Понятное дело, литература существовала задолго до того, как во дворец ворвались пролетарии и свергли ненавистного царя. Но только когда на вершине социальной иерархии закрепились рабочие и крестьяне, вернее их представители, литература стала народной.
С лозунгом «Литература народу!!!» они издали первый декрет о печати и в одночасье уничтожили все оппозиционные газеты. Главным органом, призванным следить за идеологическими нормами, стал «ГлавЦензРабКрест» (главная цензура рабочих и крестьян). Среди литературной братии он приобрёл мрачную славу и назывался не иначе как «Кресты». Старорежимные писатели и пииты трепетали при одном только упоминании о «ГлавЦензРабКресте». И когда приходило время нести туда готовые рукописи, мещанские сердца сжимались и души проваливались в пятки.
С Авангардом Факеловским подобного никогда не происходило. Он входил в «ГлавЦензРабКрест» гордо и смело, зная, что он поэт пролетарский и народный любимец. «Кресты» его щит от недобитой интеллигенции с её ямбами, хореями и прочими пережитками прошлого и финансовая опора в виде еженедельных публикаций в главной газете страны «Народная правда». Стихи его признали идейными, громкими и… белыми.
Сначала это оскорбило революционному поэту хотелось, чтобы его стихи называли красными, но главред «Народной правды» объяснил, что с идеологической направленностью белый цвет никак не связан. Факеловский безоговорочно поверил главреду, и гордо заявлял, что пишет пролетарские белые стихи. А если кто начинал шутить над определением белые, у поэта имелись веские аргументы, которыми он вправлял мозги, или вышибал зубы, смотря по обстоятельствам. После объяснения физического, Авангард Факеловский принимался объяснять литературно доставал блокнот и декламировал:
Мы осенним октябрьским утром,
Взяв оружие, вышли грозно.
И сказав своё слово буржуям,
Повели мы царя на расстрел.
И теперь мы свободные люди,
Можем всё, стоит лишь захотеть,
А желания наши великие,
Нам не стыдно за них умереть...
Несчастный на первом же шедевре сдавался и соглашался полностью и бесповоротно, что Факеловский лучший пролетарский стихотворец.
Повторяя: «Будешь знать, как нашего брата задевать, мелочь пузатая…», Авангард триумфально тряс над головой поверженного зубоскала зажатым в кулаке блокнотом.
На самом деле по паспорту поэт был Емельяном Фекашиным. Но такое имя он считал неблагозвучным, и печатался под псевдонимом Авангард Факеловский. Выразительно, образно, по-революционному. Фекашин представлял себя Данко, несущим факел просвещения людям.
Слава росла, и однажды главред «Народной правды» заказал ему оду ко дню рождения самого отца пролетариата товарища Щукина. Но самым потрясающим было то, что Емельян не только напишет, но и прочтёт её перед вождем на главной площади во время демонстрации. Стих, как сказал главред, нужен мощный, сильный, незабываемый: «Как вы умеете, Емельян. Надеюсь он станет апогеем вашего творчества. Вы уж постарайтесь». Фекашин ошалел от серьёзности задания. Потрясённый возложенным на него доверием, поэт закрылся в своей квартире в доме на набережной и предался сочинительству.
Ох, эти тяжёлые муки творчества, раньше они были неведомы и стихи писались легко, словно жарились пирожки быстро и много. Но тут совсем другая вещь, это должно быть торжественное стихотворение, посвящённое самому товарищу Щукину. Ответственность, возложенная на поэта партией в лице главреда, вводила в ступор. Белые стихи, гордость Фикашина, не шли. Емельян начинал, но, не дописав первой строчки, в гневе зачёркивал:
Взвились над планетой ...
«Почему над планетой? В космосе что ли? Нет, не пойдёт».
Взвились над Землёю...
«Нет…»
Взвились над страной наши...
«Не то… Да что ж такое-то? А?», стенал он и метался по квартире словно раненый слон. Грохот падающих стульев, звон разбитой посуды и ругательные слова слышал весь дом. Соседи уже хотели вызвать санитаров, когда Емельян затих.
Стих в тяжёлых творческих муках наконец родился:
Над страною поднялось алое знамя.
Знамя наших побед над врагом.
Несли мы его, буржуёв побеждая,
Самодержавию устроив погром.
Великий и мудрый вождь наш любимый,
рабочих, крестьян сплотил на века.
Остался в прошлом царизм хулимый.
Бояться не будем его никогда.
Вожак пролетарский встал на защиту,
Сильной рукой заградил от беды.
Привёл он народ в спокойную бухту,
И каждому дал жилья и еды.
В рядах наших бравых нет места для скуки.
«Спасибо тебе, кричим мы Ура!».
Наш главнокомандующий товарищ Щукин,
Пойдём за тобою дорогой добра.
Емельян перевёл дух, вытер со лба пот, и стал перечитать вслух. Стих звучал, и был уже не белый, а самый что не на есть красный! Пролетарский!
Уже через час Фекашин находился в «Крестах» и возбужденно стучал в дверь главреда.
Вот, сверкая лихорадочно глазами, выдохнул он и протянул лист.
"Емельян, вы превзошли самого себя. Ритм, размер, рифма, главред, глядел на клочок бумаги выдранный из блокнота, а какая патетика, какая страсть! Дорогой мой, эта ода прославит вас, помяните моё слово. Потомки будут заучивать её наизусть и читать в зал! главред по-отечески похлопал поэта по плечу и посмотрел на него увлажнённым взором. У меня есть идея, мы оформим ваше произведение как свиток. Вы прочитаете его с трибуны, потом вручите дорогому товарищу Щукину".
Поэт мечтательно закатил глаза:
- Здорово вы это придумали, Иван Никандрович. Вы лучший главный редактор из всех редакторов вместе взятых.
- Ну что вы Емельян, я просто стараюсь делать свою работу хорошо, - быстро проговорил главред, - Ну мне пора, пора. Столько еще успеть нужно, а времени в обрез.
Литераторы горячо пожали друг другу руки и распрощались. Иван Никандрович побежал отдавать стих в печать, а Фекашин начал готовиться к выступлению.
И вот знаменательный день настал. Народ собрался на главной площади. Пролетарии держали огромные транспаранты с лозунгами, прославляющими партию и вождя, и красные бумажные гвоздики. Толпа волновалась словно море в ветреную погоду, радостное возбуждение наэлектризовало воздух до предела.
На трибуне, во главе с самим товарищем Щукиным, расположилась вся народная элита. Вождь стоял так близко, что Фекашин мог во всех подробностях разглядеть его. Высокий, худой, в серого цвета кителе, зелёных галифе, начищенных до блеска хромовых сапогах. Землистого цвета утомлённое трудами праведными лицо было суровым. Заострённый нос, вытянутые вперёд тонкие губы, круглые глаза, кого-то вождь напоминал... «Господи, да он на щуку похож» - пронеслась в уме Емельяна крамольная мысль. Поэт пытался взять себя в руки, но голову лезли скверные, непозволительные мысли. Фекашина лихорадило. Он вспотел, под мышками на кумачовой блузе проступили темные пятна.
- Я слова забыл, - чуть не теряя сознание промямлил измученный поэт.
- Вы читайте, читайте по тексту, зашипел сквозь зубы, стоявший рядом главред.
Вскоре трясущегося Авангарда вытолкнули на трибуну. Непонятно как в руках очутился свиток. Несчастный развернул его и начал:
Над страною поднялось алое знамя.
Знамя наших побед над врагом.
Несли мы его, буржуёв побеждая,
Самодержавию устроив погром.
С каждым словом голос крепчал. Впившись глазами в текст, Фекашин чеканил:
Великий и мудрый вождь наш любимый,
рабочих, крестьян сплотил на века.
Остался в прошлом царизм хулимый.
Бояться не будем его никогда.
Слова рвались из груди колокольным набатом:
Вожак пролетарский встал на защиту,
Сильной рукой заградил от беды.
Привёл он народ в спокойную бухту,
И каждому дал жилья и еды.
В рядах наших бравых нет места для скуки.
«Спасибо тебе, кричим мы - Ура!».
Наш гавнокомандующий товарищ Сукин,
Пойдём за тобою дорогой бобра.
Небо упало на головы пролетариата. Застыли в руках транспаранты и алые гвоздики. Мужчины и женщины опустили глаза, каждый делал вид, что не услышал. Элита на трибуне окаменела, время застыло, а Фекашин превратился в соляной столб, жизнь его разломилась на две части, «до» и «после». И «после» наступало прямо сейчас: товарищ Щукин стал выше и тоньше, он повернулся к оскорбителю, и Фекашин с содроганием увидел, как человеческая голова превращается в щучью. Вождь открыл пасть с двумя рядами острых зубов. Пасть раскрывалась шире и шире, и вот это уже не пасть, а чёрная бездна, поглотившая Авангарда Факеловского…
В себя Фекашин пришел, когда лютый холод пробрался под тонкий ватник. Емельян остервенело бил топором по стволу огромного дерева и в миллионный раз спрашивал невидимого собеседника: как так могло случиться что народная литература, которая ещё недавно пестовала его, охраняла и оберегала творчество народного любимца, так жестоко и беспощадно обошлась с ним. Фекашин написал великолепный стих, и разве его вина, что наборщик в типографии всё переврал, а главред пропустил? А что Емельян прочитал такое вслух, это от волнения. Он любит власть и товарища Щукина, и никогда бы не посмел…
Но никто ему не отвечал, лишь вьюга и поваленные деревья сочувствовали несчастному поэту.