Глава IХ
От новых событий в жизни Розы Наталья ещё долго не могла прийти в себя. Не то чтобы её это как-то трогало - нет, просто Роза очень изменилась, и это было заметно, причём невооружённым глазом. И это обстоятельство наводило её на всякие
размышления. «Раньше она была совершенно другой, - думала она, - проще, что ли, а сейчас её интересуют совершенно иные приоритеты. Нет, как всё же меняют людей годы!»И хотя пребывание в Москве намечалось быть недолгим, Наталье очень хотелось ещё встретиться с Розой и поговорить, что называется, за жизнь.
Сомовы разместились в номере, и перед их глазами открылась широкая панорама столицы: Музей космонавтики, ВДНХ, Останкинская телебашня и другие достопримечательности.
Стоя у окна и глядя на всю эту красоту, им всем хотелось говорить, чтобы поделиться своими эмоциями в этом завораживающем круге событий.
- Нет, что ни говори, а Роза - молодец! - без всякого намёка проговорил Егор, глядя через окно куда-то вдаль.
- Да, в этом отношении ей замены нет, - согласилась Наталья. - Она всегда была предприимчивой - это у неё не отнять. И музыку она любила, и искусство, но больше всего её интересовала именно предприимчивость; оказывается, всё до времени.
Хотим мы того или не хотим, но обстоятельства меняют человека.
- Да, это так. И с этим ничего не поделаешь, - заметил Егор. - С годами наши души подвержены недугам и несовершенствам более докучным, чем в молодости.
- Я не об этом.
- А о чём?
- Об обстоятельствах. Помимо возраста, нас меняют различные жизненные ситуации, причём значительно сильнее, чем, что-либо.
- Ну, да! Согласен. Рано или поздно приходится приспосабливаться…
- Вот и я про то же, - сказала Наташа.
Посмотрев на жену оценивающими, влюблёнными глазами, Егор проговорил:
- Что ни говори, а ничто так не вдохновляет, как общество умных женщин.
Эти слова Егора остались не замеченными Натальей. Или она сделала вид, что не услышала их.
После недолгих разговоров они решили пойти куда-нибудь прогуляться.
Уже через час они посетили Красную площадь - ходили по ней целый час, а может, и больше, рассматривая всё то, что их окружало. Но сколько бы они ни смотрели, вся эта «картина» их не впечатляла. Что-то было не так во всём этом, а что - понять
они не могли. Поводом такого пессимистического настроения могло послужить то, что вокруг храма Василия Блаженного они увидели множество людей (примерно человек тридцать), сидящих прямо на брусчатке. Вокруг них лежали огромные сумки, баулы и транспаранты разных размеров… всё это было похоже на какую-то акцию. Что интересно, все эти люди сидели молча и никому не доставляли никакого беспокойства - видимо, поэтому никакой милиции не видно было. Лица всех участников этой акции были уставшие и измождённые. Чувствовалось, что они находятся на этом месте уже давно. От этого или нет, но вокруг царила странная атмосфера, схожая разве что с какими-то природными явлениями, к примеру - затишьем перед грозой.
Насмотревшись на это печальное зрелище, Сомовы вышли на улицу Горького, думая при этом каждый о своём. Не спеша, глядя на бесконечные очереди и скучную рекламу, что томилась в окнах магазинов, они прошли до Пушкинской площади. Раньше они всегда здесь гуляли. Это место их привлекало в первую очередь памятником великому русскому поэту А. С. Пушкину. Приглядевшись, Егор заметил недалеко и новшество - строительную площадку. Рядом возвышался большой стенд с надписью на русском и английском языках, который легко можно было прочитать издали: «Первое
месторасположение первого в Москве предприятия быстрого обслуживания “Макдональдс”». Недалеко от него висел большой транспарант «Перестройка,
Демократия, Гласность».
Увидев «родные» сердцу места, они поехали в картинную галерею на Крымском Валу.(С 1985 года галерея была объединена с Третьяковской галереей, образовав единый музейный комплекс Новая Третьяковка вместе с Центральным домом художника.)
Попасть в комплекс старой Третьяковки, к сожалению, Сомовым не удалось, так как он был закрыт на капитальную реконструкцию.
Глядя на людей с их пессимистическим настроением, Егор чувствовал в их глазах тоску и грусть. «Перестроечная эйфория, - подумал он в какой-то момент, - сменилась разочарованием, неизвестностью и забастовочными настроениями. Город стал типичным, провинциальным, мало чем отличающим от всех остальных городов необъятной страны. Чувствуется, что и в Москве есть трудности в экономике, которые перерастают в полномасштабный кризис».
Подтверждением этому служило то, что всюду были очереди… Не были исключением и киоски «Союзпечать». В какой-то момент, пока Наталья и Лиза рассматривали витрины магазинов… Егор выстоял небольшую очередь и купил «Литературную газету» от 21 июня. Надеясь освежить память литературными событиями…
Ходили они ещё долго, вспоминая те места, где им приходилось бывать.
Что больше всего их удивило, так это то, что во всех магазинах работали игровые автоматы, вокруг которых то и дело теснилась молодёжь. Это «новшество» с трудом вписывалось в понимание их жизни, так как к азартным играм они оба относились негативно. А вот Лиза уже посматривала на них, видя в этом, похоже, некий способ развлечься.
«Такое, ощущение, - подумал Егор, глядя на все эти технические игры, - что Москва готовится к приёму каких-то иностранных гостей». Он почему-то сразу вспомнил Олимпийские игры…
Надо сказать, что само проведение Олимпийских игр в Москве стало мощным стимулом движения к Западу. Хотя по большей степени власти не были в этом заинтересованы, но население стремительно подхватывало новые, модные на западе манеры, молодёжь стремилась походить на некоторых своих кумиров. Правда, раньше делалось это крайне осторожно, а сейчас на улицах Москвы можно было увидеть кого угодно, даже тех, кто придерживался неформальной культуры. Всё это так или иначе наводило Егора на грустные мысли и волнения, так как во всём чувствовался разброд и шатания. В воздухе витала атмосфера открытого политического и национального противостояния.
На второй день, с утра, оставив в гостинице Наталью и Лизу, Егор уехал на Митинское кладбище, расположенное на Северо-Западе Москвы в районе Митино, где были похоронены его коллеги, в том числе и Юра Астапенко. Страшное нетерпение
тянуло его туда уже давно, чтобы не только отдать дань памяти, но и побыть одному среди друзей и товарищей, причём настоящих, проверенных временем, тех, кого хорошо знал, с кем связывала работа в течение многих лет.
Легко добравшись до кладбища, Егор без труда нашёл Аллею Славы - место захоронения первых ликвидаторов, которые тушили пожар на ядерном реакторе Чернобыльской АЭС 26 апреля 1986 года и получили смертельную дозу облучения под воздействием ионизирующей радиации. И хотя для их лечения были использованы все методы рискованной и обычной терапии для борьбы с острой лучевой болезнью, спасти их было невозможно: современная радиационная медицина оказалась не готовой к подобного рода лечению.
Вглядываясь в мраморные обелиски, на которых были написаны фамилии погибших, он хорошо знал, что пожарных похоронили на большой глубине в цинковых гробах, залитых толстым слоем железобетона. Такая предусмотрительность была вызвана необходимостью, поскольку погибшие являлись сильным источником радиации. Позже, рядом с могилами был установлен обелиск - ядерный гриб, внутри которого стоит человек и голыми руками пытается остановить надвигающуюся беду. Подойдя поближе, Егор прочитал, что памятник создан скульптором Андреем Ковальчуком и архитектором Виктором Корси.
При взгляде на скульптурную композицию у Егора невольно заходили желваки, сжимая до боли скулы, превращая секунды, минуты в настоящую пытку, обостряя не только нервы, но и чувства. Хотелось молить, кричать о той несправедливости, что
уготована была людям, погибшим из-за халатности и преступности ответственных лиц.
Несмотря на отсутствие народа у мемориала Славы, у каждой могилы лежали свежие цветы - много цветов! Отыскав без труда могилу Юры Астапенко, он возложил красные гвоздики на надгробие, почтив память человека, которого совсем мало знал, но
который привнёс в его жизнь нечто такое, что заставило его задуматься о многом.
«Если разобраться в себе, - подумал он, - то все мы одиноки, все мы бродяги, идущие в никуда. Мы не знаем, где и когда преклоним голову, чтобы подумать о жизни, разобраться в себе… Вместо этого мы всё спешим и спешим… не думая о том, что вокруг нас есть ещё прекрасный мир, мир, который никто не скрывает от нас, не прячет. Для этого не требуется от нас ничего сверхсложного, нужно лишь открыть глаза и увидеть этот мир во всей красе, захотеть услышать важные для нас слова - такие, как любовь, свобода, добро, дух, я, сущность, сознание, честь и другие, чтобы осознавать свои сущностные качества. Хотя бы ради того, чтобы прикоснуться
к пониманию, что есть что.
Никак не могу понять, - продолжал думать он, - зачем нам такие учёные, которые не способны взять на себя ответственность за то, чтобы их открытия и изобретения использовались в целях добра? Ведь по их вине наука выпала из круга нравственных и моральных правил и норм, используя достижения в деструктивных целях. Как можно говорить о каком-то прогрессе, если с ним параллельно не эволюционирует сознание людей? Почему же мы живём в таком опасном и несовместимом противоречии? Неужели наш инфантилизм достиг высшей точки безответственности и мы не знаем, что делаем? Как всё это печально. Впрочем всё это не ново и похоже на всё то, что мы тысячу раз читали и слышали».
Он стоял, закрыв глаза, и молча вслушивался в тишину, что царила вокруг, пытаясь что-то услышать, ощутить, но ничего, кроме тёплого, ласкового ветра, он не ощущал.
«Нет, что ни говори, - подумал он в какой-то момент, - как всё же важно встретить человека, который не только остановит на пути, но и скажет о простых вещах, о которых никогда бы и не подумал сам в этой жизненной суете. Подскажет о том, что
является драгоценным и возвышающим в нашей жизни, ибо все мы - на ментальном и духовном уровне - люди незавершённые, не доведённые, можно сказать, до конца, как тот необработанный материал, который в руках Мастера может превратиться в нечто такое, что может радовать сердце и душу. А главное, этот человек может научить важным правилам: жить по совести, привносить в жизнь хоть немного красоты, слушать колокольный звон, смотреть на звёздное небо, говорить добрые слова,
без страха смотреть в лицо своим врагам, постичь тайное, ощутить вечное».
Размышляя, он долго стоял, вспоминая, как всё было в ту роковую ночь, как было позже… как трудно было прощаться с родной землёй, друзьями, товарищами, станцией, которой отдал много лет, любимым городом, который разграбили мародёры, всем тем, что давало жизнь, любовь и надежду на завтрашний день. «Кто бы знал, - подумал он, глядя на обелиск, - что в скором времени похожее ждёт жителей всей великой страны».
Стоя у могилы, Егор молчал, ибо всякие его слова были несовместимы с чувством, что он испытывал. Он хотел дышать чистым воздухом правды, а не воздухом многочисленных слов, пусть даже и его собственных. К тому же молчание не несло в
этот момент следов общих недостатков, что свойственны людям всей нашей жизненной неправдой. Ему хотелось в эти минуты быть почтительным, благодарным и преданным.
Егор сосредоточил своё внимание на могиле, и ему вдруг почудилось, что он смотрит по ту сторону жизни, где вовсе не темнота и не бездна, а что-то совсем иное… непонятное ему. Более того, ему показалось, что в эту минуту на него смотрит из ниоткуда его товарищ. Он хорошо чувствовал его завораживающий взгляд и размеренный, чуть хрипловатый, доносившийся из каких-то глубинных недр, голос -
да-да, его неповторимый голос, который он хорошо помнил и который узнал бы, наверное, из миллиона голосов. Прислушиваясь, он услышал совсем незначительное: «Знай, тебе многое предстоит сделать и немногое узнать…»
Доносившийся из ниоткуда голос говорил что-то ещё, но Егор уже плохо разбирал последующие слова, думая не только о том, что услышал, но и о том, чтобы не увлечься… не перейти, что называется, в душевное состояние другого человека.
«Это невероятно! - выдохнув всей грудью, подумал он, всё ещё находясь под каким-то непонятным ему впечатлением. - Неужели всё то, что я ощутил, это правда, или мне показалось… нет, нет, всё это явно мне показалось… и хорошо, что показалось, так как ни к чему хорошему это не приведёт, кроме как к чувственному психологическому расстройству».
Желая избавиться хоть на минуту от мучительного чувства, он попытался пройтись, но, сделав несколько шагов, вернулся туда, где стоял.
«В такие моменты, - подумал он, - от себя не убежишь. Когда стоишь у могилы, независимо от твоего желания обязательно присутствует известная доля чувственности. Другое дело, что к такому состоянию нужно быть готовым, а я не готов. Для этого нужно научиться стопроцентному умению жить и мыслить в согласии с вечными законами жизни и смерти. В первую очередь не нужно бояться хотя
бы самой смерти, зная, что она служит всего лишь дверью или великим порогом в другой план жизни или существования, и этот порог никто и никогда не минует, кто бы и как бы этого ни хотел. Всю эту премудрость жизни и смерти я не осознал, да и куда мне… Вот в чём дело, оттого, видимо, и боязнь… Нет, нет… всё, что от меня требуется сейчас на земле, так это жить по совести, держать в порядке и чистоте свои мысли, строя жизнь, а не плетя паутины, не говоря уже про всякие там словесные преувеличения, вырвавшиеся со злости или досады. Если я буду придерживаться этих правил, то, возможно, я кое-что и пойму в этой жизни, которая не будет меня пугать, как сейчас, а подарит удивительнейшие и прекраснейшие переживания», - рассуждал он про себя.
Покидая Аллею Славы, Егор был очень взволнован, но в то же время он был рад, что выполнил своё обещание, что судьба дала ему шанс прикоснуться к чему-то тайному и непостижимому. «Если мне пришлось бы ехать на край света… - в какой-то момент
подумал он, - я постарался бы это сделать».
В гостиницу Егор приехал уже после обеда. До отъезда в Красноярск оставались ровно сутки
Глава Х
Был поздний вечер, когда в аэропорту Домодедово объявили о посадке в самолёт, следующий рейсом Москва - Красноярск. Возвращаться домой после отпуска Наталье и Егору не хотелось. И это было не просто желание, а определённая мера ценности,
которой они придерживались тайно друг от друга, не выдавая её ничем до лучших времён: ни душевными разговорами, ни взглядами, зная, что никакое притворство не может продолжаться долго. Эту тему каждый из них демонстрировал по-своему, и
это было заметно невооружённым глазом. Причин для этого могло быть несколько. Возможно, что за короткий период отсутствия в Сибири в их сознании произошло нечто такое, что нарушало их привычный ритм жизни. С Натальей было всё понятно: она давно придерживалась желания уехать из Красноярска-26. Можно даже сказать, что с самого первого момента, как они приехали в закрытый город. А вот для Егора это было полной неожиданностью: он никогда не думал, что будет испытывать
ностальгию по Киеву и вообще по тем краям, что глубоко запали не только в душу, но и сознание. Однако дни, проведённые в этом городе, вызвали у него неоднозначные мысли. Что-то привлекло его, что-то зацепило, да так, что избавиться от этого он не мог, а напротив, прислушивался к разуму своего сердца, которое подсказывало ему не менять «горшки на глину».
Конечно, в этом вопросе он мог ошибаться, обманываться, но отказываться от этого желания он не хотел, хотя предъявлял ему самую высокую и требовательную строгость: что будет со мной, если оно исполнится, и что будет со мной, если не исполнится. Видимо, спрашивая себя, он боялся допустить в этом вопросе ошибку.
Не смотря на такие чувства, они оба старались не говорить об этом вслух, поскольку это желание ещё ни о чём не говорило. Однако Егор прекрасно видел, как жена прикладывает неестественные усилия, чтобы сдержаться.Причём эта сдержанность придавала ей какое-то дивное очарование, которое привлекало его. Некоторое время он даже не сводил с неё глаз, так она была ему симпатична в этой «роли». Чувствуя это, она всякий момент отодвигала разговор, словно хотела казаться как можно дольше скрытой и загадочной. Во всяком случае, глядя на неё, Егор подумал: «Что я в конце концов придумываю для себя всякие “процессы”, мало ли какие мысли и желания ею овладевают в этот момент».
Но то были лишь его мысли.
Он прекрасно понимал, что эта тема существует и что в ней есть масса вопросов, которые нужно рано или поздно решать им вместе, но подступиться к этой теме ему было крайне тяжело, поскольку визуального разговора не получалось. Сил хватало только на то, чтобы думать об этом, да временами давать о себе знать, переглядываясь, пытаясь сказать глазами что-то друг другу.
Чувствуя настроение жены, Егор старался не докучать ей своими словами, зная, что всякое окрашивание могло вызвать ещё большее расстройство, а то и негодование. Да и говорить ему,по большому счёту, было нечего: всё, что он мог сказать, упиралось в ожидание, а женщины, как известно, ждать не умеют. Одним словом, «новое» пребывание в Красноярске-26, было для него как хомут, который давил шею, но избавиться от которого он не мог ввиду многих обстоятельств. Однако за последние месяцы многое поменялось в его сознании. Он не только прозрел на многие вопросы, но и готов был их решать; правда, всё это было пока в некой неопределённости. Нельзя сказать, что он колебался или подвергся сиюминутной слабости, нет, в принципе, вопрос для него был как бы решён, но он не хотел говорить об этом Наташе, поскольку мало ли какие обстоятельства могут ещё возникнуть в этом
деле. «Нужно время, а там будет, как будет», - думал он про себя.
В последний день перед отъездом из Москвы Егор купил дневник для записей, чтобы записывать то, что не может удержать в свое памяти ленивый ум. Что-то подсказывало ему на уровне подсознания, что это занятие поможет ему не только ставить цели на будущее, но и реализовывать их по мере возможности, а этому, как ни странно, нужно учиться (в том числе!) через ведение дневника.
«А может, - иронично подумал он, не придавая этому особого значения,- со временем я стану писателем, кто знает? Ну не сразу, конечно… Теккерей, к примеру, - рассуждал он, - собирался тридцать лет для того, чтобы написать свой первый роман, а я чем хуже? Возьму и напишу что-нибудь, а там, глядишь и пойдёт, чем чёрт не шутит. Главное - не довести это дело до патологического состояния, когда всё другое - жизненно важное - станет вторым и третьим делом, это тоже не есть
хорошо. А у писателей именно так: засядут, и лучше к ним не подходи - все деловые и занятые», - правда, эта мысль показалась ему не столько наивной, сколько смешной: ставить литературную деятельность преобладающей над всеми другими его наклонностями и занятиями он не был готов. Такой жертвенности в нём не было, во всяком случае пока. И это он знал определённо, поскольку его интересовало многое, и от этого «многого» он не собирался отказываться во имя чего-то одного, пусть даже и чего-то очень важного. До этого случая, конечно, он часто записывал свои мысли, писал стихи, но серьёзным литературным сочинительством не занимался просто потому, что не был готов к этому. К тому же он прекрасно знал, что это занятие требует некой самодисциплины и ответственности,чего, впрочем,у него не доставало. Но на этот раз, когда он сидел в самолёте, произошло нечто такое, что заставило его задуматься над этим вопросом как-то по-другому. Он даже попытался вспомнить и проанализировать судьбы многих русских поэтов и писателей: Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова… не только вспоминая их стремления,события и всякие рассуждения, касающиеся всеобщей неустроенности и беспокойства, но и показывая диалектику их души, всю чистоту нравственного чувства. От всего этого у него даже закружилась голова, более того, возник какой-то страх, именно страх, а не боязнь. Боязни он не боялся, поскольку знал, что это всего лишь обычное семантическое свойство, которое выражается в робости или беспокойстве, и с ними легко справиться, а вот со страхом было всё сложнее. Ибо страх - это внутреннее состояние, вызванное чрезмерной тревожностью - фобией, которая говорит не столько о психическом расстройстве, сколько о причинно-следственных связях. Так вот этот страх на уровне подсознания ему говорил: «У тебя так не получится, так ты писать никогда не сможешь, все твои усилия будут напрасными», - и так далее.
Конечно, думая об этом, он понимал, что совсем не готов писать, причём даже самые простые вещи, не говоря уже о серьёзных… но останавливаться в этом деле, идти на поводу своих мыслей ему не хотелось, поскольку это было не в его принципах. «В
конце концов, - подумал он, - не боги горшки обжигают.Нужно не рассуждать, а больше работать».
В этот момент он почему-то вспомнил писателя Константина Паустовского, его «Золотую розу» - историю о «драгоценной пыли», которую собирал бывший солдат двадцать седьмого колониального полка, а позже - парижский мусорщик Жан Шамет,
для того чтобы заказать у ювелира золотую розу и вручить её любимой девушке, которую звали Сюзанной. Но когда роза была готова, он узнал, что она уехала с другим молодым человеком в Америку, и, как говорили, навсегда. От расстройства Шамет заболел. Чтобы облегчить страдания Жана, его посещал только один человек - ювелир, что выковал из слитка тончайшую розу. Но он не приносил ему лекарств. Он считал, что любовь нельзя вылечить. И действительно, через несколько дней Шамет незаметно умер.
Егор хорошо помнил слова ювелира, произнесённые над суровым и спокойным лицом Жана, показавшимся ювелиру даже прекрасным: «Чего не даёт жизнь, то приносит смерть».
Помня эту историю, Егор прекрасно понимал, что каждое написанное слово, каждая высказанная мысль, каждое незаметное движение человеческого сердца - все это крупинки золотой пыли. Писатели извлекают их из жизни, как из породы, годами, десятилетиями, превращая затем в сплав, чтобы выковать из него свою «золотую розу» - повесть, роман или поэму.
Егор глядел в иллюминатор самолёта, на то, как плывут облака… и в его голове проскакивали то одни, то другие мысли… в какой-то момент он сосредоточился на одной из них, то была его встреча с Николаем… Нельзя сказать, что этим воспоминанием он жил, просто в этом он ощущал какой-то новый глоток жизни, и это ему нравилось. Хотя, что говорить, он с трудом верил в то, что говорил ему Николай…
«А ведь в его словах больше правды, чем неправды, - подумал он в какой-то момент. Судя по тому, что происходит в стране (а происходит что-то катастрофическое), он сказал ему всё как на духу, ничего не скрывая, - правду, поскольку этот человек достаточно порядочен. И эта порядочность заключена в его духовном благородстве, позволяющей ему самостоятельно мыслить и говорить то, что он думает, а не повторять заученные фразы», - при этих рассуждениях лицо Егора постоянно менялось, принимая то один, то другой облик - от грустного до угрюмого.
В какой-то момент он подумал о работе, о том, что будет с ГХК в ближайшее время. Теша свои иллюзии, он подумал даже о том, что, возможно (в плане экологии) это пойдёт на пользу городу. «А почему нет? - рассуждал он. - Кошмар прошлого не должен больше повториться, поскольку атом представляет куда более страшную и жестокую опасность для человечества, чем что-либо. Общество должно всячески противостоять этой смертельной гонке, заботясь больше о гуманности. Отказавшись
от атома, однозначно можно было бы говорить о некой цивилизованности нации, о её росте, о стремлении к человечности. Но, с другой стороны (и об этом тоже надо сказать), у человечества нет альтернативы - вот в чём вопрос! В настоящее время наше общество, да и человечество в целом, переживает мучительную эпоху энергетических кризисов, и от этого никуда нам не деться. Да и оборона страны
многого требует. Как-никак живём в окружении капиталистических государств… отставать нам никак нельзя, потом не догонишь. Нет, - размышляя, заключил он, - как бы мы ни хотели, но великая держава - это ядерная держава! По-другому никак
не получается».
Закрыв глаза, он стал обдумывать, что бы он хотел написать на первой странице дневника… и вообще, о чём бы он хотел писать.
«Окунуться ли мне в историю страны, - думал он, - или писать о становлении нового образа жизни? А может, ни то и ни другое, а писать о прекрасных женщинах, что возвещают миру торжество красоты и человечности? В крайнем случае почему бы мне не предаться Великому движению - гуманизму! - и не писать о человеческой косности и прочих “недугах” человечества, используя для этого не только свои знания, но и весь свой духовный процесс?»
Что бы он ни думал, мысли его разбегались, и он никак не мог сосредоточиться, чтобы прийти к чему-то одному. Чтобы не нагружать себя фантазиями и прочими заоблачными идеями, он погрузился в обычные, земные воспоминания, анализируя отдельные дни отпуска - встречи, знакомства и так далее, надеясь, что удастся написать хотя бы пару строк, но необычная атмосфера (разговоры пассажиров, гул двигателей, шум в ушах) не давала ему такой возможности.
Глядя внимательно то на отца,то на тетрадь Лиза спросила:
- Папа, а что ты пишешь в своей тетради?
- Ничего, - коротко ответил он и развёл руками, показывая тем самым, что в ней нет ни строчки.
- А зачем тогда у тебя тетрадь на коленях и ручка в руке? - живо поинтересовалась Лиза.
- Это не тетрадь, доча, а дневник, дневник для литературных записей. А что касается ручки, то я думаю, может быть, что-то получится записать.
Ты что - писатель что ли? глядя на отца, с интересом спросила Лиза.
- Да нет.
- А кто?
- Ну просто человек, который хочет изложить свои мысли…
- А что ты излаживаешь?
- В данном случае нужно говорить «излагаешь».
- Хорошо: что ты излагаешь? - делая ударение на последнюю букву «а», спросила она.
- Свои планы.
- Какие планы? - проявляя любопытство, не отставала Лиза.
- Разные. Например, что сделать дома, как провести нам выходной, ну и разные там мысли.
- И куда мы пойдём? - с горящими глазами и интересом тут же спросила Лиза, глядя опять то на дневник, то на отца.
- Пока не знаю, но я думаю. А сейчас я хочу написать про то, как мы провели отпуск.
- А-а… теперь мне понятно.
- Ну вот и хорошо.
Наталья, слушая разговор дочери и мужа, иронично улыбалась, думая, видимо, о чём-то своём.
Наговорившись, устав от всяких вопросов и ответов, Лиза крепко заснула.В раздумье и глубоком погружении в предстоящую работу, Егор вспомнил про «Литературную газету», что купил в Москве. Вспомнив, где она лежит, он тут же приподнялся с кресла и без всякого труда достал её из сумки, что находилась в верхнем багажнике салона.
«Заменить сочинительство, - подумал он, вновь усаживаясь в кресло, - может только чтение, и ничто другое. Тем более что это “Литературка”».
Надо сказать, что «Литературная газета» на протяжении десятилетий была одним из самых авторитетных и влиятельных изданий страны. Она пользовалась колоссальной популярностью. Тираж газеты превышал шесть миллионов экземпляров, и это не
удивительно: издание принадлежало Союзу писателей СССР. На страницах газеты публиковались все самые крупные писатели России и других республик СССР, многие выдающиеся зарубежные писатели. Материалы охватывали широкий диапазон тем - от
литературы и искусства до внутренней и международной политики. Чтобы иметь представление о масштабности этого издания, достаточно сказать, что, с 1967 года оно выходило еженедельно на шестнадцати страницах и считалось первой «толстой»
газетой страны.
Развернув газету, он быстро прочитал: «1418 шагов к Победе. Первая встреча советских и американских солдат на Эльбе. Апрель 1945 года».
«Так, так… всё понятно. Что тут дальше?» - с интересом подумал он, переворачивая страницу. «Статья “Овладеть ситуацией”. Остановили наконец тяжкий счёт погромам, - в каком-то напряжении читал он (про все эти события Егор слышал ещё в
Красноярске-26, но не знал подробностей), - поджогам, изуверским убийствам в Ферганской долине, но наступившее беспокойство вряд ли прочно».
«Что же это делается в стране, а? - с чувством страха подумал он, заново перечитывая строки… - “Узбекские мусульмане показали себя не только во всём своём неприглядном, но в своём истинном - кровожадном, дичайшем виде: изгнание 20 тысяч человек турков-месхетинцев; массовые погромы, грабежи, убийства сотен людей различных национальностей…” Бог ты мой, это же невообразимо», - отводя глаза от статьи, с грустью подумал он.
В какой-то момент, чтобы не мучить себя всеми этими новостями, он отложил газету, но это сиюминутное желание продолжалась недолго: «В конце мая 1989 года, - читал он, медленно погружаясь в текст, - в Ферганской области вновь обострилась
обстановка. Несколько столкновений между лицами узбекской и турецкой национальности произошло в городе Кувасае. С 23 по 25 мая в различных регионах области произошли групповые нападения на турок-месхетинцев. В ходе столкновений пострадало 58 человек. 3 июня группы агрессивно настроенных молодых людей узбекской национальности в городе Фергана и Маргилан, посёлках городского
типа Ташлак и Комсомольский завязывали ссоры и драки с турками-месхетинцами. К вечеру толпы экстремистов численностью 300-400 человек (большинство в состоянии опьянения) учинили погромы и поджоги домов в городе Маргилане. С утра 4 июня
многочисленные группы экстремистов, вооружённых ножами, топорами, металлическими прутьями и другими предметами, буквально штурмовали места проживания турок, административные помещения, где они укрылись от расправы. Вновь были учинены погромы и поджоги. Резко ухудшилась обстановка в Фергане, Ташлаке, Ахун-Бабаевском…»
«Нет, всё это не случайно, всё это не к добру», - подумал он, глядя пристально в иллюминатор, словно пытался найти в холодном безвоздушном пространстве, среди множества облаков ответы на волнующие его вопросы. Так он сидел несколько
минут, приходя, что называется, в себя, но это продолжалось недолго. «100 лет со дня рождения Анны Ахматовой. Статья Н. Скатова “Я - голос ваш”, - прочитал он про себя, складывая газету таким образом, чтобы не мешать Наташе. - В ХХ веке - в эпоху великой революции, - читал он, - в эпоху потрясений двумя мировыми войнами в России возникла и сложилась, может быть, самая значительная во всей мировой литературе нового времени женская поэзия - поэзия Анны Ахматовой. Впервые женщина обрела поэтический голос такой силы. “Я научила женщину говорить…” - заявила Ахматова в одной своей эпиграмме».
Прочитав эти строки, Егор закрыл глаза. В этот момент ему захотелось почему-то представить образ Ахматовой, но не взрослой поэтессы, когда она была дружно поставлена критиками в ряд самых больших русских поэтов, а маленькой, худенькой девочкой лет семи-восьми. И в какой-то момент ему удалось это: он представил её худенькой девочкой, одетой в белое ситцевое платьице; белое личико, похожее на лик ангела, излучало не только свет, но и некую вселенскую тайну, разгадать которую было невозможно. Открыв глаза, он подумал: «Почему именно в ней, в этой “тростиночке”, сошлись две такие мощные энергии женской души: космическая и духовная? За что она заслужила такое величие и в то же время - наказание? Что послужило движущим началом всей её лирики? Тем более что она не прошла школы литературного ученичества, а вступила в литературу сразу как опытный стихотворец. Что послужило в этом мире той чудодейственной силой,что буквально “«выплеснула” наружу такое явление, как Ахматова? Вопросы, вопросы, вопросы…»
Убрав газету, он долго ещё размышлял над этим феноменом, вспоминая её любовь не только к стихам, но и к Блоку - поэту, с которым был связан целый мир ранней, а во многом и поздней лирики Ахматовой. Егор даже вспомнил её шутливое объяснение по этому поводу «О том, как у меня не было романа с Блоком». Возможно, от этих мыслей (а может, и нет) лицо Егора временами преображалось - он улыбался. Глядя на него со стороны, трудно было понять, спит он или просто закрыл глаза, думая
о чём-то своём.
Разбудила его Наталья, сказав, что из-за погодных условий самолёт отправили на запасной аэродром в Абакан.
Время возвращения в Красноярск затягивалось. Это ещё больше нервировало Наталью, огорчало это и Егора, но деваться было некуда. Как сказала стюардесса, экипаж самолёта будет ожидать улучшения погодных условий, после чего направится в изначально запланированный пункт назначения.
В аэропорт «Емельяново» самолёт прилетел уже поздно ночью, а через два с половиной часа их встречал и Красноярск-26. При возвращении в Железногорск Егор обратил внимание на одно новшество: на пропускном пункте в город стояли уже
не солдаты-срочники, а женщины. Из разговора со знакомым попутчиком он узнал, что это «новшество» ввели всего несколько дней назад, причём сразу же окрестили девушек - дубачками, вспомнив данное тюремное словечко (применительно к женщинам-охранникам) со времён постройки города.
«Всё меняется буквально на глазах», - подумал он, глядя из окна отъезжавшего от проходной в сторону города автобуса.
Встреча с городом тоже не вызвала радости: в сплошной холодной утренней дымке трудно было что-либо разобрать. Пахло сыростью и ненастьем. О его существовании, как казалось Егору, напоминали лишь отдельные части зданий, просматривающиеся сквозь плотную завесу тумана и тусклого света уличных фонарей с ниспадающими тенями. Вся эта картина была похожа на какой-то большой корабль-призрак, дрейфующий в океане и живущий своей драматической жизнью. Складывалось полное впечатление, что для внешнего мира этот город не существовал. От всего этого «уюта», конечно, радоваться им было нечему, а огорчаться, чтобы не злить себя, не хотелось: это был их город, где им предстояло продолжать жить, работать и воспитывать дочку. Всё это Егор с Натальей хорошо понимали. К тому же общая усталость не давала думать о чём-то важном и полезном. Сердце и душа словно замерли перед новыми жизненными обстоятельствами, а их, как понимал Егор, было уже не избежать. Всё говорило о скором изменении как в стране, так и в обществе, а вот предсказать, что и как, было невозможно. «В таких ситуациях может
произойти всё что угодно», - подумал Сомов, отбрасывая всякие мысли на эту тему. В эти минуты им больше всего хотелось скорее войти в свою маленькую и уютную квартиру, чтобы прийти в себя, не думая ни о чём.
(Продолжение следует).