Лекция Викентия Ивановича должна была начаться в шестом часу на втором этаже Пятой Петербургской мужской гимназии, что у Аларчина моста, в доме Жевакова. Местность эта называется Коломною. У меня было достаточно времени и я решил отправиться в Летний сад, чтобы заняться рисунком. Приближались экзамены в Академию, а я чувствовал себя растерянным от переполнявших меня сумбурных мыслей.
Почему мой разговор с Викентием Ивановичем в кофейне Излера имел все признаки сновидения, а летний вечер на веранде у Колобовых, напротив, казался настолько естественно правдоподобен, что я даже засомневался, сон ли это? Стоит ли переводить греческую криптограмму? Вдруг в этой тетради не окажется ничего, кроме странных стихов и рваных фраз о неизвестных мне людях? Почему меня не оставляет непонятное и тревожное чувство, словно я упустил что-то важное, присутствовавшее в навязчивой болтовне Зюкина? Конечно, мне нужно было успокоиться. Рисование с натуры должно было унять мое смятение как нельзя лучше.
Гуляя по саду я долго не мог выбрать статую, которую мне захотелось бы изобразить. Более всего мне понравилась Нимфа работы Фомы Квеллиниуса, чем-то похожая на нашу Аннушку. Нимфа была чрезвычайно изящна, но легкий хитон, который она придерживала левой рукой, складывался во множество ломких и острых складок, которые мне никак не удавались. Это придало мне еще больше растерянности и неуверенности в себе. Вдруг я не смогу выдержать экзамен? Что будет с маменькой и Аннушкой, если я не смогу их достойно обеспечить? Честно ли отгонять от себя эти тревожные мысли и упорно двигаться к единственной цели, или же, напротив, необходимо продумать возможные пути к отступлению?
Работая над рисунком, я не мог отделаться от странного ощущения, будто за мной кто-то наблюдает. Это тревожное чувство заставляло меня то и дело оглядываться по сторонам. Конечно, виной всему было мое нервическое расстройство. Гуляющая по аллеям публика состояла из пожилых дам, привычно совершающих приписанный доктором утренний моцион, и их приживалок - бледных старых дев с унылыми постными лицами. Разумеется, им не было до меня никакого дела, но я так и не смог придти к душевному равновесию.
Вернувшись домой во втором часу, я снова засел за греческую тетрадь. По правде говоря, я не испытывал особого интереса к этому занятию и был движим скорее чувством долга, нежели стремлением разгадывать чужие секреты.
«Странное чувство, - писал автор записок. - Были друзьями. Откуда такой холод? Спросишь, что с тобою? Отвечает — полно, все хорошо. А ведь ложь, явная ложь. Бывало, могли говорить обо всем по нескольку часов к ряду. Случалось, даже до полуночи. Сейчас и двух слов не проронит. Чаю заварит, нальет, сядет напротив и смотрит. Больно. А со мной что-то не так. Иногда не пойму, где сон, где явь. Цепенею, тело, как камень, пошевелиться не могу, только чудится, что по дому кто-то ходит. Чужой, недобрый. Не сумасшествие ли это? А еще бывают хорошие сны. Яркие. Говорят, человек во сне цветов не различает. Неправда.
Граф писал Государыне о возможности получать золото из ртути и чистой серы. В ответ последовало высочайшее повеление оставить сие постыдное невежество и более не докучать вздорными идеями, недостойными просвещенного человека. Графа влекло тайное знание. Звезды. Цветы. Их власть над человеком. Тонкая грань между наукой и волшебством. Можно ли считать мистицизм невежеством? Был ли он мистик? Крылатое чудовище стережет тайну.
Одна радость — сад. Гранатовые деревья с крепкими красными цветами. И каждый из них на глазах превращается в плод, полный рубиновых зерен. Изгибы веток, словно руки, раскрытые для объятий. Цветущие мандрагоры. В черных атласных бутонах, в густых облаках лепестков - золотые звезды тычинок. Буду идти. Буду блуждать наугад. Встречу тебя там, где плещет волна и цветет бледно-желтый лилейник.
А поутру все то же. Чай на веранде. Завтрак с пустыми разговорами. Ожидание нелепых гостей. Спрашиваю: есть ли письма? Писем нет. Ложь, опять ложь. Быть того не может. Письма должны приходить. К обеду прискачет козлоногий пан со своею свирелью. Шутки-прибаутки, в глазах — скотское веселье. Жареный гусь, судаки в сметане, прогулки туда-сюда. Тоска смертная. Голова болит. Уснуть бы. Так ведь и вправду с ума сойти недолго.
Трудно запомнить дорогу. Все вокруг меняется. Порой выходишь к дому, неожиданно, как бы случайно, порою - нет. Никогда не знаешь, встретимся ли вновь. Твои волосы пахнут лавандой. И мои руки тоже. Так сон ты или явь? Не помню лица, только голос. Блаженство прикосновения. Люблю тебя.»
Откровенно говоря, мне было неловко читать эти странные откровения, особенно там, где они касались тайных чувств автора, но мысль о том, что Ильин непременно потребует от меня отчета, заставляла меня двигаться дальше и дальше. После второй страницы мне уже не нужно было пользоваться картонными кругами, потому как я выучил весь секретный алфавит на память. Я даже стал делать заметки на том самом листе бумаги, где записал персонажей из своего сегодняшнего сна. Первым делом, я решил выделить действующих лиц, упоминаемые в записках. Наиболее интересным был сам автор, подверженный странной болезни и галлюцинациям, ожидающий писем и занятый чтением старинных листков, которые по всей вероятности относились к временам переписки мистически настроенного графа с Государыней. Следом шел некто Н — некогда близкий друг, охладевший без видимой причины. Третьим был нежданный гость, названный буффоном. Козлоногого пана и того, чьи волосы пахнут лавандой, я отнес на счет воспаленного воображения несчастного автора. В конце концов, в Российской империи не водятся мифические существа и не растут черные мандрагоры, это уж точно!
« Как плавно кружатся сияющие лепестки, - писал далее автор записок.-Нет ничего более пленительного, чем наблюдать за тем, как они медленно опускаются на дно колбы и думать при этом, что ты достиг своей цели — вот оно, чудесное превращение!.. Почему йодид свинца так похож на золото? Неужели счастье всегда таит в себе разочарование? Сколько раз обманывался несчастный граф? Да полно, был ли он несчастен? Может ли быть несчастным человек, увлеченный прекрасной мечтой?
Я говорю : время - это река, текущая из прошлого в будущее, скажи мне, можно ли плыть против течения?
Ты говоришь: время это Уроборос, мы встречались в прошлом и будем встречаться всегда, снова и снова, потому что я люблю тебя.
Я говорю: Если ты — только сон, снись мне всегда.»
Конечно же, я споткнулся об этот Уроборос. Без сомнения, это было слово греческого происхождения, перевести которое не составило бы никакого труда для Бориса Федоровича Донникова, но мой греческий был вовсе не так хорош, как хотелось бы Ильину и Константину Афанасьевичу.
Если «бора» - это «еда» или «пища», то что у нее общего со временем? Если «Уро» - это «хвост», то при чем тут еда?
Не слишком ли много химии обрушилось на меня в последнее время?
Рассуждая о странностях греческой тетради, я чуть было не забыл, что меня ожидала лекция Викентия Ивановича и возможная встреча с Людмилой Леопольдовной.