Ада Викторовна всю жизнь считала, что все несчастья ее жизни провоцирует ее имя. Поэтому свою позднюю и нежданную дочь, случившуюся от мимолетной дружбы с путейцем-проходчиком на одном из сибирских полустанков, где базировался их стройотряд, она назвала Раечкой.
Работала Ада Викторовна в отряде поварихой, молодежь уважительно величала ее по имени отчеству. Она роняла половник в огромную двухведерную кастрюлю, когда в вагончик-столовку заходил ее путеец, и покрывалась румянцем, а все вокруг тайком хихикали. Ада была очень, очень большая, а ее путеец - щуплый шустрый веселый мужичок, ей до плеча. В родной город, к своему постоянному месту работы, Ада уехала осенью, увозя с собой трехмесячную беременность, о которой и сама не подозревала – думала, ранний климакс, ну или там перемена климата.
В консультации, в которую она пришла почти сразу после возвращения из стройотряда, ее уговаривали сделать аборт, учитывая преклонный для первых родов возраст – 44 года, и вес – под 100 кг. Ада с негодованием отказалась. Носила беременность, как сумку, полную доверху сырых яиц – осторожно, плавно, медленно. Внешне никак не изменилась, но как бы затормозилась. И так она была не быстра, а на последних месяцах даже ко всему привыкшая директриса столовой раздражалась и покрикивала на Аду, несмотря на уважение к ее годам и положению, уж больно медленно та шевелилась, колыхаясь на ходу.
С декретом Аду надули. Врачиха поставила неверный срок, меньше почти на месяц, и в декрете Ада провела всего ничего: успела только сделать на скорую руку ремонт в своей комнате в общаге, да собрать кроватку, которую ей отдала злая и острая на язык раздатчица Людка, ее одногодка, ставшая бабкой в 37, и недавно подрастившая до детской тахты второго внука. Рожала Ада почти двое суток, мучилась ужасно, но все-таки в конце концов самостоятельно родила маленькую девочку, свою точную копию, только маленькую – с бесцветными волосами, бровями и ресницами, всю в мягких розовых складках. Из роддома их встречала Людка с букетом и зачем-то связкой воздушных шариков, и с подарком от всего трудового коллектива – детской ванночкой. Ехали до общежития от роддома втроем на автобусе: Ада, Людка и безымянная пока что девочка, которую заботливо положили в детскую ванночку, устроенную на последнем сиденье. А шарики, упущенные Людкой в суете, разлетелись по всему автобусу, да там и остались дальше путешествовать, когда все трое вывалились вместе с ванночкой на своей остановке.
Зажили вдвоем в 8-метровой общажной комнате. Ада очень похудела: жидкие деньги, выкроенные из невеликой зарплаты, быстро закончились; потом подошли к концу и продукты, которые она заботливо заранее, перед декретом, натаскала домой из столовки, пряча на своем обширном теле. К трем ребенкиным месяцам жрать уже было нечего. Вскоре пропало молоко, наверное, от полуголодной жизни. Раечка орала так, что в стенку стучали; а что Ада могла поделать? Плакала вместе с ребенком, который никак не хотел брать бутылку с разведенным водой покупным молоком, и все терзал опустевшую грудь. Вот такими зареванными их и застала Людка, случайно заскочившая проведать молодую престарелую мать по пути из детской поликлиники – ходила на прививку со старшим внуком, и черт дернул зайти. Осмотрела зареванную Аду, надрывающуюся от крика Раечку, ковшик с жидкой овсянкой на воде на электрической плитке, полупрозрачное молоко в бутылочке. Конечно, уйти она не смогла просто так – жалко стало толстую дурынду, которая исхудала так, что вместо пропорций гладкой коровы симментальской породы приобрела сходство с гладильной доской - что спереди, что сбоку. Оставила немного денег, да свои хлеб и молоко, которые купила по дороге домой, да пакет сушек. На этом Ада продержалась еще 3 дня, а потом снова пришла Людка, и принесла авоську с перловкой, ячневой крупой, пшеном и шматом сала со столовским штампом на упаковочной бумаге.
Так и протянули Рая и Ада на ворованной еде, приносимой Людкой раз в неделю, до того времени, пока девочку наконец не приняли в ясли. Дальше стало проще: всегда при еде, слава богу, несмотря на то, что по всей стране уже в ходу были талоны на все-превсе.
***
Уже к школе стало видно, что Раечка ничего не унаследовала от веселого проходчика с кудрявым чубом, а все взяла от рыхлой матери белесо-рыжей масти, даже неторопливые повадки и томный коровий взгляд из-под рыжих ресниц. К 10 годам Раечка была больше всех своих сверстниц, и страшно от этого страдала, но поделать ничего не могла: пыталась однажды не есть, да выдержала лишь до вечера, а потом со слезами ела, сидя на постели с ногами, под укоризненным взглядом матери, холодную синюю гречневую кашу, слипшуюся в ком по форме ковша.
Училась Раечка так себе, но больше вялых четверок пополам с бодрыми тройками ей было и не надо: мать уже решила за нее, что пойдет она тоже на повара в ПТУ, туда брали всех желающих. (Все одноклассницы нацелились кто в модели, кто в экономисты, кто в актрисы, а Раечку никто даже и не спрашивал о ее планах: было понятно, что в актрисы она не годится совершенно). Так и вышло: после 8 класса Раечка поступила на повара, решила специализироваться на кондитера: очень любила сладкое. После окончания пришла в ту же столовую на крупном предприятии, в которой до самой пенсии и даже несколько лет после проработала ее мать, только в кондитерский цех. На первых порах ее поставили на вымес теста, до кремов и украшений еще нужно было дорасти.
Почти сразу после выхода Раечки на работу умерла Ада: будто сдала дочь своему коллективу под присмотр, и теперь наконец могла спокойно покинуть этот мир. В столовой из старого состава осталась только Людка, разменявшая седьмой десяток, и выращивающая уже правнуков, но Аде все равно было спокойно умирать: коллектив надежный, работа стабильная, зарплата-аванс, всегда рядом еда. О чем еще мечтать. Жилье есть. Умерла с улыбкой. Трудно было с похоронами: перед смертью Ада весила уже крепко за центнер, нести тело, а потом еще и гроб, сбитый по индивидуальному заказу из-за огромных размеров покойницы, было тяжело. Помянули в той же столовой, там же отметили сначала 9 дней, а потом и 40. Раечка осталась одна.
***
Дома, перебирая материны вещи (многое было Раечке почти по размеру, и выбрасывать она на всякий случай ничего не стала), Раечка наткнулась на стопку старых желтых от времени бухгалтерских журналов большого формата, исписанных материным почерком. На обложке каждой тетради шариковой ручкой было тщательно выведено – «Книга моих горестей». Журналов было больше десятка; самый старый, лежавший внизу стопки, на самом дне шкафа, начинался с записи: «Сегодня я принесла домой мою девочку. Назову Раей – чтобы ее жизни была райской и сладкой, а не как моя».
В журналах мелким почерком была описана вся-вся Адина жизнь, почти каждый день, начиная с того момента, как она стала матерью. Иногда на день хватало одной строчки; некоторые дни занимали по полстраницы, но таких было мало. Было и много пропусков, некоторые – на недели и месяца. Строчка за строчкой Раечка с ужасом читала описание материной жизни – подсчет копеек, оставшихся до аванса, потерю талонов, рваный чулок. Драку с соседкой по общежитию. Сопли с температурой у ребенка. Жучки в крупе. Выговор от директрисы столовки. Первые два журнала Раечка читала все выходные без перерыва; пила чай, вскипяченный в ковшике на плитке, заедала сушками, незаметно съела целый мешок. После четвертого журнала ее начало мутить от всех этих мелких и крупных горестей: со строк журналов сочилась такая тоска, такая безнадега, что даже радостные вроде бы вести («Раечка пошла в школу. У Раечки три пятерки за четверть. Раечка выступала на линейке. Раечке сшили новое платье») выглядели совсем не радостно.
Сначала Раечка решила журналы сжечь. Потом поняла, что негде. Просто выбросить на помойку, чтобы кто-нибудь все ЭТО случайно прочитал, даже не мыслила. Несколько дней рвала страницы на мелкие клочки, чтобы невозможно было прочесть. Раздирала картонные корочки на слои, каждый слой рвала на мелкие части отдельно. Проглядывала текст наискосок перед тем, как уничтожить очередную страницу – вдруг где мелькнет хоть что-то о ее отце, или других родственниках. Или хотя бы что-то радостное. Ничего не мелькнуло. Груды клочков Раечка упихивала в пакеты и выносила на мусорку по вечерам, по темноте. Закончила свой труд почти через две недели после начала: много мать понаписала. Полная жизнь горестей, и больше ничего от нее не осталось, только сама Раечка, и куча старых вещей огромного размера.
***
Там же, в шифоньере, Раечка нашла и два пустых, нетронутых журнала. Сначала хотела выкинуть, потом передумала. Взяла материну ручку, хранившуюся в тумбочке вместе с расческой, прогорклой помадой и зубными щетками. Вывела на обложке старательным детским округлым почерком – «Книга Радости». На первой странице написала число, месяц, год. Положила на тумбочку у кровати. Решила каждый вечер перед сном записывать все радостное, что с ней произойдет за день.
Через несколько дней Раечка осознала, что до сих пор не сделала в книгу ни одной записи. Удивилась, глубоко задумалась. Не записывать же про то, что сегодня пронесла через проходную тайком от охраны, под объемистой курткой, больше похожей на парус, целую бутылку подсолнечного масла и пачку сахара. Или то, что ее сегодня пригласила на день рожденья ее сослуживица Тамара, да не куда-нибудь, а в «Звездный город»! Там, кроме бара, в котором продавали пиво и мороженое, крутили видики. Днем – Тома и Джери, вечером – кое-что повеселее, говорят, даже эротическое было. Сама Раечка ни разу ничего такого за 27 своих лет не видела, но Тамара и другие девчонки часто обсуждали со знанием дела подробности увиденных зарубежных фильмов, укрытые от Раечки плотной завесой непонимания, через которую выглядывали то чьи-то сиськи, то срамной уд, который Раечка себе представляла весьма приблизительно.
Сделав над собой усилие, Раечка записала: «В субботу иду на день рождения Тамары в Звездный город». Тут же с ужасом поняла, что ей совершенно нечего надеть, кроме своего серого повседневного платья, больше похожего на чехол для рояля. Парадной одежды у нее просто не было, никакой. Вот тебе и радость.
***
Оставшиеся до субботы вечера Раечка судорожно перешивала на себя материнское платье из искусственного шелка. Шила вручную; то и дело со всей дури втыкала иглу в палец с непривычки. Смотрелась в зеркало в дверце шифоньера, поворачиваясь то одним боком, то другим: целиком не помещалась. В пятницу сделала записать в «Книге Радостей»: «Дошила платье в маках. Получилось хорошо».
На дне рожденья Тамарки они своей столовской компанией заняли аж три столика, сдвинув их между собой. Ели мороженое, пили пиво и принесенную тайком водку. Раечка быстро опьянела в полутьме: через час после начала их «банкета» начали показывать «Дикую орхидею», девки гоготали, Раечке было не очень понятно и довольно стыдно, особенно после того, как она заметила, что на нее пристально смотрит и даже вроде подмигивает чернявый мужчина, сидящий с такими же, как он, черными, за соседним столиком. Торговцы с Северного рынка – со знанием дела сказала Тамарка. После кино включили стробоскоп и музыку, девки подрыгались немного в центре зала, Раечка, понятно дело, сидела в своем углу, как приклеенная. Как только заиграла медленная музыка, к ней тут же подошел тот самый мужик, молча с полупоклоном протянул руку, и Раечка даже сначала не поняла, что он от нее хочет. Девки радостно завопили и зааплодировали, когда чернявый все-таки вытянул ее в центр зала, пунцовую, запинающуюся об собственные ноги, и крепким движением прижал к себе, простонав сквозь зубы что-то восторженное. От него пахло пивом и куревом, голова Раечки пошла кругом – то ли от выпитого пива, то ли от волнения.
Как ее кавалер, назвавшийся Азатом, провожал ее до общежития, Раечка не помнила. И то, что было в комнате после того, как Азат завел ее внутрь – тоже было подернуто темнотой, из которой в памяти всплывал то запах курева, то колючие щеки, то саднящая боль где-то внизу, под широким и мягким Раечкиным животом. Проснулась она одна, с сильной головной болью и сухостью во рту, в шелковом платье, задранном до самой шеи. Ворот платья был зачем-то непоправимо разорван.
Пока умылась из ковшика над ведром в углу комнаты, чтобы не выходить в коридор, пока переоделась – в голове начало проясняться. Раечка сначала немного поплакала, потом записала в журнал: «Сегодня ночью случилось ЭТО!» Раз записала – значит, это скорее радость, чем наоборот, думала Раечка с растерянностью, разглядывая неровную строчку. Дату подчеркнула дважды и обвела в рамочку.
Неделю Раечка вглядывалась в лица встречных мужчин восточной наружности, стесняясь признаться самой себе в том, что толком не помнит, как выглядел ее ночной знакомец. Выдержала с привычным терпением насмешки и подколки товарок на работе; испытала даже что-то вроде гордости: раньше ее никогда не подкалывали на тему мужиков, только других девок. О произошедшем ночью не сказала ни единой душе. Через месяц Раечка поняла, что в ее организме возникли какие-то неполадки. Не совсем же она была отсталая, в конце концов, да и девки часто обсуждали всякие женские дела, наслушалась. Еще две недели думала, как быть. Потом не выдержала, после работы навязалась провожать до дома старую Людку, которая уже еле ковыляла, и давно была переведена с раздачи в гардероб, но была все такой же злой на язык. Раечка поднесла ей сумки со снедью, стащенной из столовой, до самого подъезда. И по пути незаметно для себя все и рассказала. Людка ахала, восхищенно материлась и хлопала себя по тощим ляжкам, уговаривала не портить себе жизнь, рассказывала, как и куда обратиться, и сколько это стоит. Раечка горячо поблагодарила и обещала подумать. Но, конечно же, ничего не сделала – сначала боялась, а потом уже поздно стало.
***
В месяцы беременности в Раечкиной «Книге Радости» то и дело появлялись странные записи: «Поела молока, вырвало». «Купила рыбу, ела сырую, было вкусно». «В животе шевелится, как будто щекотно». «Врач похвалила что похудела». «Тамарка подарила старую кроватку, она еще совсем хорошая». Девочки на работе сначала смеялись, потом жалели, а потом, видя Раечкину радость, начали радоваться вместе с ней. Насобирали детского шмотья, пеленок, нашли старую коляску, выкатавшую с десяток младенцев, кто-то еще притащил старую детскую ванночку с небольшой трещиной в дне, заклеенной эпоксидкой. Перед самыми родами всем коллективом гуляли на Людкиных похоронах, с которых Раечка почти сразу и уехала в роддом, где, промучившись, как и мать, почти двое суток, произвела на свет маленькую девочку – смуглую, со слипшимися черными как смоль волосами, с ресницами в полщеки. После выписки из роддома записала в журнал: «Мы дома. Очень болят груди. Маша очень красивая и все время спит».
Когда Маше исполнилось два месяца, Раечка нос к носу столкнулась с Азатом прямо на улице. Испугалась, что он ее узнает, рванула вместе с коляской куда-то вбок, в подворотню, колесо старенькой коляски неудачно подпрыгнуло на бордюре и отвалилось. Если бы не это – Азат прошел бы мимо, и даже не узнал бы в отощавшей мамаше с коляской свою давнюю пышную знакомицу. Однако, устремившись галантно помочь поддержать валящуюся на бок коляску, он взглянул на мамашку внимательнее… и по залившему ее лицо румянцу вдруг узнал. Помог присобачить колесо, проводил до общежития. Раечка всю дорогу прятала красное лицо, молчала и все ускоряла и ускоряла шаги, а Азат бежал за ней практически бегом, и уже около общажного крыльца наконец заглянул в коляску, под тюлевую шторку. Увидел спящую смуглую красавицу с невероятными бровями и ресницами, с восторгом присвистнул. Придержал Раечку за руку, горячо взмолился с сильным акцентом: «Э, красавица, скажи, умоляю! Это же мой, да? Мой сын? Я жэ вижу, что мой!» Упал на колени, обнял потерявшую дар речи Раечку за ноги, припал лбом к ее животу. Из окошка на первом этаже, распахнутого настежь, несмотря на позднюю мокрую осень, немедленно раздался свист и гогот.
***
В этот день Раечка Азата в комнату не пустила, а в своей «Книге Радости» перед сном записала: «Видела ЕГО. Красивый, как Маша, кудрявый. Хочу чтобы у Маши тоже были кудри!» Он пришел назавтра с букетом пожухлых, побитых первым морозцем астр, и смотрел умоляющими глазами, стоя в двери, а Маша громко плакала, разбуженная стуком в дверь. Пока Раечка соображала, что делать, Азат просочился мимо нее в комнату прямо в обуви, и сразу – к кровати. Смотрел увлажнившимися глазами то на Машу, надрывавшуюся от крика, то на Раечку, повернувшуюся к нему спиной и торопливо выпутывающую из халата успокоительную большую грудь. Упал на колени, уронил астры на пол, пытался целовать Раечкину спину, потом на коленах обошел стул и начала целовать ее руки, колени и пеленку, в которую была замотана Маша. Пока Раечка, одуревшая от натиска и потому впавшая в полнейшее оцепенение, кормила, Азат пришел в себя, вытер мокрые глаза, разулся, осмотрел комнату, спросил, где инструменты. Починил провод от электроплитки, вывалившуюся розетку. Сходил в коридор за водой, поставил чайник. Ушел, аккуратно прикрыв дверь. Раечка по-прежнему кормила засыпающую Машу, и не успела как следует расстроиться, как Азат уже вернулся с полными пакетами еды, начал деловито раскладывать их на маленьком столике, а то, что не поместилось – на тумбочке. Заварил чай, разлил по кружкам, одну поднес Раечке, и она, обжигаясь, пила чай, другой рукой придерживая у груди уснувшую давным-давно Машу, и была абсолютно счастлива. Этим вечером она записала в журнал, пока Азат вышел помыться в коридорной душевой: «ОН принес цветы и много фруктов, и колбасу. Говорит, что любит меня и Машу, и что очень хорошо, что первая девочка – будет нянчить сына, когда он у нас родится».
Стали жить вместе. Почти каждый день в «Книге Радости» стали появляться новые записи, густо-густо, как никогда раньше: в них Раечка подробно перечисляла, что именно Азат принес из продуктов после работы, как посмотрел, как взял Машу на руки, как вечером обнимал ее, Раечку, и говорил ей, что она самая красивая на свете, настоящая царица. Ради хвастовства новостями однажды днем, пока Азат был на рынке, она даже прогулялась с коляской к воротам предприятия, на территории которого распологалась столовка, чтобы как бы невзначай встретить девочек, идущих к автобусу после работы. Между делом сказала Тамарке – «наш папа», насладилась произведенным эффектом. Записала вечером в журнале: «Девочки просто обалдели! Тамарка даже не поверила!»
***
Дальше история начала раскручиваться все быстрее, торопясь к финалу. У Маши в два года обнаружили диабет, и это было просто ужасно. Несколько недель ушло на то, чтобы пройти обследование в больнице, привыкнуть к новому положению вещей, подобрать диету и дозу лекарства, и научиться колоть малышке инсулин. У Раечки дрожали руки, Маша плакала, Азат отворачивался и вытирал глаза. Потом Раечка обнаружила, что снова беременна, и сообщила новость Азату, но он почему-то совсем не обрадовался. Вместо того, чтобы сделать ей предложение и повести в ЗАГС, Азат сообщил с горестным лицом, что ему нужно ненадолго уехать на родину, для того, чтобы сделать какие-то документы – что-то связанное с ФМС. Оставил немного денег, уехал. Раечка почти месяц думала-думала, и потом все-таки сходила в больничку, пока Маша была в яслях. Вечером плакала, гладила спящую Машу по голове, а в «Книге Радости» записала: «Я сука и тварь и как теперь жить дальше».
После больнички, на которую ушли последние деньги, Раечка подумала, что пора бы выйти на работу – и вышла, написав заявление. После первого рабочего дня записала в журнал: «На работе было хорошо! Девочки обрадовались! Меня обещали перевести на крем».
Постепенно жизнь как-то устроилась, но прежней радости в ней так и не появилось. От мыслей об уехавшем Азате Раечке было намного хуже, чем если бы он вообще никогда не появлялся в ее жизни: она к нему привыкла за два года, да и Маша скучала. Никогда в жизни РАечка не была так счастлива, как в эти два года... А еще было очень жалко нерожденного малышика - о нем Раечка старалась даже не вспоминать. Записи в «Книге Радости», подходящей к концу, стали редкими-редкими, да все какими-то мелкими и нерадостными. Как до появления Азата. Про зарплату, про вкусные пирожные на работе. Про Машины анализы и рисунки. Несколько страниц подряд – все только про Машу, про ее садик и болезни-выздоровления. По ночам Раечка иногда плакала.
***
Однажды Раечке попалась книжка, валявшаяся у них в столовой в курилке, около туалетов – «Измени свою жизнь! Наполни ее радостью!» Воровато оглянувшись, Раечка спрятала книжку под халат, унесла домой. Перечитала от корки до корки, и местами даже выучила наизусть. К тому времени к концу подошел ее первый журнал, и она достала из шкафа второй.
Сделала надпись на обложке: «Книга Радости и Благополучия». Открыла первую страницу, написала число, месяц, год, задумалась. Потом мелким-мелким почерком, чтобы каждое предложение поместилось на одну строчку, записала в столбик:
Я благодарна Жизни за все, что со мной происходит!
Я разрешаю себе черпать богатства из Океана Жизни!
Меня полностью поддерживает Вселенная!
Все хорошо в моем процветающем Мире!
Моя жизнь наполнена Благами и Успехом!
Я разрешаю себе Преуспевать! Я привлекаю к себе Удачу!
Передо мной ежедневно открываются новые возможности!
Моя жизнь наполнена Счастьем и Радостью!
Я разрешаю себе быть тем, кем я могу быть!
Любовь, Здоровье, Богатство, Благополучие, Процветание, Успех окружают меня везде и всегда!
Я заслуживаю самого лучшего в своей Жизни!
Я разрешаю своему Доходу постоянно увеличиваться!
Я наполняю свою жизнь Радостью каждое утро и до самого вечера!
Это мое право – разделить с другими богатства этого Мира!
В моей жизни начинается новая Эра Процветания и Благополучия!
Жизнь знает мои Потребности и щедро их удовлетворяет!
Моя жизнь наполняется Радостью и Благополучием с каждым днем!
Раечка закрыла «Книгу Радости и Благополучия», аккуратно положила ее на тумбочку, и тихо легла, чтобы не разбудить спящую Машу. Перед сном немного поплакала, как обычно, потом, успокоенная, заснула. Она теперь знала надежный рецепт того, как наполнить свою жизнь радостью.