«Она так очаровательно умела ему улыбаться, она так выразительно глядела на него, что чело его снова прояснялось и надежда вкрадывалась в грудь.»
В. А. Соллогуб
После одного из своих нечастых появлений в офисе корпорации М. Мириам оставила висеть на вешалке чудесный шарфик пёстрых расцветок или, быть может, платок, или как его следует называть, согласно всем правилам моды?
В тот момент он вышел прогуляться с тем, чтобы немного развеяться: атмосфера в комнате с её появлением стала как будто жарче и напряжённее. И, увы, за долгое время пандемии он успел отвыкнуть пить её присутствие столь крупными глотками. Он вышел, чтобы не наблюдать их разговоров с Лобо Невесом: полтора года в этом отношении ничего не изменило. Горечь из его обожания к Мириам выветривалась в последнюю очередь.
Он рисовал себе картины того, как они спешно покидали офис, а Лобо Невес вёл её под руку. Полы его пальто развевались по ветру, и соперник то и дело оглядывался, придерживая округлый локоть Мириам. И ревность шептала ему, что именно потому она позабыла взять с собою шейный платок, что так торопилась!
Сергей написал ей краткое сообщение, приложив фотографию. Непонятно зачем, когда всё и так было очевидно. Но ему не терпелось ощутить хотя бы некоторое подобие связи с нею, и требовался лишь повод, вне зависимости от подлинной значимости последнего. В ход шло всё: погода, сплетни, вирусы, коллеги, планы на отпуск. Всё моментально обретало значимость и статус подлинно важных материй, если только было способно заинтересовать меланхоличную и столь далёкую теперь от него красавицу.
На одно лишь краткое мгновение в нём проснулся соблазн прибрать реликвию к рукам, словно подарок прекрасной дамы рыцарских времён. Да и не оставила ли она его специально в качестве маленького сувенира на добрую память? Он вспоминал, как долго уговаривал о подобном сувенире свою подругу по переписке несколько лет назад. А та, не понимая его рыцарских настроений, лишь неумно отшучивалась. Тогда как Мириам была идеальным объектом для поклонения, будто читая его мысли. А он самым глупым и бездарным образом не разгадал её по-женски изящного плана. Но подлинно ли в том состоял её замысел, или лишь случайность на время лишила её шейного платка?
На следующий день, столкнувшись с артифактом, Сергей испугался и несколько раз оглянулся, как будто бы она и вправду находилась где-то рядом. Артифакт в отсутствии Мириам стал играть роль заместителя красавицы. Он приковывал к себе взгляды, будил воображение, заставлял сердце биться чаще.
Пространство сгущалось и пульсировало вокруг артифакта, оставленного на вешалке, и его можно было воспринимать в качестве предмета культа, поклонения, реликвии, в качестве полноценного заместителя своей хозяйки. И вместе с тем он был важной деталью, знаком препинания всей его жизни, о который раз за разом спотыкался его пульс. Артифакт бросался в глаза своей наивной пестротой, вызывая в памяти образ владелицы, её курточки, всего облика, черта за чертой, её волос, её улыбки. Он, словно головоломка, содержал в себе всю Мириам, в зашифрованном виде, и ключ был только у него. Но выбрасывать ключ было поздновато, он стал неотъемлемой частью безнадёжно влюблённого обитателя стеклянной башни на Ленинградском проспекте.
Был и ещё один немаловажный момент. Его сосед, отличавшийся удивительным прямодушием, никогда не стеснявшийся называть вещи и явления своими именами, при первом же её появлении проблему эту обычно оглашавший, когда они остались один на один с артифактом, обратил внимание на то, как густо был надушен платок. И верно, даже через два дня он умело создавал эффект её присутствия в комнате. А божественный аромат, сроднившийся с Мириам, проникал во все уголки их комнаты, от него было не скрыться, он царил надо всем.
И он ничего не мог ответить на замечание коллеги, только промямлил что-то нелепое в ответ, потому как для него то был уже не аромат, но магия.
Все силовые линии их комнаты, укутанной в серый ковёр, словно античные дороги, сходились к вешалке, служившей приютом позабытому кем-то зонтом, его пиджаку, приберегаемому для праздничных поводов, и её пёстрому шарфу.
И тот аромат, что он излучал, рождал смутные грёзы, догадки, сомнения. Что делало его аромат столь сладким и манящим, уж не близость ли её тела, от тепла которого он и перенял этот запах, терпкий, будто скрипичная мелодия при закате на открытом воздухе? Но, очевидно, самостоятельная жизнь артифакта непременно прервётся, как только хозяйка вступит вновь в свои права и заберёт его с собою домой. Поэтому не будет ли правильным, причём правильным особенной глубинной правотой внутренней логики забрать артифакт сейчас с собою, подарив ему тем самым самостоятельную жизнь, отдельную от его хозяйки, которая, надо отметить, не очень-то была обеспокоена его пропажей? Но как только речь заходила о Мириам в дело вступали непримиримые внутренние ограничения, принципы, свойственные не его безразличной ко всему натуры, но свойственной его идеальной интерпретации, которая до поры до времени вела параллельное существование и просыпалась только в моменты приобщения к высшей жизни души, откликавшейся лишь на имя Мириам.
Человеческому сознанию порой бывает непросто мириться с огромным многообразием уникальных личностей и лиц, якобы, полностью отличных друг от друга. Оттого-то в иных пышным цветом распускается потребность в классификации, в поиске общих черт, типажей внутри многообразия человеческих физиономий. В том состоит и слабость, и, одновременно, сила, ибо подобное качество свойственно многим от природы и по-другому мир им воспринимать они иногда просто не могут.
Размышляя о богатстве человеческих типажей во время длительных поездок в метро или на автобусе, ему удалось выявить два крайних случая, два полюса человеческой выразительности, ни один из них не являлся в полной мере образцом нормальности, но оба можно было посчитать интересными примерами, имеющих меж собою немного общих черт.
Первым присущи резкие, выразительные черты скул, надбровных дуг, от природы поставленная улыбка, цвет волос, гармонирующий с цветом лица, само общее впечатление, прилагающееся к отдельным чертам. Их образ покоится на какой-то отдельной выразительной черте: пухлых губах, лучистых глазах, полных невысказанного сострадания к каждому, кто всматривается в них, аккуратных мелких особенностях лица, звучащих единой стройной мелодией.
Но есть и другая когорта людей, что каждый день выглядят по-разному, для которых так тонка грань между уродством и красотой. Они живут, питаются и дышат сомнениями своей внутренней жизни, а каждодневная внешность – лишь след жизни внутренней, рябь на поверхности воды. И те моменты, когда они кажутся нам прекрасными, являются следствием их благородных душевных порывов, особенно сильных устремлений, умиляющих и радующих их самих.
Оборотная сторона столь плотной связи их внешности, их состояния с жизнью души – то, насколько они привязаны к своему первому впечатлению, в какой мере становятся рабами минутных самообольщений. К числу таковых относился и упоминаемый программист корпорации М. Он отдавал себе отчёт в своих слабых сторонах, в своей уязвимости, но как часто, понимая нечто рассудком, мы не способны ни бороться с этим, ни предотвращать?
Сергей чувствовал, как преображается при мысли о Мириам, как румянец благородных устремлений начинает заливать его щёки, как лицо начинает рдеть пожаром искренней и несомненной страсти. Он помнил разговор с нею, такой давний, на станции метро, поздно вечером, в компании другой сотрудницы. И ему казалось, присутствие Мириам возвышает его, делает совершенно неотразимым. И улыбка Мириам расцветала на его собственных губах, передаваемая, увы, всего лишь непроизвольным магнетизмом её личности, а отнюдь не столь желанным поцелуем.
И именно упомянутая слабость Сергея делала его таким зависимым от милостей и внимания Мириам, вне этой райской атмосферы он скатывался в посредственность, в серость, противную и себе, и окружающим. Мириам и её внимание заменяли ему душу, которая могла бы оживить его тело и разрумянить лицо. А всего лишь один незначительный анкураже мог задать настроение целого дня, а то и недели, созвучное небесному откровению её дивной улыбки.
Шарфик повисал на крючке немым укором, прощальным жестом, непонятым, но от того не менее окончательным. Теперь, спустя недели и дни он понимал это так болезненно-явственно, что от этого начинало немного колоть сердце и слезить глаза.
Пёстрый шарфик немою страстью излучал ароматы обольщения, но будучи всего лишь отражением Мириам, а не ею самой, он словно бы повествовал о страсти прошедших дней. И Сергей в панике начинал вспоминать свои неловкие жесты, ошибки, моменты, когда он мог не понять, мог пропустить её тихие просьбы, её красноречивые жесты. В сомнениях перед сотнями строк отлаженного кода он потирал лицо, прогоняя сон, и ерошил волосы, размышляя над гораздо более сложной проблемой: что значили те избранные два-три случая, когда она сама подсаживалась к нему поближе? Он перебирал в памяти все те разговоры, что им довелось вести. И тщетно он пытался выявить в её словах, которые он уже помнил наизусть, попытки вольности, сближения, чего-то менее формального, каких-то знаков того, что она пыталась сдвинуть на время вуаль безмерного восхищения и стать равной ему. Быть может, стать не боготворимой, но желанной? И он вспоминал такой давний разговор о фильме итальянского режиссёра, названном женским именем. (Боже мой, тому разговору уже было около двух лет!)
И в разговоре о фильме она сознательно акцентировала внимание на самой скользкой и странной сцене, где нелюдимый и непонимающий законов того, как устроено общество, главный герой, покорствуя бушующим в нём инстинктам или же просто механически повторяя наблюдаемые им сочетания фигур отдыхающих, пытается на пляже залезть на случайную отдыхающую...
Слёзы медленно текли в такт нахлынувшим воспоминаниям. Сергей понимал, что речь тогда шла о нём самом. Два откровения, ставшие внезапно для него очевидными, и третье – роковой смысл артифакта на мгновение лишили Сергея дара речи.
То есть именно тот момент он пропустил, проворонил, не поняв его сокровенной значимости? И даже осознание им собственных ошибок и гипотетическое раскрытие тайны поступков и стремлений Мириам было унизительно запоздалым! И, возможно, то, что он не понял ни первоначального стремления, ни последующего язвительного намёка обидело её больше всего.
Сергей то ли рассерженно, то ли устало встал из-за стола. «Всё наше стремление к людям, попытки открыться перед ними, будут истолкованы неверно. Более того, они непременно станут оружием против нас самих, которым нас будут ранить и время, и те люди, которых мы прежде боготворили!»
Сергей рассерженно дёрнул шарфик с вешалки, скомкал его и бросил на ковёр. «Всё – обман, всё – обольщение, всё – пустота, которой нет ни смысла, ни будущего! Нет смысла во вдохновенных рассказах, нет смысла в отлаженных, выверенных участках кода, нет смысла ни в правде, ни в красоте, ведь они не в состоянии сделать красивее и желаннее нас самих. Дети нашего интеллекта или прекраснодушия, порождения нашей фантазии живут своею собственной жизнью, и отблески случайного гения так недолго освещают нас самих во весь рост!»
Сергей выключил чайник: жёлтый огонёк сменился прозрачной серой пустотой. В последний раз глянул на стол Мириам через бездушное окно, через бессмысленные жалюзи, подобные ряду современных эргономичных гильотин. Он уходил для того, чтобы уже не возвращаться!