Иду по чуть поскрипывающему снегу к машине, щелкаю сигнализацией, сажусь, вставляю ключ. Заводится легко, теперь надо часик погонять, на две недели хватит, если не случится сильных морозов, тогда надо будет ходить чаще. Может, включить радио? Нет, разрушу тишину, не буду. Смотрю на лежащий мобильник, автоматически ставлю его на зарядку. Потом думаю о том, что, наверное, земля уже настолько промерзла, что можно развернуться, не проваливаясь. Разворачиваюсь, все так и есть, земля промерзла, а снега мало. Снова сижу, жду. Проходит час, кладу телефон в карман, закрываю машину, иду домой. Снег пошел так, как будто на тучах стоит полк солдат и сбрасывает его лопатами. Печь протоплена еще с утра, в доме уютное тепло. Нахожу в ящике Толстого, "Казаки", я совсем не искушен в литературе, поэтому могу позволить себе ценить "Казаков" больше, чем "Войну и мир". Они дышат свежестью южного воздуха, я могу его вдохнуть, в них живые чувства совсем молодого Толстого и еще нет отточенного мастерства великого писателя, а это мне как раз и нравится. Непонятно, почему вспоминаю Гай-Германику. Отчего ее герои выглядят так неопрятно, неприятно и даже отталкивающими? Все. Выплывает ее некрасивое лицо, и вдруг понимаю, что это ее боль, комплекс дурнушки, с детства она искала то, что хуже ее, и в результате там и застряла, в своем искаженном мире. Жалко девчонку.
Вечер наступает рано, стена снега закрывает свет. Зажигаю лампу, снова беру в руки книгу. В тишине громко раздается звонок СМСки, не хочу читать, я ведь просто машинально зарядил телефон и совсем не хотел ни с кем общаться. А рука тянется к телефону, открывает крышку, читаю:
- Ну, где же ты? Возвращайся. Я люблю тебя. Я умираю.
Несколько минут сижу с закрытыми глазами. Она умирает... Она умирает без меня... Моя Таня умирает без меня. Встаю, начинаю собирать вещи.
- Может, не надо? - говорит Бахус. Я не отвечаю.
- Тебе не проехать, посмотри, какой снег.
-Проеду. -
Ставлю рюкзак на топчан, сажусь "на дорожку".
- Прощай Бахус. Спасибо тебе. Мне тебя будет не хватать, приходи хоть иногда, буду очень рад.
- А ты не боишься, что она когда-нибудь снова будет не с тобой? Ведь ты тогда уже точно умрешь и умрешь по - настоящему.
- Пусть, но до этого будет много счастливых дней рядом, а большего мне и не надо. Я не буду гасить лампу, пусть она горит. С Богом!
Колеса давят мягкий глубокий свет, дворники частят что есть силы, свет фар теряется совсем рядом, хочется быстрее проскочить этот кусок, но я не спешу, нельзя мне забуксовать. Долгие полчаса, и наконец-то я на дороге. Все. Скоро Таня откроет мне свою дверь.
2
За открытой дверью секретарь отвечает по телефону:
- Угу, угу, угу...
Ка¬жется, что где-то в далеком лесу глухо ухает кукушка : «Ку-ку, ку-ку, ку-ку». Хочется спросить:
- Кукушка, кукушка, сколько мне осталось жить? - но почему-то не реша¬юсь.
Это было давным-давно, семь дней назад, сейчас я сожалею об этом. Мне осталось совсем немного, вот это болото, за ним лесок, потом выше незамер¬зающего переката перейти речку, еще метров двести в гору, и там живут люди. Но моя нога уже со¬всем не нога, это кусок горящего болью бетона, любое движение стрелой пронзает позвоночник и впивается в голову, она раскалывается и гудит, и хочется выбросить боль криком, а сил нет, только на стон. Жуткий, беспощадный мороз падает на болото, над снегом зарождается слой ту¬мана, к утру он подни¬мется и зацепится за верхушки тощих, исковер-канных больной водой деревьев. Огромное багровое солнце уже тронуло краем лес, через полчаса ляжет ночь. По¬следние живые частицы воды в воздухе леденеют и падают в снег, мне кажется, что я их вижу, воздух становится стеклянным, острыми иглами он ранит лицо, прокалывает кожу, врывается в кости, словно я голый в этом студеном аду. Про¬сто во мне уже нет тепла, нет энергии. Надо съесть сала. Его не отку¬сить, зубы не могут прокусить этот металлический брусок, надо пилить ножом, пилить стоя, если сяду, то уже навсегда. Страх зарождается в низу живота, впервые за эти дни, я не хотел его, боялся, что он поя¬вится, он все-таки пришел, сжимаю зубы, выгоняю его из себя. Почему-то хочется жить. Не знаю, почему. Заталкиваю отрезанный кусок в рот целиком, грею во рту, потом медленно разжевываю. Смотрю на солнце, от него осталась четверть. Хорошо, что руки еще не обморо¬зил, и если дойду до леса, то уже не отморожу, в лесу мороз всегда мягче. Я все равно дойду. Только бы не потерять лыжню, снега на болоте совсем мало. Я все равно дойду.
- Ты дойдешь, - раздается рядом, я не повора¬чиваюсь, берегу силы.
Упираюсь палками в снег, делаю шаг, тут же получаю выстрел в голову, боль рвется сквозь виски, на глазах появляются слезы, они примерзают к ресни¬цам. Еще шаг, и снова удар. Шатаюсь, беззвучно кричу, но иду, каждый шаг - стон:
- Матерь Божья, Дева Мария! Помоги мне! Дай мне силы пройти мой путь до конца. Господи! Возьми меня на руки!
Эту притчу я давно забыл, а сейчас увидел ее ярко, знойно, как и тогда, ко¬гда прочел первый раз. Душа предстала пред Бо¬гом и спросила:
- Гос¬поди, я прожил такую трудную жизнь, почему тебя не было рядом? Гос¬подь ответил:
- Посмотри вниз. Видишь на песке следы? Это ты идешь по жизни. Видишь вторую цепочку следов? Это я вместе с тобой.
- Но вот! Оста¬лись только одни следы, как раз тогда, когда мне было хуже всего, ты бросил меня!
- Глупый! Это я взял тебя на руки.
Прошел уже шагов десять, сердце зашкаливает, дыхание перехватывает. Надо отдохнуть, хотя бы немного. Но я все равно дойду. Твержу и твержу себе эти слова, мне надо поверить в них, встроить их в себя, чтобы и то¬гда, когда не останется сил их повторять, они жили во мне. Кто-то повторяет за мной:
- Ты дойдешь. Ты все равно дойдешь.
Стою минуту, по крайней мере, так думаю, и снова продвигаю вперед ногу.
- Господи! Мне так много надо у тебя спросить. Не потому, что не верю, потому что не понимаю. Может, кто-то давным-давно ответил на эти вопросы, но я этих отве¬тов не знаю. Зачем ты посадил в Эдеме дерево Добра и Зла? Ты же всегда все знаешь наперед, что будет и как будет. Чтобы мы могли научиться справляться с искушением? Но это мы, мы знаем, что такое добро и зло. Ни Адам, ни Ева этого не знали, они не знали, что плохо, а что хорошо, им еще не было дано, для них не было предметом преступления ослушаться Тебя. Ребенок не подойдет к огню только после того, как обожжется. Испытывали ли они чувство вины и страха? На¬верное, нет, они не знали, что такое стыд, не понимали, что бессмертны и не слы¬шали слова смерть. За что же наказаны? Сурово и жестко. Что-то здесь не так. Интересно, где они сейчас, в аду или в раю? А нам? Нам взамен бессмертия - чув¬ства и эмоции? Мощно, конечно, и бе¬зумно прекрасно. Это когда счастье. Но так его мало. Больше совсем другого. Печалей больше. И это пожирающее состояние одиночества. Внутреннего и внешнего. Тебе бывает одиноко? Тогда Ты меня по¬нима¬ешь. Понимаешь, зачем я сейчас здесь.
А зачем ты позволил Каину убить Авеля? Родного брата. Тщесла¬вие? Обида? Вспышка ярости, состояние аффекта? Нет, мы оба хорошо знаем, что Каин хотел убить Брата. Господи! Я для тебя открытая книга, для Тебя нет потаенных мест в моей душе, как и все, я - клубок добродетелей и пороков. За¬даю себе вопрос: «Мог бы я убить брата?» - И кричу: « Н-е-е-е-т!» Что может быть ужаснее? И с этого началось человечество, с глубокой ямы подлости. Но все равно, прошу тебя : Если Ты отпустишь меня отсюда, если вернешь меня к лю¬дям, не испытывай меня. Я люблю своего брата. Нас здесь ос¬талось двое. Здесь - это на земле, жаль, что не на этом промерзшем болоте, в блестя¬щей от снега темноте, тогда бы я смог опереться на его плечо, смог бы пожаловаться на нескончаемую адскую боль и сказать, что нет у меня больше сил идти. И брат вынес бы меня, умер бы, но вынес. Знаю. Но сначала бы спросил:
- Скажи, почему ты один в ночи среди окаменевших от стужи гор?
А я бы сказал:
- Потому что я устал, брат. Устал от глухой пустоты повседневности. Не верю я, что мы для этого рождаемся. Мне захотелось в вечность. В вечность природы. И чтобы один. Каж¬дый из нас и так по большому счету один, но здесь еще и тишина, тишина без вя¬жущей суеты. Мне казалось, что в этом кристальном, осязаемом, тре¬пещущем воздухе бесконечности я найду ответ. Смогу понять, зачем. За¬чем я. Нет, я не жа¬луюсь, не жалей меня. Не хочу. Я дойду. Я обяза¬тельно выйду к людям, а если не успею к ним, то к себе все равно приду. Мне надо. Мне нельзя не прийти. Я сотру боль. Только ты верь в меня, а я буду знать об этом. Ты знаешь, брат, как трудно быть честным перед самим собой, себе мы все¬гда найдем смягчающие обстоятельства, а я хотел быть честным, хо¬тел попро¬ситься на эту неделю в монастырь. Но ты ведь помнишь: «Че¬ловек думает, а Гос¬подь смеется». Он решил иначе, мудрее и сильнее, я понял это позавчера, когда упал со скалы, и мой позвоночник скрутился и хрустнул. Пару часов ле¬жал у затухающего костра и наде¬ялся, что это так, ерунда, скоро все пройдет. Не прошло. Сначала надо было идти в гору. Хорошо, что тогда, а не сейчас, тогда мне было смешно над неожиданной немощью и болью. Когда поднялся, губы уже не плыли, стонали, сжатые до боли зубы. И тогда Он сказал:
- Теперь мы с тобой Одни. Я всегда для всех Один, а вы приходите ко мне только то¬гда, когда стоите перед порогом, через который страшно перешагнуть. Говори!
- О чем, Господи?
- О себе, каждый человек, о чем бы он ни гово¬рил, так или иначе, рассказывает о себе.
- Но Ты и так обо мне знаешь все.
- Я - да, а ты - нет.
- Я люблю Гайдна. Почему я люблю Гайдна? Не знаю. Мысль о любви к Гайдну пришла сейчас. Откуда и зачем? Может, его "Семь слов Христа на Кре¬сте"? Тревожно, но вместе с тем светло. Без трагизма и неуемной боли, как мы привыкли это воспринимать. Я привык. А он чувствовал иначе, он другой, он - не я. Не люблю никого учить жить, не люблю кате¬горичности: Так и не иначе! Не люблю врываться в чужой мир, потро¬шить его и препарировать. Никогда не видел никого, кто бы изменился внутренне в результате чьих-то советов, внешне да, и то не надолго. Судьба у каждого своя, и она неумолимо ведет его в нужную точку. Кто-то сказал мне:
- Как жить дальше, каждый выбирает сам.