В последнее время я прочитал на «Прозе» несколько дискуссий по поводу того, какие произведения надо или не надо включать в школьную программу по литературе. Мой тезис двояк. Во-первых, я считаю, что по большому счету все равно, что туда включать, потому что надо менять не программу, а парадигму обучения. Во-вторых, никто эту парадигму все равно менять не будет.
Объяснюсь.
Сто лет тому назад в пособиях японских школьников на полном серьезе утверждалось, что император — прямой потомок богини солнца Аматэрасу. Если ученик начинал отстаивать точку зрения, что национальный символ страны произошел от той же самой обезьяны, что и остальные жители, он мог выбирать между исправительной колонией и сумасшедшим домом. Выйдя из школы, не угодивший на зону или в психушку ученик выпивал чашечку сакэ, садился в самолет «Зеро» фирмы «Мицубиси» и пытался — в большинстве случаев без особого успеха — приземлить аппарат в американский эсминец. Трудно отрицать связь между двумя явлениями — камикадзе воспитывала именно школа, заставляя учеников верить в абсурд. Бесполезное и бессмысленное самоуничтожение после обучения не представлялось тренированному подсознанию японца тем, чем оно на самом деле было; он твердо верил, что так и надо.
Абсурд образовательной системы императорской Японии может быть заметен тем, кто интересовался этим вопросом; абсурда собственной системы мы обычно не замечаем.
Школа - прежде всего вопрос власти, а не вопрос знаний. Ее основная задача — вырастить полезного члена общества, и в подавляющем большинстве случаев знания в этом процессе только мешают. Школа воспитывает в человеке не столько знания, сколько веру. Она не приучает человека думать, но наоборот целенаправленно отучает его это делать.
Для обоснования тезиса я кратко пройдусь по образованию советских времен — раз уж я его десять лет получал.
Если в немногих словах описать его принципы, можно сказать, что обучение в максимальной мере было направлено на то, чтобы как можно сильнее отключить думалку ученика и как можно больше подключить запоминалку и повторялку. Это, надо сказать, общее свойство так называемой «культуры».
Возьмем для начала школьную математику. В счете традиционно используется архаичная десятичная система, сохранившаяся с тех времен, когда в самом деле считали на пальцах. (Индейцы майя по теплому климату ходили босиком — и их система имеет основание 20.) Два или три года в начальной школе тратятся на то, чтобы запомнить наизусть таблицу умножения, по меньшей мере 7*8/2 +8=36 результатов (я считаю, что умножение на единицу тривиально и так как 2х5=5х2 и т. д. , то знать приходится около половины ). На практике половину таблицы никто не учит, приходится тупо зазубривать все 8*8=64 штуки. Если бы люди использовали вместо десятеричной системы пятеричную (двоичная кажется не самым удачным вариантом из-за слишком большой длины записей), то таблица умножения сократилась бы не в два раза, но чуть больше, чем в семь ( всего 9 результатов). Кроме прочего, ее стало бы гораздо проще восстанавливать в уме, если уж будет необходимость. Возможно, система по основанию шесть была бы еще удобнее, хотя и чуть более громоздкой, так как в отличие от простого числа 5, 6 имеет два делителя, посему в таблице умножения было бы больше «круглых» чисел, а запись чисел была бы короче. Однако, никто не желает возиться с переписыванием системы счисления (причины этого я обсужу чуть позже).
Выпускники школы делятся на три класса. Самый многочисленный подвид - троечники и хорошисты — если не считают на калькуляторе смартфона, то обыкновенно получают на выходе кучу хлама. Второй тип — отличники — могут правильно выполнять все четыре действия арифметики, абсолютно не понимая, что они при этом делают. Самый редкий, третий тип, способен действовать разумно — и находить возможные ошибки; эти могут восстанавливать таблицы — вплоть до логарифмических и тригонометрических — самостоятельно, или же их изобретать. О процентном соотношении можно судить по тому факту, что лишь 4% американских учителей правильно делят 111 на 3 в уме.
Рассуждение относится и к таким вещам, как сложение дробей, квадратные уравнения, или теорема Пифагора. Единожды поняв, их так же трудно забыть, как разучиться кататься на велосипеде; у большинства окончивших школу они мгновенно вываливаются из памяти, даже если туда их в свое время с большим трудом запихали.
Надо сказать, при СССР имелись отдельные питомники, в которых математику и физику реально учили понимать. Это было связано с тем, что бомбодел, не ведающий, что творит, имеет минимальные шансы на успех — он может скопировать чужую бомбу, но не способен склепать собственную, которая будет взрываться лучше. Однако, и в этих питомниках (я имел удовольствие провести пару лет в одном из широко известных узкому кругу) всему остальному учили точно так же, как и везде.
Кроме математики, в начальных классах учеников заставляют читать и писать. Русская орфография, грамматика и синтаксис — это темный лес с Бабами Ягами. То же самое, впрочем, относится и к еще паре-тройке знакомых мне языков. Недавно я видел в сети впечатления иностранца о согласовании числительных с существительными. Двадцать одна женщина, двадцать две женщины, двадцать шесть женщин... Две женщины, двое мужчин, двадцать два мужчины... Заткнись и изучай... Мы обычно даже не задумываемся о подобных прелестях нашей грамматики.
В испанском есть достаточно однозначное соответствие между написанием и чтением — ни русский, ни французский таким похвастаться не могут — об английском, где пишется «Манчестер», а читается «Ливерпуль» я вообще промолчу. У французов спряжение неправильных глаголов занимает книжицу на сотню страниц — иностранцам приходится заучивать ее наизусть. У немцев есть милая привычка составлятьизпятисловодно - в результате чтение превращается в разгадывание шарад...
Во многих случаях культура заключается не в том, чтобы понять одно ясное правило, но в том, чтобы вызубрить наизусть сорок восемь исключений и двадцать семь случаев двойного написания. Причем, это относится, полагаю, ко всем естественным языкам.
Почему?
Школа (и культура в целом ) в минимальной степени учит индивидуума думать и сомневаться, а в максимальной — верить и выполнять. Наличие большого количества сомневающихся в Святой Троице, или богине Аматэрасу создает в социуме слишком высокое внутреннее напряжение. Однако, обществу нужны не только верящие и послушные; думающие ему нужны тоже, если оно не хочет, чтобы пришел сосед с термоядерным оружием (составным луком, катапультой, бездымным порохом), половину перебил, а другую заставил на себя батрачить. Посему на школу (и культуру в целом) ложится шизофреническая задача научить людей думать, одновременно отучая их от этого.
Язык — путем эволюции - сконструирован таким образом, чтобы на нем могла соображать более или менее ясно лишь весьма ограниченная прослойка. Остальные безнадежно запутываются в грудах эмоционально нагруженных понятий без особого смысла (Бог, любовь, справедливость ), в сотнях тысяч узкоспециальных терминов (штакетник, осциллограф, имманентный), в темной и нелогичной грамматике, орфографии и синтаксисе... Лишь единицы способны пробиться к смыслу сквозь груды словесной шелухи — и обнаружить в послании скрытые противоречия, стилистический разврат, гнилые аргументы, ложь и манипуляцию. Образование в максимальной степени направлено на то, чтобы человек был манипулируем культурными кодами — его дрессируют слушаться букв, как лошадь дрессируют слушаться вожжей.
Особенно ясно подобная функция культуры видна у китайцев и (в чуть меньшей степени) японцев с их тысячами иероглифов. Иероглифы - кричаще идиотская система записи; в качестве частного случая она включает что-то наподобие обычного алфавита, которым можно записать любое слово (в Японии эта азбука существует в двух одновременно употребляющихся вариантах). Однако, азиаты тратят годы жизни и груды нейронов на то, чтобы запомнить множество ненужных закорючек, лишь ставящих дополнительный барьер между мышлением и выражением. Это не случайно — человеку, который хочет научиться думать, сразу же ставят высокий барьер признания культурного абсурда — его приучают к общественно необходимой идее, по которой должны существовать вещи, стоящие принципиально выше его понимания (на самом деле выше любого ясного понимания), и тем не менее почитаемые и выполняемые.
После того, как маленький человек освоил чтение, его отучают интересоваться тем, как устроено общество и окружающий мир, заваливая его неокрепший мозг грудой скверно структурированных фактов, порой попросту лживых, но чаще лишь специально отобранных для того, чтобы создать у него превратное впечатление.
Помню, у меня возник легкий культурный шок от чтения трилогии Дюма о мушкетёрах. У деда было шикарное парижское издание позапрошлого века, большого формата в нескольких томах с роскошными гравюрами. Я учил по этой книге французский, посему сверялся с русским переводом. Оказалось, что советские переводчики выкинули эпизод на пару страниц, в котором доблестные втыкатели шпаг порешили в каком-то закоулке безоружного работягу, плюнувшего в идущего на казнь английского короля Карла. Естественно, эпизод ставит крест на Атосе, Портосе, Арамисе и Д Артаньяне, как друзьях рабочего класса... Но - с чего бы дворянам быть друзьями рабочих?
Иностранный язык, на котором нельзя ни читать, ни говорить — совершенно бесполезное интеллектуальное украшение; в советской школе (если исключить ничтожное число элитных заведений), языку обучали так, чтобы пользоваться им у человека не было никакой возможности. Большинству советских граждан иняз был точно такой же заглушкой для мозга, как ботаника или химия — индивидууму надо было замусорить чердак так, чтобы у него не возникало охоты устраивать там антисоветчину. С другой стороны, мелкий процент находил возможность доучить-таки язык до нормального уровня, дабы, после должной прополки, чистки и проверки на вшивость, заниматься делами, где такое знание необходимо - в частности, переводить то, что нужно и не переводить, чего не нужно.
Переходя непосредственно к литературе. Ее изучение в школе имеет то же самое двойное предназначение. Она учит думать тех, кто будет это делать назло школе, и отучает всех остальных.
Классика — книги, которые лучше всего отображают дух своего времени и оставляют след. Они не обязательно объективно лучшие, и абсолютно не те книги, которые в самом деле нравятся большинству. Возможно, и даже вполне вероятно, что второстепенные поэты начала 20 века писали лучше Пушкина - у них во всяком случае была техника, которой тот не обладал. По реальной популярности в народе, совершенно забытые ныне Надсон, или Кукольник, или полузабытый Асадов превосходят классику на почти любом конкретном временном участке.
Однако, именно Пушкин вошел в культурную матрицу - он выразил начало 19 века лучше всех своих современников, и все дальнейшее очень трудно понять без его влияния. Его явно или неявно цитировали весь двадцатый век – от Блока до Бродского. Нужен ли нам Пушкин сейчас? В смысле стихосложения — вряд ли: есть полно стихов, по качеству ничем не хуже пушкинских, и куда более изощренных технически. Но, Пушкин нужен любому, кто на самом деле интересуется литературой, как Библия нужна любому, кто интересуется христианством – независимо от того, нравится он читающему, или же нет (Толстой считал Александра Сергеевича бесполезным и легкомысленным автором, но, разумеется, хорошо его знал).
Я видел аргумент: «мы же не знаем русской литературы 17 и 18 века, зачем нужна литература 19-го…» Но самое ясное впечатление о политике я получил от Аристотеля и Тацита, которые суть даже не 17 век, но больше, чем 17 веков тому назад; Екклесиаст, Платон, Марк Аврелий – все они скорее наши современники… Шекспир и Сервантес, Рабле, Мольер, Лафонтен гораздо старше прошлого и даже позапрошлого века – если кто-то скажет мне, что я зря их читал, то я буду категорически несогласен. Но нужны ли школе они?
Мне кажется, есть набор писателей, которых в школе учили, учат и будут учить - классики первой величины, на которых строится национальная идентичность. В России это Пушкин, Лермонтов, Толстой, Достоевский, Гоголь, Чехов… Остальное в изрядной степени взаимозаменяемо и конъюнктурно. «Проходить» Цветаеву и Мандельштама или Маяковского с Есениным – в принципе, какая разница – тот, кому это надо – и кто будет писать будущую классику сам, все равно прочтет всех – и составит о них мнение, отдельное от школьных учебников. Большинство же будет чтить, не читая, или порицать, не понимая - и это на самом деле именно так и надо с точки зрения системы, как бы она ни старалась убедить нас в обратном.