"Боже, что я делаю не так?
Может, в тех занюханных трактирах,
Где сижу я, и не пахнет миром
И молитв не слышно в шуме драк…
Ну, тогда подай мне только знак:
Стань, как Чезари, мол, благонравным,
Не ищи вакханок, да и Фавна
Среди тех, кто пьянствует с утра,
Кто убийцы, шлюхи, шулера,
Первые среди злодеев главных."
(c)
Она любила свои сны и свои мечты. Правда она никогда их не различала и в своих воспоминаниях вообще полагала их реальными событиями своей жизни, но это нисколько не мешало ей. Свои сны она легко и просто считала дополненной реальностью, проектами которой занималась днем на работе, а ночью бродила по нехоженным пространствам неизвестных земель, почти существующих, почти реальных, и оттого неуловимо знакомых.
Сначала всегда звучала музыка и шел дождь. Потом он прекращался, и тяжелые акварельные тучи ползли за горизонт. Аромат мокрого дрока становился оглушительным и проникновенно тягучим. Звонкий стук ее каблуков резал тишину сумерков, пока она пробиралась узкими calle в таверну рядом с campo San Luca, чтобы поужинать. Там она садилась за столик, закидывая ногу на ногу, и, поправляя кружево на манжетах широких рукавов тонкой шелковой рубашки, которая была ей немного велика, одергивала юбку с корсажем из дамасской узорчатой ткани и скидывала узкие туфли, освобождая ноющие ступни. Затем - словно напоказ выставляя тонкое запястье - рукой приподнимала тяжелую гриву волос, спутанных от дождя и влажного воздуха прядей, падающих на её точеные открытые плечи. Заказывала кьянти, крепкий кофе без сахара, и черный хлеб с острым сыром. Всё это приносил ей он, чуть помедлив у дверей, где в глубине кухни в шоколадного бархата темноте и прохладе мерцали медные бока кастрюль, звенело муринское стекло и позвякивал фарфор кофейных сервизов. Оттуда тянулись шлейфы тысячи запахов, которые наполняли кухню днем, а к вечеру успевали выветриться, утонуть в озоне после грозы. Запахи латука и копченой курицы, и белого шоколада, и малины, и растопленного масла, и убежавшего молока, и перца халопеньо, и маринованных оливок, и растертого чабреца, и марокканского чая...
Он стоял, скрытый вечерними тенями и смотрел на нее. От канала тянуло прохладой и тиной, и она поводила плечами, пытаясь согнать с них, покрытых золотистым итальянским загаром, внезапно набежавшую гусиную кожу. А он не мог отвести взгляда от губ, которые она кусала в нетерпении, и в животе его разливалось что-то прохладное, словно там были рассыпаны тысячи листиков мяты... Он знал, что она исчезнет так же внезапно, как исчезает каждый вечер, как исчезает неоконченный сон. Но больше этого он сожалел о том, что когда-нибудь она не придет совсем. И тогда он решился.
(продолжу непременно позже)