Короткое счастье заурядного дома

 
Дом был невзрачен и неказист. Одноэтажный, грубой побелки грязно-белого цвета, под плоской, чуть скошенной черепичной крышей, в форме буквы «Г» он тянулся длинной своей стороной – две спальные и гостиная – вдоль дальней стены участка, а дойдя до конца его, поворачивал под прямым углом, образуя козырёк искомой буквы, где разместились кухня и душевая с туалетом. Двери всех комнат выходили сразу на улицу, на плиточную дорожку, длящуюся вдоль всего строения. Маленькие замызганные окна – по одному на комнату, сдвоенные в гостиной, являли собой сомнительное его украшение.
 
Внутри было столь же безыскусно. В каждой из двух крохотных спален имелось по кровати и шкафу (одинаковые наборы), в гостиной – стол, лавки по обе его стороны и куцый комковатый диван с коричневой дерматиновой обивкой и жесткими металлическими подлокотниками. Кухонька вмещала плиту с газовым баллоном, холодильник и рабочий стол. Вот и всё нехитрое убранство.
 
Но было у дома одно достоинство, оценить которое способен был далеко не всякий.  Он располагался на склоне горы, достаточно высоко, чтобы из любого его окна, как и из любой точки двора перед ним, открывалась широкая панорама на живописный городок ярких цыганских расцветок, раскинувшийся внизу, в долине – где-то там за сонмом невысоких домов и раскидистых деревьев угадывалась река – и на горы окрест, ближние в пятнах ажурной зелени и дальние в лилово-серой дымке; на их склоны тоже кое-где заползали букашки одиноких храбрых зданий.  Весь просторный двор, плавно спускавшийся вниз и поросший густой травой, расстилался перед домом толстым ковром, и казалось, можно разбежаться и взлететь прямо в распахнутое небо, которое чудилось таким близким, будто и впрямь не стоило труда дотянуться рукой до всей его яркой или блеклой синевы и слепящего полуденного солнца и мерцающих ночных звёзд, и уж тем более до низких фиолетовых туч в ненастные дни.

Дом часто пустовал – его сдавали в аренду, но с арендаторами не везло, попадались сплошь безалаберные, подолгу не жили, съезжали, приведя всё в негодность, хозяева, ругаясь, восстанавливали относительный порядок, какое-то время держали дом про запас, затем вновь сдавали – таким же беспутным и сомнительным. Дом платил той же монетой, порою вовсе не замечая жильцов.

Но однажды утром, едва лишь солнце утвердилось на небосклоне… Их было трое: большой, поменьше и совсем маленький. Как и прочие, они пришли с хозяевами. И тот, что поменьше, шёпотом сказал, проведя рукой по шершавой стене: - Ну, здравствуй, Дом.
 
Дом вздрогнул. И насторожился каждым своим кирпичиком и каждой половицей пола, и заострил запылённые глаза окон, и распахнул рты дверей.

Хозяева провели гостей по комнатам и участку, и Хозяйка всё вздыхала и извинялась; потом они сидели за столом, и опять Хозяйка извинялась и вздыхала: - Вот такой, не сильно удобный.
- Строили чтоб формальности соблюсти, - добавил Хозяин, - чтоб всё по закону – участок, дом.
- Ну что ты, пап, спасибо огромное, - сказал Большой. - Вы нас так выручили. Мама, не переживай – нормальный дом.
- Да вы что, отличный дом! – горячо вступилась та, что поменьше. - А вид какой!
И самый маленький на секунду приостановил свою кипучую деятельность и подтвердил: - кьяс!
 
Потом хозяева ушли.
А эти трое забегали с вёдрами, тазиками и тряпками, принялись безжалостно мыть, тереть и скрести дом, снаружи и изнутри, и маленький косолапо шлёпал со своим крошечным ведёрком по комнатам и со значением развозил грязные лужи на полу.  От такой бесцеремонности дом впал в ступор, затем внутренне ощетинился, выдувая сквозь щели глухое ледяное сопротивление, но вскоре и сам заразился их бьющей через край энергией, стал потягиваться со скрипом и хрустом всем своим застоявшимся приземистым телом, ухать, стонать и хулиганить,  шлёпал Мелкого под попку дверью, громко взвизгивал петлями, под конец и вовсе разошёлся – засвистел ветром в распахнутых окнах и дверях, захлопал ими что было силы. 
Вечером вся троица дружно упала и уснула, невнятно бормоча сквозь сон и подергиваясь натруженными руками и ногами. Дом тоже потряхивало, он медленно отходил от перевозбуждения.  Назавтра суета с вёдрами, тряпками, красками и кистями повторилась и продолжалась ещё несколько дней, пока всё не было отмыто, перекрашено и перебелено.
 
- Ну вот, – сказал Большой, глядя на дом со стороны и вытирая руки о штаны, - как новенький, даже выше как будто стал.
- Красавец просто, - оценила та, что поменьше.
- Кьясата! – внёс свою лепту маленький.
 
А Дом заиграл голубым, белым и салатовым, засверкал отполированными ручками дверей и окон, засиял отмытыми зеркалами стёкол – в них отражалось синее небо и взбитые сливки облаков – захлопотал яркими цветными занавесками.
 
Когда скудная мебель была многократно передвинута и возвращена на прежние места, немногочисленные вещи разложены, и в жизни появился намёк на размеренность и порядок, Дом стал присматриваться к своим новым постояльцам.

У каждого из них оказалось по несколько имён. Но для Дома большой так и остался Большим, та, что поменьше, стала Леа а маленького все так и называли – Мелкий, Малыш, Мелочьпузатая. «Я сейчас поймаю эту Мелочьпузатую!» - страшным голосом рычал Большой и разводил в стороны руки с растопыренными пальцами, а Мелочь уже с визгом устремлялся вниз по высокой траве, заплетаясь короткими неловкими ногами и Большой подхватывал его в падении и подбрасывал вверх.

Они оказались не такими уж суетными – утром вставали, вечером укладывались спать, днём занимались обычными, знакомыми Дому делами, завтракали, обедали и ужинали, уходили и приходили, в общем, вели себя, как все. То есть, совсем иначе. Они всё время смеялись.

А Леа ещё и разговаривала. Нет, они все разговаривали, даже маленький пытался изъясняться, смешно коверкая и проглатывая звуки, но лишь Леа разговаривала непрерывно и со всем, что её окружало.
- Опять нахмурилось? – спрашивала она, задрав голову в облачное небо. – Ты мне это брось.
- Ладно, сейчас протрём и засияешь, - успокаивала грязный стол.
- Вот же раскрываха, – укоряла дверь, - закрываешь тебя, закрываешь.
– Сто? - переспрашивал иногда заигравшийся Мелкий, на что Большой весело отвечал: - Да это мама с чайником разговаривает.
- А сто говойит тяйник? – живо интересовался тот.
- Радуется. Шумит и клокочет.
И опять все смеялись.

Поутру Леа открывала глаза и, потягиваясь, привычно говорила: - Доброе утро. И как-то так случалось, что утро неизменно оставалось добрым, и день тоже, и вечер.
 
Внешне они были очень контрастными, будто их специально так подобрали: Большой, весь в тусклых земляных тонах темных оттенков; Леа с тонкой прозрачной кожей цвета голубоватого тумана, волосами закатного солнца и бледно-небесными глазами; волосы Мелкого больше всего напоминали сухую траву и торчали в разные стороны, глаза были прозрачными и блестящими, как стекающая с крыши вода. Такая вот троица.

Большой часто и подолгу отсутствовал. Дому нравилось, когда Большой уезжал, хотя причин для этого не было никаких, более того, всё в доме было приведено в порядок его, Большого, руками. Но в его отсутствие Леа уделяла Дому больше внимания и чаще разговаривала с ним.
- Пора, наверное, полы помыть, как думаешь? – спрашивала она.  И Дом молчаливо соглашался: «что ж, пожалуй, пора».
- Что это ты разворчался, как старый дед, – смеялась, и Дом замирал, стараясь не скрипнуть лишний раз дверной петлёй или половицей – ему не нравилось быть старым дедом, наоборот, ещё никогда он не ощущал себя таким молодым.

В отсутствие Большого Леа часто засиживалась глубоко за полночь, по утрам просыпалась неохотно, бывала недовольна, и, пробормотав стандартное «доброе утро», пыталась додрёмывать. Мелкий же вскакивал, едва лишь солнечные лучи попадали на постель и тут же начинал колобродить.
– Ладно, вставай, если тебе так хочется, - слабо отбивалась Леа.
- Нет, ты пеяя! - заявлял тот и, упершись спиной в стенку, выпихивал её с кровати.
 
Дни Леи были заполнены большей частью этим мелким нахальным недоразумением – так она его называла, когда сердилась – которого нельзя было оставить без присмотра ни на секунду. Он был неугомонен, стремителен и неуклюж, как недельный щенок – «наш неуправляемый снаряд» смеялась Леа, пряча слёзы, когда тот в очередной раз увесисто падал и расшибался, синяки, ссадины и шишки сыпались на него как из рога изобилия, повязки сменяли одна другую.
- Хочется, да неможется,- однажды поделилась Леа. - И каждый случайно заблудившийся вирус тоже наш. Такие дела. Хилый экземпляр. Надо заниматься.
 
Занятия их изумляли. По утрам Леа выливала одно ведро холодной воды себе на голову, другое – сыну. Мелкий тут же начинал исходить жаром, у него краснели уши и щёки, руки становились горячими, как у раскалённого на солнце камня. Леа же вся съеживалась и бормотала сквозь синие губы: «А что делать?» Потом они болтали руками, ногами, головами, туловищем – всем, чем можно – валялись на животах и спинах, вытягивая руки-ноги в разные стороны, на цыпочках бегали друг за другом, пальцами ног поднимали с пола разные предметы – да много чего. «Давай, давай», подбадривала Леа, Мелкий старался, страшно пыхтел, быстро выдыхался. Тогда она разминала и гладила Мелкому ступни, ноги, руки, спину, называла всё это «массаж». И вечером, перед сном «щекотала» спинку. И пела колыбельную, без которой тот спать отказывался. И так изо дня в день.

Однако и для Дома находилось время: на его стенах одна за другой появились картины и цветочные кашпо, на кроватях – новые покрывала, в кухонных шкафчиках – посуда, на столе – скатерть с салфетками, на дорожке – вазоны  с цветами и округлые булыжники затейливыми кучками (эти горки булыжников удивляли более всего - вон их сколько по двору валяется, зачем собирать?). Когда возвращался Большой, Леа придирчиво спрашивала:
- Ну как тебе?
Тот, всегда захваченный врасплох, рассеянно рассматривал изменения в убранстве, кивал головой и говорил: - Потрясающе. У тебя талант.

Всякий раз перед его приездом Леа усаживала Малыша в коляску, и они уходили, закрыв высокую металлическую калитку на замок. Возвращались с тяжёлыми пакетами. И Леа приступала к «большой готовке», она так и говорила: «Ну что, у нас сегодня большая готовка».
 
Иногда приходила Гостья. Она ела сорванный с дерева инжир, называла дом занюханным, место не престижным, престижное там, где снимают апартаменты они, возле реки, там обитают богатые и достойные люди, туда и надо стремиться.
- Не знаю, мне нравится, - беспечно отвечала Леа, - такой простор, - она раскидывала руки, - а вид какой, а воздух! Вода, правда, только утром и вечером. И удобства, как в анекдоте: баня – через дорогу раздевалка. - Она смеялась.  - Но мы уже приноровились.
Гостья неодобрительно щурила глаза и растягивала в ниточку губы. Потом приходила вновь – всегда в отсутствие Большого – смотрела на город, рвала мушмулу, ругала Дом, уходила с полными пакетами ягод.

Случалось, что Леа грустила, становилась молчалива и задумчива, лоб её пересекали извилистые линии, вечером, уложив Мелкого спать, она доставала сложенные листы бумаги, разворачивала и подолгу глядела в них, вздыхала, вытирала влажные глаза, а иногда утыкалась лицом в подушку и плечи её вздрагивали. Тогда Дом чувствовал себя виноватым.

Но возвращался Большой, кружил Лею и подбрасывал Мелочьпузатую, тот визжал и захлёбывался смехом. Вечером, уложив Мелкого спать, они подолгу сидели за столом. А ночью тесно прижимались и тёрлись друг об друга, вскрикивали, шептались и хихикали. Днём приходили хозяева и другие гости, жарили мясо, пили кофе и чай с булочками, ели варенье из инжира и мушмулы, приготовленные Леей, пели песни, бывало шумно и весело.

Так прошёл солнечный летний сезон, потом сезон дождей, вновь наступило лето, и опять сменилось дождями, и уже казалось, что так будет всегда. Такое бесконечное тихое счастье.

Но случилось иначе. Однажды, когда Большой вернулся, прозвучало слово «контракт».
- Да ты что?! – радостно воскликнула Леа и всплеснула руками. В тот вечер они сидели дольше обычного и ещё полночи шептались. А назавтра Леа весь день смеялась и пела. Как вначале, когда они только поселились. Но что-то было не так. Радость её была связана с чем-то чужим, враждебным Дому. Дом стоял притихший и растерянный.

- Знаешь, Дом, а мы уезжаем, - сказала она вскользь. – Понимаешь? Домой. То есть, это я – домой.
Дом не понял, как это – домой, а сейчас они где?
Но Леа больше ничего не объяснила, теперь она редко разговаривала с Домом, и заботиться о нём стала как-то иначе, на автомате; больше беседовала с сумками и мягкими коробками на металлических защелках, с вещами, которые раскладывала кучками; кучки назывались: «это берём», «это не берём».

И настал день, когда они уехали. В тот день вновь пришли хозяева и разные другие люди, они толпились в доме и во дворе, было много слов и объятий, и капли воды стекали по лицам, хотя на небе не было ни единой тучки.
 
Уже возле самой калитки Леа оглянулась: - Ну бывай, Дом. Не скучай.

Дом стоял, как каменный. Он заплакал потом, когда ворота были наглухо заперты, и он остался один среди беспорядка брошенных вещей; слёзы его были скупы и вязки, они сочились тугой смолой сквозь сухое дерево ставен и дверей, стекали редкими потными дорожками по стеклам.

И опять сменялись однообразные и равнодушные жильцы. И вновь Дом часто пустовал, всё больше приобретая вид неухоженный и заброшенный. Он всё сильнее замыкался в себе, уже мало что замечая окрест – стоял и стоял в полузабытьи, вне времена года и суток, под дождём и палящим солнцем, медленно врастая в землю; стены и крыша его покрывались зеленоватым мхом, окна, давно запылённые и затянутые паутиной, в оспинах дождевых капель утратили блеск и почти полностью ослепли. Каждый последующий его день был похож на предыдущий, время слилось в одну бесконечную тягучую нить.
 
Лишь иногда, в особо яркие дни, когда небо становилось вызывающе синим, а солнечные лучи ослепляюще-золотыми, или когда слишком густо и сладко пахли цветущие деревья и неистово пели птицы, или в ясные звездные ночи Дом вдруг отряхивался от дрёмы и смотрел в высокое небо, на городок и далёкие вершины гор. И ощущал, что он ещё есть, как есть этот пестрый город, чистое небо и надменные горы, свежий ветер и горячий воздух. Но зачем он есть? Кому он нужен? И опять погружался в спасительное оцепенение.

И вдруг его одинокий и отрешённый покой вновь был нарушен. Заскрипели ворота, пропустив целую вереницу людей. Дом встрепенулся и замер в ожидании чего-то необыкновенного, и попытался рассмотреть их своими подслеповатыми окнами и расслышать отвыкшими от голосов стенами. Люди ходили по двору, громко и непонятно разговаривали, разворачивали рулоны бумаги, тыкали в них пальцами, что-то чиркали, там и сям мерили рулеткой, прикладывали уровни и цепляли отвесы. Они заняли все комнаты, шумели, пили кофе, готовили на старенькой плите, суетились во дворе. И внезапно спилили оба дерева – инжир и мушмулу (Дом охнул и сжался). Следом срезали большую часть склона и вывезли каменистую землю вместе с густой поникшей травой. На образовавшейся во всю ширину двора ровной площадке закипели работы. И мало-помалу перед Домом выросло статное трёхэтажное здание с лесенками, переходами, колоннами, витражными окнами и округлёнными балконами. И по мере того, как оно росло, Дом терял всё, к чему привык за долгие годы своего существования: вначале мушмулу и инжир – двух своих неизменных спутников - они шелестели листвой, и Дому казалось, что они рассказывают ему шёпотом о чём-то непонятном, но умиротворяющем; потом широкий покатый травянистый двор, и наконец весь тот просторный вид, наполненный светом и воздухом, казалось, что и сам воздух тоже.  Теперь даже ветер редко долетал до его стен. А над ним почти навис трёхэтажный красавец, заслонив собою не только привычный обзор, но и полнеба.
 
А потом у дома как-то спокойно и деловито отрубили большую часть его тела, оставив лишь кусочек гостиной, кухню и туалет с душевой кабинкой. Дом пытался сопротивляться, стойко перенося удары огромной металлической бабы. Но силы были неравны.
Как любой инвалид рано или поздно смиряется, что у него нет, допустим, рук или ног, а рядом красуются и радуются жизни молодые красивые и здоровые, так и дом – то, что от него осталось – вынужден был смириться.
И опять потекло оцепеневшее время.
Иногда его подмазывали и подкрашивали. Так заботятся об убогом родственнике-калеке, что держат из милости, формально, не видя и не слыша, всего лишь соблюдая приличия.

Дом и не заметил, когда приехали эти двое, не узнал их.
 
А женщина подошла и сказала, прикоснувшись к обшарпанной стене: - Привет, Дом. И он узнал эту руку. Она сильно изменилась, Леа: огненные волосы поблекли, их будто припорошило изморосью, голубоватая полупрозрачная кожа – потемнела и слегка сморщилась.
- Да ладно, тебе тоже досталось, - сказала она и зашла внутрь: - Не много же от тебя оставили.

На стене бывшей гостиной выделялся нарисованный кривобокий домик с такими же косыми окном и дверью, с дымом корявой завитушкой из широкой, почти во всю крышу, низкой трубы. Этот рисунок, высунув от усердия язык, нацарапал Мелкий, оставленный в предотъездной суете без присмотра.
- Надо же, так и не закрасили.


Дом хотел бы спросить, где же он, Мелкий, если бы умел спрашивать.
Но она поняла. – У него всё хорошо. Он вырос. Мы не должны ему мешать. Но мы ещё повоюем, правда? – Она ещё раз цепко огляделась. – А знаешь, я сделаю студию на втором этаже.
Дому не хотелось воевать, он бы предпочёл, чтоб его оставили в покое и больше никогда не трогали. Но он не умел возражать, поэтому лишь молча удивился – у него не было второго этажа.

Второй этаж принялись наращивать. Дом привык ощущать своё тело иным: не тем ужасным обрубком, что от него остался, но и не тем, что из него пытались создать теперь – вроде как приставляли вторую более нарядную голову или второй здоровый торс поверх первого, покалеченного. Это было противоестественным и казалось ещё более уродливым, чем его нынешнее усечённое состояние, но он терпеливо и безропотно сносил очередные манипуляции.
 
Но однажды ночью, когда работы были почти завершены, Дом рухнул, неожиданно и враз, словно все его жизненные силы внезапно иссякли, и он выдохнул их последние, до остатка, и рассыпался.

 На грохот и скрежет, особенно громкие в ночи, сбежались сонные жильцы и соседи. Они топтались вокруг развалин взбудораженной бесполезной толпой, вдыхали медленно оседавшую пыль, сокрушались и всплёскивали руками.
- Слава Богу, - сказал старый Хозяин, - никого не покалечило. Давно надо было его снести.

И все постепенно разошлись. Лишь Леа задержалась. Она присела на корточки, потрогала грязную сломанную балку, вздохнула: - Ну что ж ты, Дом? Эх…