Мама у Маши была красивая, а папа - начальник одного крупного заводского цеха, большой, хмурый мужчина с тяжёлыми деревянными руками и каменным лицом. Маша не помнит, любила ли ее мама, сейчас ей кажется, что нет. В детстве мама ее иногда называла "ошибка моей молодости" и "обуза". А ещё говорила "ты папочке ножки должна целовать". Когда Маша выросла, то совершенно случайно сопоставила даты своего рождения и родительской свадьбы, и выходило, что мама на свадьбе была с внушительным животом. За это что ли надо было ножки целовать? Она не знала.
Возиться с Машей ее красивая мама терпеть не могла, и в доме одна за другой менялись няньки, которых приводили по рекомендации друзей и знакомых. Череду этих нянек Маша совсем не помнит, все они как бы были на одно лицо, пока в их доме не появилась Муся.
Мусе было лет около тридцати пяти, на ее правой руке не хватало четырех пальцев, а ещё она была "отбывшая за покражу". Что именно она покрала, она так и не захотела никому рассказать, но более честного человека Маша в жизни не встречала. Жалование свое Муся складывала на книжку, себе на жизнь оставляла какие-то копейки: кормилась она с хозяйского стола, а точнее - доедала за Машей. Мыла кусок у нее уходил за месяц, вещи себе Муся не покупала совсем, никакие, и единственное баловство, которое она себе иногда позволяла - кусковой сахар, который грызть ей было почти нечем, поэтому она запивала его горячим чаем, и долго полоскала и катала кусок во рту, мечтательно закатив глаза и впитывая сладость. Зубов у Муси было мало, и говорила она, стыдливо прикрывая беспалой ладошкой рот. Росту она была большого, руки у нее были длинные, бедра широкие, ступни косолапые, а редкие пегие волосики, неровно подстриженные "в скобку", были аккуратно забраны пластмассовым дешёвым гребнем.
Оказаться в доме начальника цеха у Муси не было бы никаких шансов, если б не одно ее умение: в ее руках затихал и успокаивался самый буйный, самый нервный, самый припадошный ребенок. Слава о Мусе ходила по городу от мамы к маме. Ее звали и к грудничкам, которые часами выматывали родителей воплями, и к детям постарше, когда они закатывались в падучих и синели, и даже припадок наподобие эпилептического у ребенка в Мусиных руках волшебным образом быстро стихал безо всяких последствий. Муся крепко брала орущего ребенка, плотно прижимая к широкому животу обеими руками, немного раскачивалась из стороны в сторону, и что-то мычала через сжатые губы, и через несколько минут вопли стихали, ребенок смотрел на Мусю откуда-то из подмышки сонными мокрыми глазами и медленно моргал, и о том, что минуту назад здесь тряслись стекла от криков, напоминали только громкие всхлипы - сначала каждые несколько секунд, потом все реже и реже, пока глазки ребенка не закрывались и он не засыпал наконец глубоким, спокойным сном. Однажды Муся так усыпила прямо на улице ребенка, который сильно расшиб голову, и их так и увезла скорая: Мусю в окровавленном платье, спящего ребенка у нее на руках, и бледную взволнованную маму, которая все трогала и трогала ребенка, проверяя - жив ли. Врач в приемном покое, хмыкнув, сказал: а можно ведь прямо так и шить, без обезболивания - так крепко ребенок уснул в Мусиных руках.
Жила Муся в заводском общежитии, в комнате на троих, работала по своей инвалидности ночным сторожем на складе металлических материалов при заводе, сутки через трое. Из собственного хозяйства у Муси в общежитии был эмалированный чайник, мутное зеркальце, металлическая кружка с оббитой ручкой, да байковое протертое одеяло в клеточку.
***
Маша всегда была, как говорили взрослые, совершенно несносным ребенком, поэтому ее пороли, сколько она себя помнит - лет с трёх. Порол ее собственноручно папа, серьезно и обстоятельно, с долгим нудным перечислением ее малышовых провинностей перед каждой экзекуцией. Маша каждый раз сопротивлялась, как дикий зверь, кусалась и орала до хрипа, а иногда и до рвоты, но папа был спокоен и непреклонен: пока мама всем своим весом прижимала Машу к дивану, папа доставал ремень, долго разминал его огромными деревянными руками, несколько раз неторопливо примеривался ремнем по воздуху, мелодично посвистывая, а потом бил с оттяжкой по Машинам тощим ягодицам - раз, два и три. Больше трёх раз почти никогда не бил. Бросал ремень на пол и уходил в кабинет тяжёлой каменной поступью, а мама, красная и растрёпанная, отпускала наконец Машу, и та ещё долго билась и выла, лёжа на полу, а мама молча сидела рядом, с ненавистью и отвращением на красивом лице. Ни разу, ни разу она не попыталась Машу отбить. А после экзекуции - хотя бы обнять, или погладить, или утешить словами. И даже не глядела в ее сторону. Первое время Маша ползком добиралась до мамы и утыкалась в нее, но мама брезгливо отстранила ее от себя: фу, сопли, испачкаешь мне платье. Поэтому со временем Маша привыкла, что утешаться надо как-то самой, без всякой помощи.
Посидев немного, мама обычно прерывисто выдыхала, поправляла волосы, подбирала двумя пальцами виновато уползающий под диван ремень, и уходила нетвердой походкой к мужу в кабинет, не оборачиваясь на Машу. А Маша лежала мокрой щекой на полу и подвывала ещё некоторое время. Потом затихала, отлепляла себя от пола, размазывала по лицу слезы и уходила в свою комнату, успокоенная: теперь до следующей экзекуции у нее было время: несколько дней, иногда целая неделя, а иногда, если повезёт, даже две.
Ни одна из прежних нянек никогда за Машу не вступалась, ни разу. А когда свидетельницей расправы впервые стала Муся, всё в Машиной жизни вдруг изменилось, абсолютно всё.
***
Какие могли быть провинности у трехлетнего ребенка? Маша не помнит. Почти всегда что-то очень незначительное: раскрошила булочку. Испачкала платье или трусики. Выстригла ножницами дырку в колготках. Уронила ложку со сметаной на пол. Порвала случайно книжку, крикнула на маму, недостаточно быстро ответила папе, когда он о чем-нибудь ее спрашивал. Взрослая Маша с грозовым, потемневшим лицом и мокрыми глазами говорила мне: это было неважно, совершенно неважно, что именно я делала, они всё равно бы меня наказывали.
Пока к ним не пришла Муся. В первый же раз, когда порку устроили при Мусе, она примчалась с кухни, пинком распахнула дверь, ахнула, и кинулась на Машу плашмя сверху, оттолкнув маму и прижав всем своим телом к кровати, широко раскинув юбку, руки и ноги. Два удара уже просвистели, а третий пришелся как раз поперек Мусиной широкой и плоской задницы.
Маша говорила, что до сих пор, уже почти пятьдесят лет, она помнит, как в тот момент в воздухе замерли даже пылинки. Красная мама, упавшая на попу на пол, растерянный отец с изумлённо раскрытым ртом, тяжёлая Муся поверх нее, Маши, покрывало щекочет ей расплющенный нос, а большая выпуклая пуговица от колючей Мусиной кофты больно впивается в Машину спину.
Мусю не уволили. Маша до сих пор не знает - почему. Папа обычно бывал очень быстр на расправу, мама никогда как будто не имела собственного мнения вообще, но в этот раз она сказала твердо: Станислав Григорьевич. Эта женщина должна остаться у нас. Я прошу.
И Муся осталась. И даже переехала из общежития в самую дальнюю комнату без окна, переделанную из кладовки. Когда Машина мама увидела узелок Мусиных вещей, то сначала засмеялась, а потом закрыла себе рот руками и серьезно сказала: Мария, мы купим вам всё необходимое. И действительно купила: сапоги, пальто, халат и два платья, серое ситцевое и коричневое шерстяное. Маша думает, что наверняка было куплено что-то ещё, какое-то белье, расческа, зубная щётка, но она этого совершенно не помнит, такие мелочи не задерживаются в детской памяти, а вот когда ей купили первую в ее жизни школьную форму, она ахнула, мгновенно узнав ткань Мусиного колючего коричневого платья, и долго обнимала свое школьное платье, как живое и очень любимое существо.
***
Они, конечно же, подружились: голодная до любви девочка и нескладная медленная женщина, буквально излучающая доброту и спокойствие. Маша присматривалась к Мусе всего пару дней, а потом прилипла к ней всем сердцем, и с тех пор всегда держалась за неё: за её большую руку с единственным пальцем, за неопределенного цвета юбку, за рукав кофты. Засыпала она с тех пор только с Мусей, крепко держа её за искалеченную руку. По дому она ходила за Мусей, как хвостик, и даже ждала ее снаружи туалета, терпеливо сидя на корточках. Муся никогда не ругалась. Только улыбалась своей щелястой улыбкой, качала головой и гладила Машу по волосам своей страшной беспалой рукой.
Муся научила ее есть манную кашу, которую Маша до этого терпеть не могла. Показала ей, как стирать носочки и трусики коричневым хозяйственным мылом. Вручала ей деньги и эмалированный бидончик, и шла потом позади нее, делая вид, что идёт совершенно отдельно, а Маша, едва дотягиваясь до прилавка, сама, совсем сама покупала развесную сметану, или творог в бумажке, или плачущий кусок жёлтого масла. Долгие прогулки они совмещали с хозяйственными делами: поход в магазин, в прачечную, в химчистку с мамочкиными платьями и папиными костюмами, оплата каких-то бумажек в сберкассе - уйма, уйма дел, после которых Маша всегда с аппетитом кушала и потом вечером засыпала на самом первом предложении вечерней сказки, которую Муся читала медленно, спотыкаясь, еле разбирая буквы: читала она почти не умела. Во время долгих прогулок и походов по делам они непрерывно разговаривали, перебивая друг дружку, и им ни минуты не было скучно вдвоём.
Когда Маша попала в инфекционную больницу со рвотой и поносом, Муся единственная ее навещала. Каждый день по дороге на рынок она приходила под окна инфекционки, свистела, засунув два пальца здоровой руки в рот, и потом улыбалась Маше широчайшей беззубой улыбкой, махала ей обеими руками, и даже несколько раз закидывала Маше в окошко на втором этаже бумажные самолётики. В палате Маша их торопливо разворачивала, разглаживала и прижимала к животу мятый листок с тщательно нарисованными кривыми зайчиками, ёжиками и курочками. Однажды санитарка застала палату с раскрытым окном, и страшно ругалась, поэтому в тот же день пришел мужчина в рабочей одежде и с инструментами, и снял с оконных створок все ручки.
Но те несколько самолётиков, которые Муся успела отправить, Маша хранила долго, очень долго. Один из них дожил каким-то счастливым образом в потайном отделении письменного стола почти до Машиного окончания школы.
***
Мамочка была очень довольна: с появлением Муси свою дочь она видела только по утрам и перед сном, да и то не каждый день. Очень кстати: у нее как раз начались постоянные недомогания, наверняка связанные с тем, что она вдруг перестала помещаться в свои узкие шелковые платья, и перешла на свободные хлопковые халаты-размахайки.
После переезда Муси к ним в дом Машу долго не наказывали, и она даже думала, что всё, родители волшебным образом расколдовались, и если не стали любящими и нежными, то хотя бы больше Машу не обижали. Папа как будто присматривался и принюхивался, а может, и опасался присутствия Муси. Поэтому долго копил Машины мелкие детские грехи, ждал какого-то серьезного проступка. Дождался: однажды Маша украла из маминой шкатулки жемчужные бусики, чтобы подарить их Мусе. Для этого ей пришлось кухонным ножиком открыть секретный шкафчик в родительской спальне, а потом долго ковырять шпилькой шкатулку. Шкатулка в конце концов поддалась ее варварскому натиску, беспомощно распахнула свое красное суконное нутро, и Маша долго копалась в маминых драгоценностях, выбирая самое невзрачное, самое незаметное украшение. Наверное, пропажу бусиков на самом деле долго бы никто не замечал, если б не огромные царапины на полированном торце шкатулки, рядом с замком, и если бы Муся сама не уговорила Машу отнести подарок на место, а потом во всем признаться маменьке. Несмотря на чистосердечное признание, мама была в брезгливой ярости, может быть, к ней примешивалась ещё и ревность к некрасивой, нелепой Мусе: ее дочь ворует украшения, чтобы подарить их этой... этой неумной беззубой тётке?!
И Машу снова выпороли. Только Муся в этот раз не смогла ее защитить: ее заранее услали на рынок за мукой, сметаной и яйцами, а Маше велели остаться. Маша всё сразу поняла, а Муся ушла за покупками совершенно спокойная, ни о чем не догадываясь. Когда Муся вернулась с рынка, Маша уже не плакала, а лежала в своей комнате на животе, уткнувшись в подушку, и, загибая пальцы, считала, сколько лет ей ещё осталось терпеть: откуда-то она уже знала, что в 18 лет ей наконец можно будет уйти из дома, не оглядываясь, и больше никогда-никогда туда не возвращаться. Муся, увидев, что Машу опять побили, всплеснула руками и шепотом закричала: изверги, ну как же можно собственное дитё! Даже хищные звери своих детей не кусают, а эти?! Как же так можно?! И крепко прижимала насупленную опухшую Машу к себе, раскачиваясь из стороны в сторону. Маша видела, что Муся почти плачет, и даже сказала в тот раз совершенно по-взрослому: Муся, не плачь, все равно не поможет. Надо просто подождать, пока я вырасту. Тогда мы сможем уехать отсюда вместе с тобой, уедем как можно дальше. Как жалко, что мы не можем с тобой уехать сейчас...
***
С того дня Муся начала планировать их побег. Родом она была с крошечного хутора в курганской области, и, хоть не была там уже много лет, считала тот хутор самым уютным, самым потаённым и благословенным местом в мире. Она рассказывала Маше, понизив голос, что свободно проехать на этот хутор можно только зимой, когда замерзают болота, и в очень сухое лето. Всё остальное время водяные и лешие защищали домики и делянки с огородами от посторонних глаз, и пройти посуху до самого хутора могли только свои, те, кто знает потаённые дорожки. Маша слушала рассказы о Мусином хуторе с горящими глазами, не дыша, и больше всего на свете мечтала там оказаться, и остаться там жить насовсем.
Для подготовки к побегу Муся сняла все свои подкопленные деньги со сберкнижки, завернула их в старый носок, и с тех пор всегда носила с собой, где-то под юбками.
Потом она начала потихоньку таскать из детской Машины вещи - незаметно, по одной вещичке раз в неделю: то трусики, то колготки, то кофточку. Могла бы и не таиться: все равно эти вещи никто не считал. На покупку нового деньги выдавали Мусе почти не считая, и даже тетрадку с расходами, в которую Муся коряво вписывала каждую покупку, мамочка перестала проверять с тех пор, как начала недомогать, а Станислав Григорьевич никогда этим не интересовался.
После тайного сбора вещей пришел черед припасов в дорогу. Во время каждого похода в магазин Муся с Машей покупали немножко сухарей, сушки, пряники, иногда - изюм или курагу. Все припасы Муся утаскивала в свою кладовку, и там аккуратно размещала под кроватью, под плоским матрасом или под своими вещами. Потом она сшила из старой наволочки мешок с завязками - и на этом приготовления были завершены.
Время для побега они выбрали самое подходящее: мама как раз отправилась полежать в больницу из-за ее недомогания, а папа был так занят последствиями какой-то крупной аварии на заводе, что даже не всегда приходил домой ночевать, и в одно из прекрасных августовских утр Муся собрала все свои припасы, надела на себя два платья и пальто, а на Машу - несколько слоев кофточек и штанишек, и рано-рано они вышли из квартиры, закрыли входную дверь ключом, а ключ положили в почтовый ящик вместе с запиской, в которой Муся кое-как нацарапала:
"Мы поихали в гости ко моим родным погастить. Напишим как доедим. Всего вам харошего, здоровья и нискучайте. Маруся и Мария."
Они вышли из подъезда в туманное, мокрое утро, и Маша вдруг заплакала от переполнявшего ее счастья.
***
Добирались до Мусиного хутора они окольными тропами несколько дней. Билеты на поезд не покупали, чтобы не оставлять следов. Ехали на электричках, на вонючих тряских автобусах, в кабине грузовика и даже довольно долго на конной подводе. Два раза ночевали на вокзалах, один раз - у каких-то дальних Мусиных знакомых уголовного вида. Маша это все помнит смутно, ярче всего запомнилась ей только долгая неторопливая поездка на колёсной повозке в самом конце их пути. Повозку тащила старая, медленная лошадь, отгонявшая мух длинным репьястым хвостом. Лошади чмокал пожилой коричневый дядька в кепке и с вечной, нескончаемой папиросиной на губе, он даже дал Маше подержать поводья, а потом она уснула, и проснулась уже в полной темноте, среди леса, укрытая Мусиным пальто. Мужик в кепке дремал, повозка скрипела, рядом между тюками сена уютно храпела Муся, и Маша тогда подумала: пусть бы это путешествие тянулось целую вечность! Но они вскоре доехали, и мужик на руках вместе с пальто занёс её в какой-то темный холодный дом, а Муся сначала устроила ее на лавке среди вороха тряпок и одеял, а потом долго в темноте возилась с растопкой печки, которая дымила и тоненько пищала, и никак не хотела разгораться.
Засыпая снова, Маша заметила, что через потолок просвечивают крупные, яркие звёзды.
***
В том домике с дырявой крышей они прожили несколько недель, самых счастливых в Машиной жизни. Муся с помощью того же пожилого мужика починила прорехи в крыше досками и кусками рубероида, в косые окна вместо побитых стекол вставила картонки и фанерки, которые нашла на развалинах других домов, давно заброшенных. На хуторе, кроме них, проживало пять человек: тот самый пожилой мужик Василич, три старухи, Катерина, Наталья и Татьяна, и молодая умственно отстала девка Люба, Татьянина дочь. Бабки держали кур, гусей, трех коз и поросёнка. У Василича была лошадь Зорька и пёс Базлай. Мусю они встретили так, как будто она не отсутствовала десять лет, а уезжала ненадолго в райцентр, а что приехала с девчонкой - так с кем не случается. Вопросов они никаких не задавали, а просто включили их в неторопливое вращение своих жизней так, как будто они были недостающими деталями. Муся съездила за припасами в сельпо в райцентре на медленной Зорьке, и после возвращения подвесила к балке несколько мешков с крупами и сахаром. Старухи поделились с ними урожаем, который Муся вдвоем с Машей заботливо уложили в темный сырой погреб, и подарили двух курочек. Всего через несколько дней после приезда Маша уже сама могла затопить печку, которую Василич обмазал свежей глиной; могла принести маленькое ведёрко воды с колодца; помогала бабкам собирать в ведра крупные овальные картофелины, и ловко укладывала в большие лари, пересыпая песком, увесистые репки, свеколки и морковки.
В домике Муся всё подмела и помыла. Натаскала и нагрела воды, перестирала все тряпки, просушила их на покосившемся плетне. Сделала рядом с печкой дощатый топчан, застелила его колючим шуршащим сеном, а поверх - покрывалами с разноцветными заплатками. А Маше уступила свою древнюю пружинную кровать, правда, всё равно по ночам Маша приходила спать Мусе под бочок, на ворох сена. От Натальи Муся принесла мутную керосиновую лампу, от Катерины - ведро с маленькой дырочкой ближе к верхнему краю, несколько металлических мисок, косой чугунок. Вечером, сидя за черным от старости столом над миской пшенной каши с репкой, говорила Маше: два месяца у нас ещё есть до снега, надо набрать еды, припасов, да и перезимуем. Маша была счастлива...
Насушили они несколько мешков яблок и груш. Стали ходить по грибы в лес каждый день, как на работу. Набрали их много, и тоже сушили потом, так как солить было не в чем. Из ягод уж почти ничего не осталось в лесу, только немного поздней малины и очень кислого реписа. Зато они натаскали вдвоем огромную кучу валежника, несколько поваленных ветром толстых стволов, и Муся потом нарубила топором Василича запас дров - веселая, мокрая от пота, очень довольная сделанными припасами. Маша деловито, как муравей, складывала дрова под навес. Запас дров они подновляли каждый день: ночами уже пошли заморозки, по утрам хутор укутывал холодный мокрый туман, топить приходилось каждый день.
В лесу, в часе ходьбы от хутора, как-то показала Муся Маше еле заметную землянку, заросшую мхом и кустами. Издали она была похожа на обычный холмик. Муся сказала - вот, смотри, тут вход, если туда залезть и обратно доской подпереть, то кто не знает - ни в жисть не найдет.
В этой землянке Маша и спряталась, когда по первому снегу, по раскисшей лесной дороге за ней приехали два милиционера на мотоцикле.
***
Машу милиционеры не нашли, хотя перерыли весь хутор. Зато нашли детские вещи в Мусиной хибаре, поэтому Мусю увезли в район, допрашивать, куда она дела ребёнка. Муся притворилась ненормальной: мычала, пучила глаза, раскачивалась на стуле, а в ответ на все вопросы только пускала слюни на подбородок. Впрочем, тут же слюни подобрала и вернула нормальное выражение лица, когда на следующий день из камеры ее привели в комнату, в которой сидел насупленный и неподвижный, как каменная статуя, Машин папа. До его появления у нее ещё оставалась надежда, что ее выпустят, так ничего и не добившись, но перед ним отпираться было бессмысленно. Поэтому Муся сказала, выдвинув вперёд подбородок: с Машей все в порядке, только она не хочет домой. Она хочет жить со мной. Отдайте ее мне! Она же вам не нужна! А со мной ей хорошо, намного лучше чем с вами! Милиционер, присутствовавший при разговоре, только присвистнул, а Станислав Григорьевич тяжело молчал и смотрел на Мусю неподвижными, тусклыми, похожими на булыжники глазами. Под его взглядом она говорила все тише, сникала, съеживалась все сильнее, как будто становилась меньше ростом, и наконец замолчала. Милиционер покашлял, чтобы прервать молчание, потом спросил - ну что, поехали забирать?
***
Когда Машу забирали, пошел снег. Около косого Мусиного домика собрались и старухи, и Люба, и Василич, и даже пёс Базлай пришел и сидел молча, переводил глаза с милиционеров на Машиного папу, сидящего в коляске мотоцикла, и потом обратно. Маша не уронила ни слезинки, пока понуро стояла у мотоциклетной коляски, а мрачная Муся собирала ее вещи в новую красивую наволочку, а свои - в старую, которую украла из Машиного дома. Только когда Муся вышла с мешками из дома, и один из милиционеров подхватил Машу под мышки, чтобы посадить в коляску, она вдруг закричала, забила ногами, вырвалась, подбежала к Мусе и намертво в неё вцепилась. Базлай завопил сиплым басом, Василич сорвал с лысой коричневой головы кепку, скомкал ее, хотел бросить в грязь, но затолкал в карман и пошел прочь, а Люба громко по-детски заплакала, раззявив широко рот и размазывая слезы по щекам. Три старухи стояли рядком молча и неподвижно, как каменные, на их платках нападало по маленькой шапочке из снега, а Муся обнимала Машу изо всех сил и тоже плакала, раскачиваясь из стороны в сторону. Милиционеры не смотрели друг на друга, один молча курил, второй, отойдя в сторону, ковырял плетень и шарил по карманам, пока не нашел остатки булочки, которую опасливо протянул Базлаю. Тот булочку не взял, отвернулся, но завывать перестал. Так они все стояли долго, очень долго, заметаемые снегом, пока Маша не затихла, а потом Муся сама, своей твердой рукой, подвела Машу к мотоциклу, поцеловала в макушку и, подсадив, посадила на колени к отцу, который даже не повернул голову всё это время - так и сидел, глядя вдаль, на грязную мокрую дорогу, уходящую в лес. Совершенно как каменный истукан. Мешок с Машиными вещами, среди которых были спрятаны сушеные грибы и ягоды, Муся положила Маше на колени, и сделала шаг в сторону - за своим мешком. Она была уверена, что ее арестуют и увезут тоже, или заставят идти пешком за мотоциклом - но почему-то о ней словно все забыли, кроме Маши. Когда мотоцикл тронулся, Маша извернулась так, чтобы видеть Мусю, стоящую в грязи на дороге. Она ничего не говорила ей и не махала, только смотрела на нее до последней секунды - пока и хутор, и старухи, и Муся со своим мешком с вещами окончательно не скрылись за поворотом.
Здесь мой рассказ можно было бы закончить, потому что меня поразил именно сам побег, вот эта история ворованной свободы, незаконного счастья, и мне очень захотелось о нем рассказать. Маша несколько раз повторила, что это были самые счастливые два с половиной месяца в ее жизни, самые счастливые. Но ведь вы же непременно спросите, что с ними было дальше.
Поэтому я расскажу.
***
Дома Машу ждал сюрприз: крошечный братик Женя. Женя непрерывно вопил, его по очереди таскали на руках и мама, и какие-то приходящие временные няньки, и Маше тоже досталось, конечно же. Жене только исполнился месяц, а мама уже была голубая от недосыпа и тревоги. По всем меркам ребенок был здоров, но он почти все время кричал. Машу мама встретила так, как будто та никуда не девалась - и первым делом вручила ей свёрток с вопящим младенцем. Так Маша, которой только исполнилось шесть, обнаружила, что если Женю очень плотно прижать к себе и начать с ним раскачиваться, мыча под нос какую-нибудь песенку, то он быстро затихает. С тех пор успокаивать брата стало ее обязанностью. Она приняла это обречённо, как наказание за свой побег, и безропотно занималась ребенком, и молча сносила оплеухи, когда родители были недовольны тем, как она занимается с братом: конечно, иногда он всё-таки плакал, и ничего не помогало. Очень трудно было выполнять обязанности взрослого, пока "мама отдыхала": делать бутылочку, кормить, держать, чтобы срыгнул, потом менять марлю в подгузнике. Хорошо хоть, что Машу не заставляли стирать: со стиркой и готовкой справлялась приходящая пожилая башкирка из соседок. Женя был даже милый, когда не орал, и Маша вскоре его осторожно, опасливо полюбила, а он без нее вообще не мог оставаться, и поднимал страшный рёв, как только хотя бы ненадолго терял ее из вида. Мама в этой странной семье была где-то отдельно от детей, всегда рядом с папой, а тому вообще никто, кажется, был не нужен.
Маша ужасно скучала по Мусе. По ночам ей снился хутор в белом прохладном тумане, землянка, заросшая мхом и брусничником, лошадка Зорька с заплетенной гривой, смеющаяся дурочка Люба. Только Муси не было в Машиных снах: Маша медленно обходила дом за домом, искала ее везде, но не находила. В Мусином домике теплилась печь, на топчане лежало её потрепанное пальто, а на столе - Мусин пластмассовый ободок рядом с эмалированной Мусиной кружкой. Но самой Муси нигде, совершенно нигде не было в Машином сне, и Маша каждый раз просыпалась в слезах.
Однажды утром Маша проснулась после сна, в котором на столе Мусиного домика она увидела конверт, и тогда она вдруг поняла, что может написать Мусе письмо! Хотя бы в письме рассказать, как по ней скучает, и узнать, все ли у нее хорошо. Но адрес хутора она, конечно, не знала, как и не знала, ходит ли до хутора почтальон. За то время, что она прожила на хуторе, почтальон ни разу не приезжал, и вообще никто не приезжал, только Василич ездил в райцентр - на почту и в магазин. Не смогла Маша вспомнить и ни одного названия из тех городков и поселков, где они с Мусей побывали, как ни старалась. Однажды вечером, когда ее папа был в прекрасном расположении духа после игры с Женей, она спросила, как назывался Мусин хутор, но папа мгновенно захлопнулся, как ржавый капкан, глаза его опять стали похожи на булыжники, и вместо ответа он ссадил Женю с колен, встал и ушел в кабинет, стукнув дверью. Но Маше продолжал сниться конверт на Мусином черном от старости столе, а иногда он превращался в праздничные открытки, на которых вместо текста Мусиной рукой были нарисованы гусята и поросята. Рисовала Муся намного лучше, чем писала.
Братик Женя рос, в конце лета его отдали в ясли, а Маша той же осенью пошла в первый класс. Именно тогда она обнимала свое первое коричневое школьное платье, нюхала его рукав, думая о Мусе: вот сейчас она принесла из колодца воды, а сейчас топит печь. Ее тоска по Мусе была настолько больше ее самой, что вскоре стала будто бы отдельным существом: Маша засыпала с этой тоской, и с ней же просыпалась.
В конце осени Машу как будто кто-то легонько стукнул по голове: ну она-то маленькая, и не знает адрес Мусиного хутора, но ведь Муся-то большая! И прекрасно знает ее домашний адрес! Маша начала каждый день по дороге в школу и из школы проверять почтовый ящик. Скучные газеты и журналы разочарованно заталкивала обратно, а на следующий день снова бежала к ящику. В тот день, когда пошел первый снег, она ещё с лестницы сквозь дырочки ящика увидела белый прямоугольник, и ее сердце, кажется, ни разу не стукнуло, пока она не вытащила через щелку конверт, отогнув дверцу ящика. Тут уж ее сердце поскакало галопом: знакомыми кривыми буквами было крупно выведено ее, ее имя и фамилия!
В тот день Маша не пошла в школу, а забрела сначала в магазин, потом в читальный зал, где перечитывала снова и снова коротенькое письмо, пока не выучила его наизусть.
"Машуня ты не атвечаеш на мои писма. Но ты знай што у нас вс хорашо. Дров у миня много нагатовлена. Купила стекло в рай центри и сделала сибе окна. Картохи тринацать ведер нокапала. Очин скучаю и всем серцем с табой. Пиши мне если палучила мои письмо. Твая Муся." А на конверте был обратный адрес: Курганская область, Куртамышский район, хутор Весёлый, дом три! Конечно, как Маша забыла, ведь при ней много раз взрослые говорили это название! Куртамыш! Весёлый! Но куда же девались те письма, которые Муся писала раньше?! Неужели... родители их просто выбрасывали?
В этот момент Маша, не проронившая ни слезинки с тех пор, как ее забрали от Муси, начала рыдать прямо в библиотеке, представив, сколько Мусиных писем просто выкинули в мусорку ее родители... Библиотекарша, добрая женщина, даже испугалась и принесла Маше стакан воды.
С тех пор Маша стала сама бдительно следить за почтовым ящиком, а потом стала забирать Мусины письма прямо на почте. Их с Мусей переписка продлилась несколько лет. Через год они с Машей заранее сговорились, и Муся приехала в Миасс. Маша в тот день прогуляла школу, и они несколько часов подряд ходили по улицам, сидели на скамейках и говорили, говорили по очереди и перебивая друг друга. За день они два раза заходили в кулинарию и там за стоячими столиками пили кофе с булочками, а вечером Маша проводила Мусю на вокзал, вернувшись на последнем троллейбусе и получив дома взбучку. Потом они снова переписывались почти два года - до тех пор, пока однажды летом Маша не облегчила частично папин сейф и не сбежала из дома уже одна, и не проделала тот же самый путь до хутора на электричках, автобусах и попутных машинах, чудом не влипнув ни в какие неприятности, а последние несколько километров прошла пешком по лесной дороге, до самого Весёлого, до старого Мусиного домика, где за кривым плетнем Муся всплеснула руками и бросилась Машу обнимать, крепко-крепко прижимая к себе и раскачиваясь из стороны в сторону.
Ее, конечно, нашли и вернули домой снова. Но почти два месяца счастья Маша себе украла - и заплатила за него очень высокую цену, когда ее привез домой отец со своим шофером, как под конвоем. В тот раз отец ее избил так, что она не могла ходить и писала кровью, и на следующий день ей пришлось лечь в больницу, а несчастная и испуганная мама объясняла врачам и милиции, что дочка просто неудачно упала с лестницы. В пятнадцать Маша снова сбежала сразу после окончания учебного года - и в этот раз почти на все лето. Сначала она даже думала, что ее совсем не будут возвращать, брат вырос, за ним уже не надо было следить и его нянчить - но нет, конечно, таких подарков не бывает: за ней снова приехал отец на служебной машине, хотя с семьёй он тогда уже фактически не жил. В тот раз избить себя она не дала, схватила нож со стола и сказала: ещё раз тронешь - убью, если смогу. Не смогу сейчас - зарежу потом, во сне. Рано или поздно все равно зарежу, клянусь.
Почти сразу после этого отец ушел из дома насовсем, с вещами, смачно плюнув на прощанье на коврик у входной двери.
В семнадцать Маша уже совершенно законно и открыто уехала из дома в Курган - учиться на технолога пищевой промышленности. Матери было не до нее, она изо всех сил пыталась удержаться на плаву сама и удержать Машиного брата, который "попал в плохую компанию", и вовсю устраивала свою личную жизнь то с одним мужчиной, то с другим, спеша запрыгнуть в уходящий поезд: от ее былой красоты уже почти ничего не осталось. К отъезду дочери она отнеслась равнодушно, и даже собрала ей каких-то вещей и денег на первое время, и Маша впервые в жизни ехала в поезде совершенно законно, и ликовала, не веря сама себе: она свободна! Ее отпустили! И в первые же каникулы на сэкономленные из стипендии и проработок деньги она поехала не домой, а к Мусе. И вообще в Миасс она больше не приезжала, и снова тут побывала только спустя много лет, когда приехала на похороны матери. А на похороны отца она даже не поехала.
***
Во время учёбы пришлось Маше очень трудно: стипендии не хватало, деньги обесценивались прямо на глазах, было очень голодно, пришлось работать где придется: посудомойкой, официанткой, расклейщицей рекламы. Из дома ей никакой помощи не было, но очень помогала Муся: от нее Маша привозила картоху, соленья, сушеные грибы. Виделись они так часто, как позволяла Машина работа - она добиралась до хутора в любую погоду, в любые свои свободные выходные. Последние несколько километров по бездорожью она могла бы пройти даже с закрытыми глазами, наощупь. Муся всегда каким-то шестым чувством узнавала о ее приезде и выходила встречать за плетень Машу с мешками недорогих подарков для всех - для старух, для Любы, для Василича. На самом деле, конечно, она ездила туда не за едой, а за любовью...
Туда же, на хутор, Маша незадолго до диплома привезла своего жениха, помочь Мусе по хозяйству: окучивать картошку, рубить дрова, поправить крышу. Жених безропотно выполнял все поручения, и перед отъездом удостоился Мусиного доброго слова: годный парень. Иди за него, можно.
Туда же, на хутор, на целое лето Маша привезла свою первую дочь Ксюшу, несмотря на ворчание мужа: там же нет даже электричества! Там нет даже медпункта, туда не поедет скорая помощь! Василич уже помер, из трёх старух в живых осталась только Катерина, да дурочка Люба, сама уже почти старуха. Машу это все совершенно не смущало: она ехала домой. Муся, казалось, была вечная, и совершенно не менялась все те годы, что Маша взрослела, училась, потом растила и два раза в год возила к ней в гости дочерей - сначала Ксюшу, потом ещё и Таню. Только волос и зубов у нее становилось все меньше, да совсем согнулась спина. Но разум ее оставался крепким и острым, и такой же сильной как всегда оставалась любовь к Маше, а потом и к ее дочкам.
***
В тот последний свой приезд Маша почти сразу поняла, что случилось непоправимое. Муся впервые не вышла к ограде, чтобы их встретить, в домике отвратительно пахло, было холодно, темно и грязно, давно не топленная печь ощерилась выпавшими кирпичами. По всей избе валялся мусор, стол был завален грязной посудой. Муся не обрадовалась их приезду, и даже не попыталась встать с топчана, только села в ворохе тряпок и так сидела, покачиваясь. Смотрела на них незнакомым пустым взглядом, голова её с непривычно неприбранными седыми волосами мелко тряслась. У Маши похолодело в груди, когда она увидела, что Муся не понимает ее слов, у нее совсем не шевелятся ноги, а тряпки на топчане мокрые, и такая же насквозь мокрая Мусина юбка и штаны... Девочки испуганно жались в угол, Таня собиралась заплакать. От ближайшей деревни они пришли пешком, и Маша не сразу сообразила, что здесь, на хуторе, они ничем Мусе не помогут, и надо идти обратно за помощью несколько километров через лес.
Я в первую минуту хотела просто взять девочек и уйти - отводя взгляд, сказала мне Маша. Она бы все равно, наверное, не поняла, что мы приезжали. Что-то страшное случилось, пока нас не было, что-то непоправимое, это была уже не она...
Маша даже вышла на улицу, вывела за руку девочек... но уйти, конечно же, не смогла. Заплакала от злости на жизнь, на себя, на Мусю, напугала девочек ещё больше. Дошла до домика Катерины, зачем-то притащила сумки с гостиницами с собой, постучалась, не дождавшись ответа, вошла. Девочки остались снаружи - разговаривать с двумя незаметно подошедшими косматыми козами.
Катерина уже не вставала, но соображала ещё нормально. Сказала, что Мусю месяц тому хватил Кондрат, и с тех пор она не встает. Обеих старух, на два дома, досматривала Люба - в меру своих сил и умений. Да как досматривала... Машу передёрнуло от запаха, который плотно и густо стоял и в Катерининой избушке. Все подарки Маша вручила счастливой Любе, девочек оставила под её присмотром, а сама пошла назад, к цивилизации: искать машину.
В райцентре она долго не могла найти желающих ехать за больной старухой. Ни за какие деньги. Денег, правда, было немного. В конце концов уже почти ночью, с помощью вездесущих бабок на лавках, Маша нашла молодого подвыпившего хозяина "буханки", и он сгонял по бездорожью до хутора и обратно, всю дорогу цокал языком и матерился, слушая Машину историю, и потом изо всех сил помогал грузить ничего не понимающую Мусю в машину. Девочки время Машиного отсутствия провели неплохо: Люба их научила делать свистки из сухих травинок, потом они доили коз, и когда Маша, вымотанная насмерть, наконец приехала из райцентра, они обе сладко спали на Любиной неопрятной постели, в ворохе тряпок сомнительного вида.
В районную больницу Мусю не взяли. Темнело. Маша рыдала прямо на ее крыльце, сонные девочки тоже потихоньку ей поднывали. Шофер Анатолий поглядел на всё это, плюнул, матюкнулся и повез их всех к себе в общагу, произведя фурор среди местного населения. Выгружал среди ночи Мусю, лежавшую все это время деревянным истуканом, двух сонных девчонок и одуревшую от свалившегося несчастья Машу, а местные алкаши перед общагой хохотали, свистели и хлопали в ладоши, гадая вслух, что именно Анатолию скажет его беременная жена Наташа, когда он приведет ночевать домой всю эту толпу беженцев. Жена, как ни странно, ничего не сказала, а только всплеснула руками и кинулась готовить всем постель на полу из матрасов и одеял, которые дружно натащили соседи по общаге.
На следующий день, позавтракав наспех чаем с хлебом, вся компания выдвинулась в Курган. Наташа с трезвым и серьезным Анатолием толкали Маше в руки свёрток с едой и чистыми тряпками для Муси, а ещё Анатолий, сильно стесняясь, пытался обратно вернуть Маше тоненькую пачку денег, которые она ему вчера таки с трудом вручила за поездку и помощь. В конце концов после недолгой борьбы Маша эту пачечку по-братски поделила пополам - она верно рассудила, что деньги ей самой, а вернее Мусе, ещё очень понадобятся. Анатолий звал приезжать в гости, и Маша ему кивала, обняла крепко на прощанье, и обещала приезжать, ни секунды не сомневаясь в том, что больше никогда этого доброго парня не увидит.
***
В больницу Мусю взяли только после того, как Маша через знакомых выяснила, кому можно дать за это денег. Через месяц её сказали забирать: никакого смысла держать парализованную бабку в больнице уже не было, после инсульта прошло слишком много времени, и помочь уже ничем было нельзя. При выписке пожилая полная врачица дала Маше криво напечатанную памятку, как обращаться с инсультными больными, и совет: "сильно не раскармливайте бабушку". Маша сначала даже не поняла, что она имела в виду, а когда до нее дошло, она вспыхнула, скомканно попрощалась и сбежала.
Так начался последний год их с Мусей совместной жизни. Каким-то чудом Маше удалось оформить Мусе инвалидность и прикрепить ее к своей поликлинике. Всё это отняло очень много сил, денег и времени. Машин муж был не очень рад такому повороту, но никакого другого выхода тоже не видел: не отвозить же было Мусю обратно в лес. Поэтому он впрягся в круговерть ухода за лежачей больной вместе с женой. Без особой радости, но добросовестно и тщательно выполнял свою часть забот: таскал Мусю, помогал перестилать ей постель, купать ее, (вернее, вынимать из ванной), добывал какие-то лекарства через знакомых, а самое главное - утешал Машу, которая в его плечо плакала перед сном иногда, когда сдавали нервы и заканчивались силы. Снова и снова Маша рассказывала мужниному плечу историю своего детства: тот случай, когда Муся не раздумывая бросилась под отцовский ремень, закрыв ее собой. Об их счастливом, невероятном побеге. О переписке, которая длилась много лет, принося им обеим чистую радость. О тайном приезде Муси в Миасс. Муж обнимал Машу, кивал, утешал и под ее рассказы засыпал. А во сне ему снилась кобыла Зорька, которую он никогда не видел, землянка, поросшая брусникой, и молодая Муся, здоровая, крепкая, легко размахивающая колуном, из-под которого летели щепки.
Много раз Маша пыталась достучаться до той Муси, которую много лет любила, но каждый раз неудачно. Той Муси, кажется, больше нигде не было, и даже попрощаться они не успели.
***
Но оказалось, что Муся всё-таки ещё была с ними.
Однажды, уже перед самым концом, Маше пришлось оставить дома приболевшую Таню и на несколько часов уйти по делам. Ксюша была в школе, муж на работе, Муся, как всегда, лежала в дальней комнате их двушки-вагончика, пребывая где-то уже не совсем в нашей реальности. Таня осталась смотреть телевизор и играть с игрушками. Когда Маша вернулась, то застала дома невероятную картину: Муся боком, кое-как привалившись к дивану, сидела в забытьи на полу в комнате с бубнящим телевизором, а у нее на руках, обняв за шею, спала Таня с огромным кровоподтёком во всю щеку. Встать с пола Муся не смогла, Маша сняла с ее рук спящую Таню и переложила на диван, и с огромным трудом отнесла Мусю на ее постель, но она так и не проснулась...
Маша не смогла добиться от Тани внятных объяснений, что случилось, и поняла только, что Таня зачем-то полезла на шкаф, оттуда упала, сильно ударилась и долго плакала, а потом пришла баба Муся, взяла ее на ручки и укачала, и она заснула. Как Муся добралась до дивана, как смогла обеими млявыми своими руками взять плачущую девочку, чтобы прижать к себе, так и осталось для всех загадкой. Ни разу после больницы она не вставала с кровати: после инсульта она полностью разучилась ходить, и руки ее тоже почти не слушались, и сознание её было явно не здесь, а где-то в другой реальности. Маша думает, что Муся услышала Танин плач, смогла то ли сползти, то ли упасть с кровати, и как-то ползком добралась в соседнюю комнату, а уж сколько это у нее заняло времени и сил - никто Маше так и не рассказал.
***
Муся умерла легко и без мучений: ночью, во сне. На её похоронах Маша плакала так, как не плакала ни на материнских похоронах, ни когда пришло известие о смерти отца, ни когда погиб ее брат. До сих пор она считает Мусю самым своим близким и родным человеком, своей настоящей мамой. Говорит про нее хриплым, севшим голосом: это ведь она, только она показала мне, что такое любовь. Она была не очень умная, не очень образованная, совсем не красивая, но это она научила меня любить.
У Маши дома есть одна Мусина фотография, сделанная ещё на плёночный фотоаппарат, она показала мне ее с телефона: Муся стоит у плетня, прищурившись от солнца, козырьком приставив ко лбу здоровую руку, а беспалую прячет под передник. Муся на этой фотке широко улыбается щербатой улыбкой: она так рада приезду Маши с дочками, так рада, что забыла прикрыть рот рукой, как всегда делала из-за стеснения. Сбоку на фото видно кусочек Мусиного дома, подсолнухи, огромную яблоню, на плетне сушится заплатанное одеяло, и висит кверху дном побитый эмалированный бидончик, с которым девочки вот-вот, сразу после того, как Маша сделает этот кадр, пойдут за ягодами в лес.