Теперь, пожалуй, приспело время рассказать о соседях по моей коммуналке. И потому приспело, что память… Память моя вызывает у меня опасения, и опасения весьма и весьма обоснованные. Но уж что помню…
Положение мое, как летописца, осложнено еще и по той причине, что за те восемнадцать лет, которые прожил я в родительской квартире от вселения в нее из роддома имени Грауэрмана на Арбате до выселения в «хрущёбу» на Хорошевском шоссе, состав соседей изменялся, и довольно радикально. Вряд ли сейчас еще живы люди, которым те мои, давно бывшие, соседи интересны лично и конкретно. Но они же, как типажи, как персонажи времени и даже, не побоюсь этого слова, эпохи… О! Это совсем иное дело! Вот с этой закладочкой в уме я и постараюсь изложить здесь всё то, что о них, моих коммунальных соседях, помню.
Кое с кем из соседей я, хоть и мельком и случайным образом, знакомил своих читателей при описании очереди в уборную в своей первой «Коммуналке». Но системное изложение - оно системы и требует. Какую последовательность избрать мне при описании этой публики? И порешил я просто: буду выдерживать очередность описания по давности их проживания в этой самой квартире. То есть, в той мере, в какой это допустит моя, опять же, память. Но хватит предварений.
Итак, самый исконный обитатель моей коммуналки - Наталья Ивановна (фамилии не помню, а может, никогда и не знал). Тем, кто читал мою первую «Коммуналку», напомню, а кто не читал – сообщу: эта квартира, до вселения в нее молодого красного генерала (моего папы), была частной клиникой и жилищем известного дореволюционного московского гинеколога доктора Нолле. И вот в этой клинике-квартире одну комнатку занимала помощница доктора, акушерка с дочерью. Самой помощницы доктора Нолле я уже не застал, соответственно, воспоминаний и впечатлений никаких. А вот о дочке ее, той самой Наталье Ивановне, напротив, по сию пору, семьдесят лет спустя, воспоминания и ощущения самые живые. И самое живое из них – ощущение ее нелюбви. А может, и ненависти. Ненависть, обращенная на ребенка, собственно, даже младенца? И в чем это выражалось? Честно могу сказать – конкретно ни в чем. Но дитя не обманешь – и я по сию пору ясно помню тот страх, который я испытывал при виде ее. Её жестких пегих кудрей и огромных железных клещей, которые она калила на газу, чтобы их завивать, ее газетных папильоток, на которые она их накручивала, папироски на её губе при этой процедуре… Теперь-то я, пожалуй, понимаю, что дело вовсе не во мне. Теперь я думаю, что она воспринимала нас всех - всех, заполонивших ее квартиру после изгнания законного владельца, доктора Нолле, приблизительно так, как теперь воспринимаются так называемые «профессиональные соседи» их жертвами.
Дальше все не так определенно. Полагаю - не утверждаю, только полагаю, что следующими соседями стали мать и дочь. Не просто любые-всякие мать и дочь, а очень-очень не всякие. Все, что дальше здесь о них, мною от родителей случайно услышано, что-то нарочно подслушано, но ничего не домыслено. И картина у меня сложилась такая. Мать, Степанида Михайловна, до того, как стать соседкой молодого красного генерала, была то ли горничной, то ли официанткой, то ли еще какой-то близкой прислугой у одного из знаменитых русских мультимиллионеров братьев Тарасовых - владельца особняка, что и по сию пору украшает собою угол Скатертного и Медвежьего переулков. Особняк тот самый, в котором перед Московской Олимпиадой 1980 года размещался наш Олимпийский комитет. Да и сейчас, во время писания этой летописи, в нем какое-то спортивное учреждение. На моей памяти Степанида Михайловна – ну вылитая Баба-Яга! Но это – моя память, то есть годы уже пятидесятые. А в мамонтовские времена, уверен, это было совсем не так… И уверенность эта зиждется не на пустом месте, а на внешности дочери ее, Ядвиги Стефановны. О! Это была подлинная ясновельможная пани, статная и величественная. Хоть собственная матушка звала ее как-то уменьшительно, на мой слух даже уничижительно – Дидя (я думаю, так могла выговаривать свое имя Ядвига при первых таких попытках, в раннем детстве). Но возникла эта семейка в папиной квартире вовсе не по причине дидиных прелестей, а потому, что на этот момент была Дидя сексоткой («секретной сотрудницей»). То бишь квартирной осведомительницей. В служебные обязанности которой входило информирование своих энкавэдэшых начальников обо всем, в ее квартире происходящем. Или не происходящем. Информирование же это могло иметь тот или иной смысл, те, или иные оттеночки, в зависимости от того, как информатор относится к предмету информирования. Эта одна сторона дела. Другая же сторона – это папина возможность каким-то образом влиять на решения по заселению его квартиры. А что такая возможность у него была, мне очевидно на основе того, что будет здесь изложено дальше. Ну, а с третьей – вероятно, что-то все же было такое в отношении юной сексотки Диди к молодому дивизионному комиссару Наумову-Кунявскому… Но это уже мои домыслы. Факт же в том, что папа в таком соседстве, вопреки своему званию (дивизионный комиссар) и должности (зам. начальника отдела агитации и пропаганды штаба Московского военного округа), пережил-таки ежовщину. Хотя известно, что практически никто из этой прослойки руководства РККА в ежовщину не уцелел. Уже на моей детской памяти в нашей квартире появился дидин муж, имени которого я не помню, зато помню фамилию - Чучин. И тут же в квартире, среди ее детского населения, появилась частушка:
Ядвига Стефановна Чучина
Всех бедных ребяток замучила!
Чем уж Дидя и каких ребяток мучила – теперь уж и не припомнить, скорей всего, ничем и никаких, просто свободное творчество. Но сам Чучин, ну уж настолько внешне не сочетался с ясновельможной пани Ядвигой! Сутулый, согбенный, какой-то змеиноголовый, не идущий - крадущийся по коридору… Но бог с ним. Никаких дальнейших впечатлений об этой странной паре у меня нет. А вот о Степаниде Михайловне – есть до сих пор. И впечатления не слабые, раз пережили они во мне эти семьдесят лет. Первое из них – баба Степанида, в виде именно Бабы-Яги, но без ступы, витающая в нашем коридоре над телефонной тумбой, книжной лежанкой, рядом с развешанными по стенам корытами, тазами и велосипедами… А другое – уже не видение, а реальность: в комнате нашей темно, редкие проблески фар в окнах, я почему-то один, в кроватке за веревочной сеткой; болен ли я, почему один – ни родителей, ни брата – знать не знаю и ведать не ведаю, но оно так. И вот по временам надо мной появляется лицо бабы Степаниды, рука ее на моей голове, одеяло, которое она на мне поправляет… Что было со мной, где родители, где брат, почему баба Степанида вдруг в роли нянюшки, а может сиделки, что это было вообще – ни малейшего понятия. Все вопросы без ответов, но оно было и было именно так. Ну и довольно об этих соседях.
Следующими по стажу проживания в нашей квартире, полагаю, - семейство Минковых. Дядя Леня Минков - папин сослуживец по Гражданской войне. Практически ничего не знаю о делах-судьбах этих двух революционных мальчишек в те времена, кроме одного случайного папиного проговора. В польскую кампанию (это 1921-1922 годы) они оба лично командующим Западным фронтом Михаилом Тухачевским были удостоены высокой служебной оценки: «мудаки»! Независимо от непосредственной причины столь решительной оценки, она, оценка, неоспоримо подтверждает для меня две вещи. Во-первых, факт службы двух друзей под командой будущего маршала Советского Союза (а затем и врага народа), а во-вторых - довольно высокое их положение в этой команде, коль скоро они удостоились оценки от комфронта лично. Семейство Минковых было как бы «симметрично» нашему. Жена дяди Лени, тетя Шура, тезка моей мамы, и их дочери: Галя, ровесница моего старшего брата Сергея, и Валя – моя ровесница. Легко себе вообразить, как веселились отцы семейств по поводу такой «симметричности», да на такой тесной жизненной площадке. Но ничего матримониального из всего этого не вышло. Где-то во времена моих первых классов семья Минковых покинула нашу квартиру, съехав по обмену. Правда, общение наших семей какое-то время еще продолжалось, но очень-очень эпизодически. Как-то раз мы даже ездили на дачу, которую дядя Леня затеял строить в подмосковном поселке Калистово. И, переживши две войны, Гражданскую уж не знаю кем, а Великую Отечественную - летчиком, скончался всего-то на шестом десятке, надорвавшись на мирном строительстве.
На их месте появилась тоже по-своему интересная семейка Райхман, но о ней позже, в свою очередь, по давности проживания.
А следующей по этой очереди я считаю семью Корецких. Сведения о ней у меня собирались довольно долго, из разных источников, не говоря о собственных наблюдениях и впечатлениях. Эта семейство близких родственников первой папиной жены, Софьи Исаковны Корецкой.
Здесь я просто вынужден сделать некоторое отступление-пояснение. Знаю, но уж не помню, с чьих именно слов, что папа и Софья Исаковна были революционными соратниками, были участниками первого съезда комсомола Украины, который проходил в 1921 или 22 году в Одессе. Были они также семьей и родителями моей старшей сводной сестры Вали, 1924 или 25 года рождения. Не знаю, что и когда их развело. Но знаю, что когда папу в 1927 году, после его возвращения из Китая, арестовали (его командировка в Китай - это отдельная и по-своему интересная история, я о ней уже писал, может и здесь, в «Коммуналках», найду ей место), Софья Исаковна, уже будучи с ним в разводе, написала, и чуть ли не в ЦК РСДРП (б), что знает тов. Наумова как идейного, преданного делу мировой революции большевика, обвинение его в шпионаже и предательстве считает ложью и в таких условиях оставаться членом партии не может. Шаг, надо признать, по тем временам совершенно самоубийственный, но как-то обошлось. И она не пострадала, и папу вскорости выпустили... Так вот, Софья Исаковна с Валей от какого-то, мне неизвестного, момента оказались нашими соседями по двору, а их родственники – по квартире. И это не единственные такие соседи-родственники. Это и семья папиного брата, моего дяди Миши, и папины родители – дед Нухим и баба Руха (которые, правда, оба скончались до моего рождения), были такие и еще, но о них у меня ничего в памяти не осталось, кроме того, что они были. Конечно, в те свои продувные детско-юношеские годы я это обстоятельство воспринимал просто как данность, но вот придя, сравнительно недавно, в относительный разум, понял, что папа мой, будучи идейным большевиком и сознательным борцом за мировую революцию, оставался все тем же кагальным мальчиком, преуспевшим на ниве некоей деятельности, в его случае – военно-революционной, но сохранившим при этом ощущение братства мишпухи, осознающим свою ответственность за других, менее преуспевших, ее сочленов. И потому старающимся собрать их как можно больше, теснее под свое защитное крыло.
Но возвращаюсь к семейству Корецких. В нашей квартире их было пять человек. Глава семейства баба Берта (это на моем тогдашнем детском языке), ее дочери, тетя Рая и тетя Таня, их, в свою очередь, дети, где-то ровесники моего старшего брата Сергея – тетитанина Оля и тетираин Валера. Все это в одной комнате. Оля была зубрила и отличница, а Валера – блатной, к моим осознаваемым годам успевший «сходить» на зону по «малолетке». И конечно, Валера-вернувшийся тут же стал непререкаемым авторитетом и у нас, в Большом дворе, и во всех его окрестностях. Когда он, стоя у наших дворовых ворот (которых давно нет), разбирал и рассуживал пацанов, блатных, приблатненных и просто шкетов, приходивших к нему за справедливостью, это была картина! В любое время года - черное пальто нараспашку до щиколоток, хромовые сапоги, голенища в гармошку, белое кашне до колен внакидку, кепченка-малокозырка с продольной складкой (имевшей в наших дворовых кругах совершенно непечатное название), челка из-под козырька и «Беломорина», прилипшая к губе! (до «Казбека», как видно, все же не дорос). Факт нашего соседства имел первостепенное, если не решающее, значение в моем, не по заслугам высоком, двором статусе, или, говоря по-современному, рейтинге.
Как я теперь понимаю, Валера особо не считался со своей мамой, тетей Раей. И та, помнится, не раз приходила к моему папе с жалобами и за советом. И у меня уже тогда, в школьное время, сложилось впечатление, что папа и отец Валерки, муж тети Раи, были вроде бы сослуживцами, а потом тот куда-то девался, а папа остался для тети Раи как бы доверенным человеком…
Как ни странно, Валера имел определенное отношение и к моему профессиональному жизнеустройству. Именно в его сапогах совершил я первое в своей жизни «хождение в геологию», то бишь на экскурсию в один их гжельских глиняных карьеров, которая, экскурсия, была организована школьным геологическим кружком при геолфаке МГУ. И вот как я в ту глину вляпался, так на всю жизнь в ней и застрял… Но валерины сапоги таки удалось отмыть…
Валера единственный наш сосед, судьба которого мне известна до конца. После третьей или четвертой ходки он вроде бы остепенился, женился, появился ребенок. Зарабатывал на жизнь он способом, который сейчас, кроме удивления с пожиманием плеч, ничего вызвать не может. Он, сидя в специальной будочке у Никитских ворот, заправлял пастой только появившиеся тогда шариковые ручки. К этому же времени нашу квартиру, из которой я с родителями уже выехал, поделили на две, благо наличие черного хода это позволяло, и Валера оказался опять же в коммуналке, но уж не на семь семей, а только на две. Но добра из этого не вышло. Сосед его то ли что-то не так сказал валериной жене, то ли не так на нее глянул, и Валера его «пописАл» его опасной бритвой. Но не до смерти. Новый суд, новый срок, с которого Валера, к тому времени глубоко тюремно-туберкулезный, уже не вернулся.
Не с самого начала моей памяти, но близко к тому, появилась в нашей квартире очень забавная семейка – дочь и мать. Их предшественников я не помню, хоть и помню, что они были. Забавность же «новоселов» состояла в том, что дочь, твердопартийная деятельница Советской власти, депутат Кранопресненского райсовета, а мать – видимо, просто мать многодетного раскулаченного семейства, ничего Советской власти не забывшая и не простившая. И отнюдь ничего этого не скрывавшая. В регулярных публичных кухонных дискуссиях с дочерью (коим я иногда бывал ошеломленный свидетель) она общедоступным простонародным языком объясняла, кто такие кулаки – «трудящие», правильные, исправные «хозява» – и кто такие бедняки – лентяи-лежебоки, пьяницы, дармоеды и горлохваты!
Была еще одна «новопоселенка» - ну очень высокопородная пани (еврейских корней), как бы прямо из Варшавы, получавшая оттуда обандероленные еврейские газеты, предлагавшая их папе для прочтения и попрекавшая папу отсутствием интереса к ним.
И, наконец, еще одна забавная и тоже еврейская семейка с фамилией Райхман, которая вселилась к нам по обмену с семьей Минковых. Это были мать и дочь. Дочь, преподавательница в музыкальной школе при Консерватории, что была, да и посейчас есть в Мерзляковском переулке. Дама очень бойкая на язык, постоянно подначивавшая папу. Особо мне запомнилось, как она, будучи почему-то у нас в комнате, отреагировала на движение папы к нашему новоприобретению – телевизору знаменитой марки КВН, по которому в тот момент «давали» балет. «Ага! – радостно воскликнула она. – Ножки! Ножки ему подавай!»
Почему эта пустяковина в меня врезалась, и по сию пору сидит?! Загадки детской психики…
Мать же ее… Ну, это отдельная картинка! Если имя дочки я, к стыду своему, забыл, то про матушку помню точно: все звали ее «старуха Райхман», - и больше никак! Была она толста, как бочка, перевалиста, как утка, духовита, как… не знаю что! И когда ей доводилось перемещаться по узкому ущелью нашего коридора, чаще всего в уборную, движение в квартире вынужденно прекращалось. И, кроме и сверх всего, старуха Райхман … не говорила по-русски! А то, что она иной раз в случаях крайней неизбежности выдавала … Лучше бы не слышать! Вот я героически лезу по шаткой стремянке на четырехметровую высоту к электрощитку, чтобы накрутить на пробку новый «жучок» вместо перегоревшего и тем спасти половину квартиры от наступившей тьмы, и всегда, ну всегда слышу ее мерзкое кваканье «Магхочка, ты опять везде делать темно…». И всегда, ну ведь всегда она оказывалась права! И это вновь и вновь усугубляло мои чувства к ней!
Но что же происходило при ее же разговорах с папой?! Которые шли, естественно, на идише. Боже! Было видно и понятно, что это два очень разговорчивых, веселых, остроумных человека! И больше, похоже, ей не с кем было свободно пообщаться в нашей квартире. Даже и с собственной дочерью, испорченной высшим московским образованием…
Вот в такой вот паноптикум попадал я в те, не слишком длительные, моменты, когда оказывался в своей родной квартире, ненароком заглянув туда со двора, или из школы …