Не умирай Тоня!

               


                ------- 1 ------
 

   

 
          Смерть.
         
          Для кого пришла она и стоит в ожидании? Для кого?
          Женщина она не гордая, подождать сможет, время у нее есть.
          А для кого собирается прийти она,
          для кого наряжается, для кого готовится?
         
          В юности каждый, каждый без исключения, искренне убежден
          в том, что придумана она была кем-то, для кого угодно,
          для любого, для всякого, но, но только не для него.
          Нет не для него. Не для него. Нет!

          Для других создана она, для других: вон для того
          кто бредет сейчас мимо, бредет опустив голову свою
          с глазами полными слез, полными отчаяния. Беда, 
          беда плещется в них. Губы его дрожат, руки его немеют.
          Им все потеряно: и преданность, и вера, и надежда, и все.
          Это для таких как он создали ее. Для таких. Смерть.
         
         
          Это для того ее придумали, для того кто спешит сейчас
          на самую важную в своей, только, что начавшейся жизни,
          встречу, на встречу с любимой своей, на встречу с будущим своим,   
          и улыбается он теперь, и прижимает к груди охапку нежных
          цветов. Это для него она выдумана. Для него. Для него. Смерть.
         
 
          И конечно, конечно же и для того, кто в эту уходящую от нас
          в вечность минуту, завороженно смотрит
          из окна своего теплого дома на расфуфыренную луну,   
          на далекие от нас загадочные планеты, 
          на ослепительную красоту рассыпанных кем-то, по темному
          небу звезд. Это для него она была изобретена. Для него.
          Для него. Смерть.

          Для старых и больных, для воров и пьяниц , для тех которые
          погрязли в грехах тяжких, а равно и для тех кто без грехов    
          оных умудряются проживать и ныне в нашем полным подлости, 
          полным предательства и ненависти мире. Для них. Смерть.

          Для падших и святых, для того и того,
          для всех и всяких, для толпы огромной и для каждого 
          в отдельности, кроме него конечно, придумал смерть кто-то.
          Придумал кто-то. Смерть.
         
          Нет, нет и еще раз нет, не за ним шатается она по белому свету,
          конечно же не за ним, а за другими охотится она, за теми которых    
          так много, так много и там и сям, так много, что возьми и убавь
          оных на сколько угодно и где угодно, то без сомнения всякого,      
          уменьшение их, для всех остальных незаметным 
          будет. А он один. А он вечен.

               
          И только ему, только ему дарована совсем иная, необыкновенная,
          отличная от всех других жизней, жизнь похожая на великий, на
          бескрайний океан, у которого есть только один берег, берег на 
          котором он сейчас стоит, а до другого, берега противоположного,
          где словно зверь, злобно шипя, бродит поджидая прибывающих 
          смерть, ему никак и никогда не добраться будет.
          Делай хоть что, хоть моли, хоть проклинай, а будет так, будет
          так, что ему, ему-то до нее никак и никогда не добраться будет.
          Никак и никогда.
          
         
          И вот теперь,
          целый океан жизни такой, созданной специально для него
          и только для него, плещется у его ног. А жизнь-то эта, яркая 
          как солнце ,веселая как праздник, бесконечная как вселенная.
          Вот какая придумана для него она! Вот какая придумана! Вот!


          Эх юность!  Не в том беда твоя заключается, что не признаешь
          ты смерти, не считаешься с ней, не зная при этом
          ни силы ее безграничной, ни коварства ее безмерного,
          ни власти абсолютной, власти
          над всеми, над любым и каждым. Беда твоя больше в другом, в том   
          она заключается, что насмехаешься ты над ней, дразнишь оную    
          каждый божий день, считая себя и умнее, и проворнее ее. И думаешь   
          ты еще, что к ней, к смерти, можно вполне по свойски, как к
          подружке своей, заглянуть на минутку и даже повздорить, напугав
          ссорой этой и родных, и близких и любимых за их неуважительное,
          как тебе кажется, отношение к тебе. Ну, а после, а после
          думаешь ты, что можно будет и быстро, а главное, и победно
          
          вернутся вновь в мир живых, вернуться к нам, виноватых перед 
          тобой во всем, в каждом мгновенье жизни своей. Вот только при этом,
          всегда надо будет понимать, всегда надо будет осознавать и то,    
          что она, смерть-то, не курица общипанная, что она, смерть-то,
          есть тигрица изголодавшаяся, и что она...
          Только она одна в этом мире, только она одна, и больше никто другой,
          вечна и будет таковой всегда.
          Смерть вечна и всегда. Жизнь...?


               
                ------- 2 -------
               
            
            
           Сентябрь как сентябрь. Село как село. Ночь как ночь.
           Тепло. Тихо. Луна. Пахнет недавно заготовленным сеном. Хорошо.
           Уже разошлись по домам женихи и невесты. Перестали лаять собаки.
           Устали. Все спят, почти все.
           Во второй от околицы избе горит свет. Горит во всех окнах.
           В этот раз Настя Котова припозднилась. Она готовится к поездке, 
           готовится не куда-нибудь, лишь бы, а на главный в районе базар.
           Продавать там лук репчатый, картошку припасенную в погребе,
           семечки подсолнечные, яблоки, морковку, свеклу, ягоды там разные
           или яйца куриные,
           или что-то другое подобное, ума большого не потребуется.
           Готовиться долго не надо. Разложил каждый из продуктов в свою
           тару, уложил все на велосипед и езжай с Богом, туда на базар
           здешний, что рядом совсем, за семь верст от села, в городке
           кирпичном, власти местные соорудили который. Все просто, все ясно.
           Думать ни о чем особо не надо.


             А вот гусей продавать дело совсем другое. С гусями посложнее
             хлопоты образуются. Голову у гуся отрубить ерунда сущая.
             Схватил покрепче его за шею, подтащил к чурбаку дурную птицу, 
             которая орет диким воплем прося о пощаде и бьет из всех сил   
             своих последних крыльями по земле, взмахнул натренированной
             рукой зажатый в ней хорошо заточенный топор и ... хрясть.
             И вот уже в левой руке у тебя торчит голова с раскрытыми и 
             удивленными глазами, а по двору, будто еще живой, бегает на своих 
             ногах, недавно злобно шипевший на всех гусь. Без головы бегает.
             И мертвый он и еще живой. А затем, затем словно устав убегать
             от своей незавидной судьбы, он падает ногами вверх и
             уже не шевелится. Все. Все кончено. Из шеи его
             тонкой и горячей струйкой плещется кровь. На землю плещется.
             Красная. Яркая. Теперь следует поднять его за еще совсем теплые
             ноги и так подержать, подержать до тех пор пока она, кровь-то, не
             перестанет вытекать из его отрубленной шеи. Так надо.


         А после, а вот после хлопоты настанут куда труднее. Птицу следует
         тщательно ощипать, затем опалить ее кожу паяльной лампой, удаляя
         мелкие перья и пух, а сделав это надо будет не мешкая выпотрошить
         тушу от внутренностей в таз.
         Работу такую непременно проделывают и умело, и с задором, и быстро,
         так быстро, чтобы гусь не успел остыть. Ни в коем случае не успел.
         И вот после этих всем понятных дел, наступает самое
         важное, самое ответственное и далеко не каждому известное
         действие-гуся надо зашить и надуть.
         Зашивать гуся следует по разрезу потрошения. Торопясь. Нитками. 
         Толстыми. Плотно. Так плотно надо зашить, чтобы ни одна молекула
         воздуха не смогла просочиться через этот шов. Ни одна. Вставленный в 
         шею шланг от насоса нужно также и плотно, и прочно обмотать поверх
         шеи толстым шпагатом или тонкой проволокой. Все. Теперь все,
         теперь гуся можно надувать. Можно, можно пока он теплый,
         пока его мышцы и ткани еще не остыли, пока они способны под давлением
         воздуха расширяться, а остыв станут твердыми, не сжимаемыми и 
         уже в увеличенном виде. И делается гусь, и становится он,
         с каждым качком воздуха, все больше и больше. Посмотрите как
         за несколько минут он превратился в такого крупного, в такого      
         огромного гуся, который теперь
         совсем уже не похож на того замухрышку, что был в начале.
         Трудное это дело. Трудное. Это тебе не то, что голову отрубить ему.
         Замахнулся. Крикнул. Хрясть ... и все.


 
         
                ------- 3 -------
               


     Базар место не простое, совсем не простое, можно даже сказать,
     что загадочное это место, колдовское и не всегда предсказуемое.
     Тут за долгое время
     его существования, базарный люд, не на бумаге, а устно, установил свои   
     законы взаимоотношений между продавцами, свои нехитрые правила обмана
     покупателей, свой порядок ведения споров и ругани,
     а иногда и драк. Всякое бывает.
     Здесь один товар продается так-то, а другой совсем иначе.
     Все по разному.

     Вот если яйца куриные продаются поштучно, лук да укроп пучками,
     семечки да ягода всякая стаканами, картошка да яблоки разнообразные
     малыми и большими ведрами,
     то гуси, ... гуси продаются не на вес, не на вес
     продаются они, а на вид. Большой, крупный гусь-большую, крупную цену
     проси. Меньше гусь и запрос денег большим не будет, не та
     выручка станется. Ниже будет она. Гораздо. Так повелось. Из давних,
     можно сказать, из очень давних времен пошло это.
     Из тех пожалуй, когда весы дорогие не всякому торговцу по карману
     были, да и какой в них прок имелся, если глазами да тарой разной
     и так все померить можно было. Не стал нарушать заведенных когда-то
     давным давно, еще во времена царя Гороха,
     правил установления мер при продажи и торговый люд нынешний.
     И Настя понимая не маленькую выгоду от надувания птиц, из небольших и
     и средних гусей своих, с невиданным упорством и большим умением,
     делала, делала и делала крупные. Нельзя сказать, что другой торговый люд
     не знал о таком приеме, знал конечно, но сколько возни дополнительной и
     нудной возникало  с этим хитрым крестьянским приемом,

      
     сколько труда нелегкого приложить еще надо было, 
     сколько того, сколько этого, сколько, сколько... то и зачем
     мучить-то себя подобным стоило, не каждому понятно было, да и не каждому               
     хотелось-то лишнее мучение на горб свой взваливать.


          Настя тяжело кряхтя придвинула к себе таз с двумя приготовленными
          для продажи птицами, обрезала ножом стягивающие разрез нити
          и вынула их из заметно увеличенных воздухом туш.
          Наконец-то ее нелегкие хлопоты, связанные с предстоящей
          поездкой на базар завершились. Наконец-то. Слава тебе Господи!
          Разогнув спину и сидя на низкой табуретке она, совсем
          заморенная этой нудной работой, почти не слышно прошептала
          сама себе нехитрую команду:
          - Фу! Все! Закончила, можно и передохнуть.
          
 


                ------- 4 -------

      
      
    Вот уже как три года прошло с тех пор, когда ее, с тремя детьми,
    оставил муж Санька. Взял и бросил. Почему? Она и понимала и не понимала
    этого. Умом-то Настя осознавала и свою, и может совсем не малую,
    отнюдь не малую вину в случившимся, а вот душой, душой своей ни оправдать,
    ни понять, ни тем более простить такой подлый Санькин поступок, она 
    не смогла. Ни тогда не смогла, ни сегодня, хоть убей ее, прощать
    подобное издевательство над собой она не собиралась и в дальнейшем.
    Санька, живя с ней, пил как все и работал как все и деньги за работу
    приносил средние. Но Насте этого было мало, Насте этого не хватало.
    Ей виделось другое, ей виделось большее. В доме у них должно быть
    больше телят, больше овец, больше свиней да и гусей надо бы иметь
    втрое больше. Желания же такие большие требовали и большого строительства,
    и больших денег. Надо соорудить новый сарай хороших размеров для
    хранения сена и других кормов, да и для зимовки самого скота сарай
    тоже посерьезней потребуется. Погреб другой надо выкопать и стены его
    досками обшить, а то нынешний и низенький, и не широкий, и сыплется
    давно по бокам. Колодец добротный надо выкопать прямо во дворе, а то...
    Надо, надо, надо... и это надо не имело завершения.
   
    Порой Настя и сама, в редкие минуты оторванные от дел ее и планов,
    размышляя о жизни своей, не то чтобы понимала, а скорее догадывалась,
    что действительно надо бы окоротить себя, надо бы утихомирить нрав
    свой безудержный. Перестать надо бы загонять и себя и мужа, как
    ломовых лошадей, делами бесконечными, а порой и ненужными ни кому,
    а зачастую и вредными для всех вовсе. Перестать бы. Надо бы.
    Но как и картежный игрок, осознающий смертельную опасность проигрыша,
    не бросает из рук своих дрожащих, карты тянущие его на самое грязное,
    самое болотистое дно жизни, но как и алкоголик, чувствуя уже пришедшую беду, 
    к нему самому и к семье его, не перестает тянутся к наполненному стакану,
    так и она, никак не могла совладать со своей,               
    неведомо откуда возникшей страстью, страстью наживать добро.
    Любую минуту проведенную Санькой без дела, считала она и расценивала,
   
    как очень тяжкое преступление и наказанием за это, непременным
    и неотвратимым, была злобная ругань с матом и длинные оскорбительные,
    со слюной у рта, рассуждения о полной никчемности Саньки, о его 
    абсолютной не нужности на этом белом свете ни для семьи, ни для кого
    либо еще. Из года в год требования эти к нему нарастали и нарастали,
    и стали однажды, в конце концов, в час какой-то, совсем уже для него
    неподъёмными. В один из летних дней Санька не  выдержал такого натиска,
    вернулся домой пораньше, раскрыл старый чемодан, положил в него две пары
    сильно изношенных ботинок, три заштопанные рубашки, кирзовые сапоги и почти 
    новые черные штаны. Затем грустно, со слезами на глазах, растерянно
    осмотрел свою нажитую за немалые годы обитель, ту обитель,
    на которую он потратил больше половины отведенных ему Господом дней,
    смачно плюнул на пол, громко топнул об него ботинком, ударил три раза
    в ладони и весело насвистывая  мелодию своей любимой песни,
    тихо, очень тихо и почему-то уже с улыбкой счастливого человека, закрыл   .
    за собою дверь и ушел. Совсем. Навсегда.

    И осталась Настя, осталась с этого дня одна. И все, все до единой заботы
    теперь: и бабьи которые не малые, и мужицкие которые не легкие,
    и по дому что, и по содержанию семьи которые, свалились на ее крепкую,
    но отнюдь не железную шею. Тяжко ей. Тоскливо ей. 
    Так тяжко, так тоскливо, что хоть волком вой. Но   
    что ж поделать-то, куда же деваться-то, детей-то на ноги как-то надо же
    поднимать. Ее старший сын Колька учится в городе, в техникуме, младший Мишка
    заканчивает училище, трактористом скоро станет. Дочь, что младшая самая,
    Тонька, в году нынешним школу закончила, ни в институт, ни куда либо
    в другое место не поступила и теперича думать вот надо куда 
    определить ее, пристроить куда, получше чтоб. Голова уже болит от забот
    таких, многих и всяких. Трудно с ними без отца. Трудно.

    Вон с Тонькой-то, что делается? Не понять никак. Если раньше слова
    заботливые, хорошие говорила, жалела, успокаивала, то сейчас,
    в последние дни, не понять ее стало. Будто подменил кто.
    Слово из нее теперь не вытянешь. Молчит и молчит. А вечером выйдет во двор,
    задерет к верху голову и на небо смотрит. Ну, что там на небе-то
    нарисовано? А ночью вон уставится на луну и часами смотрит, смотрит,
    смотрит. Как волк. Прости Господи! Что там на луне то написано?
    Вот а ныне-то из города, как я наказывала ей, не вечером чтобы 
    возвернулась, а пораньше заявилась бы, да на базар снарядиться помогла бы
    мне. А она возьми вон да и ночью поздней заявилась. Где шаталась?
    Где блукала? Неизвестно. Прошла мимо матери в переднию комнату и ни
    единого слова не сказала. Молчит и все тут. Спать поди завалилась,
    устала поди шататься и блукать. Лодырь!
   
    -Эх Господи мой, господи! Прости рабу твою грешную!
   
    Выдыхая из себя накопившуюся усталость и громко кряхтя, словно совсем 
    старая бабка, Настя медленно поднялась с низенькой табуретки
    и зашаталась на затекших от долгого сиденья ногах.
   
    Ей почему-то, не без легкой грусти и горести, подумалось сейчас,
    что умораться-то стала она, в году этом, все больше и больше, и все чаще
    и чаще стала болеть у нее спина. И вот сейчас, только сейчас стоя на отекших
    ногах своих, ей вдруг, ну хотя бы на немного, ну хотя бы на чуть-чуть,
    невыносимо захотелось, захотелось того чего раньше она, с презрением великим,
    отвергала как заразную болезнь, отвергала как страшную чуму,
    ей вдруг невыносимо захотелось самого простого,
    самого обыденного, 
    без чего человек обходится не может,
    сна и покоя ей захотелось, сна и покоя, сна и покоя.
    Она машинально посмотрела на висевшие, недалеко от иконы, настенные
    часы и в первый раз, в первый раз в сознательной жизни своей,
    без прежнего фанатизма, почти
    с легким безразличием подумала, что скоро, совсем скоро, надо будет
    ехать на базар. На велосипеде надо будет ехать. На велосипеде.
    Поспать бы вот только немного надо будет, а опосля выгнать
    в стадо корову с телками, а потом в другое стадо овец, ну а опосля,
    опосля и в городок на базар можно будет ехать. На базар. В городок.
    Потоптавшись на месте, размяв немного отекшие ноги, Настя  заковыляла
    к двери. Посмотреть надо, что там дочь-то после шатаний до поздних часов
    делает. Свет-то горит. Подошла. Медленно потянуло на себя дверь.
    Теперь от того чтобы увидеть самое безмерное, самое великое горе свое,
    ее отделяли секунды.
   
 
      
                ------- 5 -------

   

       Первое, что заметила Настя, подняв опущенные вниз глаза, первое, что
       потом с уходящими годами она уже никогда не сможет забыть
       и каждый прожитой день будет страшиться
       увиденного сейчас, это лежащую на полу у железной кровати,
       согнутую в круг Тоню.

       На тумбочке, будто дьяволом самим сотворенная, горою возвышалась
       куча беспорядочно разбросанных и уже пустых упаковок от всех,
       которые только были в доме, таблеток.
       Юное, красивое , нежное тело Тони, похожее в этот миг только
       и только на ангела небесного, тело ее милое свернутое в
       ласковый клубочек, будто на легком, совсем тихом ветерке,
       еле-еле, почти незаметно, шевелилось.
 
       Лицо же Тони, лицо повернутое к входной двери, всем своим видом
       выражало какую-то просьбу, молило о каком-то понимании ее.
       Но в этот миг Настя, мать, ни как, ни за что не могла узнать
       лицо своей дочери, ибо было оно ослепительно белым.
       Ослепительно.

       В одно мгновение, одним прыжком, забыв об усталости и
       боли, словно, в том возрасте когда она рожала дочь, понимая,
       что сейчас только от нее, только от нее и только от нее,
       зависит все, Настя оказалась рядом с лежащей
       Тоней. Опустившись на колени, дрожа и рыдая, услышала
       она тихий, совсем тихий, судорожный шепот своей дочери
      
     - Мама, мама моя. Мама помоги, помоги мне. Мама, мама я умираю.
       Мама, мама я не хочу умирать. Мама моя, милая моя помоги.
       Милая моя помоги. Мамочка моя помоги.Не хочу, не хочу,
       не хочу умирать. Мама моя, мама моя, мама моя...милая...
       помоги.
      
       И шептала она, и старалась шептать сильнее, но слов ее,
       слов ее было почти не слышно. Не слышно хоть убей.
       И только смотря на губы ее, тонкие, красивые, белые, сильно-сильно
       прислушиваясь к выдыхаемому воздуху, и то только матери,
       понимающей порой все и без слов всяких, можно было понять,
       что хочет сказать она, о чем шепчет, о чем просит, о чем молит,
       и на что надеется она, юная Тоня.
      
       Для Насти же, для несчастной Насти, каждый выдох такой,
       даже ели уловимый, даже только кажущийся, раздавался грохотом, громом,
       взрывом в ее, уже ели живом, сердце. И от этих ударов также
       содрогалась, металась, трепетала и погибала с каждым разом душа.
       И не знала Настя, не знала, что же, что же, что же ей делать?
       Все разрывалось и рушилось. И в сердце, и в душе, и везде,
       и во всем. Все терялось. Все исчезало. И смысл, и вера,
       и надежда.

       - Помоги мама, помоги мама, мама моя помоги. Пожалуйста помоги.
       Не хочу, не хочу, не хочу умирать. Помоги мамочка моя, помоги,
       помоги мне. Помоги родная...

       Слезы катившиеся рекой затмевали глаза Насти, и было, и было ей
       ничего не видно, но нет, не от слез ее, а от нестерпимой боли, 
       от боли которая разрывала душу, от боли которая раздирала сердце,   
       и казалось Насте, что будто кто-то вцепился в них, когтями 
       безжалостного зверя, да так вцепился чтобы никогда уже
       больше не отпустить. Никогда.
       И Настя закричала. Сильно закричала. Пронзительно. Из всех сил
       своих последних закричала. И показалось, что крик этот громогласный
       услышало все село и весь, весь шар земной услышал, и звезды, и луна.
       А луна, на которую ежедневно, подолгу смотрела Тоня, услышала первая.

       - Тоня моя, Тонечка! Доченька моя! Что же, что же, что же ты наделала?
       Зачем, зачем, зачем надо было так поступать? Зачем, зачем? Скажи!
       Скажи мне. Зачем? Господи наш, Господи, помоги нам! Помоги
       грешным! Помоги! Господи! Слышишь же ты, слышишь Господи! Помоги!

       И прокричав это она подняла дочь свою с пола и трясясь от страха, и 
       прося Господа не оставлять их в этот тяжкий момент, прижала живое, 
       еще, ели живое и теплое тело к соей груди,
       с инстинктивным желанием передать жизнь свою дочери своей, так как
       это было когда-то, в тот далекий день, когда она передала частичку
       себя ей, рождая ее. Осторожно и бережно положила Настя дочь свою
       на кровать, где на ней белое покрывало и бледное лицо Тони неразличимо 
       слились между собой в один цвет, как белое и белое. 
       Настя засуетилась, забегала около кровати, что-то зашептала, как
       магическое заклинание отгоняющее смерть, то ли Тони что-то шептала
       она часто и порывисто, боясь потерять с ней жизненную связь еще
       не прерванную смертью, то ли себе голосила она молитву, прося помощи
       у Господа, то ли еще кому, способному научить что делать?

       - Подожди доченька, подожди родимая, потерпи минуточку, потерпи моя
       хорошая, потерпи. Сейчас я. Сейчас. Я сейчас. Я быстро. Быстро я.
       Подожди родимая, подожди минуточку. Сейчас, сейчас, сейчас я...
      


                ------- 6 -------



         Громко охая, шатаясь из стороны в сторону с трудом вышла Настя на улицу,
         и затем спотыкаясь и падая, не переставая что-то причитать, на не
         твердых, подкашивающихся ногах устремилась она в глубь села.
         Темно. Все спят. Не брешут даже собаки. И конечно, конечно в это 
         мучительное время не знала и не понимала Настя, убегая от дома,   
         куда и к кому устремилась она сейчас. Но кто-то подсказывал ей все
         же, но кто-то направлял ее все же, но кто-то знал куда
         и зачем бежать ей надо
         
         - Быстрее, быстрее! Туда, туда. Не опоздать бы мне только!
           Успеть бы только, успеть бы!-перестав причитать и охать зашептала
           она в ночную пустоту села.

        Через двенадцать домов остановилась, огляделась вокруг, открыла
        калитку и ухватившись руками за голову вошла во двор. И сразу,
        сразу застучала по окну. По одному застучала, по другому застучала,
        а затем голося и крича обоими кулаками стала беспрерывно бить и
        бить о дверь. Все тряслось. Захлебываясь словами и снова начав 
        рыдать забормотала она о своем горе выбежавшему из дома
        мужику, выбежавшему в майке и в трусах, выбежавшему не иначе
        как на случившийся, по его мнению, где-то рядом совсем пожар.

        Настя кричала, Настя просила, Настя умоляла срочно, срочно ехать,
        быстрей ехать в городок, в больницу, к врачам. И не дождавшись
        ответа, не теряя времени на дальнейшие объяснения, не получив
        согласия она развернулась и побежала назад. Быстро. К дому.
        К Тоне. Ей повезло. В селе было-то всего две или три машины и
        слава Богу одна из них оказалась совсем рядом, почти по соседству.
        Повезло. В этом. А до городка-то здесь не сильно далеко, рукой
        подать, семь верст всего. Рядом. Близко.

        Когда Настя вытащила, не держащуюся на ногах дочь на улицу и сильно
        шатаясь сама, машина с раскрытой дверью уже стояла у калитки дома. 
        Положили Тоню на задние сиденье. Подняв голову дочери мать села рядом
        и бережно опустила ее к себе на дрожащие колени. Поехали. Поехали
        к спасению. И сразу же, с первой же минуты движения появилась и стала
        рости, стала укрепляться надежда, надежда на то, что все обойдется,
        что все будет, обязательно будет, хорошо, а то, что было до этого,
        до спасения, исчезнет как дурной, как страшный сон. Навсегда
        исчезнет. Навсегда. Ведь скоро, совсем скоро они будут в больнице,
        а там-то, там-то ее обязательно спасут. Врачи спасут. Ведь ни один
        поди подобный случай был у них, и они непременно знают как и что
        надо делать, не раз небось спасали. Врачи ведь. Спасут и сейчас.
        Спасут. Обязательно. А как же по иному-то!
       
        Этого больше чем жить хотела Настя, об этом, медленно умирая,
        просила всех своим слабым стоном юная Тоня. Спасти просила.
        На ее белом лице, голубые как ранние васильки красивые глаза,
        словно кем-то повелеваемые, то начинали медленно закрываться,
        то вдруг, ресницы Тони внезапно подскакивали вверх и глаза ее
        страшась наступающей темноты, которая звала к себе навсегда, 
        старались уцепиться взглядом за любой клочок света.
        Через окно машины было хорошо видно как ярко светилась луна.
        Но этого света Тоня боялась еще больше чем самую темную тьму.
         
       
 
                ------- 7 -------

       
          Скажите как, по воле чьей, в этом огромном, безразмерном,
           суетном мире встречаются двое людей? Как?
           Как находят они себе друг друга, находят так,
           чтобы полюбить каждый каждого потом. Сильно полюбить, насовсем
           полюбить, навсегда полюбить, до дней последних своих
           полюбить. Полюбить так, чтобы две разные души, два сердца
           неодинаковых едиными стали, до того едиными стали,
           что когда больно одному делается, то и другому еще
           больнее становится, что когда радость одного
           наполняет, то и в другом не менее ее, а на много более
           оказывается, ну а если одно гибнет, то и другое тут же умирает.
         
           Как такое встретить, как такое отыскать, чтобы из двух стать
           одним? Как?
           И хотя рассуждали об этом много-много тысяч раз писатели
           и не писатели, поэты и не поэты, ученые и не ученые,
           философы и не философы, и хотя еще несколько сотен столетий
           будут и спорить, и говорить, и рассуждать они о подобном явлении,
           но никто и никогда не ответит на этот простой вопрос "Как?"

           И поверьте, что никогда не найдется того человека, того гения, который   
           и ныне здесь где-то и потом когда-то, смог бы сказать: "Вот так!"
           Ибо не встречался еще в бытие нашем,
           в истории любви человеческой, ни один такой случай в мире,
           имеющий одинаковое с кем-то начало и такое же завершение получивший
           потом. Бесконечно все и все разное. Всегда. А иное станет происходить,   
           все одинаково будет для всех повторятся: и встречи,
           и житие и провожании, то и мир наш прекрасный рухнет тогда   
           в тартарары. Обязательно рухнет! Обязательно!
               
           В одинаковом нет ни смысла, ни жизни самой. Нет ничего.
           А существует все лишь потому только, что это "как?"   
           в нем, в бытие нашем, всегда и везде разное. Не такое как
           где-то было и не похожее на то, что будет. Оно всегда другое.
           Другим было, другим есть, другим будет. Всегда. Это и есть
           закон жизни нашей. Закон жизни утвержденный, при ее рождении,
           Богом.

      Встретились они просто, буднично, обычно, осенью.
       В школе где учились уже ни один год, ни два и ни три,
       а уже... Он, Сергей, занимался
       в последним выпускном классе, она, Тоня, в предпоследнем.
       После звонка призывающего каждого немедленно прибыть в свой класс
       и сесть на место свое, и терпеливо ждать, ждать прихода учителя.
       И они торопясь, убегая к классам своим в противоположные      
       стороны коридора, словно два необузданных вихря налетели друг на друга
       и столкнулись. Не просто столкнулись, столкнулись лбами, громко и больно.
       Постояли молча, машинально прижимая руки свои к местам ушибленным своим
       и сильно-сильно болящим. Посмотрели друг на друга. Улыбнулись. Засмеялись.
       Судьба. Она иногда и вот так сводит людей. 
       Ей ведь не запретишь поступать как-то по другому. Она всегда и все
       делает по своему. Она ведь судьба. Хозяйка всех, всякого и всего.

   - Не бойся -тихо проговорил он - Моя бабушка научила меня врачевать,


     смотри и я на глазах твоих избавлю тебя от боли. Не бойся. Избавлю.
     А урок этот придется пропустить. Ведь сейчас и прямо здесь мы больными
     стали с тобой, правда не надолго, всего лишь на один урок.
   
     И он, стараясь походить на настоящего врачевателя, стал нежно, очень   
     нежно гладить, гладить и гладить ее лоб, и шептать, шептать, и шептать
     какое-то свое заклинание, а она стояла, стояла и стояла
     слегка испуганная, немного смутившаяся и боль ее
   
   нешуточная в начале, с каждым легким касанием ладони его, медленно,
   медленно, но проходила, проходила и проходила, и было ей сейчас,
   рядом с ним, врачующим ее, почему-то хорошо, хорошо и хорошо.   
   И никогда еще, в ее крохотной жизни, не наполняла ее душу такая
   светлая, такая чистая, такая необычная, неведомо откуда появившаяся радость.      
   И было ее, радости этой, так много, так много, что она уже не вмещалась
   ни в душе ее, ни в сердце ее, ни в чем либо еще, и стала она теперь, 
   накопившиеся, от переизбытка своего, выплескиваться из Тони
   стеснительной улыбкой из слегка подрагивающих губ, и стала она теперь 
   сочиться из горящих, словно роса на солнце, василькового цвета глаз.
               
  - Ну как тебе мое лечение, солнышко мое, помогает? Помогает? А?
    Промолви, промолви хоть одно слово свое, лекарю своему!

  - Уже помогло. Спасибо тебе доктор Айболит! Совсем не знаю,
    чтобы я без тебя делала?

  - Без меня? Без меня было бы все просто. Не столкнулась бы,
    не ушиблась бы, не лечилась бы. Видишь не было бы никаких проблем,
    не будь меня.

    А Тони не верилось, не верилось Тони, что это ее, да, да ее
     и никакую другую, а именно ее, только что ее, назвали солнышком.
     Солнышко как красиво это звучит! Как красиво!
    Какое это лучезарное, зарождающее веру только в хорошее, только и
    только в лучшее, какое это неземное, какое это возвышенное слово-солнышко.
   
   - И как это не столкнулись бы?- думала про себя теперь
       уже повеселевшая Тоня.
   
   - Зачем так говорить-то, не столкнулись бы? Зачем?-отгоняла она
       от себя нехорошие для нее теперь рассуждения.


               
   
    С тех пор, со дня этого, и для Сергея, и для Тони все изменилось. Все. 
    Дни ставшие похожими для них двоих на весенние ручейки, потекли куда   
     быстрее, потекли куда радостнее, потекли куда счастливее, а главное они,   
     дни эти, в течении своем обрели совершенно иной смысл,
  ,  имя которому-вместе, значение которому-полюбить.

    У всех такое случается не одинаково, у всех такое случается по разному,
     у них это было так.
    И уже отныне, со дня этого, не было и не могло быть ни одной
     свободной минуты когда были бы они друг без друга, когда
     были бы они не вместе.
    И говорили они обо всем, и смеялись они над всеми и собой, и спорили
     они о настоящем, и мечтали они о будущем, и знали теперь каждый о
     каждом все. И верили в лучшее. И клялись. Он и она. Она и он.
    Быть вдвоем. Всегда.
   
    Каждое утро, изо дня в день, он с одного конца села приходил на
     другой, чтобы встретить Тоню и сказать ей-
 
   - Доброе утро солнышко!

    Каждый раз после уроков, изо дня в день, он провожал ее до дома,
     провожал чтобы сказать -

   - До свидания родная!
               
     И было между домом его и домом ее расстояние в четыре версты,
      а расстояния между им и ею не было.
     Местный люд не понимая такого бессмысленного ежедневного
      хождения туда-сюда, сначала посудачил, посудачил
      об этом, не поддающемуся их уму шатанию, а потом привыкнув
      к такому положению дел, обсуждение и осуждение происходящего
      рядом с ним необычного явления окончательно прекратил.

        Сергей окончил школу и поступил в институт. Она осталась
        одна, осталась одолевать школьную науку в выпускном классе.
         Ее душу, оставшейся теперь одной, стала почему-то заполнять и 
        заполнять какая-то невиданная ей до сих пор тревога. Это мучило
        ранее успокоенную душу, это заставляло болеть растревоженное
        теперь сердце.

      Перед своим отъездом на учебу, буквально за день
      до этого, в одну из теплых и тихих
      ночей, загадочно помолчав и ласково обняв остающуюся
      здесь Тоню, будто утешая ее, он улыбаясь поведал ей 
      тихим, совсем тихим голосом свою огромную, чрезвычайно огромную   
      тайну, тайну открытую совсем недавно и открытую им самим же. Он
      шептал, он убеждал, будто ее, Тоню, непременно надо было уговаривать
      принять данный секрет, а не отталкивать его. Он шептал так
      тихо, что порой и сам не слышал свой же голос, а шептал он о том,
      что теперь только они, только они вдвоем будут знать об этом и
      будут не просто знать, но и прикасаться к ней, к тайне, и когда
      захотят, и когда договорятся.

      И никто, никто другой, никто-никто больше, на всем громадным
      белом свете, о тайне этой великой ведать не будет.               
      Она кивала. Она соглашалась. Она была рада, Тайна. Она
      нравилась Тоне. Очень нравилась.

      Пошли дни другие. Почти без встреч. Учеба. И там и тут учеба.
      По обе стороны учеба. Но появились письма.
      Нежные. Ласковые. Хорошие.   
      А вечерами, когда из далекого чистого горизонта или из
      расступившихся темных-притемных облаков, важно, торжественно
      и с гордостью, что она стала хозяйкой неба, выплывала луна,
      Тоня тихо открывала калитку и выходила на улицу. Выходила
      каждый день. Всегда. И осенью, и зимою, и весною, и летом.

      Всегда. Выходила не для того, чтобы полюбоваться мягким, черным
      бархатом ночи, нет не для того, чтобы восхититься ярким блеском
      далеких и загадочных звезд, нет не для того, выходила не для того
      чтобы помечтать о будущем своим, не для того чтобы надышаться, до пьяна, 
      чистым воздухом родного села, нет не для этого. Нет.               
      Выходила она поговорить с любимым своим, с Сережей. Она была
      уверена, что и он, и он тоже сейчас, в это самое же время,
      смотрит на расфуфыренную и одетую в позолоченное платье луну,
      вон на то серое пятнышко и видит, и слышит ее,
      свое солнышко-Тоню.
      Теперь можно поговорить:
.

    - Здравствуй Сережа!

    - Здравствуй любимая!

    - Сережа, чем ты сейчас занимаешься?

    - Думаю о тебе солнышко!

    - А еще чем?

    - А еще бросил читать, писать, считать,

        все бросил и думаю о тебе любимая!

    - Я тоже о тебе думаю родной мой!

    - Тонюша, любимая, а я вижу как ты стоишь на улице и смотришь
        своим милым личиком на луну. Помаши мне рукой!

    - И я тоже вижу тебя смотрящего на ее. Видишь как я машу рукой?
        Видишь? Сережа?

    - Да малыш мой, солнышко мое, вижу. Только, прошу тебя, не маши
        так часто, а то у меня голова кружится.


     Время имеет только одно удивительное свойство, время обладает только
     одной удивительной особенностью, других свойств или особенностей   
     у времени нет. Оно может только и только одно-идти размеренно вперед.
     И не остановить его и не замедлить и тем более не пустить вспять.

     Тоня окончила школу, выбрала институт, который был пусть и самым
     простым, и самым не престижным, но зато он давал абитуриентам 
     очень и очень высокие шансы на поступление.
     Она сдала документы и стала готовилась к сдаче экзаменов.
     И день и ночь готовилась она, каждую минуту готовилась, каждый
     час готовилась, каждые сутки готовилась и не знала ни выходных,
     ни праздников, ни какого либо другого отдыха.               
     Она зубрила учебники не жалея ни сил своих, ни здоровья, как
     ломовая лошадь трудилась она, повторно изучая каждую
     дисциплину необходимую для поступления.
     Тоня отлично осознавала, что поступление откроет ей, по крайней
     мере, две широкие, две светлые двери в будущее. Переступив первую у
     нее появится возможность каждый миг, каждое мгновение быть со своим
     любимым Сережей. Навсегда быть с ним. Вечно быть.
     Вторая дверь сулила ей уход из грязного и немного уже надоевшего
     села, а главное, самое главное она убежит, она скроется от базаров
     и рынков матери, она перестанет видеть все это, она перестанет
     дышать всем этим и ей откроется совершенно другой, загадочный, добрый
     яркий, неведомой доселе мир иной жизни.

     В институт Тоня не поступила.



                ------- 8 -------
               



    Настя, мать Тони, никогда и нигде не работала. Официально. Ни там,
    ни сям, ни где либо еще. Всю свою жизнь, сколько помнила она себя, 
    то всегда что-то растила и продавала, продавала и снова растила, растила
    и опять продавала. Картошка, помидоры, огурцы, лук, морковь на базар.
    Телок, свинья, овца на рынок. Яйца, курица, гусь на базар. На рынок,
    на базар, на базар, на рынок, на рынок, на базар. Вырастила продала,
    продала снова вырастила, опять продала снова вырастила. Каждый день
    одно и тоже, одно и тоже, одно и тоже.

    И был этот труд адским, и был он во сто крат потнее чем тот где люди
    работали официально, где работали по распорядку, где работали лишь бы.
    А позволял он, труд этот, для каждого кто работал так,
    всего лишь на капельку, всего лишь на чуть-чуть, существовать
    зажиточнее остальных. Но за какую цену? Другие взмолились бы :"Не
    дай Бог каждому такое наказание, не надо нам зажиточнее, нам и так не плохо".
 
    Этот же люд, что работал от темна до темна      
    в поту своем обильным, привычки подсчитывать
    цену жизни такой, не имел, да и не хотел. Все делалось по инерции
    и позову крови. В этот, в последний день сентября, Настя разбудила дочь рано.
    Совсем рано. В четыре часа утра. Потрепала ее за плечо и сказала

    - Тоня, Тоня вставай, вставай скорее, я же тебе вчера говорила об
      этом, через час поедем на рынок, в Самару поедем.
      Просыпайся, просыпайся же лежебока, лишь бы спать и спать, 
      лишь бы ничего не делать. Лодырь. Какая же ты лодырь.
      Вся в отца пошла.
    
    К этой поездке на рынок Настя подготовилась давно и основательно.
    Серьезно подготовилась. Не абы как подготовилась. Все рассчитала.
    Все предусмотрела. Когда и с кем поедет, что повезет продавать,
    где будет жить, за сколько дней управится с продажей,
    а самое главное как много рублей выручит она от организации
    затеянного ей торгового мероприятия. Ошибаться было нельзя. Это вам
    не базар в районном центре до которого всего-то семь верст, а это 
    рынок вам в большом городе, где за все надо платить: и за доставку из села,
    и за место в торговым ряду, и за ветеринарный контроль, и за хранение
    не проданного еще мяса, и за весы взятые в прокат, и за торговый халат, 
    и за... да мало ли еще за что надо будет платить. Каждый день неудачной 
    продажи будет бедой существенной.

    Месяцем раньше попросила она разрешения у Маруси, своей двоюродной
    тетки, проживающей недалеко от рынка в частном секторе, приютить ее
    на неделю другую. Та не воспротивилась. Неделю назад пошепталась она
    с колхозным шофером Миколаем, которого начальство, к этому времени,
    посылала за запасными частями для тракторов в город, по поводу
    ее доставки с товаром на рынок. Ну не за спасибо же конечно, немного
    поспорили, немного пообъяснились друг с другом о своих трудностях.
    Повозмущались и договорились. Вчера за две бутылки водки сосед Петька
    заколол ей бычка и разделал тушу. Подумав немного Настя решила добавить
    к бычку еще три мешка картошки. Не на себе же тащить, а цена за проезд
    таже.

        Ехать на рынок в саму Самару с мелочью какой либо: с гусями там, с
        курям там, с яйцами, с луком, с картошкой или яблоками проку
        большого  не выходило. Больше за проезд, на пропитание, да за услуги
        рынка потратишься. Везти же бычка в городок на базар, что рядом,
        тоже не с руки. Мяса тут много, берут мало, ибо не больно богатый
        народ здесь шатается. Вот и  получалось, что мясо на рынке стоило
        чуть ли не в два раза дороже чем на базаре. И Настя каждый
        раз поступала очень рассудительно, по торговому закону поступала,   
        большое везла в Самару на рынок, малое в районный городок на базар.
   
    Вот и в этот раз все задвигалось, все пошло так, как и должно было быть.
    Как надо пошло. Как положено. По привычному сценарию все закрутилось дальше.
    Приехал Миколай. Погрузили товар. Поехали. Туда. На рынок. Не отсчитали
    и двух часов опосля, как прибыли на место. Разгрузились.
    Прошли санитарный контроль. Получили место в торговый ряду.
    Взяли на прокат весы, не без труда конечно. Пришлось и денег помимо
    положенного дать кому надо. А как же иначе, куда деваться, по другому
    тут ни как нельзя. Начали торговать.
    Цену за мясо назначили по четыре рубля за килограмм, за картошку начали
    брать один рубль за большое ведро и пятьдесят копеек за маленькое
    ведерко. Ничего нового. Все как обычно.
   
        Вот только Тони было очень и очень стыдно за то, что она торгует
        здесь, торгует за грязным, замызганным руками
        и товаром многих и многих
        торговых людей, широким гранитным прилавком. Стыдно, очень стыдно
        за то, что она стоит здесь в белом, запачканным мясом, халате,
        похожая на грубую, безграмотную деревенскую тетку. И пусть она
        не делала так как учила ее мать, не торговала громко, весело и
        убедительно, а говорила продавая тихо, робко, стеснительно,
        с какой-то боязнью, будто торгует украденным, ей все равно было
        стыдно. Было стыдно.

    - Мясо, хорошее мясо, свежее мясо, всего за четыре рубля.
      Покупайте пожалуйста. Покупайте. За четыре рубля покупайте.
      Самое, самое, самое свежее мясо, всего за четыре рубля. Покупайте
      пожалуйста-
 
         раздавался в гудящих торговых рядах, похожих на
         ульи, и ее слабенький, ни кем не замечаемый шепот.
         Она шептала и боялась, шептала и боялась, шептала и боялась.
         Страх, дрожь и полное отчаяние, когда оторвавшись от работы
         она оставалась наедине со своими мыслями,
         сковывали и ее разум и ее тело. А вдруг думала она, а вдруг кто-то из
         знакомых, кто-то из одноклассников забредут сюда чтобы купить 
         что либо, и все увидят, и не поймут увиденного, и осудят ее, и засмеют               
         ее. И не дай Бог, спаси и сохрани от такого, придет сюда он, Сережа   
         и застанет ее, Тоню, прямо здесь, на рынке. застанет грязную,   
         зазывающую народ и торгующую мясом. Застанет ее, которую надо будет            
         после этого брезговать, от которой надо будет сторониться. Брезговать и
         сторонится. Брезговать и сторонится, ее Тони.
         Так думала она и этим терзалась, и этим мучилась каждую минуту,
         каждый час, каждый день. И все это время нахождения на рынке, все это
         превратившееся в бесконечность время, она думала, дрожала и боялась
         своих же рассуждений, а что если вот-вот, а что если скоро-скоро придет
         он на рынок и увидит ее, увидит такой,  увидит в кровавом
         халате, увидит деревенской бабой. А посмотрев на нее, устыдится сам себя, 
         устыдится за то, что когда-то он любил ее ту, которая превратилась
         в эту, в эту грязную деревенскую бабу, и тогда он
         сгорая от стыда и за себя, и за Тоню,  удивленно, но в то же время
         растеряно, заикаясь и ухватившись за голову дрожащим голосом спросит-
   
    - Это ты Тоня? Это ты? Что ты здесь делаешь? Скажи мне Тоня!
      Что? Скажи мне, как ты здесь оказалась?

         Шли дни. Один, второй, третий, начался и четвертый.
         Но никто, кого она сильно, до дрожи своей, боялась, так и
         не появился. Жизнь, в большом городе, до недавнего времени,   
         шла как всегда, по давно установленному закону, шла без
         изменений: однообразно, обыденно, размеренно, а порой и скучно.
         Но вот в последнее время, в нем, в городе этом, стали
         происходить события, которые нарушали привычные до этого устои.
         Каждый поздний вечер, по одной и той же дорожке, в одно и тоже время,
         проходила юная дева, городу до этого неизвестная, городу
         незнакомая, городу непонятная. Ступая по дорожке она всегда 
         что-то шептала, шептала что-то похожее на молитву, шептала
         и тут же вслушивалась в кем-то сказанный ответ.
         И так уже три вечера: шла, улыбалась, шептала, слушала и смотрела
         на верх, на луну.
         
    - Здравствуй Сережа! Здравствуй милый!
   
    - Здравствуй любимая! Здравствуй родная!
   
    - Это я беспокою тебя, это я хочу узнать как ты там без
      меня. Скучаешь?
   
    - Без тебя мне плохо, без тебя, солнышко мое, мне одиноко.
      Я здесь все жду и жду когда же ты приедешь сюда, в город,
      учиться или работать и мы уже никогда не будем расставаться.
      Не будем, никогда в жизни не будем расставаться.
      Люблю тебя, целую, моя милая, моя.

         
         
         
         
                ------- 9 -------
               
               



         Прошло три дня и еще почти полдня и они справились. Товар
         продан. Все. И была Настя сильно довольна этому, была, что
         ей в общем-то никогда не свойственно, даже очень и очень
         рада прошедшей так удачно торговле, а потому и не скрывала
         она своего хорошего настроения. Улыбалась, шутила.
         На душе у нее было спокойно. На душе у нее было легко.
         Свои торговые хлопоты она планировала завершить за пять
         дней, а вон как обернулось, обернулось гораздо лучше.
         Теперь можно и домой собираться. Вон и на содержание себя в
         городе получилось сэкономить. Не плохо. Понимая состояние
         матери, располагающее к пожертвованию, Тоня попросила у нее
         разрешения остаться еще на один денек здесь, мол надо,
         обязательно надо будет найти и переписать новые, недавно
         выпущенные, правила поступления в институт или техникум, да
         и работу до начала учебы не мешало бы отыскать.
         Настя ответила по обыкновению своему быстро, не задумываясь
         и не вникая в смысл прозвучавшей просьбы-

      
      - Нечего тебе тута шататьца. Че ты тута делать-то будешь цельный
        день. Время придет и приедешь тады кады надо будет. А то поди к   
        тому сроку и забудешь или потеряешь все, что ныньча-то запишешь. 
        Сяс-то накой деньги-то тратить без толку, не за дарма же пропитание
        тута достается.

         Но тоня не сдавалась. Настаивала. Понимала, что сегодня такое
         делать можно, что сегодня многое, что можно будет делать и даже
         покапризничать чуть-чуть тоже будет можно-

      - Мам а мам, но мы же раньше все сделали. Даже раньше чем ты
        хотела, даже раньше чем ты рассчитала. Старались и сделали
        раньше. Можно я на денек-то, всего-то на один денек-то
        задержусь. Мам а мам, ну пожалуйста.
       
        И Настя сдалась. Настя согласилась. А что, злиться было не
        на кого, обижаться было не на что. Да и мысли у нее уже
        другим были заняты, другим это означало планирование торговли
        в районном центре, на базаре. Вот только надо будет, обязательно
        надо будет, ныне до ночи, а завтра-то даже и до обеда, хорошо, очень
        хорошо отдохнуть. Без этого нельзя. Без этого ничего не получится.
        Не хватит сил тогда на торговлю следующим утром.

        Завтра после полудня придется подготовить гуся, нет, нет лучше двух,
        да и не мешало бы добавить к ним еще кое-что: немного картошки,
        чуток яблок, пару десятков яиц, несколько повязок репчатого лука,
        не забыть бы и чеснок взять, и ...
        Да так, именно так, надо будет снарядится на базар. Не иначе.
       
        Оторвавшись на недолго от своих дум о дне следующем, Настя
        кашлянула,  посмотрела на дочь, улыбнулась слегка, как умела, и
        почти ласково сказала-

      - Завтра-то только к вечеру, не до темна чтобы, возвернись
        домой отсюдова. Поможешь на базар мне снарядиться. Поняла.

      - Ладно мама вернусь к вечеру. Поняла.

   
   
                ------- 10 -------

 
 
    Она одна! Она свободна! Как это прекрасно! Как это замечательно!
    Дурной сон в три с половиной дня, самых длинных, самих предлинных в
    ее жизни, прошел. Нет его. Исчез. Наступила явь. Светлая и чистая явь
    плещется вокруг. Ура! Ура! Ура! И теперь скоро, совсем скоро, завтра
    утром, увидит она своего любимого, своего Сережу увидит она.
    Надо вот только привести себя в порядок, надо вот только оттолкнуть от
    себя все темное и грязное и быстрее, быстрее устремиться к светлому
    и чистому, устремиться к нему, к нему, к нему, к ее любимому, к Сереже.   
    
      И он, день следующий, настал. И был он пришедший, как приходят в гости,
      этот день и ласковым, и счастливым. Солнечно. Тепло. Тихо. Радостно.   
      Деревья вдоль тротуаров и в парках лениво шуршат разноцветными
      листочками и с неохотой отпускают их покружится над землей,
      а она-то, земля-то еще теплая,  еще укрытая нежной зеленой травой
      с благодарностью принимает этот дар осени.
      
      Спасибо вам деревья!-шепчет Тоня.
      
      А вокруг, а вокруг и там и там, и в парках и в садах идут и идут,
      идут и идут на встречу друг другу люди, люди которые
      улыбаются наступившему тихому дню, улыбаются незнакомым прохожим,
      улыбаются ласковому солнцу и спешат, спешат и спешат куда-то
      по своим, скорее всего добрым делам.

      Они другие. Они не кричат друг на друга со звериной ненавистью,
      как это делают ежеминутно на рынке, обещая оторвать голову.
      Радостно! Светло! Сказка!
      Всего этого Тоня, уходя на свою торговую работу ранним-ранним
      утром и возвращаясь с рынка поздним-поздним вечером, конечно же
      не видела, не видела ибо в это самое время она обитала в ином,
      совершенно ином мире, в мире где царствует злоба, мат,
      грязь, зависть, ненависть, в мире без неба, без солнца, без
      добра, без улыбок.
      Здесь же где не владычествует рынок, здесь как в сказке, здесь хорошо,
      здесь хочется жить.

      -Здравствуй прекрасный день! Здравствуй мой хороший! Ты мне очень и
       и очень нравишься пришедший ко мне день! Ты такой добрый, ты такой
       солнечный, ты такой красивый мой день!
       Это я говорю с тобой, это я твоя Тоня! Посмотри, посмотри на
       меня день, это я, это я твоя Тоня! Спасибо тебе день, спасибо
       тебе за то, что ты заглянул ко мне сегодня, спасибо за то,
       что ты порадовал меня! Спасибо, спасибо тебе!-шла и шептала,
       шла и шептала, шла и шептала юная и самая счастливая, как
       ей теперь казалось, Тоня.
      


         
                ------- 11 -------
 


          Как добраться до института, где учился ее Сережа, она знала.
           И как найти его знала тоже. О нем она знала все. Все.
           И вот выходит она уже из остановившегося трамвая, и вот
           идет она уже вниз к Волге по узкой, ведущей к институту улочке, 
           и вот промелькнула она уже серой мышью мимо лениво проверяющей
           студенческие билеты вахтерши, и вот стоит она уже у расписания
           занятий. Смотрит. Это факультет ее Сережи, это время лекций,
           это номер аудитории. Спрашивает, где это. Показывают. Идет.

          В коридоре, заставляющая говорить только шепотом, тишина.
          Занятия. Лекции. Учеба. Другой мир, мир в которой Тоне тоже
          и здесь, и сейчас, не задумываясь ни на секунду,
          захотелось окунуться.
          Ведь тут, где-то совсем рядом, где-то совсем рядом ее Сережа.
          Тук-тук еле слышно стучат ее колбучки, тук-тук. И он, длинный,
          широкий коридор, как живое существо, приветствует гостью и
          подбадривает ее  своим тихим и добрым эхом.
          Тук-тук, тук-тук, тук-тук стучат колбучки.
          Проходите, проходите, проходите шепчет коридор.
 
          Тонино сердце волнуется, Тонино сердце бьется, и бьется оно
          и быстро и громко, и чудится ей, что это биение обязательно
          услышит любой, любой кто только окажется рядом с ней в этом
          приветливом коридоре и от этого становится ей немного боязно.
          Но Тонино сердце не только волнуется,
          не только тревожится, оно еще и радуется.

          Сейчас, сейчас, еще немного, еще чуть-чуть, еще капельку,
          еще несколько мгновений и они опять, опять встретятся,
          всего несколько мгновений и они увидятся.
          И он, ее Сережа, улыбаясь, как это было всегда, как это
          было раньше, размашисто помашет ей рукой, быстро подойдет,
          ласково обнимет за плечи, весело посмотрит в ее васильковые
          глаза и скажет, скажет нежно-нежно, так как говорил только
          он и только ей:

          - Тонюшка, солнышко мое, ты даже не представляешь как я
            рад видеть тебя. Милая моя, любимая, как хорошо,
            как замечательно, что ты смогла приехать!
            Радость моя! Жизнь моя! Солнышко!
         
         
    Тоня испуганно вздрогнула от неожиданно зажужжавшего звонка.
     Он вызывающе дребезжал и дребезжал. Длинно. Громко. Сердито.
     Это так, неведомо где притаившийся звонарь, призывал немедленно   
     отпустить всех, сидевших внутри, на желаемую для них свободу.
     Из резко, почти в одно мгновение, распахнувшихся дверей, и
     оттуда и отсюда, со всех сторон, одним разом повалил 
     студенческий народ, люд шумный, сильно говорливый, колготной и
     на все скорый. И вот уже весь огромный коридор и тут и там,
     везде, наполнился сплошным, ни на одну секунду
     не прерывающимся, гулом и гамом.
   
     Не дойдя совсем немного до нужной ей аудитории она была
     сразу же остановлена и прижата к холодной стене коридора
     непонятно откуда и куда текущим потоком
     школяров, потоком похожим на реку арестантов совершивших одновременный
     побег на свободу из опостылевший им тюрьмы.

     Не в силах подойти ближе Тоня встала на цыпочки и боясь пропустить
     выход Сережи стала не отрываясь и не мигая смотреть и смотреть 
     на выходящий из аудитории народ.
     Не он, не он, не он, это тоже не он, не он, не он... Ну где же
     ее Сережа? Где же?
     Не он, не он, не он...
     И вот, вот...вот, это он! Это он! Сережа!

     - Сережа! Сережа! Я здесь! Я здесь!-громко и пронзительно
       закричала она, закричала и стала прыгать, стала махать рукой.
    
     - Я здесь! Сережа! Сережа я здесь! Я...- и вдруг, будто кем-то   
       грубо одёрнутая, испугавшись своего же радостного  голоса,
       своего ни кем не прошеного нахождения здесь, она опустила руки и 
       неосознанно ища у кого-то защиту,
       вжалась в стену, замолчала, затихла, замерла и перестала дышать.
   
     Только сейчас, только сейчас Тоня заметила то, что не смогла разглядеть
     в первое мгновение. Он, ее Сережа, держит своей рукой руку какой-то
     девушки выходящей вместе с ним, держит и улыбался, а она, она тоже
     улыбалась ему. И так и не выпуская рук своих друг от друга они
     отошли от двери и остановились рядом у стены, видимо для того чтобы
     переждать бушующую рядом толкотню.

     Девушка красивая, стройная, светлая. На ней необычайно великолепное,
     самое великолепное из всех великолепных, голубое платье.
     Таких Тоня ни разу не видела ни в жизни, ни в кино, и нигде, и никогда.
     Она ангел спустившейся с небес. Улыбается. Смеется. Загадочная.
     Радостная. Смеется и он. Смеется и что-то шепчет ей на ухо, шепчет
     и обняв за плечи целует в щеку. И видно, сразу видно, что они давно
     вместе, и еще видно, сразу видно, что они счастливы друг с другом.
     И он и она. Вместе. Счастливы. Рады друг другу. И он и она, 
     и он и она, и он и она...

     И сам без ее ведома, без ее воли, без ее желания, будто
     подстегиваемый кем-то кнутом, откуда-то изнутри, может из проколотого
     сердца, может из растоптанной души, вырвался из Тони толи
     тихий крик прощания умирающего тела, толи безнадежная
     мольба, еще живого разума, о милости к ней:

     - А как же я?

       Сережа. Ее Сережа. Ее самый милый, самый любимый,
       самый ненаглядный, самый единственный человек, человек
       который давно стал частью ее самой, частью ее души,
       сердца, тела, жизни. Сережа, это он, он без которого она не
       может себе представить, как ей быть на белом свете, 
       как ей быть на нем, на этом свете, который без него, для нее,
       для Тони, он как без воздуха, как без воды, как без солнца,   
       как без цветов, как без улыбки.
         
         Это он, ее Сережа, который целовал ее нос, ее щеки, ее губы,
         это он который шептал, шептал и шептал ей, что любит, любит,
         любит и вот теперь он, ее Сережа, что-то ласково шепчет другой,   
         и вот теперь он, ее Сережа, нежно целует щеку другой.
         Шепчет, целует при ней, при Тоне.
         
         Это он, который придумал как им можно будет встречаться 
         тогда, когда они разделяемые либо временем, либо расстоянием
         будут лишены возможности видеть друг друга.
         И однажды, перед первым их расставанием,
         он таинственно поведывал ей свою великую
         превеликую тайну:
      
      - Тонюшка, солнышко мое!-загадочно зашептал он-
        Я хочу говорить с тобой, я хочу видеться с тобой, я хочу
        восторгаться тобой даже тогда, когда мы будем находиться
        хоть за тысячи верст друг от друга, хоть на разных полюсах
        нашей планеты.

        Мне так плохо, так неуютно когда тебя нет рядом. Ты даже
        не представляешь как плохо и как неуютно быть без тебя.
        Быть без тебя мне теперь никак нельзя, без тебя я не смогу
        жить. Без тебя умру. Умру! А мы можем не расставаться. Можем!
        Поверь! Солнышко мое, послушай меня, тогда, когда по небу
        перестанет шататься солнце, которого ты, конечно же, во сто крат
        красивее и светлее, а на смену ему заявится ночная
        хозяйка-луна, вот тогда...

        Послушай, послушай, что я придумал!
        Когда мы, находясь в разных местах, находясь пусть даже на
        долеком-придолеком расстоянии друг от друга, выйдем на улицу
        и в одно и тоже время будем смотреть на это желтое
        чудо, вон на то серое пятнышко, то наши взгляды
        встретятся, там наверху. И получится, что мы будем смотреть
        друг на друга. И тогда мы сможем и говорить между собой,
        говорить о чем хотим и сколько хотим.
        До такого еще никто не догадался, еще никто не сообразил
        сделать это. Мы будем первыми, самыми первыми.
        И это будет нашим большим секретом,
        большой тайной от всех будет это.
        Согласна?
      
       


                ------- 12 ------         

               
             Тоня стоит у стены. Тоня плачет. Тоне плохо. Она чувствует,
             она понимает, она знает, что ей надо скорее, что ей надо
             немедленно уйти, убежать из этого ада, ада который
             воцарился здесь, в этом коридоре. Она старается, она
             пытается, она нестерпимо хочет, сейчас, прямо сейчас,
             немедленно, в это же мгновение, оттолкнутся из самых
             последних оставшихся у нее сил от этой холодной,
             пахнущей предательством и бедой, стены и исчезнуть,
             скорее исчезнуть в никуда. Но тело не слушается ее команд,
             не реагирует на ее желание и она по-прежнему стоит
             прислонившись к стене, вздрагивая плачет и ничего
             не видя из-за постоянно текущих слез что-то бормочет,
             бормочет и бормочет...
       

         - А как же я?-сново вырывается всхлип из Тони.
         
         - Нет этого быть не может! Не может быть этого!-убеждала она кого-то.
         
         - А как же луна? А как же наши взоры на нее? А как же я?-
              повторяла и повторяла Тоня.
         
         - А куда же все делось то, что было до этого?- неизвестно к кому
             обращалась она.
       
         - Нет это кто-то друго, нет это не мой Сережа-убеждала она
             саму себя.
         
         - Я же живая, я же люблю его. Зачем так? Зачем? Скажи,
             скажи, скажи...-твердила и плакала, плакала, плакала Тоня.
         
         - Он не мог, не мог украсть у меня все!? Все сразу.
             И мою радость, и мое счастье, и мою любовь, и мою
             жизнь- заикаясь твердила она кому-то, еще не до конца   
             осознавая произошедшую с ней беду.
         
         - Теперь у меня никого нет. У меня никого нет.
             Нет, нет, нет...-дрожа, будто в лихорадке, бормотала она.
       
         - И куда и к кому мне теперь идти? Кому все рассказать?
             Кто поймет? Кто поможет? Я теперь одна, одна, одна.
             На всем, на всем, на всем этом белом свете я теперь буду одна-
            
             -словно подводя итог своей совсем короткой жизни,
              сбиваясь, дрожа и жадно вдыхая воздух шептала, шептала
              и шептала она сама себе.

           И клокотал этот шепот в ней сильнее грома,
             и пронизывал этот шепот все ее тело
             больнее ножа, и гласил этот шепот всем о потерянном смысле
             жить далее. Как рушится мир? Как он исчезает? Как он перестает
             быть? Вот так он рушится, вот так он исчезает, вот так
             он перестает быть. В одну секунду, в одно мгновение
             рушится, исчезает, перестает быть. И нет уже вокруг ничего
             и никого родного, а есть вокруг только чужое. Все чужое. Все.
             И там, и там, и там чужое, чужое, чужое. И нет уже ни веры,
             ни надежды, ни любви, а есть лишь только бездонная пустота,
             а есть лишь только великое настигнувшее ее одиночество. Только они
             остались, только они. Куда идти? К кому идти? Не куда. Не к кому.

         - У меня теперь никого нет. Я одна. Я ни кому не нужна.
           Я одна, я одна, я одна...-твердила, твердила и твердила
           всхлипывая Тоня.

      
       Вот уже почти опустел коридор, а Тоня как стояла, так и стоит
       прижавшись к стене. Ни ее саму, ни ее слезы, ни ее шепот
       никто не замечает. У стены стоит человек который никому
       не нужен, человек которого никто не ждет, человек которого
       никому не жалко, человек которого нет...


   
                ------- 13 -------


           И не помнила она, не знала и не догадывалась как, каким образом,
             кем ведомая, кем поддерживаемая и за время какое добрела она
             лишенная сил, не чувствуя своего тела, пешком до вокзала.
             И не замечала она на своем пути ни деревьев, ни людей,
             ни домов, ни улиц, ни солнца. Все слилось в одно, в темноту.
             И не видела она серые, грязные, высокие бока казенного
             вокзала и кружащих вокруг него, похожих на огромных,
             надоедливых мух, суетливых, усталых, замызганных и
             плохо пахнущих, постоянно шумящих людей с чемоданами и
             сумками, спешащих как всегда неведомо куда.

           И не помнила она как добралась до села, не помнила как шла,
             где останавливалась, с кем говорила, где сидела, о чем
             думала, что делала там и там, но кем-то все же
             сопровождаемая, с подсказки кого-то дверь своего дома она
             открыла в полночь.

             Открыла совсем опустошенная и отрешенная, отрешенная
             от этого огромного, жесткого, злого и мерзкого для нее
             мира, отрешенная от радости человеческой и от горя людского
             тоже, отрешенная от прошедшего долгого дня и от наступившей
             бесконечной ночи, отрешенная от настоящего в котором все
             копошатся и просят, и умоляют дать им что-нибудь получше
             того, что дано им Господом ныне, отрешенная и от будущего
             к которому все стремятся, но не знают, что с ним делать
             потом когда оно наступит.
             Отрешенная. От всего отрешенная. И нет ничего вокруг,
             и нет ее самой.

           У печи, на низкой табуретке, сильно согнувшись, сидела мать
             и в большом алюминиевым тазе зашивала гусей. Услышав скрип
             двери Настя медленно подняла голову. Посмотрела. И вновь
             опустив ее ближе к тазу продолжив свое прежнее занятие.
             Затем, через секунду, устало заговорила, заговорила
             как-то неестественно даже для нее самой, заговорила тихо, без
             привычного в таких случаях крика, заговорила вяло, равнодушно,
             будто читая по бумажке то, что читать ей вовсе не хотелось.
             Видно и у нее закончились силы и не было их вовсе теперь,
             чтобы тратить на что-то не нужное
            
           - Вот скоты! Мать и день, и ночь одна работает и работает, а
             подмагнуть ей получается не кому.
             Как жрать так они все тута. Как денег
             просить так они все сбегаются. А как работать так ни до кого
             не докликаешься. Думала, что хоть дочь-то,
             она-то хоть подмагать мне будя. Девка же? Тык нет, цельными 
             днями неизвестно где шатается? Говорила же я тебе возвернись
             пораньше, до темна чтоб пришла, бесстыжая. 
             Собака неблагодарная!

             Проговорив таким образом о своем недовольстве Настя
             немного, для порядка, прокряхтела, кашлянула и замолчала.
             Решила, что на сегодня и этого высказывания будет достаточно.
             Тоня тихо и осторожно обошла сидящую мать и ее разложенные
             на полу пожитки, открыла дверь в переднюю комнату, зачем-то
             немного постояла глядя на мать и вошла во внутрь. 
             Закрывшаяся дверь отделила Тоню от матери. Тоня
             присела на кровать и притихла. Прошло некоторое время
             прежде чем она чуть-чуть, ели-ели, минута за минутой
             стала приходить в себя и могла уже кое-что вспоминать,
             и могла уже кое-как размышлять.
             Но лучше бы она этого не делала.

             К ее память опять вернулся институтский коридор, улыбающийся
             Сережа и необыкновенной красоты голубое платье. И чужая
             радость тоже вернулась к ней.
             Обхватив руками голову Тоня зашептала, самой себе
             зашептала, как заклинание, как молитву зашептала,
             как пострадавшая зашептала, как обвиняемая зашептала,
             как приговоренная зашептала.
             И был это уже не шепот, а был это уже суд над собой.

           - Ни кто, ни кто, ни кто меня не любит!
             Ни он там, ни мама здесь.
             Ни кому, ни кому, ни кому я не нужна.
             Я одна, я одна. Одна я.
             Меня даже не бросили, меня даже не предали, меня даже
             не забыли, меня просто оставили, оставили как никому
             не нужную вещь.
             Она нам не надо, она пусть остается, она нам не нужна.
             Я не нужна, я не нужна, я никому не нужна. Ни ему не
             нужна, ни маме не нужна и никому еще в этом мире я
             не нужна.

             Даже старые вещи, которые изношены, которые порваны,
             их не оставляют, их прячут, а может они еще пригодятся
             как тряпки, но пригодятся.
             А меня оставили, меня оставили.
             Я никогда, никогда, никогда уже не пригожусь. Ни кому.
             Я не нужная. Не нужная я.
             Я бы согласилась, согласилась бы быть даже тряпкой,
             нужной тряпкой.
             Мойте, мойте, мойте мною полы, мойте.
             Но даже как тряпка я не нужна. Ни кому.
             Оставленная, не нужная я. Одна. Без защиты, без помощи,
             без кого-либо. Одна. Оставленная. Не нужная.
            
 
             
                ------- 14 -------
    

       Подъехали к больнице. Остановились. Кругом темно. Мрак. Опять
        ели слышно застонала Тоня. Настя обнимала дочь и не переставая
        плакала, плакала и плакала. Плакала она тихо и как-то покорно,
        всхлипывая, невнятно о чем-то бормоча своими дрожащими губами.
        Водитель выпрыгнув из машины и судорожно озираясь по сторонам,
        похожий на загнанного зверя, обежал вокруг мрачного трехэтажного,
        без единого светящегося окна, строения. Искал вход. Затем снова,
        очень быстро, залез в машину и через пол-минуты подъехал
        к какому-то крыльцу. В два прыжка, словно стараясь обогнать
        беду, вбежал он по ступеням вверх и оказался у двери над которой
        тусклой лампочкой освещалась грязная вывеска "Приемный покой".
        Дернул за ручку двери. Закрыто. Застучал. Сильно. Обеими руками
        застучал. Из последних сил своих застучал. Затем, не надеясь
        ни на кого в этом мире, пронзительно, на весь спящий городок,
        закричал, не переставая при этом бить о дверь уже и ногой-

      - Откройте! Откройте! Быстро откройте! Помогите! Помогите
        ироды проклятые! Помогите!

        Дверь, открытая кем-то, распахнулась и он сразу же исчез внутри.
        Вскоре вышли два санитара. Сонные, вялые с носилками. На них
        с помощью Насти и водителя бережно положили Тоню и привычно
        куда-то понесли. Дрожащая всем телом Настя, ничего не замечая,
        с трудом передвигая ноги, словно слепая за поводырем, пошатываясь
        из стороны в сторону, заковыляла им в след. С надеждой
        заковыляла. С мольбой к Господу заковыляла. Всех святых
        призывая на помощь заковыляла.

        В коридоре, одетый в белый и помятый халат, в тапочках,
        стоял дежурный врач, который уже был осведомлен о случившимся
        с Тоней несчастье. Сильно зевая и стараясь как можно скорее
        избавится от сковавшей его сонливости он громко проворчал
        свое указание санитарам-

      - В четвертую несите, в четвертую. В четвертую говорю, в четвертую.

        Очнувшись от раздавшейся доктором команды Настя остановилась,
        замерла и перестала брести за удаляющимися санитарами. Умоляюще
        посмотрела на доктора, как на Спасителя посмотрела и сразу же
        заплакала, заголосила, запричитала-

      - Дохтур, миленький! Умоляю! Спасите ее! Спасите! Все, все, все,
        что только зажелаете я для вас исполню. Все исделаю. Все.
        Только спасите! Только спасите! Ни че не пожелаю. Ни че.
        Спасите, спасите только. Прошу, прошу вас!

      - Нет времени мамаша-прервал ее завывания, уже почти проснувшийся,
        доктор-вы лучше скажите, быстрее скажите какие таблетки она выпила,
        сколько и когда.

      - Все, что было у меня то и выпила. Много всего было. И от головы,
        и от серца было, и от давления высокого, и от всего было. А кады не
        знаю точно, может час уже миновал, может больше.
        Дохтур прошу, умоляю-
        но тот, доктор который, не стал слушать
        ее дальше, взял за плечи и не попросил, а жестко приказал-

      - Сидите и ждите. Все, что будет в наших силах сделаем.
        Все сделаем, все. Ждите.

        Настя с трудом опустилась на кушетку, прижалась к спинке и
        не в силах сделать больше ни одного движения,
        застыла в такой позе перед наступающей неизбежностью.
      
      - Да, да Тоню непременно вылечат. Ее вылечат.
        А как же иначе? Обязательно вылечат!-шептала она сама себе.
      
        И тут Настя вдруг подумала, что когда Тоня поправится, когда ей   
        станет легче, когда она перестанет болеть они сядут с ней
        вместе, они сядут с ней рядом и поговорят друг с другом,
        поговорят так, как не говорили еще никогда, поговорят
        как два родных, как два самых родных в этом мире человека,
        мать и дочь.
        И они будут улыбаться друг другу, и они будут любить друг
        друга. И она, Настя, мать, скажет своей дочери эти простые
        слова, слова без которых жить дальше нельзя-

      - Доченька моя родная, прости меня дуру старую. Прости.
        Радость моя , прости меня. Для тебя живу. Для тебя.
        Накой мне все без тебя? Накой?
        Только бы ты жила, только бы ты радовалась, только бы
        ты не горевала, а больше, больше мне и ничего и не надо.
        Может и не понимаю я чего, так скажи, скажи моя родная
        и я приму от тебя все, все приму. Счастье мое ,
        единственная моя, ненаглядная моя, жизнь моя. Скажи.

        А время не шло. Время остановилось. И даже размышляя о
        всем том, что могло бы, по ее мнению, помочь выздоровлению
        дочери, Настя не отводила глаз от двери за которой была Тоня.
        От двери на которой была нарисована одна маленькая цифра-
        четыре. Четыре. Она царапала глаза. Четыре. Она разрывала
        душу и была погожа на вилы. Четыре. И казалось, что страшнее
        этой цифры не было ничего на свете. Четыре. Углы, углы и углы.
        Четыре. Четыре. Четыре.
      
        Наконец-то дверь открылась и вышел доктор. Настя хотела
        подняться, ей бы надо было, как она подумала, сделать это побыстрее да 
        попроворнее. Она встрепенулась подобно раненой гусыни, застонала 
        от беспомощности, но оторваться от кушетки так и не смогла.

        Окаменелая она почувствовала себя
        существом без души и тела. Кто она есть? Живое или уже не живое?
        Внутри у нее все перегорело и этим перегорелым нельзя уже
        будет ни согреть, ни зажечь ни что и ни кого. Пепел.
        Доктор медленно подошел к Насте и не глядя ей в глаза сказал
        как-то равнодушно и просто, точно также как каждый день говорят
        "здравствуйте" и "досвидание".
        А сказал-то он всего одно слово-
      
      - Умерла.


                ------- 15 ------- 



     А в это же самое время, вслед за ушедшей луной, на которую, по секретному
     секрету и великой тайне, уже не кому было смотреть, чтобы
     встретится на ней взглядами. На освободившееся ею место 
     взошло солнце. Яркое. Красивое. Теплое. Нежное. Ее ласковые лучи
     заскользив по окнам больницы и окрасив их в золотистый цвет,
     зашептали свои первые рассветные слова-

   - Просыпайтесь! Просыпайтесь скорее! Просыпайтесь и выздоравливаете!
     Новое утро пришло! Новое утро настало, настало, чтобы порадовать вас,
     чтобы пощекотать вам носы ваши, чтобы расцеловать вас всех, всех,
     всех и пожелать всем вам хорошего здоровья!
    
     Но этот приветливый перезвон солнечных лучей, с призывным к пробуждению,
     не будет касаться только одного человека- мертвой Тони.
       
     А на улицах проснувшегося городка, листья всех за несколько 
     десятков лет посаженных деревьев, 
    
    
     радостно
     зашуршали приветствуя приход дня. Нового. Другого. Необычного.
     Интересного.
     И под их веселое шуршание зачирикали воробьи, весело зачирикали, 
     с удалью зачирикали, все вместе зачирикали, всем хором зачирикали
     они свои, но каждому понятные, слова:

   - Здравствуйте деревья! Здравствуйте люди! Здравствуй солнце!
     Здравствуй жизнь! Спасибо тебе новый день! Спасибо, что ты
     настал!

     Но этого радостного шепота листвы, этого разномастного
     крика воробьиной стаи не услышит на этой земле только один человек-
     мертвая Тоня.

     Люди! Дорогие люди знайте, что жизнь везде и везде,
     кругом и кругом будет продолжаться и продолжаться. Она будет
     идти и идти, изо дня в день, из года в год, из поколения
     в поколение. Вечно будет идти. И пусть она будет не всегда
     и не для всех радостной, не всегда и для всех счастливой,
     не всегда и для всех интересной, но она будет, будет всегда
     эта жизнь, жизнь которую даровал нам сам Господь.
   
     А вместе с нею наделил он нас и разумом, и умением,
    
     коли будет желание у нас, коли будет воля у нас, менять и
     менять ее, жизнь нашу, к лучшему. Самим менять.
     И будем взрослеть мы, и будут рости наши дети, и будут появляться
     у нас внуки, и будут рождаться правнуки наши и будет поколение
     будущего лучше, умнее, добрее поколения нынешнего. Так было всегда и
     так будет вечно.
      
     И только одному человеку никто, нигде и никогда не
     сможет сказать-

   - Здравствуй мама!-это мертвой Тоне.

     И только к одному человеку, на всем, на этом, на белом свете, никто, нигде 
     и никогда не протянет свои тоненькие ручонки и не обратится с восторгом к 
     ней, так это маленькое, крохотное, волшебное чудо с сияющими от восторга
     глазами-

   - Здравствуй бабушка!-это к мертвой Тоне.

   И как жаль, как мучительно жаль, что не появятся тысячи и тысячи
     новых людей рожденных от начала ее, быть может самых талантливых,
     самых удачных, самых выдающихся, чем были доселе на земле нашей люди,
     из-за нее, из-за мертвой Тони.

     Жизнь! Нет ничего более великого и более сильного во всей вселенной
     нашей чем она. И ничего с этим даром, Господом давшим нам, сравнится не
     сможет. Никогда. Более великое и более сильное есть только стремление
     ее к распространению своему.
     Уже скоро, совсем скоро устремится она от планеты солнца нашего к
     к планетам иным. От них к другим. От галактике нашей к галактике
     следующей. И будет, обязательно будет, вся вселенная наша заполнятся
     разумом. И все-таки жаль, что не будет на ней Тони, не будет на ней и
     ее детей, ее внуков, правнуков и множества поколений от нее.



                ------- 16 -------
   

            Теперь я живу далеко-далеко от родного села,
            но иногда, когда случается такое и я приезжаю
            на святые для меня места, то всегда, всегда 
            обязательно и непременно
            посещаю деревенское кладбище, кладбище на котором
            покоятся и моя бабушка, и мои родители, и мои
            многие и многие родственники.

            Не прохожу я и мимо Тониной могилы, могилы на кресте которой,
            если сосчитать разницу, вычитая из даты смерти дату рождения,   
            легко можно вычислить цифру семнадцать. Семнадцать лет. Семнадцать
            лет жизни. Это, конечно, очень и очень мало. Кому их прибавить,
            у кого их отнять, чтобы получилась правильная арифметика, мне не 
            ведомо. Ни туда, ни сюда, и так плохо, и так не хорошо. 
            И совсем уже точно, что продлить жизнь чью либо этими годами, 
            добавив их кому либо, не получится. Не получится и все тут.
 
            В сентябре ночи у нас, здесь, всегда теплые и лунные.