Имя твое вырвалось из расщелины губ моих
и понеслось белой чайкой низко над водой,
устремилось к берегу, где на изрытой взрывами дороге чернеют остовы телег,
а по сторонам высятся над пепелищами голые печные трубы…
Пехота с криками «ура»
Xy..рит к дзоту.
Вот нам, ребята, немчура
Нашла работу.
По соснам чешет пулемет
И жаром пышет.
Бойцы, сыночки, не еб..,
Что немец слышит!
Я вам приказ передаю:
Дойти – чтоб в оба! –
Как те, которые в раю,
Дошли до гроба.
Что-то устало внутри, ссохлось, скукожилось в маленький теплый комок, как сосцы у кормящей коровы. Сын ее единоутробный лежит в поле возле стога, поваленный осколком бомбы. Зарыл копытца в сырое сено. Вздрагивает на ветру его белое ухо. Телок открывает рот, высовывает язык. Облизнув сухие губы, он опускает веки, освещенные нежным заревом заката. Там, в розоватом свете, растворился клин гудящих бомбардировщиков. Сверчки начинают свою вечернюю песню. В сумерках лик невинно убиенного начинает светиться полукружьем рогов. Насекомые слетаются из глубины полей на святое сияние.
нутрецо мужское хочет кушать молочко парное из сосцов оно больше не течет прервано кормление на дворе дворник иван в робе мехах позорного членовредительства тычет себя в пуп иглой протыкает плоть свою и ниткой стальной зашивает нутро, вынимает иголку из ануса и в пуп вновь втыкает черт пьяный иди проспись
Кто тебе, королева, песню сложит, как не раб твой, что у коровы в хлеву сосцы поотрубал, чтоб душа ее не болела об убиенном сыне?
Кто тебе ножки языком своим вымоет, чтоб мягко ступать могла по сердцам своих подданных гадюк, вепрей, волков и свиней?
Кто тебе скажет «прости, что вложил худой лук в руки твои», когда промахнется твое величество по заповедному оленю?
Кто?