нелепая хрустальная ваза в форме ночного горшка. Лизавета смотрела на нее со странным лицом, не моргая, Светлана сияла, а Вплентина морщила лоб, вспоминая, не этой ли зимой они от соцзащиты поздравляли Лизавету Палну с юбилеем, и вспомнила, что да, приходили они к ней с пачкой чая и
конфетами именно зимой, вскоре после нового года. Тогда о каком дне рождения говорит Светлана Иванна? А какая, в сущности, разница...
Ваза так и осталась стоять на трюмо, огромная и нелепая, и время от времени Светлана Иванна заставала в ней сладко спящую потолстевшую и похорошевшую кошку.
***
К началу лета Лизаветина квартира была полностью отмыта, Лизавета обработана и обихожена, и у Светланы стало появляться время поговорить. Она ставила стул рядом с кроватью Лизаветы и многословно и неинтересно пересказывала новости, почерпнутые из газет. Иногда к обсуждению новостей присоединялась и соцработница Валя. Лизавета во время чтения и прений кивала или мотала головой, махала рукой, пыталась артикулировать - в общем, изо всех сил поддерживала беседу. Иногда Светлана приносила книги в мягких обложках и читала их вслух, пока не начинала сипеть. Лизавета иногда жестами просила почитать ей Библию, и Светлана честно старалась, но ей быстро становилось скушно и маятно: непонятный язык, много странных имен и событий, и она от этого всего раздражалась, откладывала Библию и начинала рассуждать, призывая в сторонницы Валентину, зачарованно подпирающую косяк: Лиза, ну ты же старый человек, ну сама подумай! Вот твой бог - вы все говорите, что милосердный, да? Лизавета кивала изо всех сил, Валя мелко крестилась, а Светлана жестом предлагала им обеим помолчать и продолжала: а где же он был со своим милосердием, когда в том проклятом театре умирали дети? Где было его милосердие, когда наши мальчики гибли сотнями в чужой стране, вдали от дома? Где его милосердие сейчас, когда ты лежишь старой колодой в свои почётные 70, никому не нужная, божий ты репейник?! В конце концов Лизавета начинала хрипеть и кашлять, по ее лицу текли слезы, и сама Светлана тоже хватала чистую тряпочку из ближайшей стопки и трубно сморкалась в нее, вытирая лоб, глаза, подбородок и шею сначала себе, а потом Лизавете, и после они долго молчали, одинаково обессиленные слезами и переживаниями, а Валя суетилась и не знала, куда пристроить руки. Потом Лизавета находила своей опухшей рукой сухую Светланину лапку, сжимала ее тугими резиновыми пальцами, и, старательно шевеля губами, говорила, трудно ворочая языком: бог - это любовь, Света, бог - это любовь. Бог. Это. Любовь.
Светлана на это фыркала, забирала руку и снова тянулась к книжке или газете: читать дальше.
***
Осенью у Лизаветы случился второй инсульт. Несмотря на то, что Светлана изо всех сил орала сначала на фельдшера скорой, потом на участкового врача, это ничего не изменило, и в больницу Лизавету так и не забрали. Какая разница, где ей лежать, хоть там, хоть тут. Казалось бы, ведь она и раньше лежала, в чем разница? Разница была огромная, но видели ее только Светлана Иванна и немножко - Валя. Лизавета Пална больше не пыталась говорить, не шевелила рукой, а просто недвижно лежала, глядя одним закатившимся глазом в потолок, а вторым куда-то в стену, и мучительно на разные голоса сипела при каждом вдохе и выдохе. Вытащить из-под нее мокрые пеленки стало почти непосильной задачей, а пролежни по спине доползли до самой шеи... Валя сочувственно вздыхала: вот ведь бог наказал, ну что за жизнь, ну разве это жизнь... Светлана сжимала губы в нитку, упрямо набычивалась и с удвоенной энергией пыхтела, пытаясь подложить под пролежни свежие пеленки, проглаженные ею собственноручно с двух сторон. Книги и газеты Светлана больше не читала: не хватало сил.
Иногда по Лизаветиным щекам из глаз, глядящих в разные стороны, текли беззвучные слезы.
***
Однажды Валентина на своем обычном маршруте из магазина к своим подопечным встретила Светлану Иванну, ещё более рассеянную и погруженную в себя, чем обычно. Попыталась с ней заговорить, но Светлана смотрела куда-то вбок уплывающим взглядом, зябко поправляя на груди куртку, под которой будто что-то оттопыривалось. Разговор не клеился, Светлана быстро попрощалась, сказала вдруг не к месту: бог - это любовь, Валя, и пошла, сгорбившись, спотыкаясь и прихватив в горсть куртку на груди, в сторону своего дома. Валя крикнула ей вслед - Светлана Иванна, а вы уже были сегодня у Лизаветы? - но та, конечно же, ее вопроса не услышала.
До Лизаветиной квартиры Валя дошла только ближе к вечеру. Дверь, как ни странно, была не заперта. Внутри квартиры Валю встретила непривычная абсолютная тишина: не было слышно ни свиста тяжёлого дыхания Лизаветы, ни мявканья кошки, ничего.
В комнате тоже было странно тихо. Валя выронила пакет с продуктами на пол, подбежала к кровати и обомлела: голова Лизаветы потерялась среди подушек, одна из них лежала прямо на ее лице. Одеяло было сбито в сторону, матрас съехал, скомканные пеленки свешивались до пола, и странно и неправильно с кровати в сторону торчала лизаветина глянцевая багровая нога с огромной язвой. Валя потянула подушку на себя, увидела синее Лизаветино лицо и тут же подушку отшвырнула, заголосив во всю силу лёгких. На ее крик прибежала соседка, как будто караулила под дверью, потом примчалась вторая, обе совершенно бестолково пытались вызвать скорую, не попадая по кнопкам, пока Валя бессмысленно выла, впившись руками в лицо. Бригада приехала через полчаса, фельдшерица бесцеремонно сдернула одеяло, открыв нескромным взглядам соседок матрас с разноцветными пятнами, мокрые пеленки, окровавленные куски марли. Потом накинула одеяло обратно, но уже с головой. Лизавета была абсолютно и непоправимо мертва.
Дальше для Вали все слилось в одно разноцветное пятно. Похорон она почти не помнит, но вроде бы народу было много. Светлана Иванна где-то мелькала среди заплаканных бывших коллег, но Валя все никак не могла к ней пробиться, Светлана как будто исчезала, ускользала от нее. Вот только ее крысиное морщинистое личико мелькало около гроба, и Валя пыталась пробиться к ней через плотную толпу скорбных женщин, но безуспешно: оказавшись около гроба, Валя Светлану Иванну уже не находила, сколько ни крутила головой. Женщины в черных платочках вполголоса обсуждали жизнь и болезнь покойной, её сына, который как раз вышел после отсидки, но на похороны не приехал, бывшую невестку Оксану, которая вся в духах и черных шелках с каменным лицом стояла возле гроба, как часовой, и внучку, которая осталась в Москве с гувернанткой. Все похороны и столовую оплатила Оксана. Обсуждали вполголоса и Лизаветину внезапную смерть, и отдельно - пропажу кошки, которая, вероятно, выскользнула из двери, когда набежали соседи на Валины вопли. Говорили потихоньку и с жалостью, что смерть Лизаветина была, наверное, очень трудной, раз так сбиты были простыни и пеленки, как будто она боролась за каждый глоток воздуха - и в конце концов проиграла.
Откинутую в сторону подушку никто не обсуждал. Наверное, никто кроме Валентины о ней ничего и не знал.
Валя смутно помнила, что какие-то вопросы ей задавали люди в форме, но совершенно не помнила свои ответы. Вроде бы про подушку не спрашивали, но почему-то спрашивали про пропавшую кошку.
Валя даже однажды, спустя время после похорон, пришла к Лизаветиному дому, и заглядывала в подвальные окна, кыскыская, а потом устыдилась и ушла прочь, не оборачиваясь. Пропажа этой кошки ещё долго не давала ей покоя - до тех пор, пока она однажды не встретила в ближайшем круглосуточном магазинчике Светлану Иванну, которая при виде Вали суетливо начала прибирать в сумку с прилавка пакетики с самым дешёвым кошачьим кормом.
Божьи репейники
Лизавета Пална и Светлана Иванна никогда особо не дружили, даже когда работали вместе в одном садике, и были сначала Светой и Лизой, а потом Светланой и Лизаветой. Для дружбы они были слишком разные. Лизавета считала Светлану недалёкой неудачницей, а та её - заносчивой горячкой. Лизавета втайне думала, что Светлана ей просто завидует, и вроде, казалось, даже было чему: Лизавета была статной, с широким бюстом, но с узкими щиколотками и запястьями, с каштановой толстой косой и белыми ровными зубами. А Светлана - наоборот, была шустрой и мелкой, как мышь, сутулилась и семенила при ходьбе, комкала слова и слепила глаз собеседника огромным металлическим мостом во весь рот. Волосы у нее топорщились во все стороны, как у ежа, а глаза непроизвольно мелко и часто моргали сами по себе. Мужа у Светланы никогда не было, а у Лизаветы, наоборот, был, и сын тоже имелся, а у Светланы одно время жила болонка, которую она была вынуждена отдать приятельнице: слишком много времени у нее занимала работа. Домой она приходила поздно, и потом еще до ночи что-то резала, шила и клеила - какие то пособия, костюмы к праздникам, писала в огромных тетрадях методички, стихи и сценарии, в общем, вела очень насыщенную жизнь, в которой не оставалось места ничему, даже болонке. По поводу зависти, впрочем, Лизавета ошибалась: Светлане прекрасно было известно, что Лизин муж хамло, любит выпить и постучать кулаками по столу (и не только), а сын со второго класса состоит на учёте в детской комнате милиции. А на внешность, как свою, так и чужую, Светлана вообще никогда никакого внимания не обращала.
Теоретически, даже несмотря на различия, они могли бы и подружиться, но когда-то очень давно между ними встала огромная дурацкая хрустальная ваза, которую должны были за успехи в работе подарить Лизавете, но подарили почему-то Светлане.
Подопечные общественные дети обожали обеих. Лизавету - за медленную, сонную доброту и ласку, за мягкий журчащий голос, за многочисленные стишки и потешки, которых она знала великое множество. Светлану - за ее шумное суетливое веселье, за конкурсы, песни и пляски с притопами и прихлопами, за затейливые игры. Особенно Светлана Иванна любила мячики, обращалась к ним как к живым, разговаривала с ними и сама ща них отвечала, и учила разговаривать с ними детей. Разыгрывала целые спектакли с мячиками в роли актеров: мячик-папа, мячик-мама, множество маленьких мячиков-деток. На истории о том, как один маленький мячик все другие маленькие мячики обижали, плакала обычно вся группа. А потом все вместе хохотали и обнимались, когда с мячиком стали все другие мячики дружить...
Лизавета Пална никогда не превышала голоса, а Светлана Иванна, наоборот, на детей постоянно ругалась, обзывая их барсуками и барсУчками, но им от этого было только смешно и ничуть не обидно. Зато она так крепко прижимала к себе плачущих малышей, будто стараясь раздавить, так яростно дула на бобочки, так мелко и часто целовала их в макушки, словно клевала, что уже через минуту заплаканный малыш, полураздавленный и слегка поклёванный, становился довольным и снова убегал играть, а она через пять минут уже снова ему кричала - ах ты барсук эдакий, ну-ка вылазь немедленно из лужи! - и барсук с хохотом убегал от нее из лужи на другой край площадки.
В конце девяностых Светлана Иванна торжественно уволилась из садика, проставившись перед уходом пышным тортом: чтоб ваша жизнь была такой же пышной и сладкой, мои дорогие бывшие коллеги, как этот прекрасный торт! Торт, впрочем, оказался совершенно несъедобным. Провожали ее будто на фронт, и почти все плакали: и дети из её группы, и Светланина нянечка Гуля Галямовна, и даже сама заведующая, строгая и неприступная, как кремлёвский часовой. Лизавета не плакала, а только хмурилась и хмыкала, воюя с куском несъедобного торта. Торт с большим отрывом побеждал...
Уходила Светлана по приглашению гувернанткой в семью широко известного в узких кругах бизнесмена, за долгим и лёгким рублём. Увы, рубль оказался не таким уж и лёгким и совсем не долгим: всего через полгода она вернулась обратно в садик, но уже без всякой помпы, а могла бы и не вернуться вовсе, если бы ее трёхлетнюю подопечную врачи не смогли откачать после того, как она съела много красивых разноцветных таблеточек из сумки матери-наркоманки, пока Светлана буквально на пять минут отлучилась в туалет. Но её все же откачали, и Светлана вернулась, и, кажется, даже в ту же самую группу, но за три дня, которые девочка провела в реанимации между жизнью и смертью, Светлана Иванна полностью поседела, так что дети в группе ее даже не сразу узнали. А Лизавета Пална с тех пор называла ее - наш божий одуванчик.
***
Они обе очень любили моего сына, он вырос под их ласковым присмотром из бессмысленной неговорящей личинки в серьезную личность, умеющую читать, писать и считать, и ещё долго забегал к ним в гости, уже когда учился в школе - пообниматься. Ещё при нем Светлана Иванна сначала почти полностью оглохла, а потом стала все путать и забывать: слова на детских утренниках, имена детей, свои смены, меню и детскую одежду. Конец ее трудовой карьеры стремительно настал в тот момент, когда прямо перед ясны очи какой-то комиссии она вывела ясельную группу на зимнюю прогулку, и очень старалась, выстраивала малышей ровными рядочками, вот только почти все малыши были в сандаликах, а один и вовсе в носках. Ее почти сразу уволили, и заведующая снова плакала, а Светлана, стоя перед ней навытяжку, виновато трясла прической из сивых перьев, и часто-часто моргала.
После увольнения она иногда приходила к двери садика к половине седьмого, как всегда к началу смены, и, растерянно переминаясь с ноги на ногу, тыкала пальцем то одну, то другую кнопку нового кодового замка. Заведующая отряжала кого-нибудь из нянечек провожать Светлану домой, и однажды даже сама провезла ее на своей старенькой Тойоте сто метров от садика до дома, и проводила прямо до квартиры, куда Светлана ее настойчиво приглашала на чай. В идеально чистой и пустой квартире с облупленными деревянными полами заведующая увидела заправленную двумя списанными детскими покрывальцами железную кровать, бессчётное количество грамот на белёных стенах, огромную уродливую хрустальную вазу в форме ночного горшка, стоящую прямо на полу, и во всех углах - множество мячиков всех цветов и размеров... От чая заведующая виновато отказалась и сбежала, а Светлана кричала ей вслед: было очень приятно повидаться! Непременно заходите ещё! Я очень скучаю, очень!
Но с тех пор по утрам в садик она больше не приходила.
***
Лизавета Пална после увольнения Светланы Иванны проработала недолго. Ее муж умер ещё в начале двухтысячных, а сын Миша то сидел, то в перерывах между отсидками пытался строить какие-то мутные, но всегда убыточные бизнесы. Однажды Миша привел домой жену Оксану, и снова сел, на этот раз уже надолго, а Оксана со своим довольно уже внушительным животом осталась жить у Лизаветы. Родила дочку, оставила ее на руках Лизаветы, которая на радостях немедленно уволилась, а Оксана тут же рванула добывать деньги - сначала простым продавцом, потом старшим, потом управляющей, доросла до помощницы директора, и вдруг вышла на сияющие бескрайние просторы сетевой торговли, и пошла-пошла вширь и ввысь, а потом маленький Миасс стал тесен ее таланту добывания денег из ничего, и она, собрав дочку и пару баулов с вещами, улетела в Москву, как оказалось - насовсем. А Лизавета осталась, и как-то сразу очень сдала: лишний вес, астма, суставы, сердце. Чтобы заполнить пустоту, Лизавета принесла домой из подвала тощую умирающую кошку, и неожиданно для себя самой прибилась к церкви. Она накупила икон, стала ходить к заутреням, и вообще после этого как-то немного воодушевилась и воспряла. Правда, по-прежнему обходила свой бывший садик по широкой дуге: от его вида у нее всё ещё подкатывали слёзы. Бывшим коллегам и родителям своих подопечных при встрече она многословно рассказывала о кошке, о внучке и о том, что бог - это любовь, и Светлана с некоторых пор, завидев издалека большую медленную Лизавету, плывущую навстречу как корабль, быстро перебегала на другую сторону улицы, стараясь избежать встречи. Это было непросто: жили они совсем рядом, по разные стороны своего бывшего садика.
***
Оксана звонила Лизавете все реже, внучка перестала узнавать ее голос по телефону, и Лизавета, стремительно набирая скорость, пошла ко дну. С сердцем стало хуже, сильно опухали ноги, одышка стала невыносимой, и ей стало трудно выходить из дома даже в магазин, поэтому собес прикрепил к ней пожилую соцработницу, неумную, но физически очень крепкую одноглазую женщину Валентину, которая дважды в неделю стала приносить ей хлеб, кефир и картошку. После этого выходить наружу Лизавета перестала совсем, а поскольку балкона у нее не было, то свежим воздухом она сипло и трудно дышала вместе с кошкой в раскрытое настежь кухонное окно.
***
Когда в начале весны у нее случился первый инсульт, она слегла насовсем, и примерно в этот момент Светлана от Валентины узнала о Лизаветиной бедственной жизни, даже не знаю как - наверное, прочла по губам. Притащилась она к ней на пятый этаж на следующий же день, дверь оказалась не заперта и открылась от легкого толчка. В квартире было темно и душно, пахло человечьей и кошачьей мочой, на полу сплошным ковром валялся всякий мусор - какие-то тряпки и газеты. Светлана пощелкала выключателем безо всякого результата, и вздрогнула, когда об ее ногу в темноте потёрлась тощая кошка.
Лизавета лежала на кровати прямо напротив двери неподвижной горой серых тряпок и одеял. Светлана прошла к окну прямо в обуви, отдернула штору, и среди огромных тяжёлых подушек увидела маленькую лизаветину голову - с торчащими в разные стороны грязными сосульками коротко стриженых седых волос. Ну здравствуй, Лизавета, - сказала она слишком громко, как все глухие. - Что-то ты неважно выглядишь. Даже не божий одуванчик, а какой-то божий репейник, - и сама засмеялась своей шутке, а Лизавета медленно помахала ей вялой глянцевой рукой и вдруг заплакала.
***
Светлана стала ходить к Лизавете каждое утро, как прежде ходила на работу. Заходила по дороге в круглосуточный магазин в соседнем доме, покупала кефир, батон, какие-нибудь сосиски. Забиралась на пятый этаж, кормила кошку, мыла лоток и застилала его газетами. Кошка вскоре стала ее поджидать под дверью, и кидалась к ней, как к родной. Потом Светлана умывала Лизавету, меняла под ней тряпки, перевязывала распухшие ноги, все в пролежнях и трещинах. Потом поила ее кефиром и кормила кусочками булки, громко разговаривая, как со своей подопечной из ясельной группы: давай, ну ещё глоток, ещё ложечку давай, ам! Потом мыла посуду и принималась за квартиру. С помощью любопытной и разговорчивой соцработницы Вали везде поменяла лампочки, по маленькому кусочку отмыла сначала санузел, потом кухню, потом комнату. Окна, впрочем, оставила Валентине. Каждый день она уносила из Лизаветиной квартиры к помойке по небольшому узлу барахла, тряпок, каких-то коробок и прочего мусора, пока не вынесла всё до последней бумажки.
Дома Светлана обедала, немного отдыхала, потом мыла с хлоркой кусочек своей квартиры, а вечером варила себе на ужин и Лизавете на завтрак кашу и кисель. Спать ложилась каждый вечер очень уставшая, но довольная, сложив ручки поверх одеяла, и с утра снова была готова к подвигам, впервые за несколько лет чувствуя себя очень нужной, при важном деле. И ни разу ничего не забыла.
***
Однажды Светлана с помощью готовой на любую авантюру Валентины притащила к Лизавете в квартиру огромный пакет. Валя изнывала от любопытства, Лизавета изо всех сил тянула шею из подушек, пока Светлана слой за слоем снимала со свертка газеты. Потом она отступила в сторону, немного поклонилась и торжественно закричала: дорогая Лизавета! От всей души поздравляю тебя с днём рожденья! Желаю тебе крепкого здоровья, сил и радости!
И сама себе захлопала в ладоши. Валя восхищённо ахнула - какая прелесть! - и тоже захлопала. А на трюмо гордо стояла среди рваных газет, переливаясь в луче света всеми цветами радуги, огромная нелепая хрустальная ваза в форме ночного горшка. Лизавета смотрела на нее со странным лицом, не моргая, Светлана сияла, а Вплентина морщила лоб, вспоминая, не этой ли зимой они от соцзащиты поздравляли Лизавету Палну с юбилеем, и вспомнила, что да, приходили они к ней с пачкой чая и
конфетами именно зимой, вскоре после нового года. Тогда о каком дне рождения говорит Светлана Иванна? А какая, в сущности, разница...
Ваза так и осталась стоять на трюмо, огромная и нелепая, и время от времени Светлана Иванна заставала в ней сладко спящую потолстевшую и похорошевшую кошку.
***
К началу лета Лизаветина квартира была полностью отмыта, Лизавета обработана и обихожена, и у Светланы стало появляться время поговорить. Она ставила стул рядом с кроватью Лизаветы и многословно и неинтересно пересказывала новости, почерпнутые из газет. Иногда к обсуждению новостей присоединялась и соцработница Валя. Лизавета во время чтения и прений кивала или мотала головой, махала рукой, пыталась артикулировать - в общем, изо всех сил поддерживала беседу. Иногда Светлана приносила книги в мягких обложках и читала их вслух, пока не начинала сипеть. Лизавета иногда жестами просила почитать ей Библию, и Светлана честно старалась, но ей быстро становилось скушно и маятно: непонятный язык, много странных имен и событий, и она от этого всего раздражалась, откладывала Библию и начинала рассуждать, призывая в сторонницы Валентину, зачарованно подпирающую косяк: Лиза, ну ты же старый человек, ну сама подумай! Вот твой бог - вы все говорите, что милосердный, да? Лизавета кивала изо всех сил, Валя мелко крестилась, а Светлана жестом предлагала им обеим помолчать и продолжала: а где же он был со своим милосердием, когда в том проклятом театре умирали дети? Где было его милосердие, когда наши мальчики гибли сотнями в чужой стране, вдали от дома? Где его милосердие сейчас, когда ты лежишь старой колодой в свои почётные 70, никому не нужная, божий ты репейник?! В конце концов Лизавета начинала хрипеть и кашлять, по ее лицу текли слезы, и сама Светлана тоже хватала чистую тряпочку из ближайшей стопки и трубно сморкалась в нее, вытирая лоб, глаза, подбородок и шею сначала себе, а потом Лизавете, и после они долго молчали, одинаково обессиленные слезами и переживаниями, а Валя суетилась и не знала, куда пристроить руки. Потом Лизавета находила своей опухшей рукой сухую Светланину лапку, сжимала ее тугими резиновыми пальцами, и, старательно шевеля губами, говорила, трудно ворочая языком: бог - это любовь, Света, бог - это любовь. Бог. Это. Любовь.
Светлана на это фыркала, забирала руку и снова тянулась к книжке или газете: читать дальше.
***
Осенью у Лизаветы случился второй инсульт. Несмотря на то, что Светлана изо всех сил орала сначала на фельдшера скорой, потом на участкового врача, это ничего не изменило, и в больницу Лизавету так и не забрали. Какая разница, где ей лежать, хоть там, хоть тут. Казалось бы, ведь она и раньше лежала, в чем разница? Разница была огромная, но видели ее только Светлана Иванна и немножко - Валя. Лизавета Пална больше не пыталась говорить, не шевелила рукой, а просто недвижно лежала, глядя одним закатившимся глазом в потолок, а вторым куда-то в стену, и мучительно на разные голоса сипела при каждом вдохе и выдохе. Вытащить из-под нее мокрые пеленки стало почти непосильной задачей, а пролежни по спине доползли до самой шеи... Валя сочувственно вздыхала: вот ведь бог наказал, ну что за жизнь, ну разве это жизнь... Светлана сжимала губы в нитку, упрямо набычивалась и с удвоенной энергией пыхтела, пытаясь подложить под пролежни свежие пеленки, проглаженные ею собственноручно с двух сторон. Книги и газеты Светлана больше не читала: не хватало сил.
Иногда по Лизаветиным щекам из глаз, глядящих в разные стороны, текли беззвучные слезы.
***
Однажды Валентина на своем обычном маршруте из магазина к своим подопечным встретила Светлану Иванну, ещё более рассеянную и погруженную в себя, чем обычно. Попыталась с ней заговорить, но Светлана смотрела куда-то вбок уплывающим взглядом, зябко поправляя на груди куртку, под которой будто что-то оттопыривалось. Разговор не клеился, Светлана быстро попрощалась, сказала вдруг не к месту: бог - это любовь, Валя, и пошла, сгорбившись, спотыкаясь и прихватив в горсть куртку на груди, в сторону своего дома. Валя крикнула ей вслед - Светлана Иванна, а вы уже были сегодня у Лизаветы? - но та, конечно же, ее вопроса не услышала.
До Лизаветиной квартиры Валя дошла только ближе к вечеру. Дверь, как ни странно, была не заперта. Внутри квартиры Валю встретила непривычная абсолютная тишина: не было слышно ни свиста тяжёлого дыхания Лизаветы, ни мявканья кошки, ничего.
В комнате тоже было странно тихо. Валя выронила пакет с продуктами на пол, подбежала к кровати и обомлела: голова Лизаветы потерялась среди подушек, одна из них лежала прямо на ее лице. Одеяло было сбито в сторону, матрас съехал, скомканные пеленки свешивались до пола, и странно и неправильно с кровати в сторону торчала лизаветина глянцевая багровая нога с огромной язвой. Валя потянула подушку на себя, увидела синее Лизаветино лицо и тут же подушку отшвырнула, заголосив во всю силу лёгких. На ее крик прибежала соседка, как будто караулила под дверью, потом примчалась вторая, обе совершенно бестолково пытались вызвать скорую, не попадая по кнопкам, пока Валя бессмысленно выла, впившись руками в лицо. Бригада приехала через полчаса, фельдшерица бесцеремонно сдернула одеяло, открыв нескромным взглядам соседок матрас с разноцветными пятнами, мокрые пеленки, окровавленные куски марли. Потом накинула одеяло обратно, но уже с головой. Лизавета была абсолютно и непоправимо мертва.
Дальше для Вали все слилось в одно разноцветное пятно. Похорон она почти не помнит, но вроде бы народу было много. Светлана Иванна где-то мелькала среди заплаканных бывших коллег, но Валя все никак не могла к ней пробиться, Светлана как будто исчезала, ускользала от нее. Вот только ее крысиное морщинистое личико мелькало около гроба, и Валя пыталась пробиться к ней через плотную толпу скорбных женщин, но безуспешно: оказавшись около гроба, Валя Светлану Иванну уже не находила, сколько ни крутила головой. Женщины в черных платочках вполголоса обсуждали жизнь и болезнь покойной, её сына, который как раз вышел после отсидки, но на похороны не приехал, бывшую невестку Оксану, которая вся в духах и черных шелках с каменным лицом стояла возле гроба, как часовой, и внучку, которая осталась в Москве с гувернанткой. Все похороны и столовую оплатила Оксана. Обсуждали вполголоса и Лизаветину внезапную смерть, и отдельно - пропажу кошки, которая, вероятно, выскользнула из двери, когда набежали соседи на Валины вопли. Говорили потихоньку и с жалостью, что смерть Лизаветина была, наверное, очень трудной, раз так сбиты были простыни и пеленки, как будто она боролась за каждый глоток воздуха - и в конце концов проиграла.
Откинутую в сторону подушку никто не обсуждал. Наверное, никто кроме Валентины о ней ничего и не знал.
Валя смутно помнила, что какие-то вопросы ей задавали люди в форме, но совершенно не помнила свои ответы. Вроде бы про подушку не спрашивали, но почему-то спрашивали про пропавшую кошку.
Валя даже однажды, спустя время после похорон, пришла к Лизаветиному дому, и заглядывала в подвальные окна, кыскыская, а потом устыдилась и ушла прочь, не оборачиваясь. Пропажа этой кошки ещё долго не давала ей покоя - до тех пор, пока она однажды не встретила в ближайшем круглосуточном магазинчике Светлану Иванну, которая при виде Вали суетливо начала прибирать в сумку с прилавка пакетики с самым дешёвым кошач