Нация Книга вторая Часть вторая. Глава III, IV
Глава III
Всё складывалось как нельзя лучше. В аэропорт «Киев» Сомовы прилетели второго июня в полдень. Южный летний день встречал их не только тёплым приветливым ветерком, но и ярким весёлым солнышком, от праздности и изнеженности которого
хотелось спрятаться в прохладный тенёк. Не зная преград, оно жарко обдавало всё вокруг своими золочёными лучами.
Встречая семью своей дочери, Николай Петрович и Антонина Николаевна Максимовы не могли найти слов - так рады они были этой долгожданной встрече. Николай Петрович, конечно, всячески сдерживал свои эмоции, а вот Антонина Николаевна, обнимая Наталью, Лизу и Егора, даже немного прослезилась: это были слёзы радости и проявления чего-то высшего.
- Возмужал, возмужал… - восторженно проговорил басом Николай Петрович, обнимая и здороваясь с Егором за руку.
В момент рукопожатия с тестем Егор почувствовал не просто знак приветствия или дань ритуалу, а что-то неуловимо большее, сравнимое разве что с неким высшим доверием. Как если бы тесть сказал ему вслух: «Я открыт для тех, в ком не сомневаюсь, ибо полагаюсь во всём на его человеческие качества».
- Настоящий сибиряк! Ух, какой красавец!
- Я же в Сибири родился - вы что, забыли? - улыбаясь, проговорил Егор, глядя на тестя.
- Да помню, помню, как не помнить. У меня с памятью всё нормально.
- Вы тоже прекрасно выглядите! Только вот волосы…
- Что, больше седины стало, да? - проговорил Николай Петрович, уловив взгляд зятя.
- Ну да. Если можно так сказать.
- Можно, можно… - не возражая, проговорил Николай Петрович, - нынче всё можно…
- Бабушка, дедушка, - резвилась и говорила на ходу Лиза, - как хорошо, что вы нас встречаете!
- Ну а как же, моё солнышко! - вытирая слёзы и гладя Лизу по голове, произнесла Антонина Николаевна. - Мы встречаем вас с дедушкой, потому что любим.
- Значит, любовь - это когда встречают?
- И когда встречают, и когда провожают, - глядя на Лизу светящимися глазами, проговорил Николай Петрович.
- Значит, когда заботятся друг о друге?
- Ну конечно же, умница моя, - подбирая нужные слова, с улыбкой проговорила Антонина Николаевна. - Мы хотим вас быстрее увидеть, обнять, поцеловать, чтобы с радостью сказать: как хорошо, что вы приехали!
- А-а, теперь понятно.
- Нет, ну какая же ты умница, а! - восторженно глядя на Лизу, с умилением повторила Антонина Николаевна.
- Наверное, отличница? - не упустив возможности, спросил Николай Петрович.
- Да, у меня одни пятёрки.
- Ну вот, что ещё можно сказать…
В это время Николай Петрович подошёл к внучке и, обняв её, восторженно сказал:
- Молодец, внученька!
Далее в разговорах первым делом Максимовы ещё раз выразили соболезнование Егору по поводу смерти Александра Николаевича. И даже попросили прощения за то, что не смогли приехать (по определённым обстоятельствам) на похороны.Егор с пониманием отнёсся ко всем словам, что были сказаны близкими ему людьми, стараясь при этом не показывать своих чувств, чувств страдающего человека. Своей почтительностью к памяти отца он не собирался делиться ни с кем, как бы хорошо или плохо ему ни было.
Пока ехали из аэропорта домой, Егор внимательно всматривался в городской пейзаж и архитектуру Киева, отвлекаясь изредка на вопросы Николая Петровича, который, сидя за рулём ВАЗ-21011, всячески старался завязать разговор, задавая несложные вопросы: «Как долетели? Как самочувствие? Что нового на Красноярской земле?» Причём на некоторые вопросы Егору и Наталье достаточно было ответить всего лишь пару слов, чтобы Николай Петрович был удовлетворён ответом.
Не развивая эту тему дальше, он хотел не столько просветиться, сколько услышать голоса дорогих ему людей, увидеть в зеркале заднего вида их улыбки и весёлые глаза, обретая, тем самым, какое-то новое для него душевное равновесие.
В какой-то момент видя, как Егор внимательно смотрит в окно машины, Николай Петрович спросил:
- Что, Егор, не узнаёшь Киев?
- Да что вы! - И, помолчав несколько секунд, сказал: - Разве можно не узнать Киев!
- Тут ты прав на сто процентов! - согласился с мнением Егора Николай Петрович. В словах и эмоциях тестя чувствовалось, что ответ зятя ему очень понравился.
- Где ещё увидишь такие парки, улицы… да и площадей таких нигде больше нет, - восхищённо закончил Егор.
- Это ты правильно говоришь, - одобряюще согласился Николай Петрович. - Вы только посмотрите на каштаны! - и он показал рукой куда-то вдаль, где повсюду стояли каштановые деревья. - Как всё же красиво они цветут, а? - И он тихо, как бы для
себя, запел:
Снова цветут каштаны,
Слышится плеск Днепра…
Но, не допев куплет, разом прервался и радостно (словно эти строки ему что-то напомнили) проговорил:
- Всю жизнь живу в Киеве, и всё не нарадуюсь на эту красоту.
- Жаль, что отцветают, - глядя в окно, заметила Наталья.
- В этом ты права, дочка: в период цветения есть в них что-то загадочное, таинственное.
- Интересно: с каких это пор ты стал это замечать? - иронично глядя на мужа, проговорила Антонина Николаевна.
- Не знаю: может, с тех пор как встретил тебя?
- Ну-ну…
- А что «ну-ну». Если ты раньше этого не замечала, то извини…
- Мама, - вмешалась в разговор Наталья, - папа действительно любит каштаны, когда они цветут. Мне он во всяком случае говорил об этом с самого детства.
- Понятно: сговорились, - с улыбкой проговорила Антонина Николаевна, махнув рукой.
Остановившись перед светофором и посмотрев через зеркало заднего вида на Егора, Николай Петрович спросил:
- Егор, а как тебе?
- Что? - не понимая всего вопроса, спросил он.
- Ну чувства, чувства какие?
- Николай, дай человеку прийти в себя, что ты всё - вопрос да вопрос, - глядя на мужа, эмоционально проговорила Антонина Николаевна.
- Ничего, ничего, не волнуйтесь, мне это не в тягость, - тут же проговорил Егор, отстаивая тестя.
- И, помолчав секунды три, добавил: - Каштаны, конечно, город украшают, а вот чувства какие-то странные. Или мне так кажется ; короче, не знаю.
- Это почему же? - глядя на мужа, с неким удивлением спросила Наталья.
- Трудно сказать. Возможно, от того, что не могу уловить его расположения: чувство такое, что он словно отдалился, отдалился от людей, желая быть
одиноким.
- Папа, а зачем ему быть одиноким, это же город! - невозмутимо спросила Лиза.
- Не знаю. Может, обиделся на людей…
Было заметно, как, слушая увлекательный разговор внучки с зятем, бабушка с дедушкой посматривали на внучку, восторгаясь в душе её вопросами и рассуждениями.
- А как может город обидеться? - не унималась Лиза. - Он же не живой.
- Как это - не живой, доча? Ты только посмотри, сколько людей, машин, яркой зелени, цветов! Нет, солнышко, город живой! И задача жителей состоит в том, чтобы он был всегда чистым, опрятным и благородным. Другое дело, что…
- Что?
- Люди не всегда любят свой город, вот он и обижается.
- А-а!
- Ничего, ничего: побудете денёк–другой - и привыкнете, вмешался в разговор Николай Петрович. - Город - он и есть город! Хотя ты прав, Егор: жителям Киева сейчас не до него!
- Почему? - тут же спросил Егор.
- Всё население сейчас занято другим важным делом.
- Николай, смотри, смотри ; пешеходы… не спеши, притормаживай…
- Тоня, а я что делаю? Какой мне резон их давить. Вот вечно сбиваешь меня с мысли… доча, о чём мы говорили?
- Ты сказал, что жителям Киева сейчас не до этого.
- Ах да… вспомнил. Сейчас будем проезжать мимо площади Победы, увидите, - интригующе проговорил Николай Петрович, сбавляя на повороте скорость.
Не прошло и пяти минут, как он вырулил на Дмитриевскую улицу и поехал в сторону площади Победы.
- Папа, ты уж если начал, то говори, - не вытерпев долгого молчания отца, спросила Наталья.
- Доча, да базар там нынче, - указав рукой, ответила Антонина Николаевна. - Чтобы как-то выжить, люди торгуют, продают… одним словом, кто что может.
- На площади Победы? - с неким неверием спросил Егор.
- Вот именно! Персты им в язвы, - с некой раздражённостью проговорил Николай Петрович, словно ждал этого вопроса. - Базар в масштабах страны. И это в Киеве! В городе, который является ветераном русской истории.
- Папа, а что ты хочешь: всё вернулось на круги своя, - тихо, почти шёпотом, проговорила Наталья.
- На какие такие ещё круги?
- Ты же знаешь, что с середины девятнадцатого века на этом месте был базар, - со знанием дела ответила Наталья.
В этот момент Егор тоже вспомнил, что на том месте, где сейчас площадь Победы, действительно был базар: его ещё называли Еврейским базаром, или Галицким, потому что площадь называлась Галицкой (отсюда начиналась дорога на Запад - в Галицию). Знаменита эта площадь была ещё тем, что на ней была построена Железная церковь Иоанна Златоуста. (Конструкция храма состояла из стального каркаса, обшитого стальными листами, а украшения были отлиты из чугуна). В народе даже говорили, что, когда звонили колокола, их слышно было за десятки километров. Возможно, что металл резонировал и усиливал звук. В тридцатых годах, правда, эту церковь взорвали. Позже на её месте построили здание цирка, чтобы, как говорится, из одного места, да только другие вести.
- Ну то было раньше, а сейчас здесь площадь Победы - это же символ! Нет, не понимаю я нынешнюю власть, этих гавриков, будь они трижды, и никогда не понимал, - с огорчением проговорил Николай Петрович. - Что, в другом месте нельзя
торговать? Нет, вы хоть меня убейте, но не то мы делаем всей страной, не то, все последние годы делаем не то - вот в чём проблема, хотя должны были… - не договорив, заключил он на своей пессимистической ноте.
- Папа, властям же виднее… видимо, вспомнили про это место, что ещё можно сказать.
- Судить о власти, дочка, нужно не по их порывам, а по их делам. Нет, что-то с нами не так, если мы теряем память…
После слов Николая Петровича Егору почему-то вспомнились строки Анны Ахматовой, которые он не прочитал, а мысленно пропел:
Не давай мне ничего на память:
Знаю я, как память коротка…
- Вот уж заварили так заварили кашу, персты им в язвы, - продолжал всё ещё возмущаться Николай Петрович. - Такое и во сне никому не грезилось.
- Николай, не отвлекайся, смотри лучше на дорогу, - глядя на мужа, строго-поучительно проговорила Антонина Николаевна. - Хватит возмущаться. Это всё равно, что гоняться за ветром в поле. Что бы мы ни думали с тобой, нас всё равно никто не услышит и не о чём не спросит. Нравы их ты не запретишь. Так же как не сделаешь их умными своими словами.
- Вот в том-то и беда, что всего этого сделать я не могу, а то, может, мои слова и пригодились бы им, если их мозги не работают, персты им в язвы. А-а… ну их… не ведают, что творят.
Махнув рукой, Николай Петрович старался больше ни о чём не говорить, так, лишь отдельные слова, которые срывались с его уст, пока не подъехали к подъезду дома.
- Ну вот, - радостно проговорил он, - мы и на месте!
Выйдя из машины и потянувшись, Егор привычно кинул свой взгляд в разные стороны. Недалеко играли дети лет семи-восьми. Перекидывая мяч из рук в руки, они громко разговаривали и смеялись. Чуть поодаль от них стояли подростки, посасывая
по очереди не то сигарету, не то папиросу, и временами ругаясь матом.
Не придавая этому какое-то особое значение, Егор продолжал стоять и смотреть по сторонам ещё некоторое время, словно выискивая что-то родное и знакомое, то, что он ощущал здесь прежде, но ничто не трогало его душу, его сознание. К примеру, он заметил, что привычных клумб с цветами почему-то не стало. Хотя их было вокруг подъезда множество ; да что там множество: всё утопало в цветах! Вернее, клумбы были, но цветов в них почему-то не было.
- Что, Егор: и красно, и пестро, да цветом пусто? - поймав взгляд зятя, проговорил Николай Петрович.
- А почему «пусто»?
- А потому, что никому ничего не надо. Все устремились к свободе. Говорят, что только в ней нынче вся красота, а всё остальное - так, мусор.
- Теперь все горазды только говорить да разрушать, - вполголоса, с некой досадой, проговорила Антонина Николаевна, - вот и переливают с утра до вечера из пустого в порожнее, вместо того чтобы что-то делать.
- Да, не весело, - с грустью в глазах проговорил Егор.
- Людям уже не до красоты, - продолжила Антонина Николаевна. - Сейчас главное для людей - выжить, заработать на кусок хлеба. Не до цветов. Впрочем, что теперь об этом говорить: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
- Егор, хватит стоять, ещё насмотришься. Доставай вещи…
Через несколько минут они были уже в квартире.
- Ну вот и добрались: располагайтесь, чувствуйте себя, как дома, - приветливо проговорила Антонина Николаевна, непонятно к кому обращаясь. При этом было видно, что она находилась в каком-то особом расположении, даже беспокойстве: ей страсть как хотелось, чтобы всем было хорошо.
Поставив чемодан, Егор сразу прошёлся по квартире, глядя на то, что когда-то было ему близко и дорого. Вот их портрет с Наташей и Лизой, диван… старый дубовый шкаф с неровной линией томов: Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Горький, Шолохов, Островский - всё как в обычной советской семье. Глядя на них, Егор увидел те книги, что держал под рукой несколько раз, перечитывая время от времени. Каждый потрёпанный переплёт навевал ему приятные воспоминания, приближая к какому-то непонятному торжеству. «Как всё же странно получается, - подумал он, глядя на стройный ряд книг, - с одной стороны, они все вроде одинаковы, а с другой - разные, разные своими судьбами. Они ничего не требуют, не напоминают, не толпятся - стоят себе тихо и молчат, будто погружённые в сон, в ожидании, когда к ним прикоснутся, чтобы начать жить с читателем новой жизнью».
Чтобы особо не расслабляться с искусством «тонкой беседы» (так ему виделось общение с книгами), он подошёл к окну и посмотрел вдаль. С четвёртого этажа хорошо просматривался город: вдали виднелись дома, улицы, проспекты, сады… «Как всё же плохо, - подумал он, устремляя свой взгляд куда-то вдаль, - что человеку не дано увидеть те силы, которые позволено только ощущать».
- Отдыхайте, набирайтесь сил, а к вечеру, если хотите, сходите погуляйте, - донеслись слова Антонины Николаевны.
- Бабушка, а куда нам сходить?
- Не знаю, внученька! Можно и до парка доехать… с этим вопросом лучше к родителям обратиться, они лучше меня всё знают.
- А что там в парке? - услышав разговор Лизы с бабушкой, проговорила Наталья.
- Доченька, да откуда же я знаю. Я уже и забыла, когда мы там были последний раз… разве что с Лизой, когда она была маленькой. Правда, проходила тут недавно мимо, видела - люди гуляют…
- Если люди гуляют, значит, и аттракционы должны работать, - глядя в окно, проговорил Егор.
- А почему они должны не работать? К первому июня, к Международному дню защиты детей, всегда всё работало, - утвердительно проговорила Наталья.
- Вот и я так думаю.
- Колесо обозрения вроде крутится, - стараясь помочь разобраться в ситуации, проговорила Антонина Николаевна. - Со скрипом, правда, но крутится ещё.
От слов «колесо обозрения» Егор даже встрепенулся, словно его окатили холодной водой с головы до ног.
- Папа, папа, я хочу на колесо обозрения!
- Конечно, конечно, вот разберёмся с делами - и сходим, оно же не укатится.
- С какими делами? - не унималась Лиза.
- Разберём вещи, пообедаем, с бабушкой и дедушкой надо поговорить - мы же только приехали.
- Лиза, дай нам немного прийти в себя, - чуть повышая голос, вмешалась в разговор Наталья. - Весь отпуск ещё впереди, не канючь, пожалуйста, и отстань от папы. У нас много времени, так что обязательно сходим.
- Бабушка, а где дедушка?
- В гараж поехал, скоро уже придёт. Как раз и обедать будем.
- Мама, что тебе помочь?
- Пока ничего не надо, - ты лучше вещи разложи в комнате, чтоб знала, где что лежит. Лизины можешь положить в комод: нижний ящик свободен, я его уже освободила.
- Ишь, принцесса какая…
- Принцесса не принцесса, просто я хотела, чтобы внучка осталась погостить…
- Мама, сказать ничего не могу: пускай Лиза сама решает…
В это время прозвучал звонок.
- Дедушка, дедушка пришёл! - с радостью и детским восторгом прокричала Лиза.
- Откройте кто-нибудь дверь, я на кухне, - раздался голос Антонины Николаевны. - Руки заняты.
- Бабушка, я открою…
Открыв дверь, Лиза тут же спросила:
- Дедушка, а почему ты так долго?
- Внученька, машину ставил в гараж, а потом - вот, - он показал Лизе пачку газет, - до «Союзпечати» дошёл. Отнеси отцу, пусть почитает, а то он скучает, наверное?
- Папа, папа, тебе дедушка газеты купил…
- Спасибо, Николай Петрович, - проговорил Егор, взяв из рук Лизы пачку газет, - зачем же вы…
- Читай, просвещайся! Ты же как-никак партийный у нас.
- А что, газеты читают только партийные?.. - донёсся голос Антонины Николаевны.
- Я этого не говорил, - словно оправдываясь, твёрдо проговорил Николай Петрович.
- Ой, Николай, вечно ты со своими вывертами.
- Съезд смотришь по телевизору? - глядя на Егора, спросил Николай Петрович.
- Да как вам сказать… пару раз смотрел… голова кругом от этих всех выступлений учёных, политиков, писателей… - нехотя проговорил Егор.
- Вот-вот. Не только у тебя одного идёт голова кругом от всех этих обличительных речей, разоблачений, обвинений и призывов «реформировать всё сверху донизу» ; у всего честного народа. Мне кажется, что люди не смотрели с таким желанием даже
Олимпийские игры, как этот Первый Съезд народных депутатов, - вот уж артисты так артисты эти депутаты… ха-ха ха. Персты им в язвы.
- А что тут плохого?
- А что тут хорошего? Половина страны бросила работу и проводит целые дни напролёт слушая трансляции заседаний Съезда. Население охвачено эйфорией от долгожданных перемен и невиданной по советским меркам свободы. Никто ведь не
работает, - эмоционально декламировал Николай Петрович. - Экономическое положение в стране и сепаратистские настроения никого уже не волнуют.
- Ну не знаю. Значит, людям интересно, если…
- Что - «если»? Если зажигаются новые звёзды трибунных ораторов! На кой чёрт они нам нужны со своим грохотом, громом и молнией, причём это «агрессивно-послушное большинство» сформировали сами же коммунисты, вернее, сторонники ЦК. Получается, сами себя хотят высечь. Ну не смешно ли?
- Ну а что? Вроде благое дело делают, - спокойно проговорил Егор.
- Да какое благое дело? Это же цирк! - буквально закипал от каждого слова тесть.
- А что: цирк у нас любят.
- Вот-вот, я и говорю. Его хлебом не корми, лишь бы дали подурачиться, - вот и дурачатся все. Одни дурачатся, читая свою писанину, а другие дурачатся тем, что слушают их. Это же у нас в крови. Они бы лучше по магазинам пробежались да посмотрели, как народ живёт: кроме лягушечьего пуха ничего ведь нет, а они все в один голос говорят про какую-то демократию…
- Мужчины! - донёсся с кухни голос Антонины Николаевны, - стол мне в зале раздвиньте… Наташа, помоги мне…
- Обязательно почитаю, но позже, - откладывая в сторонку пачку газет, проговорил Егор.
- Правильно, зачем себе аппетит портить, - иронично заметил Николай Петрович.
В самом начале, как только все сели за стол, Егор и Наталья подарили родителям подарки, которым они были очень рады. Антонина Николаевна, поблагодарив, немного прослезилась по этому случаю. Николай Петрович тоже не остался без ответного слова, даже пошутил по этому поводу, но на его шутку никто не прореагировал.
Затем говорили о жизни в Сибири, о своих впечатлениях, и, хотя Сибирь Наталье не нравилась,она говорила об этом сдержанно и немногословно. Егор даже испытывал наслаждение, слушая её. Что касается самого Егора, то он тоже был сдержан; во
всяком случае, был далёк от какого-либо восхваления. Говорить о том, что в ближайшее время могут возникнуть трудности с работой (в связи с остановкой реакторов), Егор не стал, чтобы не расстраивать родителей лишний раз. К тому же тесть обязательно нашёл бы что сказать по этом поводу, воткнуть, что называется, шпильку, поскольку был ярым противником того, чтобы они туда ехали.
В разговорах коснулись больше воспоминаний о жизни в Припяти как о лучшем времени в их жизни, но эта тема, по известным причинам, вызывала и грусть. Может быть, даже больше, чем радости.
Рассказали они и о своих планах на время отпуска. В частности Наталья сказала, что они хотели бы побыть в Киеве недели три, а домой поедут через Москву.
- А что так? - спросила с удивлением Антонина Николаевна.
- Хотим походить по Москве, побывать в музеях, в картинных галереях, - невозмутимо ответила Наталья, - одним словом, соприкоснуться с искусством.
- Да какое там сейчас искусство, дочка? - возмущённо проговорил Николай Петрович, словно он был осведомлён о всём, что делается в Москве. - Кроме революционно настроенных людей, вы там никого не найдёте и не увидите.
- Папа, ты уж слишком. Никакой революции у нас нет, а значит, нет и революционеров, и никогда не будет - это невозможно. Поговорят, поспорят - и разойдутся; у нас великое государство, а не какое - нибудь там Лимпопо.
- Ну да, я же забыл…
- Николай, а что-нибудь хорошее ты видишь вокруг себя? Там у тебя - коммунисты, там - демократы, там - революционеры, кто там ещё?
Строго-вопросительно посмотрев на жену, Николай Петрович, видимо, хотел что-то сказать, но, не найдя слов, промолчал.
- Оппозиционеры, - иронично дополнил Егор, опередив тестя.
- Вот-вот… они что - кусаются все, да?
- Кусаются, да ещё как, - не то серьёзно, не то, шутя, ответил Николай Петрович, посмотрев на жену.
- А хоть бы и так: они - сами по себе, дети - сами по себе, никто никому не мешает. Что теперь… дома сидеть?
- Дома сидеть не надо, но зачем искать приключения?
- Папа, какие приключения? Мы хотим съездить в столицу нашей родины - Москву. Что тут плохого?
- Плохого ничего нет.
- Вот и я про то же.
- Вы разве не видите, что делается в стране? Забастовки, преступность, убийства, похищения - вот что нам предлагают сегодня эти дерьмократы. И в этих зрелищах мы уже преуспели, притом в зрелищах самого сомнительного свойства. Я не говорю уже про телевидение, персты им в язвы: разнузданность и сквернословие зашкаливают, смотреть тошно.
- Николай, ну что теперь - никуда не выйти?
- Я не знаю, сидеть нам или бежать куда-то, я знаю только одно: где шьют там, и порют. А где порют, там и обрезают.
- Ну что ты такое говоришь? - глядя на мужа, возмущённо проговорила Антонина Николаевна. - Егор, не наливай ему больше.
- Тоня, да я выпил всего две рюмки.
- Не две, а три, - строго уточнила Антонина Николаевна.
- Да это слону - дробина…
- Бывает, что и «дробины» хватает.
- Ну ладно, ладно… Егор, налей, а то самому не с руки. Так о чём я говорил?
- Ты говорил о том, что «нужно реформировать всё сверху донизу», - с улыбкой проговорила Наталья.
- Да, да… так вот это не мои слова, а писателя Распутина, ты же слышала…
- Я с ним не согласна.
- Вот-вот, а почему я должен быть с ним согласен?
- А что он такого сказал? - устремив взгляд на отца, спросила Наталья.
- Этот сочинитель предложил выйти России из состава Союза – вот что он сказал.
- Это он так сказал?
- Не просто сказал, а зачитал вчера с трибуны съезда.
- Ну не знаю, что-то я с трудом в это верю.
- Сказал, дочка, сказал, - подтверждая слова мужа, проговорила Антонина Николаевна. - Сама слышала.
- Ну не знаю даже, что и сказать. А может, так будет лучше, кто знает?
- Вот-вот, он так и сказал: «Будет лучше, поскольку это поможет решить многие проблемы, как настоящие, так и будущие». Что это «поможет народу собраться в единое духовное тело». Мне вот интересно, как такой бред можно говорить с такой
высокой трибуны, а? Россия - сама по себе, Украина - сама по себе, и что? Мы же - единый народ! Все эти земли собирались веками нашими предками; мы же себя обезглавим, разве непонятно это сочинителю, как его там…
- Распутину, - напомнила супруга.
- Так вот, ему ли не знать, этому Распутину, что из-за раздора гибли великие державы, а при единении и малое растёт. Если России не будет в составе Союза, то не будет и Союза, это же и ежу понятно. Вот и получается - были великой державой, а кем станем? Придатками «Лимпопо»?
- Николай, хватит нести всякую ерунду.
- Тоня, не спеши казнить, дай выговорить. Ничего крамольного я не сказал.
- Это тебе так кажется. Всё одно, да потому давай о чём-нибудь хорошем.
- Ты меня удивляешь!
- Это чем же я тебя удивила, а?
- Ну посуди сама! Если об этом с высокой трибуны, говорит человек, который считает себя совестью человечества, то что остаётся делать нам - крестьянам да работягам? Оказывается, развалить Советский Союз проще пареной репы: достаточно
заявить об этом с высокой трибуны - и всё, дело сделано, совершенно не думая о последствиях. А где призыв писателя к борьбе за счастье народное? За широту человеческого сердца? За силу разума? Где всё это? Может, вы скажете: «Между строчек!» Так и там этого нет - одно трибунное декораторство.
- Папа, ну хорошо, допустим, Распутин не прав, - вмешалась в разговор Наталья, - но ведь в зале сидят умнейшие люди. Они что, не понимают всего того, что он говорит?
- Кто их знает, дочка? Но судя по тому, как они ему аплодировали, не понимают. Ох как не понимают. Персты им в язвы.
- Ну не знаю. Какая-то ответственность за страну, за народ... наверное, всё же есть?
- Да о чём ты говоришь: они все сидят там как гости. Сидят, аплодируют да глазами хлопают, - не унимался Николай Петрович, - вот и вся их работа.
- А что, по-твоему, они должны рассказывать небылицы? Каждый видит проблему по-своему, по своему разумению.
Егор и Антонина Николаевна слушали «весёлый» диалог, но в разговор не встревали.
- Вот это ты хорошо сказала - «по своему разумению». А всё потому, что мозгов у них не хватает. В гробу они видели эту ответственность. Им бы всё покороче, да как можно поприятнее. Короче, дочка, я так скажу: не дело - играться страной. Не зря ведь говорят: чем поиграешь, тем и зашибёшься…
Николай Петрович говорил эмоционально, но со знанием дела. В этот момент он был похож на садовника, который разбрасывает зёрна с каким-то тайным смыслом, чтобы потом из них выросли величайшие события жизни человеческой.
- Ладно, что тут говорить, - махнув куда-то рукой, разочарованно сказал он. - Время само рассудит, что и как, ему мудрости не занимать. Ни у кого и ничего оно не будет спрашивать и советоваться там с разными депутатами и прочими писателями.
Я хочу поднять эту рюмку, дети, за ваше счастье! Чтобы с годами на вашем пути как можно меньше встречалось разных проблем и невзгод. Чтобы жили дружно и мирно, как подобает всем любящим людям. И чтобы не стыдно было за свои поступки,вот. А мы уж тут с матерью по-стариковски будем радоваться за вас и за внуков.
На этом их обеденный разговор закончился.
После того как всё было помыто, убрано и разложено, что называется, по полочкам, Егор и Наталья долго стояли на балконе, думая о словах отца… В какой-то момент они оба устремили свои взгляды в сторону уходящего горизонта, туда, где вскоре
должно было укрыться в вечерних сумерках солнце, по-новому раскрасив этот мир. В этот момент им больше хотелось молчать, чем говорить. И это вовсе не оттого, что они наговорились за столом с родителями, а оттого, что им хотелось вдыхать и чувствовать тёплый летний воздух, слышать пение птиц, детский смех, что доносился со двора, одним словом - всё то, что наполняло их души. Никакого страха за своё будущее в этот момент они не ощущали. Им казалось, что всё идёт своим чередом. Да, в стране есть проблемы, причём много проблем, но они твёрдо были убеждены, что всё это временно, вот–вот - и с этим будет покончено. Всё, о чём они говорили с отцом за столом, не вызывало у них никаких эмоций, поскольку это было привычным для семьи делом - говорить, спорить, доказывать. К тому же, как они считали, отца не нужно было переубеждать, поскольку вся его эмоциональность и неосторожность в словах выкупалась порядочностью и болью за то, что происходит в стране. Он был таким, каким был, и этим было всё сказано. Что же касалось пребывания их в Киеве, то они считали, что для них наступало пусть короткое, но новое время, время, которое нужно использовать по прямому назначению.
Глава IV
Лето было в разгаре. Не успели Сомовы, что называется, оглянуться, как неделя отпуска прошла незаметно. Время будто летело, открывая простор для множества способностей и желаний. Размышляя над этим феноменом, Егор никак не мог дать
этому точное определение. В голове всё так и путалось – возможно, потому, что отпуск - дело глубоко субъективное и относительное, и каждый использует его так, как душе угодно: один человек может весь день лежать и мечтать о чём-то своём, и от этого будет счастлив, другому нужно веселиться днями напролёт, а третьему - страдать, думая только о том, чтобы скорее выйти на работу. Тут так: как
отдохнёшь, так и прослывёшь. Он даже вспомнил (читал где-то давно), что в психологии есть такое понятие, как психологическое время. И говорит оно о том, что все люди воспринимают ход времени (как, впрочем, и всё то, что их окружает) по-разному, особенно находясь на отдыхе. Глядя на сосновую рощу, к примеру, или зелёный луг, фермер будет видеть в этом одно, художник - другое, а строитель,
которому предстоит проложить через всё это природное богатство газовую или нефтяную трубу, - третье, поскольку в этом проявляется не только степень уравновешенности психики человека к тому, что он видит, но и то, как он к этому относится, как глубоко он вовлечён в эти процессы жизнедеятельности, что он хочет получить от всего дела. Отсюда, по-видимому, и такая разница в восприятии течения времени, которое свидетельствует о различиях в психическом состоянии людей. Впрочем, это давно известно и никогда не было каким-то секретом.
Как известно и то, что лучше всех время используют гармоничные и сбалансированные личности: они всегда великолепно «управляются» со временем и успевают делать всё необходимое. Считать минуты или рассуждать о скоротечности жизни - это не в
их правилах. Этой «теории» придерживался и Егор Сомов, часто повторяя одну общеизвестную фразу: счастливые часов не наблюдают, чем бы они ни занимались.
Шестого июня ещё до полудня Наталья уехала к своей однокурснице по институту, взяв с собой Лизу. Как она сказала, «давно не виделась с Мариной, хочется “почистить пёрышки”». На такое желание жены Егор прореагировал спокойно, зная, что общение для личности очень многое значит и Наталья в этом плане не является исключением. Более того, в этом не было ничего такого, что вызывало бы осуждение, а уж тем более - подозрение, об этом Егор и думать не хотел. С того дня как они поженились он никогда не ограничивал свободу действий жены, считая, что любить - это значит доверять. А уж занять самого себя Егору ничего не стоило. Во всяком
случае без дела он не сидел никогда: то одно его интересовало, то другое, и всё ему было всегда по душе.
Как бы там ни было, в какой-то момент он решил пройтись по центру города, по улочкам и скверам Киева, где они часто бывали всей семьёй, когда приезжали из Припяти. Вспомнить, что называется, минуты ушедших мгновений и радостных дней. И
это не было для него никакой ностальгией, нет, просто ему хотелось понять через прошедшее настоящее, а может, и увидеть кусочек будущего. Всегда же хочется надеяться на что-то лучшее.
Кроме того, ему страсть как хотелось побывать в недавно открывшемся музее Михаила Булгакова (музей был открыт в честь 1500-летия Киева), поскольку он мало знал о нём как о человеке и писателе. Не откладывая, что называется, это дело в долгий ящик, после полудня он был уже на Андреевском спуске возле дома № 13, в котором проживала семья писателя.
Зайдя в здание музея, он сразу обратил внимание на сборную экскурсию, которую вела, как показалось Егору, научный работник музея. Это была приятная экстравагантная дама лет сорока пяти с длинными русыми волосами и смуглой кожей. Одетая в белое кружевное длинное платье ниже колен (которое, кстати, не только подчёркивало достоинство её фигуры, но и эффектно оттеняло красивый ровный загар), она гармонично сливалась с общей экспозицией музейных экспонатов, словно была частью всей этой незамысловатой конструкции. Располагая к себе экскурсантов, она артистично и увлечённо рассказывала о детстве и юности писателя, о его литературной деятельности, о многочисленных сложностях, что он испытывал в жизни, оставаясь, говоря словами писателя, «на широком поле словесности российской одним-единственным литературным волком». Рассказывала о том, как его не любили
многие его же коллеги, не говоря уже о чиновниках, которые постоянно внушали ему одно и то же: выкрасить шкуру. На что он всегда всем отвечал: «Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не будет похож на пуделя».
Переходя от одной экспозиции к другой, группа экскурсантов с замиранием слушала рассказ экскурсовода. Иногда казалось, что в зале никого нет: такая была тишина.
Рассказывала экскурсовод и об истории создания музея, о том, что воссоздать в нём обстановку начала двадцатого века было очень непросто. И вот почему: семья занимала в доме № 13 весь второй этаж - целых семь комнат. Однако после того как последние родственники писателя были вынуждены покинуть квартиру, а это произошло в тысяча девятьсот девятнадцатом году, в ней поселились совершенно другие люди. Часть комнат была переделана в коммуналки, и, естественно, появилось большое число всевозможных перегородок. Прежняя планировка была практически уничтожена, впрочем, как и мебель, так что реставраторам пришлось хорошо потрудиться, чтобы всё создать заново.
Рассказала она и о пристрастии писателя к белому цвету, в котором всегда находилось место предмету другого тона. Этот «предмет», как она уверяла, писатель ассоциировал с собой.
Что больше всего удивило Сомова, так это то, что экскурсанты (несмотря на то, что они были из самых разных городов союза) оказались большими знатоками творчества и биографии писателя: живо реагировали на информацию,помнили цитаты, знали заранее, что можно увидеть из окна музея, как и то, что писатель работал и в Черновцах; помнили даже дату, когда он переехал в Москву. Ему было даже как-то не по себе слушать их, а проще говоря, он испытывал страшный стыд за то, что ничего этого не
знает. «Дела мои плохи, - подумал он в этот момент, критически оценивая ситуацию. - Мне трудно анализировать, сравнивать, выносить суждения. О чём ни подумаю - одни расплывчатые понятия. Конечно, этому есть оправдание: работа и прочие повседневные заботы так затянули, что не дают никакой возможности повышать свой уровень образованности. Хотя, конечно, всё это - надуманные причины, не более. Нет, надо брать себя в ежовые рукавицы и менять ситуацию, иначе я просто перестану себя уважать», - критически заключил он по этому поводу. Через несколько минут в его голове пронеслись ещё какие-то мысли, касающиеся этой темы, но они были не столь значимы и важны, поскольку он смотрел на этот мир уже другими глазами.
В какой-то момент один мужчина лет пятидесяти с большой лысиной и припухшими веками спросил у экскурсовода:
- Скажите, пожалуйста, отказывался ли Булгаков, по причине многолетней затравленности властями, от своей профессии? И второй вопрос: почему роман Мастер и Маргарита, на ваш взгляд, так противоречив среди читателей: кому-то он нравится, а кому-то нет?
- Отвечая на ваш первый вопрос, - тут же добросердечно ответила экскурсовод, - я бы сказала так: несмотря на все обиды и унижения, такого малодушия Михаил Булгаков никогда не проявлял. Это всё разговоры, и не более. И вообще, я не знаю такого писателя, чтобы он отказался от своей профессии, а проще говоря, замолчал. Это всё равно, что заставить соловья перестать петь. Подумайте сами: вряд ли это получится.
Один молодой человек попытался ей культурно возразить и даже привёл несколько примеров, чем заставил обратить на себя внимание всей группы, но экскурсовод тут же ответила:
- Знаете, я не большой специалист по этим вопросам, могу высказать лишь свою точку зрения: если писатель замолчал, значит, он был не настоящий, и пусть этот писатель не рассчитывает, что читатели отнесутся к нему с большим вниманием,
чем к цирковым акробатам, например, или дрессированным собачкам.
От этих слов экскурсовода посетители музея немного оживились и даже заулыбались, применяя, по-видимому, сказанную сентенцию в отношении литераторов.
- Что касается второго вопроса, то вы прекрасно знаете сами, что достигнуть полного слияния с писателем невозможно, а значит, расстраиваться по этому поводу не нужно. В читателе всегда сидит какой-то демон и нашёптывает: «нравится», «не нравится», «люблю», «не люблю», и не в нашей с вами власти заставить его замолчать. Скажу лишь одно: Булгаков - это настоящий писатель, каких мало. Если написанный им роман кому-то не нравится, как вы говорите, то это вовсе не значит, что это плохое произведение, просто оно написано не для этого читателя, вот и всё. А что касается его жизни, с точки зрения досужей морали… то, знаете, есть великие произведения - в них он всё и сказал и память оставил на века.
Егору было интересно слушать экскурсовода. Её увлечённость и страстная любовь к литературе и писателю не оставляли никого равнодушными, в том числе и его. Он даже не предполагал, что это мероприятие будет столь занимательным и полезным.
Выходя из музея, он ещё долго стоял у подъезда, всматриваясь в каждый сантиметр земли, по которой ходил Булгаков, размышляя не только над героями его произведений, но и думая о чём - то своём сокровенном. «Побывав в музее, - размышлял он в душе, - я хотел просто развлечься, но вместо этого наполнил свою жизнь неким ароматом, потребность которого мне захочется ощущать всегда. Неважно, буду ли я за работой, в доброй беседе или в молчании».
Во всяком случае мысль о том, что он многое узнал, была ему не только понятна, но и приятна.
Покинув проделы музея, Егор долго ещё гулял по Андреевскому спуску, вглядываясь в знакомые места, где они часто бывали с Натальей. Он помнил, что в начале восьмидесятых здесь проходило много различных выставок художников. Пели музыканты. «Это сейчас стало привычным видеть художников и музыкантов на улице, - подумал он, - а тогда всё было впервые. Интеллигенция нет-нет, да и преподносила сюрпризы». Он даже вспомнил, что однажды видел пару сюжетов с «не совсем одетыми девушками», которых рисовали художники. После этого столько было всяких разговоров и осуждений…
Гуляя по центру города, он заметил, что деревья и кустарники давно оделись густою зеленью, которая ещё не успела утратить свою яркость и приобрести летние тона. Дороги и улицы были мало прибраны. Из-за этих «мелочей» он мало что находил общего с тем, что было всего несколько лет назад: это совершенно не походило на Киев. По его мыслям, получалось, что вся магия этого города исчезла, и не просто исчезла, а растворилась. «Архитектурный облик города, - с грустью подумал он, - очень изменился. Я его уже почти не узнаю. Исчез и особый дух старого города. Появилось множество людей, спешащих куда-то с огромными баулами и сумками, масса машин, огромное количество рекламных щитов, базары в центре города, ларьки по продаже “Кока- колы”, всевозможные дорогие магазины, рестораны… Единственное, - соразмерил он, - что напоминает о прошлом, так это поржавевшие огромнейшие
металлические цифры “1941;1945” укреплённые незамысловатой конструкцией на крышах высотных зданий и готовые свалиться оттуда в любую минуту. Но до этой проблемы, видимо, никому нет дела, - пронеслось у него в голове, - все очень заняты. Нет, это уже другой город».
Размышляя над всем увиденным, он не знал, хорошо это или плохо. Как не знал и того, куда ему идти, в какую сторону двигаться. В конечном счёте он решил для себя, что это и не важно, всё равно город уже чужой, так же как и люди в нём. И что главное сейчас для него - действительность движения, а куда и зачем - это уже дело пятое. Конечно, он мог ошибаться в своих суждениях, но, как ему показалось, прошлое для людей уже не играло никакой роли: в суете будничных дней они будто переключились на какую-то новую волну. «Может, это оттого, что люди окончательно разочаровались в перестройке? - размышляя, подумал он. - И больше думают о западном образе жизни… время ведь действительно тяжело переносимое. Да и можно ли
назвать это жизнью? Больше напрашивается название “время выживания”. И дело даже не в дефиците товаров, а в отношении власти к народу, которое почему-то исчезло в один миг. А может, они думают о той страшной трагедии, о которой говорят по радио и телевидению вот уже который день, что произошла два дня назад на территории Башкирской АССР? - размышляя, подумал он. - Ведь столько жертв опять…» От этой мысли и тревожного состояния сердца у него голова пошла кругом. Он даже потрогал пульс, чтобы не поддаться внутренней панике… после чего ему срочно захотелось присесть хоть где-нибудь, чтоб успокоиться, и выпить чашечку чая или кофе (в данном случае ему было всё равно).
Проходя без всякой радости мимо ЦУМа, он купил в киоске «Союзпечать» газеты «Комсомольская правда» и «Известия» и тут же, бросая взгляд в разные стороны, начал искать какое ни будь заведение общепита, чтобы перекусить. В какой-то момент он вспомнил, что на противоположной стороне от центрального универмага есть уличное кафе «Киевская перепичка», где можно не только посидеть, но и насладиться очень вкусным блюдом, а проще говоря - сосиской в тесте. Егор прекрасно помнил, что в прежние времена это блюдо называли даже «легендой кулинарии», так нравилось оно жителям Киева - и не только. В этом заведении, открытом ещё в 1981 году, они изредка бывали с Натальей. Правда, чтобы отведать перепичку, нужно было отстоять приличную очередь. И это не десять-пятнадцать
человек, а значительно больше. Времени, конечно, на это было жалко, но деваться было некуда - все стояли. Что интересно, в очередях люди вовсе не унывали, а терпеливо дожидались своей маленькой вкусной «мечты», общаясь и даже знакомясь. Егор, кстати, знал пару семей, которые познакомились в очереди и даже поженились. Но это так, к слову.
С необычайной радостью, перейдя на улицу Хмельницкого, ближе к кафе, Егор увидел, что народу возле заведения не так-то и много. Во всяком случае никакого столпотворения нет, всего человек двадцать, ну может быть, чуть больше, и это обстоятельство ещё больше его радовало.
Спокойно отстояв в очереди, он взял чашечку чёрного кофе и парочку золотистых перепичек, всё так же завёрнутых в целлофановые пакетики. Правда, в этот раз они оказались почему-то без бумажных салфеток (как это полагалось раньше), но это
обстоятельство его совсем не огорчило, поскольку он понимал, что во всём есть свои правила, и они могут меняться со временем.
Усевшись за небольшой пластмассовый стол белого цвета с липкими разводами по всей столешнице, он хотел как можно быстрее прийти в себя, чтобы не думать ни о чём. Тем более что запах сосисок, обёрнутых дрожжевым слоёным тестом и выдержанных в кипящем подсолнечном масле, создавал не только хорошее настроение, но буквально
сводил с ума. Глядя на них, не хотелось ни о чём думать, говорить и прочее. Как показалось Егору, молчание полностью выступало на его стороне, играя роль надёжного союзника, который говорил ему: «Какой замечательный запах… можешь приступать к еде».
«Не всё уж так и плохо, - подумал он, всячески настраивая себя на положительные эмоции. - Поем - и однозначно сразу станет легче, во всяком случае терзать себя не буду». При этих мыслях он сразу почувствовал умиротворение и полное расслабление от приятной усталости, наслаждаясь той атмосферой, что царила вокруг: кто-то разговаривал, обсуждая ту или иную тему, кто-то смеялся, а кто-то
и вовсе сидел и молчал, думая или мечтая о чём-то своём. В какой-то момент, глядя на людей, он подумал: «Интересно всё же получается: оказывается, в этом мире есть нечто такое, что может влиять на сознание людей посильнее любого призыва или даже гипноза, и таким “нечто” может служить обычная жареная сосиска в тесте; ведь сюда приходит столько людей… и все они разные - разные по настроению, убеждению, психологическому расположению. Но всех их на какой-то момент объединяет это маленькое кулинарное “чудо” - пускай всего на несколько минут, но объединяет, и в этом есть, как мне кажется, какой-то природный феномен. Видимо, в человеке есть крошечные тайные частички, прячущиеся на уровне подсознания, куда можно проникнуть не только с помощью чего-то серьёзного, в чём может существовать новаторская мысль, убеждение, чтобы повелевать человеком, но и с помощью таких
вот маленьких радостей». Мысли в его голове всё кружились и кружились, избегая чего-то важного и главного, и Егор это чувствовал…
В какой-то момент он взял «Комсомолку» и, развернув газету, начал спокойно просматривать первую страницу… «Катастрофа», - всматриваясь в чёрные буквы, медленно прочёл он название статьи, но одного раза ему не хватило. Туго соображая, он прочёл это слово ещё несколько раз, словно хотел проникнуть внутрь этого сложного звукосочетания, которое несло в себе страшный смысл,подготовиться, что называется, к тому, чтобы увидеть в нём не просто событие, а непоправимое последствие, поражающее человеческое воображение, повлекшее за собой многочисленные человеческие жертвы.
«В ночь на 4 июня 1989 года на перегоне Аша - Улу-Теляк в Иглинском районе Башкирской АССР, - читал он, - произошла крупнейшая железнодорожная катастрофа в истории СССР и России. В момент прохождения пассажирских поездов № 211 “Новосибирск - Адлер” и № 212 “Адлер - Новосибирск” случился мощнейший взрыв облака лёгких углеводородов, образовавшегося в результате аварии на расположенном поблизости газопроводе Сибирь - Урал - Поволжье. Среди 1384 официально зарегистрированных пассажиров двух составов было 383 ребенка, в том числе детская хоккейная команда из Челябинска “Трактор-73”, погибшая практически в полном составе. Не исключается, что в действительности пассажиров было значительно больше: кто-то мог ехать без оформления, по договорённости с проводником. Кроме того, билеты не выписывались детям до 5 лет. Еще 86 человек входили в поездные команды».
«Не успеваем залечить раны от одной трагедии, - переживая, подумал Егор, - как тут же - другая, не менее жестокая, которая заставляет не просто забыть обо всём, а содрогнуться при мысли о тех, кто оказался в этом аду в эти трагические мгновения. Почти один за другим прогремели взрывы в Чернобыле и Арзамасе, Свердловске и Москве. Рухнули армянские города и посёлки, построенные вопреки
всем мыслимым и немыслимым нормам и правилам, и вот новая катастрофа. Ну сколько можно?»
Положив газету на стол, он постарался забыться хотя бы на несколько минут и не о чём не думать, чтобы не расстраивать себя, но не думать не получалось: внутри него всё кипело. И это было ещё не всё: в какую-то минуту его буквально охватил страх, и не просто страх, а ужас, от которого пробежали мурашки по коже. С трудом пересилив себя, он вновь обратился к статье и стал медленно читать, пристально всматриваясь в каждую букву: «Взрыв разрушил 37 вагонов и оба электровоза, семь вагонов сгорели полностью, 26 выгорели изнутри, 11 были оторваны от состава и сброшены с путей взрывной волной. Деревья в радиусе четырёх километров обуглились либо превратились в щепки. В деревнях и городе Аша лопнули стёкла, а столб пламени можно было увидеть за 100 км. На людях плавились золотые украшения. Как отмечали очевидцы, на мгновение стало светло, как днём».
«…Ночью нас разбудил страшный удар, - читал он рассказ очевидца, жителя Новосибирска Николая Воробьёва, ехавшего в Адлер вместе с восьмилетним внуком. - Меня придавило дверью соседнего купе. Когда я выбрался, увидел внука и ещё
несколько детей, заваленных грудой железа. Чуть поодаль лежали два солдата и женщина. Я вытащил Колю, помог освободиться остальным. В это время я пытался всячески потушить на себе одежду, которая то и дело воспламенялась. Сбросив её, я вылез в окно. Взял внука на руки и как можно быстрее пошёл по ходу движения сгоревшего состава, надеясь получить хоть какую-то помощь, но видел кругом лишь ад, говорить о котором нет сил. Через час внук умер на моих руках…»
А это слова пассажирки Валентины Проскуриной из Адлера:
«Проснулась от того, что упала со второй полки на пол - понять ничего не могу: вокруг всё пылает. Мне казалось, что я очутилась в каком-то страшном сне: горит и сползает кожа на моей руке, под ногами ползает и кричит охваченный огнём ребёнок; тут же вижу солдата с пустыми глазницами... я ползу мимо него, но всё завалено горячим искорёженным металлом… кругом слышу страшные крики и стоны. Выпрыгнув в окно, я увидела горящие факела - это горели люди…»
«У каждой беды, конечно, своё лицо, - закрыв глаза подумал Сомов, - но каждый раз, вглядываясь в него, нельзя не заметить общих черт, некий отпечаток родственной схожести. Чаще всего в этой связи называют одну причину - разгильдяйство, иначе говоря, преступную халатность и вопиющее пренебрежение служебными обязанностями, что означает абсолютное пренебрежение к дисциплине,
которое приняло у нас в стране катастрофические масштабы».
Закрыв страницу, он аккуратно положил газету на стол, застыв в каком-то непонятном состоянии. Было видно, как ему было нехорошо от всего того, что он прочёл. К общему состоянию добавились вопросы, которые он мысленно задавал сам себе один за другим: «Как и почему случилась беда? Кто персонально в ней повинен? Почему мы не защищены от всяческих ЧП высокой дисциплиной? Почему мы, люди, такие безответственные и безалаберные, что допускаем всё новые и новые трагедии, в которых гибнут тысячи людей?»
Размышляя над всеми этими многочисленными вопросами, он прекрасно понимал, что в этой стране легче услышать эхо, чем ответы на поставленные вопросы. Но тем не менее ему хотелось их задавать. Независимо от его сознания, они буквально вырывались у него изнутри, заставляя не только думать, но и говорить об этом, словно он должен был это делать за кого-то. «Являются ли наши служебные пороки, - с грустью подумал он, - ещё одним проявлением векового национального разгильдяйства, или всё же они несут черты прогнившей сверху донизу командно-административной системы? Как же так получилось, что из повреждённой трубы нефтегазопровода несколько суток (а может, и недель!) вытекали сотни тонн газа, медленно скапливаясь в лесу, чтобы затем сползти к железнодорожному полотну и взорваться? Так взорваться, что от двух пассажирских составов ничего не осталось, кроме груды искорёженного металла, погубив больше тысячи человек. Почему специалисты на ближайшей нефтегазовой подстанции не заметили, не отследили падение давления газа в трубах, ведь достаточно было посмотреть на приборы?» Вопросов было настолько много, что он не успевал задавать их самому себе.
«Конечно, - продолжал рассуждать он, - человечество не застраховано от всякого рода трагедий, но когда таких случаев становится слишком много и когда их рождают не силы небесные, а сам человек, то есть о чём задуматься. Непосредственных виновников, конечно, найдут,но устранят ли причины трагедии? Ведь что получается: не успеют залечить раны от одной… как тут же происходит другая, не менее жестокая, заставляя людей забыть обо всём, содрогнуться при мысли о тех, кто заживо сгорал в этих поверженных взрывом вагонах. Неужели мы настолько глупы, что не можем всего этого понять, чтобы хоть что-то исправить в этой жизни, хотя бы ради наших детей, ради нашего будущего? Уж сколько писали и говорили на эту тему - а всё бесполезно. Зато каждый месяц эти же специалисты рапортуют о рекордах, рекордомания буквально поразила эту отрасль. А итог этих “достижений” - катастрофа, вот и получается: работать “абы как” стало в нашей стране, скорее, правилом, чем исключением».
Рассуждая, он косо посмотрел на газету «Известия», лежащую тут же у него на столе, словно хотел найти в ней успокоение. Взяв её, он привычно начал читать, иногда отвлекаясь, чтобы посмотреть в зал или в окно.
«1-й съезд народных депутатов СССР, - медленно, стараясь не думать больше ни о чём, читал он. - Переход к рынку по двум направлениям: основные направления первой программы (программа Н. И. Рыжкова - Абалкина), заключается в сохранении
- на более длительный срок - государственного сектора в экономике, а также сохранение контроля со стороны государства над складывающимся частным сектором. Вторая программа (программа Шаталина - Явлинского), или “Программа 500 дней”,
заключается в переводе всей плановой экономики на рыночные рельсы».
Последние строки Сомов прочитал несколько раз, поскольку он не совсем верил тому, что читал.
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», - подумал он и вновь окунулся в газетное чтиво.
«Программа 500 дней, - продолжал он читать, - базируется на трёх принципах.
Первый принцип: приватизация, то есть практически все предприятия (в том числе и крупные) должны перейти в частные руки.
Второй принцип: децентрализация. Государство должно полностью отказаться от всяческих механизмов воздействия на экономику. Плановая экономика должна быть заменена рынком.
Третий принцип: демонополизация. При таком исходном положении все отрасли, которые объединялись за счёт обществ и производственных союзов, должны быть разрушены».
«Не знаю, не знаю, - покачав головой, подумал Сомов, - может, это и правильно, но существуют сферы, в которых государственная монополия всё же обязана быть. Зачем продавать и приватизировать всё, избавляя государство от функций регулирования рынка, от влияния на финансовую и кредитную политику, - это же грести, что называется, всех под одну гребёнку?»
Далее он прочитал, что данный законопроект разрабатывался группой экономистов при непосредственной поддержке Бориса Ельцина, который утверждал, что все проблемы в СССР связаны с одним только фактором - плановой экономикой.
Отложив газету, Сомов, вспомнил, что Ельцин как политик впервые обратил на себя внимание широкой общественности благодаря своей смелой речи на двадцать седьмом съезде КПСС, не только выступив против вмешательства партийных органов в хозяйственные вопросы, но и призывая к тому, чтобы была обеспечена отчётность высших руководителей, их ответственность за те действия, что они совершают.
Особо запомнился ему Ельцин ещё и тем, что подверг Горбачёва резкой критике, в особенности с показной «борьбой с привилегиями». После такой «критики» о личности Ельцина ходило много слухов, но всерьёз их никто не воспринимал, понимая тот факт, что, хоть мыло и черно, да моет бело. «Долго не проживёт», - говорили многие, мотивируя это тем, что он замахнулся на святое - народного любимца.
Не доев, как ему показалось, очень странную по вкусовым качествам перепичку и не допив остывший кофе (который, надо сказать, оказался хуже прежнего), он собрался было уходить, но по каким-то непонятным причинам решил ещё посидеть. Причиной, почему он хотел уходить, послужило то, что по телевизору, что был укреплён металлическими уголками под самым потолком в глубине зала, показывали откровенный эротический фильм. И это несмотря на то, что в кафе было много детей. От этого «новшества» он не то чтобы испытывал смущение, нет, но он не знал, как себя вести в подобной ситуации, настолько всё было откровенно… Многие родители с детьми, видя такое на экране, вставали и быстро уходили, а некоторые не обращали на это внимание, считая,видимо, подобный фильм нормальным явлением:дети перешёптывались, смеялись, но родители этого факта старались не замечать, молча смотрели фильм, не находя в этом ничего постыдного, словно он возбуждал в них аппетит. Этот случай не только смущал Егора, но и наводил на разные мысли; он даже попытался провести для себя некоторое исследование, но ничего хорошего оно ему не сулило.
«Хоть убей меня, но я не понимаю одного, - подумал он, глядя на всё то, что происходит. - То, что ещё вчера было под запретом, сегодня приобретает в обществе самостоятельную жизнь, разрушая, словно кувалдой, привычную систему моральных
и духовных ценностей».
Чувствуя себя в каком-то ином мире, он не находил слов, настолько всё было неожиданным для него. От этого стало не только грустно, но и тяжело на душе. «Всё это от усталости, - подумал он с некой надеждой, - власти обязательно разберутся с этим безобразием. Хорошо, что в Красноярске-26 этого нет, - с лёгкостью заключил он». От этой последней мысли ему стало как-то даже легче, во всяком случае он почувствовал, что освободился от чего-то сложного и грузного, что могло бы наводить его на всякие размышления. Но это продолжалось недолго: думы о катастрофе оказались настолько первостепенными и болезненными, что они продолжали
в нём жить почти самостоятельно, независимо от его сознания.
В какой-то момент в дальнем углу заведения он увидел за столом не то охмелевшего, не то «уставшего» до чёртиков мужчину лет сорока, напоминавшего ему одного знакомого. Он сидел за столом с таким видом, как будто многое хотел сказать, да
некому было слушать. Видимо от этого он сосредоточенно смотрел перед собою в какую-то точку, причём во все глаза, пытаясь, как показалось Егору, высказаться. Глядя на него со стороны, можно было даже подумать, что он подвергся какому-то
синдрому. Правда, изредка, мало-помалу, его лицо преображалось - становилось не столь грустным и задумчивым. Время от времени он подымал глаза и глядел на посетителей. Одет он был в светлые брюки и серую однотонного цвета рубашку с закатанными рукавами. Сутулость и одутловатое лицо сразу выдавало его поведенческий тип, связанный, видимо, с физическими нагрузками, употреблением алкоголя и частого курения. Во всяком случае так показалось Сомову.
Глядя периодически (чтобы не вызвать подозрение) на его небритое лицо, он подумал: «Интересно получается, но где я мог видеть этого человека? Причём очень близко… уж, больно знакомы мне черты его лица, или я всё же ошибаюсь».
Оставив эту мысль, Егор захотел даже забыть про него, хотя на уровне подсознания мысленное напряжение активно работало на то, чтобы вспомнить, узнать этого человека. В какой-то момент он хотел было уже встать и уйти, забыв его навсегда, но что-то его всё же остановило.
Что интересно, в какой-то момент мужчина тоже обратил пристальное внимание на Сомова (было это случайностью или нет, сказать сложно). Глядя на него со стороны, можно было подумать, что он ищет контакта, настраивается, так сказать, на энергетическую волну, чтобы улавливать не только его присутствие, но и мысли. А в какой-то момент его и вовсе будто «стукнуло» электрическим током: резко приподняв голову, он кинул взгляд на Егора, причём так, будто последовал некой магнетической силе. Сомов случайно уловил этот взгляд, и от этого ему стало как-то не по себе. Правда, продолжалось это недолго. «Чертовщина какая-то, - в недоумении пробормотал Сомов, опустив глаза, чтобы не смотреть прямым» взглядом на незнакомца, зная, что это не всегда хорошо. - Всё это вздор и невольное увлечение», - со знанием дела подумал он.
И действительно, Егор никогда не верил во все эти «волны». Но он знал мнение многих психологов, которые в один голос говорили о том, что человек чувствует потоки энергии от взглядов других людей. И это обстоятельство, если честно сказать, его немного смущало. Глядя на всё это действо, он уже не сомневался в том, что между ним и этим мужчиной выстраивалась какая-то необъяснимая электрическая связь, но приблизиться к её разгадке он никак не мог. Слишком всё было туманно и непонятно. Да и зацепиться было не за что. От этого, можно сказать, Егор даже расстроился, но тут же пришёл в себя, понимая, что встречи бывают разные. «Порой, - размышлял он, - мы хотим приблизиться к человеку, совершенно не зная его, хотим глядеть ему в глаза, общаться с ним, не говоря ни слова, не проронив ни звука, понимая, что в этом есть что-то полезное для души. А может быть, и наоборот». Как бы там ни было, в этот момент у него было явное желание узнать этого человека и, может быть, даже пообщаться, поговорить. И хотя он довольно часто смотрел на мужчину, признать в нём знакомого он всё же не мог, поскольку были сомнения. Наверное, этим бы всё и закончилось, но в какой-то момент мужчина решительно встал, одёрнулся по-военному и, пошатываясь из стороны в сторону, направился к тому месту, где сидел Егор, обходя то один, то другой стол. Глядя на него, Сомов даже не думал, что он идёт к нему. «Ну мало ли какие планы у человека?» - закрыв глаза, подумал он.
(Продолжение следует).