Пьеса по мотивам киносценария Андрея Тарковского “Гофманиана”.
Комната. Вдоль задней стены – огромное зеркало. Старинное – вся амальгама покрыта патиной трещин и пятен, но рама простая, без барочных излишеств.
По среди комнаты стол и два стула. На одном из стульев сидит человек. Он задумчиво ковыряет шляпку гвоздя, на миллиметр вылезшего из столешницы. На человеке партикулярное платье судейского чиновника.
Потайная, скрытая в стене дверь за спиной у сидящего, бесшумно отворяется. В комнату входит еще один человек, тоже в партикулярном наряде судейского чиновника. Под мышкой папка с бумагами.
Крадучись, подходит к сидящему и становится сзади. Внимательно наблюдает за процессом ковыряния шляпки гвоздя.
ВТОРОЙ: Не получится.
Сидящий вздрагивает от неожиданности и с испугом оборачивается.
ВТОРОЙ: Отковырять не получится. Надо забить.
Огибает стол, подходит к незанятому стулу.
ВТОРОЙ: Эти гвозди – такая дрянь! Вечно норовят из столешницы вылезти. А это опасно, можно ободрать лацкан мундира. Не правда ли?
Первый молчит. Второй садится на стул. Несколько раз меняет его положение: стул шатается, всем четырем ножкам его никак не удается утвердиться на полу – устойчиво и равномерно. Наконец второй усаживается и смотрит на первого. Первый смотрит на второго. Пауза.
ВТОРОЙ: Так-так...
Второй раскрывает папку, заглядывает в бумаги.
ВТОРОЙ: Эрнст Теодор Вильгельм по фамилии Гофман. Все верно?
ГОФМАН: Амадей.
ВТОРОЙ: Что Амадей?
ГОФМАН: Эрнст Теодор Амадей. Я поменял третье имя лет пятнадцать назад.
ВТОРОЙ: Ах вот даже как! (Открывает ящик стола, достает карандаш, делает в бумагах пометку) Стало быть, Эрнст Теодор Вильгельм-Амадей, советник апелляционного суда и член непосредственной следственной комиссии по выявлению изменнических связей и других опасных происков. Все верно? Тут-то я ничего не напутал?
Гофман кивает головой утвердительно.
ВТОРОЙ: «Непосредственная следственная комиссия по выявлению изменнических связей». Звучит-то как! Органный аккорд. Фуга Баха, честное слово! Увы, я со своей стороны таким звучным титулом похвастаться не могу. При этом, прошу заметить, свое ничтожество сознаю и ничуть им – ничтожеством то бишь – не тяготюсь... (запинается) Не тягочусь... Тьфу, какое дурацкое слово! Порой наш немецкий язык до отвращения костен. О чем это я? Ах да, должности и имена... Так вот... Имя мое весьма заурядное, никаких там тебе Амодеев в помине (хихикает). Что же касается нашего с вами общения... Ежели захотите обратиться ко мне, так прямо и говорите: господин следователь по особо важным делам.
Следователь смотрит на Гофмана, Гофман на следователя.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Что ж, уважаемый Эрнст Теодор Амадей, теперь ваша очередь говорить. Я вас внимательно слушаю.
Гофман смотрит на следователя, следователь на Гофмана. Тишину нарушает лишь постукивание ножек об пол – следовательский стул так и не удалось сбалансировать.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вам нечего мне сказать? Совсем? А я на вашем месте начал бы так: «Господин следователь, по какому праву вы отрываете меня, важного государственного чиновника, от моих важных государственных дел, приглашаете в свой кабинет, задаете какие-то нелепые вопросы. Это что – допрос?!»
Следователь бьет кулаком по столу.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: (продолжает вкрадчивым голосом) На что я сперва всплеснул бы руками, потом сложил бы их в кучку, приложил бы к груди и залепетал дрожащим от трепета голосом: «Что вы, что вы! Да как вы могли подумать! Какой там допрос?». Но поскольку вы, господин Гофман, молчите, я голосом трепетать не не стану, руки к груди прижимать не начну, а просто скажу – да, это допрос.
Следователь открывает ящик стола, достает маленькое зеркальце, подносит его к своему носу, разглядывает. Затем большим и указательным пальцами, как пинцетом, подцепляет волосок, торчащий из ноздри и вырывает его.
Зеркальце вновь оказывается в ящике, вырванный волос аккуратно упаковывается в носовой платок и исчезает в кармане сюртука.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Что за нелепое имя такое – Амадей. А, господин Гофман? Молчите… А я, между прочим, не лыком шит, хоть и корчил тут из себя дурачка-простофилю. Вы что же думаете – я не знал, что вы у нас самозванный Амадей? Знал, разумеется. Знал и навел кой-какие превентивные справочки (заглядывает в записи). Итак – Амадей. Таких индивидуумов в нашей всемирной истории прямо скажем не густо. Был, значит, Амадей Первый, Иерейский, но это давно... Потом еще Амадей Шестой, Зеленый и Амадей Седьмой, Красный – оба графы Савойские. А вы, господин советник апелляционного суда, каким Амадеям симпатизировать изволите? Кто вы у нас – красный, зеленый, голубой? Или, простите, серо-буро-малиновый?
ГОФМАН: А вам, господин следователь, не все ли равно?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да, как вам сказать... Мы, слава богу, живем в толерантной стране. У нас любому цвету рады. Но хотелось бы знать!
ГОФМАН: Амадей – это в честь Моцарта.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Кого-кого? Моцарта? Это австриец который? Не ожидал!!!
Пауза. Следовать смотрит на Гофмана с осуждением.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Не ожидал, господин Гофман. Сражен на повал! Эти австрийцы – такая подлая нация. Все тихой сапой, исподтишка… Вроде и немцы, а все не как у людей. То ли дело мы – пруссаки! Просты, как правда. М-да... Не думал я, что вы, государственный человек, и вдруг – Амадей. Да еще в честь австрийца какого-то...
ГОФМАН: Что вы привязались к моему имени? Это творческий псевдоним. Разве нельзя?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Псевдоним? Ну-ну... Ответьте мне, господин Гофман, почему так бывает: один в ладу и с миром, и с собой, а другому – все не так. Все ему не нравится – и имя, и отчизна, и форма правления? Пользуется всеми благами просвещенной монархии, а сам при этом и губки морщит, и носик воротит. Где ест, там и гадит! Хуже свиньи...
ГОФМАН: Минуточку, сударь! Что это за тон? Вы на что намекаете?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да бог с вами, голубчик, какие намеки? И в мыслях не было, вот вам крест! (Вместо крестного знамения показывает решетку из перекрещенных пальцев) Это я так – размышление вслух о природе творческих псевдонимов и происков. Могу же я поразмышлять? Могу! Имею полное право – мы прозябаем в свободной стране. И прекратите ковырять этот гвоздь, будте любезны. На нервы действует.
Гофман медлит, потом нехотя убирает со стола руки.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Что же касается творчества... Я тут пошушукался, порасспрашивал знающих людей. И вот что выходит: вы, господин Гофман, помимо судебной, еще и богемную лямку тянете, да? Вы у нас и композитор, и литератор. Дамочки, читающие книжонки карманных форматов, от вас без ума. А вот господин Гете, Иоганн Вольфганг, наш великий немецкий, при одном только звуке вашего имени такую, прости господи, физиономию делает, будто кислятины обкушался. Так что творчество творчеству рознь. А вот коварство и вероломство остаются неизменными при любых катавасиях и миропорядках. Разве не так?
ГОФМАН: Господин следователь, я решил воспользоваться вашим советом и задать тот самый вопрос, который вы ожидали услышать от меня в начале нашей... м-м... даже не знаю, как назвать этот фарс. Беседы, что ли... Итак! Почему вы отрываете меня, важного государственного чиновника, от моих важных государственных дел и заставляете выслушивать какую-то околесицу про цветных Амадеев и кривое лицо господина советника Гете, который – якобы!!! - презирает меня и мою писанину. Если это допрос, тогда переходите к делу. Допрашивайте, а не тяните кота за его гениталии.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Какой, однако, слог! Какая риторика! Хлестко, резко – но по делу. Дурачок этот Гете, не разглядел дарования. (Смотрят друг на друга. Пауза) Что ж, будь по вашему –допрос так допрос. Вы как к насекомым относитесь?
ГОФМАН: Что?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, насекомые. Мухи, мокрицы, божьи коровки…
ГОФМАН: При чем тут насекомые?
Следователь: (Внезапно бьет кулаком по столу и кричит) Вопросы здесь задаю я! (тут же вкрадчивым голосом) Извините, бога ради, что ору на вас и кулаками стучу. При допросе всегда так: если перебивают, надо возопить: «вопросы здесь задаю я» и садануть кулаком по столу. Не я это придумал – инструкция. Артикул пять, абзац семнадцать. Стало быть, насекомые.
ГОФМАН: Бред какой-то... Впрочем, извольте. Бабочек люблю, тараканов – не очень. Устраивает?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: А блох?
ГОФМАН: Что блох?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: К блохам как относитесь?
ГОФМАН: Да при чем тут блохи! Что вообще происходит?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: (легонечко коснувшись стола кулаком) Повторяю – вопросы здесь задаю я. А вы отвечаете. Договорились?
ГОФМАН: Нет.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Так вы не согласны! Порядки наши вас не устраивают?
ГОФМАН: Это ответ. Нет, блох я не люблю. Ни блох, ни клопов, ни пиявок. Я вообще не терплю кровососов.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Как же так получается, господин сочинитель - кровососов вы не любите, а книжки про них измышляете? «Повелитель блох» - ваша стряпня?
ГОФМАН: Ах вот вы о чем! Но это же безделица, фельетон...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Пасквиль!
ГОФМАН: Да эта книга не издана даже.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Правильно. И не будет издана, смею заверить вас. Как вы могли?! (вскакивает, начинает бродить по комнате) Вы, государственный человек, причастный к государственным тайнам! Вам родина доверила самое дорогое, что только можно доверить – секрет! А вы чуть было не разболтали о нем со страниц своей, извините, книжонки.
ГОФМАН: Да о чем это вы? (пытается встать) Я...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Сидеть! (Гофман падает обратно на стул) А вот о чем. У вас там выведен некий фактотум, тайный надворный советник – ну, полный кретин! И в уста этого идиота вы вкладываете слова, по сути своей верные. Более того – отражающие генеральную линию правоохранительных органов его Королевского Величества.
ГОФМАН: Какую линию? Какие слова?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Какие? Цитирую! (выхватывает из папки листок, читает) «Прежде всего, надо найти злодея, а совершённое им злодеяния само собой обнаружится». И еще: «думание само по себе есть опасная операция, а думание опасного человека – опасно вдвойне».
Следователь подходит к сидящему, поднимает руку, разжимает пальцы. Освобожденный листок, кружась, падает на стол перед Гофманом.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: А ведь это почти что точная цитата из подмётной реляции для служебного пользования.
ГОФМАН: Послушайте, если эта апофигема – генеральная линия правоохранительных органов, как вы сами сказали, так в чем проблема? О каких секретах речь?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Не каждую генеральную линию следует доводить до глаз и ушей добропорядочного и законопослушного бюргера. Я с Екклизиастом согласен: во многом знании много печали. Зачем огорчать человека? Тише едешь – дольше будешь.
ГОФМАН: Не понимаю, о чем это вы...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да все о том же. О самом насущном. Сил больше нет – демагоги замучили!Такое отребье - хуже австрийцев.
ГОФМАН: Дались вам эти австрийцы...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Не в австрийцах дело - за королевство обидно. Сердце болит! Долг приличного государства не сидеть сложа руки, а пестовать неокрепшие души и выводить на чистую воду гнилые умы. Вы согласны?
ГОФМАН: Ну, допустим...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Не надо мне «нукать»! В то время, как любой здравомыслящий патриот за честь почитает борьбу с демагогами, вы – и в королевском судилище, и в писульках своих – пытаетесь их обелить, а нас обмишурить. И все с одной единственной целью – отмазать этих подонков от карающих лап правосудия.
ГОФМАН: Послушайте, я советник апелляционного суда, почти адвокат. Мое дело – вставлять палки в колеса облыжным обвинениям и наспех состряпанным тяжбам. Мне за это королевство, между прочим, денежки платит.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ага... Про деньги понятно, без них – никуда. А совесть? Слыхали такое словечко? Или в вашем лексиконе оно напрочь отсутствует? Нет-нет, не надо ручками махать перед носом моим. Я это тоже умею. Не надо!
Следователь выуживает из пачки очередной листок.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Смотрите, что сочинил один из тех головорезов, которых вы так трепетно опекаете за государственный счет. «Дайте мне в руки саблю возмездия, и я от души порезвлюсь. Все деревья превращу я в виселицы, от Бранденбургских ворот до самого Шарлотенбурга». И это по вашему не экстремизм? Раз не вешал, а только грозил, то и преступления нет?
ГОФМАН: Был бы злодей, а злодейство найдется?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Совершенно верно! Только другими словами - не в лоб, а потоньше, поосмотрительней. К примеру: имел виды на помыслы о злодейских намерениях. Каково!Солидно звучит, не находите?
ГОФМАН: Не нахожу.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Напрасно, напрасно… Эти демагоги потрясения жаждут. Нового величия им подавай. Подонки! «Народная конституция для всей Германии»! Да в этой Германии государств – больше, чем зубов во рту. Причем у нас на востоке, в прусском королевстве, еще худо-бедно порядок. А что там у них на западе делается – просто волосы дыбом!
ГОФМАН: Зачем вы мне все это рассказываете? Я-то тут при чем?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Что значит «при чем»? Стало быть, мы, люди доброй воли и прямодушного нрава, плечом к плечу, а вы – в стороне?!
ГОФМАН: Именно. У меня вызывают изжогу и бунтари, и те, кто с ними сражается.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Изжога, сударь, у вас от злоупотребления винным продуктом. От политики бывает только отрыжка.
ГОФМАН: Плевать. По мне идеальное государство есть то, которого не замечаешь. А идеальный правитель – поэт. Будь моя воля, так бы и повелел: вся власть поэтам!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: (сотрясаясь от мелкого хохота) Вы еще баб начните в политику пропихивать.
ГОФМАН: Почему бы и нет? Все течет, все меняется. То, что вчера было нормой, сегодня уже мракобесие. И наоборот.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Во-во, и вы туда же. Французские штучки... Бульон, лосьон, либерасьон. Свобода, равенство и ****ство. Нет уж, увольте. Обойдемся без экспериментов. Калигула тоже хотел коня сенатором сделать. И чем он кончил?
ГОФМАН: Кто, конь?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Калигула, разумеется. Плохо он кончил! Нет уж, давайте оставим политику без баб и скотины. Во всем должен быть порядок и здравый смысл. Место злодея – на плахе, вора – в тюрьме, лошади – в стойле, а женщины… Сами знаете где.
ГОФМАН: Каждый сверчок, знай свой шесток?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, вам виднее. Это вы у нас по букашечкам спец. Повелитель блох... Это ж надо додуматься! Вы на что намекаете? Кто для вас блохи, а? Наш великий прусский народ?
ГОФМАН: Господин следователь по особо важным делам, не кажется ли вам, что вы ерундой занимаетесь? Не надо мне крамолу шить. Нет в моих блохах ничего особого и важного. Нету, понимаете? Я даже не сатирик. Я юморист. Все это шутка, фантазия.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: А не надо фантазий. Не надо! Давайте думать трезво, а выражаться по факту. А то один тут давеча нафантазировал – пол мира на уши поставил. Тля корсиканская. Еле-еле отбились от этого от этого ирода. Солнце Аустерлица над ним, понимаешь, взошло. И где он теперь, этот ваш фантазер? В океане, на острове, в пекле тропиков парит мозги. А мы туточки, в следственном изоляторе, при полном комфорте. Здесь и свечка светит ярко, и не душно, и не жарко. И кто после этого у нас на коне? Мы! Мы на коне – подданные короля Пруссии. Народ-победитель! А вы говорите, блохи... Да мы до Парижа дошли! И, если надо, можем повторить.
ГОФМАН: А что это вы меня Наполеоном пеняете? Я сам этого людоеда терпеть не могу. Я на него карикатуры рисовал, между прочим!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Знаю, было дело. Рисовали... Корысти ради – деньгу зашибали. Да только бледненько как-то это у вас получалось. Без искорки, без огонька. А в искусстве, сами знаете, главное – это горение! Пожар души – вот, что такое творчество. Тут-то, надеюсь, вы со мною согласны?
ГОФМАН: Ну, допустим.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Опять это «ну»! Мне от вас одолжений не надо. Что же касается огнеопасных предметов... Удивительное дело! Нежданно-негаданно, простым самотеком, мы добрались до самой сути. И без малейшего, прошу заметить, нажима с моей стороны. (напевает) Гори, гори, моя звезда...
Следователь усаживается на стул. Пауза.
Стук ножек об пол в тишине.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: У вас проблемы, милейший. Большие проблемы!
ГОФМАН: Неужели?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Уверяю вас. Поверьте моему обширному и многолетнему опыту. Я как давеча вас увидал - а я, признаться, долго за вами в глазок наблюдал, прежде чем сюда войти. Так вот…Я как увидел вас - согбенный, унылый, нервно терзающий шляпку гвоздя - сразу подумал: “О-о-о! Как всё запущено”.
ГОФМАН: Фантастическая проницательность - пол минуты инспекции исподтишка, и диагноз готов. Поразительно!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: А что вы удивляетесь? Опыт. Глаз-алмаз, так сказать. Да и факты вопиют.
ГОФМАН: Факты?! Не смешите меня. Где они?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да вот, туточки. Перед самым носом моим. Сидят и губки кривят. Вы что же думаете, у государства есть время шарить по углам, выискивая законопреступников? Ошибаетесь. Вина сама бросает виновника в объятия соответствующих организаций. Иными словами - если вы оказались здесь, в этой самой комнате, на этом вот стульчике, быть невиновным вы не можете по определению. Я внятно излагаю свои лейтмотивы?
ГОФМАН: Более чем...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вот видите, как все ясно и просто, когда говоришь от души напрямик. Да, драгоценный вы наш, вина виновного – это клеймо, сияющее у него на лбу и вопиющее: «Лови негодяя!». Задача же суда и следствия – докопаться, в чем именно виновен негодник.
ГОФМАН: Стало быть, если я здесь, в этом вот кабинете, сижу на этом самом стуле, то я – негодяй?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Приятно иметь дело с человеком, который схватывает все на лету.
Гофман смотрит на следователя.
Рука его вновь тянется к шляпке гвоздя.
ГОФМАН: Вы, между прочим, тоже сидите на стуле.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Минуточку! Не надо путать нашу мебель. Подо мною стул представителя власти. Под вами же – сидушка субъекта, этой властью инспектируемого. Чуете разницу?
ГОФМАН: А если бы, войдя сюда, я уселся на ваш стул?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Тогда бы стулья поменялись ролями. Все в этом мире релятивно, даже метаморфоза седалищной мебели. И оставьте в покое мой стол! Хватит его колупать! Безобразие просто...
Рывком следователь открывает ящик, выхватывает молоток и с размаху лупит по крышке стола. Гофман едва успевает отдернуть руку.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Так ему, так! (продолжает колотить по шляпке гвоздя) Выскочка! Я ему покажу, как торчать на виду...
Наконец следователь успокаивается, кладет молоток на место. В воцарившейся тишине слышен сдавленный скулёж. Гофман озирается.
ГОФМАН: Что это? Слышите?
Следователь кивает и тоже прислушивается. Снова скулёж.
ГОФМАН: Это ребенок? У вас тут дети?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Какие дети? Что вы мелете... Скотина! Сучара позорная!!!
Следователь ныряет под стол. Секунду спустя вытаскивает за волосы какого-то субъекта. Тот зажимает руками уши, контуженные ударами молотка, и тихо скулит. На субъекте камзол судейского чиновника, только очень поношенный.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну что, гаденыш, подслушивал, да? Убью! Паршивец...
Неожиданно раздается скрежет и треск, похожий на звук ожившей радиоточки.
Все трое оборачиваются и смотрят в угол, где из стены торчит раструб громкоговорителя.
Доносится голос диктора: «Внимание. Передаем сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует двенадцати часам берлинского времени. Пи-пи-пи...».
Но и после шестого сигнала пиканье не прекращается. К нему добавляются звуки эфирных помех – вместе с пиканьем они образуют сетку синкопического ритма.
Свет в комнате меркнет, но оживает висящая под потолком лампа. Она пульсирует в такт ритму.
Застывшие фигуры начинают медленно-медленно двигаться – сомнамбулический танец.
Как заводные куклы в рапиде. Или как водоросли под толщей воды.
Внезапно писк обрывается. Лампочка гаснет. Комната приобретает свой прежний вид.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вот, Эрнест Теодорович, прошу любить и жаловать – внештатный шпион и стукач на полставки. (отвешивает стукачу подзатыльник) Моя правая шебутная рука.
Гофман молчит. Стукач продолжает тихонько поскуливать.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: (стукачу) Заткнись, охламон. Принес?
Стукач достает из-за пазухи пухлый конверт, отдает его следователю.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: (Гофману) Кстати, он - ваш собрат, почти что писатель. Такие отчеты строчит – просто пальцы оближешь! Не поверите, иногда по три раза на дню их перечитываю, не могу оторваться. Самородок. Талант! Ну что, господа, присядем?
Следователь садится на место.
Стукач ныряет под стол, вытаскивает маленький стульчик и тоже присаживается.
Достав из конверта бумаги, следователь бегло просматривает их.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Не дурно, не дурно... Все точки над буквой «е» расставлены, все галочки над литерой «и» учтены. Теперь можно смело брать быка беззакония за его криминальные рожки. ( Пристально смотрит на Гофмана) Вы что же, всерьез подумали, что я – следователь по особо важным делам – ради этих паршивых блох вас сюда вызвал? Ну, не кривляйтесь, чего там... Признайтесь, подумали?
СТУКАЧ: (трясет головою) Подумал, подумал...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Святая простота! Делать мне нечего, как только с этими членистоногими вошкаться. Блохи – это так... Увертюрка, прелюдия. Косточки размять, да коготки поточить. Выражаясь аллегорически, наша беседа до сего момента – всего лишь цветочки. Сухофрукты настоящих проблем вам еще предстоит лицезреть. Ундина. Имя этой особы вам о чем-нибудь говорит?
ГОФМАН: Вы, как я погляжу, решили устроить инвентаризацию всего моего творчества? Изрядно польщен.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Будте любезны отвечать на вопрос.
ГОФМАН: Не надоело вам валять дурака? Вы же и так все знаете. Ну, хорошо... «Ундина» - это опера. Музыка моя, стихи господина Фуке. Шла в Берлинском национальном театре, пока он не сгорел к чертовой матери.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: И что, с успехом шла?
ГОФМАН: С небывалым успехом. К чему вам все это?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да как вам сказать... (обращаясь к стукачу) А вот мы сейчас нашего сотоварища спросим. К чему, голубчик, нам все это?
СТУКАЧ: Работа такая?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: То-то и оно - работа! Наша служба и опасна, и трудна. И на первый взгляд...
СТУКАЧ: Как будто не видна?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Совершенно верно. Особенно, если под столом ее делаешь. Короче, вам слово, господин невидимка. Что у нас там?
СТУКАЧ: Да вот, понимаете... Пришел к нам в департамент документик один.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Донос?
СТУКАЧ: Не то, чтоб донос… Скорее так - размышления о прошлом и будущем.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: И каково?
СТУКАЧ: О-о-о! Прошлое нашему корреспонденту видится, разумеется, славным. Будущее, само собой, светлым. Но и про темные пятна, искажающие кругозор перспективного зрения, он тоже упомянуть не забыл.
СЛЕДОВАТЕЛ: Молодчина!
СТУКАЧ: Совершенно с вами согласен. Открылись, знаете ли, кой какие новые фактики. Даже не факты, а так... Обстоятельства. Есть основания полагать, что сей пожар…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Беринского театра?
СТУКАЧ: Именно. Так вот, есть основания пологать, что сей пожар – не плод фатальной небрежности в обращении со спичками, но...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Происк?
СТУКАЧ: В яблочко! Козни вредительских сил.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Невероятно! А ведь Опера, национальная... Она ж – ого-го!!! Это и символ, и имущество. Даже не знаю, что и важней. Это вам не ларек. И не шалман распивочного типа, где вы, Эрнст Теодорович, имеете обыкновение заседать...
СТУКАЧ: До утра.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Бражничать, играть в азартные игры и - извините меня за откровенность - распускать свой язык. Распускал господин Гофман язык?
СТУКАЧ: Так точно, распускал. Основные тезисы тут (указывает на пачку бумаг), начиная с двадцатой страницы.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Слыхали? Тезисы! И про пожар негодования, бушующий в вашей груди. И про начальство, которому не мешало бы гореть синим пламенем. Все оно тут!
СТУКАЧ: Начиная с двадцатой страницы...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Герострат. Знакома фамилия?
ГОФМАН: Кто?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Не валяйте дурака, вы образованный человек. Тот, который поджег древнегреческий храм, чтобы увековечить свое непотребное имя.
ГОФМАН: Позвольте...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Нет, это вы позвольте! Мы с коллегой ознакомились с вашим, так сказать, творчеством. Взглянули мельком на словесные опусы. Почитали кое что...
СТУКАЧ: От корки до корки!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Больно часто у вас все горит, господин сочинитель. Вы часом не пироман? Знаете, эти... Которые поджигают для куражу. Для ублажения своих истеричных потребностей.
ГОФМАН: Минуточку... Вы что, намекаете, что это я подпалил Берлинскую Оперу? Просто так, из баловства!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Господь с вами, Эрнст Теодорович, какие намеки! (стукачу) Мы намекали на что-нибудь?
СТУКАЧ: И в мыслях не было.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вот видите. Не-на-ме-ка-ли! Но слово, однако же, не воробей. Если вылетит – надо ловить. Давайте рассмотрим это предположение чисто теоретически. Забавы ради...
ГОФМАН: Забавы? Вы находите это забавным? Веселый вы народец - все шуточки, подковырочки... Нет, господа, хохмить я с вами не собираюсь. Но и вам со мною шутки шутить не советую. Дело мне шьете? Не выйдет! У вас же все стегано белыми нитками... «Ундина» имела успех. Эта опера – мое любимое детище. Зачем мне жечь театр? Это же бред!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Знаем, знаем... Читали ваши избранные места из переписки с друзьями. (протягивает листок стукачу) На-ка, любезный, процитируй. Я там ногтем подчеркнул.
СТУКАЧ: Ноготком? Вижу-вижу... «Всю свою непутевую жизнь я мечтал создать Opus Magnum. Великое творение, которое обессмертит мое имя в веках. И уповал, что творением этим станет Унди...».
ГОФМАН: Кто дал вам право читать мои личные письма?!
СТУКАЧ: (испуганно) Кто?..
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Он еще спрашивает! Родина, разумеется. Работа у нас такая – все для блага страны, и ничего личного. (стукачу) Я прав?
СТУКАЧ: Ничегошеньки личного!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: А между тем, цитата сия свидетельствует, что человек вы амбициозный, задиристый. В художественные Наполеоны метите, не так ли? Да только кишка тонка! Слыхал я вашу оперу... Я человек культурный, в театры хожу. Знаете, господин Гофман, что я обо всем этом думаю? Положа руку на сердце... (кидает стукачу очередной листок) Эй, прочти-ка вот здесь. Я там чаем накапал, оттуда цитируй.
СТУКАЧ: Минуточку-минуточку... Ага, под пятном... «Я человек культурный, в театры хожу. И, положа руку на сердце... Эта «Ундина» - ну просто говно!». Конец цитаты...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Так-то... И вот, что я вам скажу, драгоценный Эрнст Теодорович: пасквили вы сочинять, конечно, мастак – наблатыкались. А вот композитор из вас – тьфу! Растереть и забыть. Хуже Моцарта, честное слово.
ГОФМАН: Вот уж не думал, что в Тайной Канцелярии сидят музыкальные критики.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Музыкальные критики сидят через дорогу, в народной тюрьме. А в Тайной Канцелярии у нас заседают. И не критики, а специалисты. «Ундину» на гастроли вести собирались?
ГОФМАН: Да при чем тут гастроли?!
Внезапно с места вскакивает стукач и бьет кулаком по столу.
СТУКАЧ: Вопросы здесь задаем мы! Сколько раз повторять?
Следователь смотрит на стукача с недоумением.
Пауза.
Стукач садится на место, вжимает голову в плечи.
СТУКАЧ: Простите, сорвался. Накипело! Сами же говорили: артикул пять, абзац семнадцать...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, ты даешь! (Гофману) Итак... Гастроли. «Ундина». Вести собирались?
ГОФМАН: Разговоры, собственно, были, но ничего конкретного. А потом и театр сгорел...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Со всеми костюмами и декорациями?
ГОФМАН: К чертовой матери.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вовремя, да?
ГОФМАН: Не понимаю...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да все вы понимаете!
СТУКАЧ: Он все понимает.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Знаете, господин Гофман... Я конечно же патриот. Отечество обожаю – мне это и по работе положено. Но я не дурак! Я сознаю, что в артистическо-эстетическом плане наш Берлин – дыра дырой. Тут любую Ундину скушают и не подавятся. А вот если дело дойдет до Европейского турне по задворкам культурных столиц: Будапешт, Бухарест, Братислава… Или Вена, не дай бог! Там с вами и с вашей русалкой церемониться не станут. Сожрут с потрохами! Это тут вы – кум королю. Руки в боки и ходите фертом. А там – на задворках культурных столиц – вы никто...
СТУКАЧ: По фамилии Гофман какой-то там.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: А ныне? Театр сгорел, опера испарилась. А легенда осталась! Opus Magnum. Великое творение, сгинувшее в пучине огня по воле злого рока. Последний день Помпеев, трагедия в античном духе. Толково придумано?
СТУКАЧ: Толково!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Хитрец вы, Эрнст Теодорович! Протащили свою драную русалку в нетленную вечность с черного хода. Лукавец, каких поискать.
СТУКАЧ: Прохиндей...
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вот вам и мотив для злодейского поджога. Весьма популярный мотивчик. (поет) Дельфин и русалка - мотив этой песни, как призрак ночного кошмара... (стукач присоединяется, дальше поют вместе) Дельфин и русалка – они, хоть ты тресни, не пара, не пар, не пара...
Следователь и стукач добродушно хохочут. Гофман как будто не замечает их. Рука его тянется к столешнице. Он ковыряет что-то ногтем.
ГОФМАН: (задумчиво) Ты смотри... Опять он вылез. Ну, надо же!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Кто?
ГОФМАН: Да гвоздь этот. Настырный, однако. Молодец! Хоть кто-то в этой конторе имеет смелость сопротивляться произволу властей. (пауза) Не надоело?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Пардон?
ГОФМАН: Дурака валять не надоело? Прятки под столом, идиотские песенки... Вас самих от этой дряни не тошнит?
Следователь и стукач молча смотрят на Гофмана.
СТУКАЧ: А знаете – да. Надоело! (резко встает) Вы правы - хватит комедию ломать. (подходит к следователю) Освобождай мое место, любезный.
Следователь послушно освобождает стул.
СТУКАЧ: И сюртук мой отдай. Осточертело в обносках ходить.
Меняются сюртуками.
СТУКАЧ: (Гофману) Вы уж простите нас за этот балаган – приходится изгаляться. Новые методы допроса апробируем. Приведение клиента в состояние магнетической эйфории путем углубленной манифестации раздвоения личности. Новейшие разработки венской школы.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: (натягивая на себя поношенный сюртук) Терпеть не могу австрияков...
СТУКАЧ: (застегивая последнюю пуговку ) Ну вот, так-то лучше...
Стукач открывает ящик стола, достает маленькое зеркальце, подносит его к носу, разглядывает. Затем большим и указательным пальцами, как пинцетом, подцепляет волосок, торчащий из ноздри и вырывает его. Зеркальце вновь оказывается в ящике, а волосок щелчком улетает в сторону.
СТУКАЧ: А теперь разрешите представиться. Следователь по особо важным делам. И, между прочим, ваш тёзка. Меня тоже Эрнестом зовут. А это – Теодор. Удивительное совпадение, не находите?
ГОФМАН: Не нахожу.
ЭРНСТ: Жаль. Вам, как поэту, ценить значение совпадений сам бог велел.
ГОФМАН: Кошки-мышки какие-то... Вы, стало быть, Эрнст. Следователь. А это кто тогда?
ЭРНСТ: Теодор-то? А вы как думаете?
ГОФМАН: Стукач что ли?
ТЕОДОР: Пальцем в небо. Я, милейший, провизор Королевской комиссии по правам человека. С недавнего времени обязан присутствовать при любом мало-мальски важном допросе. Все ж таки, мы движемся в сторону правового государства.
ЭРНСТ: Ага, движемся. Семимильными шагами шагаем. (смотрит на Гофмана) А знаете, что? Давайте мы вас Амадеем будем звать. Что мы все по фамилии, да по фамилии... Эрнст, Теодор и Амадей – священный тройственный союз! Не возражаете?
ГОФМАН: Вам возражать – дороже выйдет...
ЭРНСТ: Вы мимикрируете прямо на глазах! Все сговорчивей и сговорчивей. Отрадная метаморфоза.
Эрнст садится на стул. Пытается устроиться поудобнее, но ножка стула стучит об пол.
ГОФМАН: Господин следователь номер два, под вами шатается трон.
ЭРНСТ: Попрошу без гнусных намеков! (продолжает сражение со стулом) А впрочем, вы правы. Если что и погубит нашу многострадальную Пруссию, так это безответственность и разгильдяйство. Сколько раз просил починить этот анафемский стул! (встает) Вот что – давайте ка вы сюда, господин Амадей. Да-да, не стесняйтесь. Все-таки вы наш гость - вам и место почетное!
Подходит к Гофману и почти стряхивает его со стула.
ЭРНСТ: Вы на мое место, я на ваше. А Теодор посерединке, меж нами, грешными. Полнейшая рокировка координат, имен и чинов.
Меняются местами, встают перед стульями. Пауза.
Вновь оживает радиоточка. Голос диктора: «...ноги на ширине плеч. Глубокий вдох, выдох. А теперь бег на месте...» Бодрое треньканье рояля в духе производственной гимнастики.
Все трое начинают бегать, пританцовывая, во круг стола, время от времени прилаживаясь к стульям, как будто выбирают – какой поудобнее.
Неожиданно рояль замолкает. Все трое замирают.
Голос диктора: «А теперь передаем сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует двенадцати часам берлинского времени. Пи-пи-пи-пи-пи...». На пятом сигнале пиканье обрывается. Все трое, затаив дыхание, ожидают шестого сигнала.
ГОФМАН: Двенадцать – это полдень или полночь?
ЭРНСТ: Понятия не имею. Какая, собственно, разница? Присаживайтесь, господа.
Эрнст и Теодор садятся. Гофман продолжает стоять.
ЭРНСТ: Садись, Амадей. Чего уж там... В ногах правды нет.
ГОФМАН: Мы что, перешли на «ты»?
ЭРНСТ: Почему бы и нет? Так и проще, и душевнее. Чего выкать-то? Одно дело делаем. Да садись ты уже!
Гофман нерешительно садится на стул следователя.
ТЕОДОР: Жизнь увяла, как цветы. Я со сволочью на ты... (Эрнсту) Смущается наш Амадей. Робеет. Не привык без брудершафта. Старая школа...
ЭРНСТ: Так мы сейчас устраним этот казус! (Теодору) Давай, доставай.
Теодор открывает ящик стола, достает бутыль зеленого стекла и три фужера. Ставит на стол.
ГОФМАН: (с опаской) Это что?
ЭРНСТ: Портвейн. Двенадцатилетний, выдержанный. Не портвейн, а нектар! Лучшее средство для наведения мостов взаимного понимания и беспристрастной симпатии.
Разливает портвейн.
ГОФМАН: (косясь на фужер) Где я только не пил. Но что бы в Тайной Канцелярии...
ЭРНСТ: А что, в Канцелярии не люди что ли? Ты Теодора спроси – имеем мы право?
ТЕОДОР: (принюхиваясь к портвейну) Не просто имеем, а даже обязаны.
ЭРНСТ: Слыхал? Обязаны! Теодор не соврет...
ГОФМАН: За что пьем-то?
ЭРНСТ: (Теодору) Объясни.
ТЕОДОР: За конвульсии наших истерзанных душ.
ЭРНСТ: Великолепный тост! Ну, будем...
Пьют. Тишина – лишь чмоканье губ, дегустирующих послевкусие.
ЭРНСТ: Отменный портвешок.
ГОФМАН: Привкус, правда, странный какой-то...
ТЕОДОР: А она мне понравилась.
ЭРНСТ: Портвейн – это он.
ТЕОДОР: Я не про портвейн. Я про «Ундину». Хорошая опера! Я с женою ходил. В аккурат перед самым пожаром. Там еще певичка была, прима... Как ее?
ГОФМАН: Иоганна.
ТЕОДОР: Ага, Иоганна. Такие трюфеля своей сопраной выводила – мороз по коже! (напевает) «Любовь глумится над Ундиной – влечет ко дну. На днях летала над пучиной, теперь тону».
ЭРНСТ: Эй ты, утопающий – не захлебнись! Семь пятниц на неделе... Ты же говорил, что опера - говно.
ТЕОДОР: Это не я. Это ты говорил.
ЭРНСТ: Я? Хрен тебе! Я только цитировал мнение следователя.
ТЕОДОР: Ну...
ЭРНСТ: Что «ну»?
ТЕОДОР: Так ты и есть следователь. Ку-ку, очнись!
ЭРНСТ: Ах да... Точно... У меня с этим экспериментом совсем мозги набекрень.
ТЕОДОР: Тогда по второй. Для промывки мозгов (разливает портвейн, напевая) «Милый мой, не хмурься, право – грустно мне уже и так. Я, русалка, ваши нравы не могу понять никак». За понимание!
Пьют по второй.
ТЕОДОР: (облизываясь) Вы правы, господин следователь по особо важным делам - портвейн замечательный!
ГОФМАН: Но привкус все равно какой-то странный...
ТЕОДОР: И вы, господин советник апелляционного суда, тоже правы – привкус имеется. Привкус отравы...
ЭРНСТ: Теодор, уймись. Кончай валять дурака!
ТЕОДОР: И в мыслях не было! Для этого вон – Амадей. Дурака у нас в государстве валяют прислужники муз. А мы, провизоры Королевской комисси, защищаем по мере собственных сил их священное право на шутовство. Эй, Амадей! Выдай нам что-нибудь эдакое.
ЭРНСТ: И вправду, Амадей. Ты же сочинитель – сочини нам чего-нибудь. А то не честно получается – я всех портвейном угощаю, Теодор нам песни поет. Теперь твоя очередь. Не спи, поваляй дурака.
ТЕОДОР: Сказку давай!
ГОФМАН: И про что хотите сказку?
ЭРНСТ: Да про что угодно. (Цепляет ногтем шляпку гвоздя, торчащего из столешницы) Вот, хотя бы про гвоздь.
ГОФМАН: Ну ладно, так уж и быть... Однажды кто-то - точнее некто – пытался забить в стену гвоздь. Стоит, значит, он перед этой стеной, гвоздь к ней приложил шляпкой, а бьет по острию. Непростое занятие! Подходит к нему другой – тоже некто какой-то там. Понаблюдал, порассматривал и говорит: «Кретин! Это же гвоздь от противоположной стены».
Гофман тихо смеется.
ЭРНСТ: Ты это о чем?
ГОФМАН: Не о чем, а о ком. О себе, разумеется. Я тоже всю жизнь забивал гвоздь шляпкой в стену. И не молоточком, а собственным лбом. Идиотизм? Но знаете... Мне почему-то казалось – и до сих пор кажется – что там, в соседней комнате, кто-то есть. (Гофман косится на зеркало у себя за спиной) Стоит, смотрит в стену и… ждет.
ЭРНСТ: Чего ждет?
ГОФМАН: Когда из стены проклюнется шляпка гвоздя. Моего гвоздя!
ЭРНСТ: Зачем ему твой гвоздь?
ГОФМАН: Не знаю...
ТЕОДОР: Я знаю – что бы удавиться на этом гвозде. У нас был анекдотический случай подобного рода. Привезли с допроса голубчика. Оставили в камере на ночь. Ремень, подтяжки – это все отобрали, как полагается. А про шнурки не додумались. На стене молитва висела, в рамочке – вещь безобидная . Так этот гусь молитву со стены удалил, шнурочки связал и на гвоздике – того... Удавился!
ЭРНСТ: Вот ведь наглец!
ТЕОДОР: Согласен. Но ничего, на ошибках учатся. Теперь в камерах со шнурками и картинками покончено.
ГОФМАН: Оставили узников без благолепной молитвы?
ТЕОДОР: Почему же - без? Теперь молитву рисуют прямо на стенке.
ГОФМАН: Кровью подследственных?
ЭРНСТ: А ты не забегайте вперед. Бог даст, сам узнаешь – как там и что.
ТЕОДОР: Не сомневайся, камеры у нас уютные – тебе там понравится.
ГОФМАН: На понт берете? Пугаете?
ЭРНСТ: Что ты! И в мыслях не было. Чего бояться-то? Времена нынче либеральные, вегетарианские. Ноздри не рвут, голов не рубят. Правда, Теодор?
ТЕОДОР: Совершенно верно, не рубят. Более того, их холят, лелеют и собирают в коллекции. Общество нынче шибко в гуманизме продвинулась.
ЭРНСТ: Ты это о чем? Какие коллекции? Что за бред…
ТЕОДОР: И вовсе не бред. Факты вопиют! Взять хотя бы Амадея. Не нашего, а того - который Вольфганг. Моцарта, как известно, схоронили в братской могиле. В ветошку завернули, хлоркой присыпали - чин чинарём. В стародавние времена со жмуриками, если ты не граф-курфюрст, не церемонились. Да только могильщик оказался смекалистым малым.
К тому же эрудитом - про Моцарта краем уха слыхал. Короче, место, где Вольфганга Амадея зарыли, он запомнил, и даже крестиком пометил. А через десять лет, во время плановой перекопки могил, череп гения умыкнул на предмет нелегальной коммерции.
И, между прочим, очень выгодно реализовал свой трофей, продав его одному собирателю раритетов. Представляете, какой грандиозный скачок от общих могил к частным коллекциям может совершить за каких-нибудь десять лет социум, тяготеющий к прогрессу и просвещению!
ЭРНСТ: Белиберда…
ТЕОДОР: Или вот ещё была история. Гайдн. Йосеф. Композитор. Слыхали? Так вот, Гайдну этому после смерти тоже головешку оттяпали - срубили великий кочан под самую кочерыжечку. Хотели, значит, установить – где там у него в мозгах центр музыкальной гениальности квартируется.
ЭРНСТ: Да уймись ты уже со своей расчленёнкой! Уши вянут…
ГОФМАН: А что, с центром гениальности? Нашли его?
ТЕОДОР: Куда там! Раскрошили череп долотом и стамеской, расковыряли мозги – и всё понапрасну. Зря только спальню перепачкали.
ЭРНСТ: Идиоты они! У гениальности центра нет – одна лишь периферия.
ТЕОДОР: Тебе легко говорить. Это сейчас у нас - френология, феноменология, психоанализ. Венская школа и душ Шарко. А десять лет назад дорогу к истине приходилось пробивать долотом и стамеской.
ЭРНСТ: Вот ведь заладил - десять лет, десять лет…
ТЕОДОР: А что? Десять лет – это срок! За десять лет все может с головы на пятки перевернуться. Скажи, Амадей.
ГОФМАН: Согласен. Я десять лед назад был совершенно другим человеком.
ЭРНСТ: Другим? Это как? И плечи поширше, и брови погуще?
ТЕОДОР: Бабы от него были без ума, наверное!
ГОФМАН: При чем тут брови… Я всегда был уродом. Даже в зеркало опасался лишний раз заглянуть – боялся увидеть ослиную морду с ушами. Нет, тут не то... Я жил другим. Я жил по другому. Я дышал.
ЭРНСТ: А сейчас что, не дышишь?
ГОФМАН: С трудом. Душно стало у нас в королевстве.
ЭРНСТ: Оставь королевство в покое! Не сидел бы до утра в прокуренных кабаках, и дышал бы вольготнее.
ГОФМАН: Десять лет тому назад... Просто не верится! За душой ни гроша, со службы поперли. Явился Наполеон и разогнал всех прусских чиновников. Дочь у меня умерла, ей два года всего лишь исполнилось. Все с нуля. И сам полный нуль. А дышалось привольно! Я уже говорил – не люблю Бонапарта. Но за одно я ему благодарен: если б не корсиканец, так бы и прозябал я в судейских. А тут, по мимо воли – на вольных хлебах. Точнее, на огрызках.
ТЕОДОР: Ну, и чем же ты занимался на этих вольных огрызках?
ГОФМАН: Тем, о чем всегда мечтал. Писал, сочинял, дирижировал... Устроился капельмейстером в Бамберге. Город маленький, провинциальный – дыра дырой. Платили копейки. Зато я был счастлив. Первый раз в жизни...
ЭРНСТ: Вы поглядите на этого счастливца! Что ж ты тогда вернулся в судейские? Остался бы в Бамберге, сочинял бы шедевры. Ан нет! В столицу приперся, на сытную должность.
ТЕОДОР: На сладенькое его потянуло.
ГОФМАН: Каюсь, слаб. Кишка тонка. Что бы быть беззаветно нищим и безгранично свободным, нужна особая сила. У меня ее нет.
ЭРНСТ: Ну и сидел бы на попе ровно! А то – ни рыба ни мясо. Ни нашим ни вашим. Двухстволка какая-то.
ГОФМАН: Да, наверное... А может вы правы? Плюнуть на все. Смириться. Сделаться обыкновенным чиновником. Со спящей совестью, тупой пунктуальностью, без веры в чудесное. Контора, карьера, журфиксы с начальством. Раз в год выезжать на воды – Баден-Баден, Карловы Вары... Чем не жизнь?
ТЕОДОР: Вот именно!
ГОФМАН: Не получаеться. Я не гений, я знаю. Не Моцарт. Даже не Гайдн. Но и у меня в мозгу - вот тут вот - пульсирует чуткая жилка, которая не позволяет мне ссучиться. Стать обыкновенным, нормальным. Жить без цели, мечты. Превратиться в блоху...
ЭРНСТ: Слышь, Теодор – это он на нас намекает. Это мы – гниды и блохи, прозябающие без цели и мечты. Ошибаетесь, господин несостоявшийся гений - есть у нас и цель, и мечта.
ГОФМАН: Какая же?
ЭРНСТ: Выводить таких демагогов, как ты, на чистую воду. Полюбуйтесь на него. Жилец вершин. Поэт и маг. Белая косточка. А мы, значит, тля. Фелистеры – он это так называет. А у самого-то рыльце в пушку!
ГОФМАН: Ты о чем?
ЭРНСТ: Сейчас поймешь! Итак - десять лет тому назад. Бамберг. Что делал там? Чем занимался?
ГОФМАН: Много чем...
ЭРНСТ: Попрошу не увиливать.
ГОФМАН: Ну, хорошо... Я уже говорил - устроился капельмейстером в местном театре.
ЭРНСТ: Анкетные данные меня не интересуют. Спрашиваю – чем занимался?
ГОФМАН: Не понимаю...
ТЕОДОР: За малолетками он ухлёстывал, вот чем.
ГОФМАН: Минуточку...
ЭРНСТ: Хлебало закрой! (Теодору) Ну-ну, продолжай.
ТЕОДОР: Юлия Марк, шестнадцати лет. Ученица его. Невинная девушка, юный бутон. А этот блудливый сатир к ней клеился. Потому и дышалось привольно и весело. Седина в бороду, а черти в кальсоны.
ЭРНСТ: Все тайное становится явным. Не так ли?
ГОФМАН: Я из своих симпатий секрета не делал.
ТЕОДОР: Симпатий? Знаем мы эти симпатии. Ели спасли девицу Марк от этого кобеля. Выдали замуж за торговца из Гамбурга. Полное ничтожество, к слову сказать. Через год они развелись.
ЭРНСТ: Видишь, Амадей, сколько дел ты наворотил. Сколько судеб порушил. Ты – деструктивная личность. Это тебя надо по голове долотом и стамеской. Хоть ты и не Гайдн.
ТЕОДОР: Такой точно мог бы театр подпалить!
ГОФМАН: Что вы мелите? Куда вы нос свой поганый суете! Что вы можете знать о любви?
ЭРНСТ: Куда уж нам! Рылом не вышли...
ТЕОДОР: Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь... Говорят, наш любовничек хотел двойным самоубийством инцидент исчерпать. Как в книжке с картинками. Слава богу, хватило ума не замараться бульварщиной.
ГОФМАН: Это не я! Не моя история…
ТЕОДОР: Моя, не моя… Знаешь, что он учудил в день помолвки Юлии с этим, из Гамбурга? Устроил дебош! Напился в хлам, хамил, подрался с женихом. Облил его вином из бутылки. Потом удрал, упал, валялся в луже… Обхохочешься! Клоун ты, Амадей. Юморист. Юмористом и сдохнешь.
ЭРНСТ: А встав из лужи, мокрый, весь в слезах, он повторял: «Я успокоюсь... Непременно успокоюсь...».
ГОФМАН: Откуда... Откуда вы это знаете?!
ЭРНСТ: Мы знаем. (смотрит в упор на Гофмана) Ты даже представить не можешь, как много мы знаем.
ТЕОДОР: У нас на каждого месье своё имеется досье. Валялся в луже, это ж надо! Вот что любовь с человеком делает. Жуть! А с другой стороны – без нее тоже никуда. Как там у вас в «Ундине» поется? (напевает) «Верен я любви своей. Верен я до гроба ей. Ты услада, ты отрада...» (протягивает Эрнсту фужер) По последней нам налей!
ЭРНСТ: С удовольствием. (разливает остатки портвейна) За любовь!
ГОФМАН: (отодвигает свой фужер) Что-то расхотелось мне пить. Поперек горла ваш портвейн.
ЭРНСТ: Нет, ну ты слыхал? Что бы поэт отказывался пить за любовь!
ТЕОДОР: В самом деле, Амадей, не кобенься. Долижем последнии капли, и дело с концом.
Гофман медлит, но соглашается. Пьют. Пауза. Потом Гофман берет в руку пустую бутылку, смотрит на нее.
ГОФМАН: Бедный Йорик...
ТЕОДОР: Чего? Какой еще Йорик?
ГОФМАН: (не обращая на Теодора внимания) Вот бутылка. Зеленого цвета. Пустая. Недавно в ней плескался портвейн. Вот и все, что мы можем сказать об этом предмете.
ТЕОДОР: Феноменально глубокая мысль! Кант и Гегель отдыхают.
ГОФМАН: Но если стать маленьким, крохотным. Забраться внутрь, притулиться на донышке и посмотреть на мир изнутри...
ТЕОДОР: Этот мир нам покажется очень зеленым.
ГОФМАН: Нет, не покажется. В том-то и дело! Ничего не изменится. Что мы увидим? Те же стены. Те же уныло-казенные рожи. (ставит бутылку обратно на стол) Никуда от вас не укрыться, не спрятаться. Вот в чем кошмар! Что вам надо от меня? Я ведь знаю, что вы задумали какую-то гнусность. Печёнкой чую! Все эти тосты, беседы по душам… Но в чём подвох - понять не могу.
Эрнст подхватывает бутылку и убирает ее в стол вместе с фужерами.
ЭРНСТ: Ну что, Теодор. Я думаю, все идет по плану.
ТЕОДОР: Ага, как по маслицу.
ЭРНСТ: Клиент дозрел. Язык у него развязался. О смыслах жизни рассуждает, о любви.
В бутылку полез. Не пора ли форсировать события?
ТЕОДОР: Раскрыть наши секретные карты?
ЭРНСТ: Вот именно.
ТЕОДОР: Внимание, внимание! Всем постам. Эксперимент входит в решительную фазу.
ГОФМАН: О чем это вы? Какой эксперимент?
Эрнст смотрит на Гофмана, потом кивает в сторону зеркала, висящего на стене.
ЭРНСТ: Видал эту штуку? Работа венецианских мастеров. Рефлектор истины. Функционирует на основе экстраполяции живого магнетизма с учетом субординации тонких флюид. Новейшее изобретение!
ТЕОДОР: Огромных деньжищ стоит, между прочим.
ЭРНСТ: Таких всего три. Одно у нас, одно в Ватикане. Третье в Вене.
ТЕОДОР: Без австрияков никуда.
ГОФМАН: Не понимаю, при чем тут зеркало...
ТЕОДОР: Эрнест - народ тебя не понимает.
ЭРНСТ: Франц Месмер - знакомое имечко? Великий ученый! Кумир жрецов телепатического магнетизма. В своих изысканиях он с леденящей душу очевидностью доказал, что между миром телесной реальности и юдолью бесплотных видений существует неразрывная взаимосвязь. Тяготение Месмера – вот ключик, открывающий калитку в темное лоно природы.
ГОФМАН: Ахинея какая-то...
ЭРНСТ: Отнюдь! Допустим, это ты поджог театр. Допустим! Не кипятись… Ты сам или кто-то по твоему наущению, это не важно. Свидетелей вроде бы нет. Так?
ТЕОДОР: Ни единого.
ЭРНСТ: Сам ты доносить на себя не станешь. Верно?
ТЕОДОР: Этот не станет.
ЭРНСТ: Но - слава Всевышнему – существует Наука. А так же умельцы, способные эту Науку поставить на службу закону, стране и народу. Хорошо я сказал?
ТЕОДОР: Как отрезал!
ГОФМАН: Бред сивой кобылы! Вы что, портвейна перепили?
ТЕОДОР: Да объясни ты ему!
ЭРНСТ: Короче так - если ты, Амадей, не желаешь говорить правду, это сделают за тебя плоды твоей разнузданной фантазии. Всякие там видения, призраки. Персонажи, короче. Кому, как не им, знать, какие именно козни вызревали в твоих оголтелых мозгах?
ТЕОДОР: Они-то врать не станут!
ЭРНСТ: Их мы вызовем на рандеву. Им устроим допросец с пристрастием.
ГОФМАН: Фантасмагория... И как вы собираетесь осуществить сей анафемский план?
ЭРНСТ: Проще пареной репы! Для этого необходимо всего лишь три вещи – душевная компания единомышленников...
ТЕОДОР: А она у нас есть.
ЭРНСТ: Волшебное зеркало...
ТЕОДОР: Тоже имеется.
ЭРНСТ: И наконец – микстура доктора Месмера. Её ещё «Эликсиром Дьявола» называют.
ТЕОДОР: Убойная вещь!
ЭРНСТ: Ты что же думаешь – мы тебя просто так вином угощали? Наивная простота!
ТЕОДОР: Дурачок.
ЭРНСТ: В этих стенах ничего просто так не случается.
ГОФМАН: Так это был не портвейн?
ЭРНСТ: Почему же - портвейн. Только с добавочками. Отсюда и привкус.
ГОФМАН: Отравить меня решили?
ТЕОДОР: Да ладно, не суетись! Мы тоже пили...
ЭРНСТ: Ничего экстраординарного – рядовой эликсир. Слизь черной жабы, слезы белого лемура и сперма голубого кита.
ТЕОДОР: (Гофману) Даже не думай спрашивать, как мы эту сперму добыли - всё равно не поверишь.
ЭРНСТ: Секрет фирмы! Так вот... Будучи выпитой натощак, микстура сия вызывает дребезжание эфирных полей. Сплотив же наши усилия и усугубив тем самым эффект, мы сможем вызволить из небытия необходимые образы. И даже лицезреть их воочию, отразив вот в этом зеркальном стекле. Эффект Левенгука-Цинобера. Я ясно излагаю?
ТЕОДОР: Ясней не бывает. Друг друга отражают зеркала, взаимно искажая отражения... (хлопает Гофмана по плечу) Ну что, дружок, разыграем интермеццо «Амадеус в зазеркалье»?
ГОФМАН: С-с-суки! Подонки!
Гофман вскакивает с места, хватает Теодора и начинает душить его.
ТЕОДОР: А-а-а-а...
Эрнст кидается к Гофману, пытается отодрать его от Теодора. Теодор хрипит и брыкается.
Наконец общими усилиями им удается скрутить Гофмана и усадить обратно на стул.
Все трое тяжело дышат. Пауза.
ГОФМАН: Я имею право на звонок.
ЭРНСТ: Что-что?
ГОФМАН: Я имею право на один звонок. Пока не дадите мне позвонить, я рта не раскрою.
Эрнст смотрит на Теодора.
ТЕОДОР: (пожимая плечами) Имеет право... Да дай ты ему позвонить – пусть подавится!
ЭРНСТ: Ну, смотри. Ты у нас по правам – тебе и расхлебывать.
Эрнст достает из стола футляр, открывает его, извлекает колокольчик.
ЭРНСТ: Всего один звонок.
Протягивает колокольчик Гофману.
Тот медлит. Потом берет и резким движением трясет колокольчик.
Ничего не происходит. Он повторяет жест. Колокольчик молчит.
ГОФМАН: (заглядывая внутрь колокольчика) Не получается...
ЭРНСТ: (отбирает колокольчик у Гофмана) Какой ты безрукий.
Эрнст взмахивает колокольчиком. Раздается громкий колокольный удар.
Медленно гаснет свет.
Оживает зеркало – по его поверхности скользят какие-то блики и тени.
Звучит музыка из оперы Моцарта «Дон Жуан».
В комнате становится совсем сумрачно. По ту сторону зеркала открывается вид на театральную сцену. Нарядно украшенный зал богатого дома. Колонны, арки. Горят канделябры.
В центре сцены – парадная лестница.
На лестнице двое: серый гигант сжимает руку кавалеру в пурпурном камзоле.
Вспышка молнии озаряет сцену инфернальным сиянием.
Серый гигант отпускает руку. Кавалер падает, снова встает, идет по ступеням, шатаясь. Падает вновь. Из-под ступеней вырывается пламя. Сцена объята огнем. Лестница рушится, кавалер исчезает в провале.
ГОФМАН: Что это? Что там такое? Это пожар?
ЭРНСТ: Всего лишь спектакль. Твой любимый Дон Джованни – не узнаешь?
ТЕОДОР: Финальная сцена. Пожатие каменной руки. Исчадия ада уносят негодника в преисподнюю.
ЭРНСТ: Так ты все представлял, когда сочинял своего Жуана?
Гофман встает, подходит к зеркалу. Смотрит завороженно сквозь стекло.
Языки пламени усмиряются, огонь потухает.
Финальные аккорды музыки. Тишина.
Оживает радиоточка. Голос диктора: «Вы слушали фрагменты из оперы Моцарта «Дон Жуан» в исполнении артистов Бамбергского Большого Театра. Передача «В рабочий полдень» подходит к концу...»
ТЕОДОР: Все-таки полдень... Слышь, Амадей! Ты спрашивал?
Гофман не обращает на Теодора внимания. Он смотрит на фигуру за зеркалом.
По дымящимся ступенькам спускается женщина в белом. Волосы её распущены.
Медленно-медленно она приближается к авансцене.
ГОФМАН: Донна Анна... Я узнал ее. Донна Анна! Какое лицо…
Женщина подходит к зеркалу. Губы её шевелятся.
ГОФМАН: Она говорит… Она что-то мне говорит! Почему я не слышу?!
Теодор кидается к радиоточке, щелкает какими-то переключателями.
Наконец из раструба доносится звук.
Женщина напевает . Без слов, в полголоса.
Останавливается перед зеркалом.
ГОФМАН: Вы. Я узнал… Я вас видел однажды.
ДОННА АННА: (вторя эхом) Однажды…
ГОФМАН: А теперь вы здесь?
ДОННА АННА: Здесь…
ГОФМАН: Анна! Вы… Как могло такое случиться?
ДОННА АННА: Что может быть проще? Во сне всё возможно…
ГОФМАН: Во сне? Вы снитесь мне?
ДОННА АННА: Нет, это вы снитесь мне.
Идет вдоль зеркала. Гофман следует за ней.
ГОФМАН: Постойте! Кто вы? Я имею ввиду - на самом деле. Кто вы?
ДОННА АННА: На самом деле? (Смеётся) А разве сон - не такая же реальность, как явь?
Вам ли не знать, ведь вы же поэт!
Доходит до края зеркала.
ГОФМАН: Умоляю, постойте! Не исчезайте. Я должен вас видеть.
ДОННА АННА: Видеть? Меня? Но меня же здесь нет. Это зеркало. (Касается пальцами зеркальной поверхности) Всего лишь зеркало. Это стекло…
ГОФМАН: Вы шутите, Анна…
ДОННА АННА: Шучу? Я не знаю…
Гофман тянет руку к стеклу. Он пытается дотронуться до женщины - та ускользает.
ДОННА АННА: Не смотрите так на меня. Нельзя смотреть в зеркало на ночь.
ГОФМАН: Почему?
ДОННА АННА: Вам будут сниться страшные лица.
ГОФМАН: Они и так мне снятся. (Мельком взглянув на Эрнста и Теодора) Не только снятся - наяву преследуют!
ДОННА АННА: Вы бледный какой-то… Вы очень устали?
ГОФМАН: Да. Сегодня у меня опять шла носом кровь. Я надоел сам себе…
ДОННА АННА: Бедняжка. Но я вас утешу. Вы любите музыку?
ГОФМАН: (Растеряно) Музыку? Да.
ДОННА АННА: Тогда я спою. Вам. Одному. И вы успокоитесь. Ладно? Я спою вам колыбельную, как мама пела мне в детстве. И не надо меня окликать…
Женщина поворачивается к Гофману спиной.
Занавес колеблется от гуляющего по сцене сквозняка, огонь свечей в канделябрах трепещет.
Женщина уходит, напевая по-польски.
ДОННА АННА: Б`ыла собье раз крулевна
Покохала грайка
Крул випр`авил им веселе
И сконч`ана байка.
Свет по обе стороны зеркала меркнет. Лишь свечи продолжают гореть.
Женщина удаляется, напевая.
ДОННА АННА: Б`ыла собье Баба `Яга
Мьяла хатке з масла
А в тей хатце саме дживе
Цит! Иск`ерка згасла.
Свечи гаснут.
Темнота.