"Вокруг Его стояли серафимы; у каждого из них по шести крыл; двумя закрывал каждый лицо свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал"...
"Храни меня, как зеницу ока, и в тени крыл Твоих укрой меня"...
... С первого взгляда, он был явно не местный, пришлый. Хотя чего-либо особенного в нем не было заметно. Невысокий, обыкновенно одетый для сезона и дороги, с малопривлекательным лицом без возраста – как многие деревенские мужики. От него словно веяло непрочностью связи с этой землей, другой прожитой жизнью, иными небесами и весями...
Пришелец стоял спиной к пруду, метрах в двадцати от берега, у проселка, лицом на старо заселенный конец деревни. За ветлами, начинавшими чуть зеленеть, виднелся дом, в котором он родился и прожил до восемнадцати лет.
Пришелец часто дышал, его тощее бледное лицо покрылось испариной, в глазах скакали ртутные шарики, и он боялся опозориться и упасть. Он помог бабке Мелёхиной тащить два километра базарную багажную тележку с привязанным к ней тяжелым чугунным казанком и теперь едва переводил дух.
На берегу пруда на площадке Большой мыльни, рельефные стены которой, похожие на храм или крепость, сохранились еще с дворянских времен, отливал новой краской автобус с надписью "Школьный", а у самой воды стояли три женщины. Еще пять пассажиров - мальчики и похожая на пацана девочка – младшие школьники – побросали сумки у автобуса, ушли к плотине и залегли в яму, откуда время от времени поднимался редкий дым – видимо, курили.
Заканчивалась пасхальная неделя. Было еще холодно. Гулял шершавый ветер. Несло березовой корой и вишневым клеем. Сырая земля отдавала мертвой прокисшей травой.
Бабка Мелёхина ехала на поминки какого-то своего троюродного родственника. Ее часто приглашали на различные торжества, но, в основном, не по родственной любви, а из-за казанка, в котором можно было варить что угодно и в большом количестве, на летней печке или даже на костре. Она сообщила стоящей рядом Ромашкиной и повторила громче, специально для невнимательной, не принимавшей участия в разговоре Эммы, что это ее знакомый, приезжий, преподаватель по "компутерным делам", живет на половине избы, нанимаемой заводом, и столуется у ее соседки.
-Помог мне с казанком, сама б я не доперла такую тяжесть. Зимой-то на санки привязала и несешься...
Ромашкина, невыразительная мелкая баба шестидесяти лет без интереса посмотрела в сторону пришельца и спросила:
- Из города?
- Знамо дело. Откуда ж еще, – важно ответила бабка.
- Неказистый больно, – сказала Ромашкина. - Испитой.
Бабке Мелёхиной новый сосед тоже не нравился, но из благодарности за подмогу она вступилась:
- Чего – испитой?! Человек, как человек
- Я говорю, заморенный какой-то, – поправилась Ромашкина.
Последние слова пришелец расслышал. Он подошел к берегу и встал у воды. Ему хотелось спросить Ромашкину о ее детях: дочери и двух сыновьях – все-таки жил с ними на одной улице, учился в одной школе. Но не представлял, как сейчас возьмет и бабахнет ни с того, ни с сего: я – такой-то, из тех-то, как вы тут столько лет обретались без меня...
Эмма бросила в воду камушек, и брызги попали на пришельца. Он осторожно взглянул на Эмму. Она была такая же красивая, как тогда, хотя теперь ей было сорок семь или больше. Эмма пришла со слободы домов кирпичного завода, оттуда вела бетонная дорожка, и была не в сапогах, как другие, а в туфлях. Она смотрела вдаль большими влажными глазами, не замечая вокруг себя никого, и рассеянно отвечала на вопросы бабки Мелехиной, которую интересовало, что есть в заводском магазине и почем.
Эмма была не здешняя. Приехала с мужем-инженером на строительство кирпичного завода. Когда стройка закончилась, он уехал, а она осталась. В нее влюблялись лучшие местные и командировочные мужики. По деревне ходили слухи о ее романах. Пришелец, тогда пучеглазый робкий отрок, тайно следил за ней, представляя себя в мечтах на месте сладострастного избранника. Эмма отобрала у деревенских невест общего дамского любимца и ухажера Куманька – удальца-бульдозериста с аленделоновской внешностью, недавно вернувшегося с заполярной вахтовки в связи со сворачиванием северных программ. Родне Куманька она сильно не понравилась. Молодые с трудом отыскали действующую дальнюю стройку, завербовались и уехали. Рассказывали, Куманёк ее постоянно ревновал, устраивал скандалы и напивался "с горя". Однажды, когда он был на лесосеке, ему сказали, что в вахтовый поселок приехал разбогатевший деляга-предприниматель, ее старый любовник, который "заседает" в чайной, пьет дорогую водку и состязается в силе на руках. Куманёк сорвался с места. До реки его довез знакомый тракторист, а там он срезал на причале рыбацкую лодку и поплыл на другой берег с плохими веслами. На середине реки лодку ударили сплавные бревна, и он утонул. Эмма вернулась в деревню и целый год ни с кем не общалась.
Он достал пачку сигарет. Эмма взглянула на пачку. Он протянул:
- Угощайтесь.
Она вытащила сигарету, не глядя на него, и прикурила от своей зажигалки. Он прикурил от спички и, робко улыбаясь, сказал:
- Мне больше нравится поджигать от спички. Естественней... Как бы чувствуешь себя частью природы...
Эмма стрельнула в него взглядом и ничего не сказала. Бабка Мелёхина укоризненно покачала головой.
Эмма отошла в сторону и повернулась к ним спиной. Ее статная фигура привлекала внимание. Одета она была просто, по-деревенски: крупное тело обтягивал неновый серый плащ, на стройных ногах сально лоснились толстые шерстяные чулки, аккуратно заштопанные на паголенках и на пятках, туфли были старые и неяркие. Эмма курила и рукой медленно отводила от лица дым, будто снимала паутину.
Пришелец зашел в воду и стал мыть сапоги, не наклоняясь, а шмыгая одной ногой о другую.
Старые женщины заговорили о давно прошедшем. Вспомнили родителей, былые праздники, приготовления. Ромашкина оживилась и, как только бабка Мелёхина замолкала, охотно рассказывала о своем детстве, часто повторяя "а потом..."
- "А потом я умерла..." – усмехнулся пришелец, вспомнив фразу из фильма, выдаваемую сценаристом за действительную запись из дневника Веры Буниной, жены писателя. – Надо проверить. Но эффектно вставлено: "А потом я умерла..." Да...
Он, было, нагнулся, чтобы рукой сковырнуть грязь, но перед глазами поплыло, его повело в сторону, он едва не свалился в пруд, упершись рукой в склизкий валун, просвечивающийся из-под воды. Он испуганно выпрямился, поднял к небу лицо и осклабился, плача и смеясь и развозя ладонью по лбу и щекам грязную холодную воду. Однако полегчало. Он оглянулся. Происходящего с ним, похоже, никто не заметил.
- А потом я умер... – сказал он и тихо хихикнул.
Раздались крики и смех. По тропинке от дачных домиков, бежала женщина с большой тяжелой сумкой, махала рукой и что-то кричала. Оставив сумку на дороге, она подбежала к автобусу. Он сразу узнал Варвару.
- Стоите... – удивленно огляделась она. – Мчалась, как угорела, думала, опоздаю. -
Варвара запыхалась и вспотела, оттого ее лицо порозовело и выглядело совсем юным. – Вот страсти-то было бы – возвращаться с сумкой обратно... Здрасьте всем! – поздоровалась запоздало – Вы водитель? – обратилась к пришельцу – Помогите. Принесите, пожалуйста, мою сумку.
Пришелец ушел.
- Это преподаватель по "компутерным делам", – сказала бабка Мелёхина, обиженно поджав губы.
- Большой чин! – рассмеялась Варвара. - Ничего, не рассыплется.
Она расстегнула верхние пуговицы жакета, размотала цветастую цыганскую шаль и открыла пышные ярко-рыжие крашеные волосы. Это была ухоженная дама, выглядевшая на тридцать с небольшим.
- Неизвестно еще, поедем ли, – сказала Ромашкина, – Мишку-шофера вчера радикулит разбил, что ни встать, ни сесть. Может, охрянул за сутки или подменит кто.
Пришелец принес Варварину сумку с высовывающимися через верх луковицами и свеколинами и, подавляя одышку и нервную дрожь в теле, опять встал у самого берега.
Пришел сын водителя, серьезный маленький мужичок лет двенадцати, залез в кабину, завел мотор и открыл пассажирскую дверь.
- Отец придет? – спросила Ромашкина.
- Встал, но еле ходит.
- Ты повезешь?
- Не знаю.
- Еще чего! – сказала Варвара. – Кому положено везти, тот пусть и везет.
- Может, расходится? – спросила бабка Мелёхина.
- Может. Погрейтесь пока. Я печку включил.
Бабка Мелёхина и Ромашкина забрались в автобус.
Школьники обрадовались перспективе пропустить уроки и стали носиться туда-сюда по берегу, как оглашенные. Варвара двигалась среди них легкими скользящими шагами с ивовым прутиком в руке, словно дирижировала танцевальным ансамблем.
Пришелец некогда пел вместе с Варварой в школьном хоре. Варвара была класса на четыре его младше, но числилась среди солисток и, как подобает звездам, держалась с рядовым составом хора, высокомерно.
Во время исполнения народной песни "По траве гуляла" она неожиданно для зрителей выскакивала из шеренги поющих на переднюю сцену и лихо выплясывала стилизованную "Барыню"; к ней подбегал физрук Пахомов и начинал выделывать ступнями невообразимые кренделя... Зал надрывался аплодисментами, возгласами, визгом. Когда Пахомов уехал из поселка, его подменяли на переменку Алик Лопухов и он (пришелец), но от прежнего блеска в мужской части танца не осталось и следа - это уже была подтанцовка статистов при приме-Варваре.
Варвара, скользя мимо него, вдруг исполнила знакомое танцевальное па. Он почувствовал на мгновение кураж и кукую-то не свойственную ему веселую бесшабашную смелость - выставил слегка руку и, как полагалось по хореографической схеме, сделал полшага навстречу. Варвара остановилась и строго посмотрела на него. Он смутился, хотел притвориться, что имел в виду совсем другое, не имеющее отношения к Варваре, но запутался в руках и ногах, резко повернулся и ушел вверх, к проселку.
Было уже хорошо за полдень, но небо оставалось серым и лишь у горизонта, там. куда должен был ехать автобус, виднелась голубая проталина с маленькими белыми облачками.
Пришельца знобило. В автобус идти не хотелось. Он сутулился, стараясь запахнуться глубже в просторное пальто, но голова и шея все равно торчали отдельно от теплого "нутра", вызывая со стороны ассоциацию с ротастым бесперым птенцом, высунувшимся из гнезда.
Пытаясь отвлечься, он смотрел на дом за ветлами и в замутненном кинескопе памяти видел акварельное разлапистое солнце, искрящееся на ярких красных досках забора, мать, молодую, растрепанную, распаренную, в коротком цветастом халате, лениво прохаживающую по двору с тазом, накидывая на веревки мокрое белье, отца в спальной майке и строительных кошках, взбирающегося на высокий клен, чтобы выгнать из скворечни воробьев, себя совсем еще маленького, без порток, носящегося по двору с какой-то извилистой железякой...
По пешеходной тропинке проехали на велосипедах две весело переговаривающиеся женщины. В одной он вроде узнал Юльку Фекличеву, жившую от него через три дома, а во второй Аньку Борисову, на класс его старше. Та, про которую подумал, что Борисова, оглянулась и показала язык.
Бабка Мелёхина и Ромашкина согрелись в автобусе и вышли опять на площадку.
- Радикулит хорошо растяжением лечить, – говорила Ромашкина. – Но только спать надо одному и ремнями привязываться...
С большака спустилась Оксана Солопова в черной монашеской одежде и подошла к пришельцу.
- Бог в помощь! – сказала она, с мягкой улыбкой глянув ему в глаза.
Она его узнала: он заходил на неделе в сестринский дом и оставил старшей сестре деньги, чтобы ухаживали за могилами. Старшая нарисовала карандашом на кладбищенской карте маленький квадратик, поставила номер и приписала: "матери и его самого". Оксана видала его потом в церкви на всенощной, он не молился, а просто стоял у канунника. Он показался ей совсем еще не старым, почти что молодым, только больным серьезной болезнью или раненым.
Эта приписка "и его самого" почему-то Оксану поразила. "Вот ведь как... – горько подумала она. – Вроде жив человек, а вроде и нет". В книге треб на сорокоуст об упокоении она прочитала: "Мария Настахова" – то есть его мать.
Оксана смотрела в его бледное, будто покрашенное картофельным крахмалом лицо, и ей хотелось как-нибудь его пожалеть и приласкать: надавить на пипочку носа, подергать за мочку уха, сказать хорошее слово.
Оксана сидела в тюрьме, а теперь обратилась к вере, оставила родных и жила в сестринском доме при церкви, исполняя храмовые и сестринские повинности. У Оксаны дергалось лицо, а когда она много говорила и увлекалась, голова опрокидывалась назад, она начинала тараторить беспрерывно и входила в транс.
Оксана убила своего мужа, прапорщика военизированной охраны. Положила ему пьяному на голову подушку, села сверху и сидела, пока он не перестал шевелиться, потом пошла в сенной сарай и повесилась. Ее откачали, его - нет.
Пришелец смотрел на нее и не понимал, что ей от него надо.
Оксана решила рассказать ему историю шестилетней давности о воскресшем Христе, которого якобы видели дети на тутошнем ближайшем озере. От такого известия, по ее мнению, пришельцу должно было полегчать.
- Позавчера вечером дети – трое непорочных мальчиков, – громким шепотом и с расстановкой начала она, - видели на хохлачёвском озере облик нашего спасителя Иисуса Христа. Спаситель, как уже случилось некогда в Израильской Галилеи, ступал по воде...
Подошла Эмма и, раскрыв рот, слушала историю.
- ... он шел в дорожке лунного света, и дети отчетливо видели, как ступни спасителя ровно по щиколотку погружаются в воду... Он ничего им не сказал, но сделал жест, понятный верующим – молитесь, и будет спасение; я пришел напомнить, что вы не одни, я - промеж вас!
Она затопала ногами, закинула назад голову и завопила:
- И будет продление земной жизни каждому молящемуся и каждому помнящему о боге, и немощь тела станет не предвестием смерти, а временным испытанием... – распаляясь, она сама начинала верить, что все так и было, и небесная благодать снизойдет следом за молитвой, на того, кому она хотела добра...
У пришельца закружилась голова, он шатнулся и сел на землю. Оксана замолчала и испуганно посмотрела на него. Он поспешно встал и, перекошено улыбнувшись, сказал, что пойдет пешком.
- Тут недалеко. К своему расписанию как раз успею.
Он дернул плечами, оглядел вокруг себя землю, словно искал упавшую вещь, и двинулся виляющей походкой к насыпи, откуда только что спустилась Оксана.
Оксана и Эмма молча побрели к основной группе, сбивая ногами будылья померзших за зиму сорняков.
Подойдя к старым женщинам, Оксана перекрестилась и поклонилась.
- Кавалер куда от тебя дернул? – спросила Варвара. – Вареный был, ан - понесся, аж пыль столбом.
Оксана зарделась улыбкой:
- Марьи Настаховой сын. Нешто не узнали?! Дом от материного брата, что в Курихине, в наследство получил.
Ромашкина повернулась к бабке Мелехиной:
- Володька Настахов?! Разве он помер?!
- А ты не знала?! Давно уж, месяцев восемь.
- Годы, годы... Летят-гудут... – проговорила Ромашкина. - Давно ли вместе на танцы бегали... Мы с Марьей одногодки, а он всего-то на два или три года нас старше...
Оксана перекрестилась:
- ... Вернулся. С Украины. Мытарился по свету. Вот тут бы пожить в свое удовольствие, да квартиранты всю избу заняли, говорят, сговор был до осени, деньги наперед уплачены...
- Куда не убеги, – сказала бабка Мелёхина, - а к родной стороне все равно тянет.
Ромашкина вытерла платком нос:
- Сам-то, видать, тоже совсем плохой...
Бабка Мелёхина громко вздохнула:
- В их роду все двохлые. Мать его, сорока не было, померла.
Оксана запричитала:
- Господибожемой!... Обрати взгляд на немилосердно избиваемых, прости им грехи их от немощи же проистекающи, избави от мук и тягостей непомерных, помози кому, коли он сам ослаб, ибо есть дитя твое беспомощное...
Эмма заплакала. Варвара повернулась на каблуке и сказала: "Оп-п-па". Эмма толкнула ее. Бабка Мелёхина строго посмотрела на молодок.
Оксана упала на колени и стала истово молиться, ударяя поклоны на воду, бормоча себе под нос и иногда выкрикивая отдельные фразы.
Женщин взяла оторопь перед тайной жизни и смерти.
Над полем, ровно знамение, заиграл солнечный луч. Начищенный казанок высветился, как одно большое зеркало, беленая стена мыльни сделалась ярко белой и причудливо отразилась в воде, напоминая ушедший под воду волшебный град Китеж. На берегу посветлело и взыграло тонами. Пасмурный холодный день стал восприниматься, как погожий. Дети затихли, подставив лица теплым струям.
Женщины смотрели на воду, и им казалось, что в их жизни происходит что-то важное. Оторопь перешла в мягкую душевную грусть, похожую на умиротворение.
Бабке Мелехиной вспомнилось, как ждали с войны отца. И ясней ясного было, что нет уж никакой возможности его дождаться. Но произошло чудо: он вернулся целый, веселый... "Эх, как хорошо мы теперь будем жить! Как хорошо..." И, правда ведь, хорошо жили. "Господи, добавь еще пяток лет к моему счету, не за что - просто так... за то, что прожила долго, никогда не роптала и не уставала тебя славить..."
Ромашкина, словно в открытое окошко, увидела давний летний вечер, как они с Марьей Настаховой собираются на танцы в Рассолово... Обе молодые, не догулявшие, жадные до развлечений. Марья рано вышла замуж. Ее муж, украинец из Запорожья, старший ее на двенадцать лет, невзрачный, с псориазными пятнами на лице растерянно тер руки и просил: "Ну, Маш... Ну, Маш..." Володька Настахов стоял рядом, красиво курил длинную болгарскую сигарету, пуская бурунчики дыма в Марьиного замурзанного и каржавого ребенка, и говорил: "Ты чо, кобзарь?! Они со мной!" Ребенок орал несудом, просился с матерью. Его пугали: "Там быки, быки! Забодают... Бу-у, бу-у" ... "А ведь Марья никогда не любила своего сына", – вдруг подумала она. И ей стало жалко некрасивого мужика, уходящего сейчас по большаку...
Эмма, оглянувшись на свою жизнь, почему-то увидела себя не молодой, а даже старше нынешнего возраста – степенной, довольной и разряженной, как Варвара. И, как раньше, в те моменты, когда она улетала в мечтах далеко вперед или придумывала себе новое прошлое, рядом оказывался не первый муж и даже не второй, которого она, наверно-таки, любила, - рядом шел и поддерживал ее под руку незнакомый пожилой мужчина с тихим голосом и доброй улыбкой, отдаленно напоминающий отца...
Варваре хотелось плакать, но она видела себя здоровой, энергичной, смеющейся: заправской школьной активисткой, выступающей на каждом собрании, солисткой хора, исполняющей залихватский танец, хозяйкой застолья, распевающей во всю широту легких оптимистическую песню... "Лучшего, видно, не было в моей жизни, – подумала она. – И не так уж это плохо..."
Оксана забылась в молитве. Грезилось, что она стоит в полумраке божьего храма. Батюшка Антоний читает службу. Лучики от свечей и лампад мечутся по залу и собираются вкупе на отполированной бронзе паникадила, прилепливаясь друг к другу, как пузыри под водой, и взлетают вверх, образуя расширяющийся золотой шар, в котором нечетко, как за рифленым стеклом, виден осененный благостью страдальческий профиль того, кто всех услышит и всех спасет... Ей казалось, что добрая мягкая сила медленно поднимает ее туда, к нему, и губы, растягиваясь в улыбке, шептали: "Я знала, что однажды ты меня услышишь и придешь... Спасибо тебе..." И рвался из груди ликующий крик.
Пришелец шел по дороге и все больше уставал, и все трудней делал шаги, которые он безотчетно стал считать... Он поймал себя на том, что из сознания выпадают целые фазы его движения... Только что он шел по асфальтовой дороге... сейчас почему-то стоял на дне кювета и желал шагнуть из него в черное поле и погрязнуть ногами в густой грязи... Это желание было таким острым и искренним, что казалось, больше ничего не надо – только бы пройти по этому полю...
Затем он осознал, что давно никуда не идет, а сидит на земле и видит перед собой полосу серого дерна, в который до синевы в пальцах вцепилась его левая рука, несколько камней и куст можжевельника...
Он вяло по инерции подумал: "Библейская идиллия", - и попытался улыбнуться себе самому, подбадривая - что, в общем-то, чепуховина, рассосется, обминет и на сей раз. И почувствовал свое застывшее, словно застланное коркой, лицо...
Над самым ухом занялся неистовым звоном колокольчик. На куст села птица, и тонкие ветки всполохнули красным пламенем...
Он ощутил свое невесомое тело в большой – в два человеческих роста – стеклянной сфере, перепачканной землей, тиной, кровью и подвешенной под какой-то купол. Внизу было темно и колыхалось множество маленьких огней. В некое мгновение они стали собираться в огромную амёбообразную форму, которая принялась бурлить и выстреливать вверх большие радужные пузыри. Они лопались о сферу, и стекло от этого становилось чище и прозрачней... Последний лопнул с такой силой, что сфера затряслась...
Он увидел себя на том же месте, сидящим на старой луговине перед одиноким кустом... Вдалеке остановился автобус, и оттуда к нему бежали люди...
Картинка дрожала и расплывалась. Люди бежали, будто в другом геометрическом измерении: он различал их лица; они двигались, колыхались в пространстве, как деревья на ветру, не приближаясь и не удаляясь...
В воздухе завибрировало. Он услышал нарастающий монотонный свист, сразу захвативший все его внимание. Вновь залился малиновой трелью колокольчик...
Впереди него ласково и маняще простерлось большое черное поле... Он остановился в шаге перед ним... Вокруг было тихо и чудно... Он напряженно всматривался вдаль, испытывая смятение...
Черная земля начала медленно течь ему навстречу...
Он услышал чей-то вопль. Над полем секанул яркий короткий луч. Он вздрогнул и пришел в реальное ощущение...
Он увидел себя на том же месте, сидящим на старой луговине перед одиноким кустом, и заметил, что из пожолклого былья пробивается зеленая трава. Грудь и голова не болели. Вдалеке остановился автобус, и оттуда к нему бежали люди, впереди Оксана и Варвара. Люди приближались... Он уловил в себе нарастающую волю и вообразил, что сейчас не умер и, наверно, уже не умрет никогда – во всяком случае, в обозримый срок...
Захотелось, встать и пойти навстречу бегущим. Представилось абсолютно ненормальным и стыдным, что он так вот ослаб и сидит...
Он попытался сесть ровно. Потом сделал еще попытку и еще... Грязный сапог скреб по земле, не находя опору...
"Мама, - вдруг сказал он и повторил: - Мамочка".
Из глаза выкатилась на скулу быстро увеличивающаяся слеза. Он зажевал губами и протяжно, с перебивами, глухо-нутряно всхлипнул, отмечая дальним сознанием ненормальность звука. Слеза свалилась вниз к складке рта, соединилась с другой струйкой, черной, и побежала спокойным горячим ручейком по подбородку, шее, за ворот, по плечу, руке... Горизонт стал опрокидываться, и он закрыл глаза. "Истекло его время ", - отстраненно, будто про кого-то другого подумал он. И почувствовал, как его лицо уткнулось во что-то мягкое и парное - "как материнское лоно..."
Град Китеж поднялся над водой, осветив яркой белизной стен и сусальным золотом маковок скучную округу. Резвый кудрявый ягненок взбрыкнул и понесся по солнечному лугу, колотя серебряными копытами по изумрудной траве.