Сегодня вдруг вопреки календарю, вообще не обращая внимания на условности, на город обрушился теплый игривый ветер. Он нагребает сугробы из давно осыпавшейся листвы, ворошит её как дворник. А то как крестьянин веет словно зерно, вихрит, бросает туда и сюда. Или пускает листья ватагой, словно офицер солдат в атаку. Они то стремительно в едином порыве катятся вперед, то вдруг в страхе подпрыгивают на месте, разворачиваются и еще быстрее начинают улепётывать. Сбивают порядок и пускаются кто куда, врассыпную. Всё смешивается и начинается кутерьма. Тогда уже совсем непонятно, где наши, где враги. Вдобавок сверху набухли светом облака, он вот-вот прорвёт их иллюзорную ткань и зальёт внизу всё напрочь. Я скрываюсь в церкви. Ветер, как настырный ребенок, настаивает на своём и лезет за мной следом, я прикрываю за собой двери. Ему не нравится. Понимая, что беспомощен, он пискливо капризничает в притворе. Однако мне за толстыми стенами спокойно и я опять погружаюсь в своё далёкое прошлое.
В тот самый период детства, когда всё вокруг меня начало стремительно и бесконтрольно с моей стороны рушиться или кардинально меняться. Хотя я сам менять ничего не хотел, меня все как то подозрительно, будто сговорившись, весело предупреждали, что я уже большой, скоро пойду в школу, что в новой, обещанной папе на работе квартире у меня будет свой письменный стол, чтобы я мог, как все школяры, делать домашние уроки и, ещё хуже, что совсем скоро у меня появится сестрёнка, а со временем я и сам женюсь и у меня будут свои дети. Ну со школой - это мы ещё посмотрим, думал я про себя, а с женитьбой и с детьми я и без вас как-нибудь разберусь. Сестрёнки же мне не надо было точно и я, громко протестуя, истерил. Из-за ревности и беспомощности у меня возникло острое чувство глубокой обиды. Мысль о том, что родители вообще не посоветовались со мной, со мной - пупом Земли, приводила меня в отчаяние. Я не мог без смуты смотреть на огромный живот мамы и продолжал в тайне надеяться, что всё ещё как-нибудь образуется и он сам по себе исчезнет.
Но время и родители оказались неумолимы. Когда однажды меня забрал из садика дед Федот, я понял, что непоправимое всё же случилось. На улице он сказал, что маму увезли в роддом и он специально приехал из Холмогор, чтобы поддержать её и помочь на первых порах отцу. У меня тут же упало настроение. А когда мы с ним зашли в нашу коммуналку, чтобы забрать какую-то забытую кастрюлю, меня охватила тоска утраты. Наша комната стояла полой. Отец всё уже перевёз в новую квартиру. Без меня. Я беспомощно потоптался на пороге, поглядел на голые углы, на окно и пол. Мне вспомнилось, как я ловко ползал, как набивал под кроватью шишки, потом учился ходить, вспомнились мысли о манной каше, о тайнах тьмы за окном. Свисавшая с потолка на длинном проводе одинокая лампочка, как восклицательный знак, указывала на необратимость перемен. О том, что всё на самом деле идёт как нельзя лучше, я не подозревал.
Да, в нашей жизни, как у большинства соотечественников, всё тогда складывалось лучше, чем когда либо в истории страны, народное хозяйство поднималось как на дрожжах, бесплатные образование и медицина стали доступны всем, вообще исчезла безработица, после реформы 1961 года рубль стал дороже американского доллара, страна преодалела земную гравитацию и первой вышла в космос. Вот и мы, прожив в коммуналке четыре неполных года, к появлению на свет моей сестры Лиды получили в новом кирпичном доме - "хрущёвке" - на верхнем, четвёртом этаже отдельную двухкомнатную квартиру. Всего в четырёх подъездах этого дома было шестьдесят четыре квартиры, тоже прозванные "хрущёвками", по четыре на площадке: две однокомнатные, двух- и трёхкомнатная.
Подумать только, в самой большой стране мира жильё со всеми удобствами становилось доступным абсолютно всем гражданам. Ведь мои родители были простыми рабочими, отец слесарем на тепловой электростанции, мама катала огромные рулоны бумаги в сушильном цехе бумажного комбината. Понятно, что прежний монументальный классицизм с так называемыми "сталинками" или полнометражными квартирами в домах с высоким рустованным цоколем и выраженным бельэтажем, с помпезными проходными парадными и с эркерами на два-три этажа с постановлением правительства 1955 года "О борьбе с архитектурными излишествами" постепенно упрощался. С фасадов домов исчезал декор, мельчал размер строительного модуля. В результате появились полухрущёвки или "ободранные сталинки", потом просто хрущёвки с квартирами вроде нашей с тридцатью квадратами полезной площади. В этих квартирах предусматривались уже не только вожделённые водопровод и канализация, с туалетом и ванной, но и дешёвое центральное отопление. Отсюда появилось понятие "жильё со всеми удобствами". Возможность приобретения его стала источником энтузиазма и движителем прогресса. Страна, словно священный гимн, запела песню монтажников-высотников из фильма "Высота" с Николаем Рыбниковым в главной роли, а кинокомедия "Случай на стройке" из фильма Гайдая "Операция "Ы" и другие приключения Шурика" навсегда вошла в золотую коллекцию русского кино. Хотя всё относительно, ведь для меня то, старшего детсадовца, привычный мир рушился и впереди брезжило неведомое.
Но после высоких потолков, которые вообще не чувствовались в коммуналке, после габаритов её просторной прихожей и длинного коридора, после её вместительной кухни и раздельных ванной комнаты и туалета, после её большущих окон в нашей маленькой хрущёвке с такими же толстыми стенами, как в коммуналке, оказалось намного уютней. В коммуналке жил многочисленный, неугомонный люд, а здесь только свои, близкие. Тут было всё под рукой и всё до мелочи своё. Уединённость же никак не влияла на добрые отношения с соседями. И как бы парадоксально это сейчас не звучало, но, если не брать в расчёт широко распространённые тогда срамные цвета - густой синий или зелёный - на панелях стен в подъездах хрущёвок, есть все основания утверждать об очевидном сходстве их жилых интерьеров с известным художественным стилем бидермайер, появившимся в идентичных условиях в Центральной Европе: после наполеоновских войн, так же в период политической реакции и кризиса больших форм искусства! Для хрущёвки в итоге, как и для бидермайера, стали характерными небольшие помещения с низкими потолками, цветастые обои на стенах, светильники, шёлковые абажуры и люстры с рожками, весёлые шторы, кружевная тюль на окнах и роскошные скатерти, коричнево-песочного, светло-жёлтого и красного дерева лакированная мебель, массивные часы с боем, а также появившиеся в результате эмансипации советских женщин элегантные швейные машинки и разнообразные домашние растения. В уютных камерных условиях хрущёвок, в узком кругу близких люди наконец-то нашли надёжное укрытие от мелких бытовых склок и тревожных внешних обстоятельств, многие активно занялись воспитанием детей и широким образованием.
Однако меня всё это ещё по-настоящему не касалось и, хотя в скором времени мне поневоле предстояло попасть в силки страстей и перебрать незнакомые до той поры переживания, обиду и стыд, верность и предательство и самому пройти через мальчишеское преступление и наказание, я вдруг, нежданно-негаданно, оказался в положении вольной птицы, поскольку подрос, а спроса с меня пока никакого не было. Ощущение же краха привычного мира, капризы раннего возраста и ревность к сестре, проявившиеся в упёртости, удерживали меня недолго. Конечно, страдал от них прежде всего я сам. Так однажды в сильный мороз требовал купить мороженое. Отец взывал к моему разуму, ведь я и без того часто болел. Но моё брюхо жаждало, я не слушал доводов. В итоге, получил острое осложнение отолорингита, кукарекал и пел петухом. В другой раз увязался с родителями в кино на вечерний сеанс в кинотеатр Дома культуры, где ни разу ещё не был. Было уже поздно, но я опять не слушал старших. И вот мы внутри, в просторном, по-праздничному сияющем огнями вестибюле, недалеко от вожделенного зеркального буфета с редкими сладостями и зрительного зала, контролёр останавливает меня: «Для мальчика поздно!" Меня не пускают. Счастливчики вокруг смотрят с нескрываемым любопытством, мне стыдно, я унижен. В серых сумерках бреду домой один. Но эти и ещё несколько нелепых, внешне безобидных ситуаций стали для меня уроками хорошего тона. Так до сих пор памятно, как я, желая показать новым знакомым во дворе, что немаленький, гордо вру, что отучился в первом классе. И, не зная даже про пятибальную систему оценок, заявляю, что в табеле у меня одни единицы. Потом, когда родители получили путёвку в пионерский лагерь "Орлёнок", у нас же за рекой, убеждаю того же весельчака Серёгу Гаврилюка, что это именно тот, известный "Орлёнок" на Чёрном море, куда ездят отличники...
Слава Богу, стыд - замечательное средство, помогающее найти правильный курс. Вот и я, пометавшись, перезнакомился таки с ребятами со своей и с соседних хрущёвок, и мы, словно сталкеры, помогали друг другу открывать как новые пространства и обитавших в них духов, так и свой внутренний мир. Например, на чердаке и на крыше дома, откуда мы любовались гоном стаи белокрылых почтарей, наша фантазия поднималась под облака, в тёмных подвалах из подсознания у нас вылазили липкие страхи, появлялась тяжёлая осторожность и, как змея, шевелилась интуиция, а на капище - у оврага за интернатом - оживало что-то языческое. Мы были инициативны, выпендриться так или иначе хотелось каждому. Подходящим местом для этого был соседний недостроенный универмаг "Двина". Там мы играли среди завалов материалов, на лестницах без ограждений, прыгали с высоты. Некоторые смельчаки, переходили пролёты на большой высоте по шатким доскам, кто-то забирался на башенный кран. Однажды по моей просьбе ребята бросали меня в котлован на крутой песчаный склон, раскачав за руки и за ноги. В первый раз я приземлился мягко, мне понравилось, а во второй я угодил позвоночником на угол чуть прикрытого песком кирпича. Помню, корчусь от боли, извиваюсь, как змея. Не могу вдохнуть, небо с овчинку. И где то высоко надо мной, словно в другом мире, буззвучно надрываются от хохота ничего не подозревающие товарищи... Что ж мальчишкам в том возрасте такое было не избежать. А мне в любом случае повезло, хотя один раз я чуть не умер от удушья, в другой чуть не утонул, потом порезался, ещё как то упал с качелей так, что пришлось делать серьёзную операцию. Однако задор жить не пропадал никогда и я отлично держал равновесие. Без третьего колеса, которое отец снял с моего велика до переезда в хрущёвку, лихо гонял со старыми знакомыми по всему посёлку. По воскресеньям, вопреки запрету, забывал про обед и появлялся дома уже в сумерках. Родителям было не до меня, они бились с бесконечными домашними заботами.
Отец порхал вокруг домашнего очага как мотылёк. Помимо обустройства новой квартиры ему приходилось заниматься неотложными сезонными делами. Прежде всего заготавливать дрова для титана и кухонной печи Выписывать и договариваться с машиной, пилить, колоть и укладывать их в сарае, стоявшем на улице. Затем каждый день таскать пару охапок на четвёртый этаж. Позже, когда в посёлок провели газ и на кухнях появились газовые плиты, сараи во дворах везде разобрали и дрова для титана я помогал отцу таскать в наш дровяник в подвале. В конце лета, в начале осени отец с кем нибудь из своих товарищей по работе обязательно брал отпуск на три-четыре дня и ездил в лес за грибами и ягодами. Ездить приходилось на товарных поездах и десантироваться на ходу, так как остановки в грибных и ягодных местах Северной железной дорогой не предусматривались. Однако машинисты товарняков, зная, что кроме угля и леса их вагоны облеплены безбилетным трудовым людом, из солидарности с ним на полустанках вроде Обозерской предусмотрительно притормаживали. Не смотря на это, иные любители выпить в пути всё таки становились жертвами дорожных приключений. Тогда весть об этом разносилась по посёлку, омрачая радость богатых урожаев. Надо сказать, что дары леса всегда служили хорошим подспорьем в рационе питания северян. Например, у нас стараниями отца на зиму всегда был засолен двадцатилитровый бак белых груздей и ведро розовых волнушек, заквашена кадушка белокачанной капусты. На балконе стоял полный трёхведёрный кузов клюквы, черпая из которого ковшиком, мама всю зиму варила морс. Половина брусники и черники так же оставалась на балконе, чтобы по мере потребности каждый мог оттаивать ягоды и есть их, приправив сахарным песочком. Из другой половины ягод обычно варили литров до десяти варенья. Вдобавок ко всему еще и бабушка Августа привозила из деревни полнаволочки сушёных белых грибов. Из них мама готовила душистую грибовницу. Мама, кстати, тоже крутилась как белка в колесе. После родов она взяла в техникуме академический отпуск и оставалась с Лидой пять месяцев дома. За два из них государство заплатило декретный отпуск, а три месяца она просидела за свой счёт. Предполагалось, что по истечении этого срока одному из родителей предприятие выделит для ребёнка место в ясельной группе детсада либо придётся нанять в няньки какую-нибудь свободную бабушку, чтобы кормящая могла продолжить свою трудовую деятельность. Но найти няньку на месте удавалось не всегда. Так получилось и у нас, а приехать нянчиться с Лидой вызвалась дочь одного из вологодских земляков отца. До тех пор маме сначала в числе других таких же тружениц комбината приходилось между стиркой, готовкой и кормлением ребёнка работать по несколько часов с перерывами на устройстве булыжной мостовой Центральной улицы посёлка, а потом, когда перед защитой диплома ей предложили должность мастера смены в кассетном цехе завода железобетонных изделий, она согласилась работать в ночную, чтобы днём всё же нянчиться с Лидой. Надо заметить, что памперсов, стиральных машин и готового детского питания в стране в те годы в продаже не было. И для стирки ей каждый раз приходилось топить печь, чтобы кипятить воду в специальном оцинкованном баке. Стирать в корыте с помощью стиральной доски и хозяйственного мыла, полоскать бельё в ванной и развешивать его на чердаке. Ползать на чердак приходилось по вертикальной пожарной лестнице. Правда поднимал таз с бельём туда уже отец. Понятно, что отсыпалась мама перед ночной сменой только тогда, когда он возвращался с работы.
Я хорошо помню, как отец старался, как однажды сказал, что для него очень важно, чтобы у нас всё было не хуже, чем у других. С мамой на новом месте они сразу договорились, что все текущие расходы будут на нём, а на её зарплату мы будем приобретать в рассрочку, по-нынешнему в кредит, необходимую домашнюю обстановку. Кредит оформлялся без особых формальностей продавцом того отдела магазина, где приобретался товар. Нужна была только справка о зарплате мамы за последние три месяца из бухгалтерии её предприятия. В отделе магазина она платила четверть стоимости товара, а остаток равными долями высчитывался из её зарплаты ежемесячно в зависимости от договорённости с продавцом, то есть от трёх до двадцати четырёх месяцев. За это удобство - отсрочку платежа - взыскивался всего лишь один процент цены товара. В результате наши будни то и дело превращались в праздники. Так первым делом в тесном коридорчике у входных дверей отец повесил вешалку и поставил обувную полку. Затем и на кухне с чугунной печкой, где можно было всюду дотянуться рукой, не сходя с одного места, появились лёгкий колченогий стол, четыре белых же табурета и на стене повис скромный шкафчик для посуды. Причём, поскольку электродрелей в то время и в помине не было, пробивать дырки под дюбели, чтобы повесить что-то на стенах, отцу приходилось самодельным трубочным зубилом. Дюбели он строгал из дерева. Не забыть и встроенную в стене под окном кухни холодильную камеру. Стараниями отца она постоянно пополнялась съестным. Помимо прочего там стояла трёхлитровая банка с рыбьим жиром. Минздрав обязывал и мне приходилось глотать жир по целой столовой ложке. Я делал это с отвращением. Да, в проходную "большую" комнату или гостиную из коммуналки переехал тяжеловесный шифоньер и покрытые жёлтым же шпоном тумбочка и радиола "Октава" на ней, отдалённо напоминавшая мне аккордеон. Шифоньер удачно встал к дальней стене - напротив окна, "Октава" уместилась слева от окна, в углу. Меня, кстати, очень занимала шкала её радиоприёмника, на ней значилось много далёких столиц мира. Иногда я включал радио, крутил ручку поиска и завороженно слушал эфир, его загадочные свистящие, пикающие, булькающие и ухающие сигналы, отрывки необычных музыкальных мелодий и непонятные мне, но всегда взволнованные и энергичные голоса, из Буэнос-Айреса, Тель-Авива, Куйптауна, Нью-Йорка, Мадрида, Рима... Бывало, и отец откладывал все свои дела, пристраивался к радиоле, пиликая, настраивал волну с известным всей стране задорным голосом спортивного комментатора, Николая Озерова. И уже, не отвлекаясь, до полуночи то затаив дыхание, а то, дико вскакивая, с криками восторга "Гол-гооол!" или разочарования "маззила!" болел за игру сборной СССР по футболу или хоккею. Рядом в пепельнице из под консервной банки дымилась покусанная папироска, лежала пачка "Беломорканал" и коробок спичек с надписью "Штурм вселенной" с портретом улыбающегося Юрия Гагарина в гермошлеме.
В "большой" комнате первой покупкой стал диван-кровать с зелёным бараканом. Он отлично уместился у стены с дверями в маленькую комнату. По сравнению со старой "пухлой" оттоманкой из-за своих лаконичных форм, из-за практичной конструкции, не только позволявшей хранить внутри постельное бельё, но ещё легко и быстро раскладывать и собирать его, он казался мне гостем из будущего. И не иначе, как под влиянием этого самого будущего у родителей в кои то веки возникло желание привнести в интерьер культурное новшество. Им стала копия картины И.И.Шишкина и К.А.Савицкого «Утро в сосновом лесу». В раме из толстого багета, покрытого бронзовой краской. Отец водрузил её прямо над диван-кроватью. "Утро" явно нравилось ему, так как первое время, проходя мимо, он то и дело задерживался перед картиной, любовался. У меня как то мелькнуло подозрение: в медвежатах он видит меня с сестрёнкой, себя в роли медведицы. Но однажды, когда Лида подросла, а время, как известно, летит быстро, случился конфуз. Родители оставили меня с ней на целый вечер и мне надо было придумать, чем занять её. В то время большинство мальчишек моего возраста увлекались изготовлением и стрельбой из рогаток. У меня было их несколько и в тот вечер я выбрал одну с тонкой резинкой под гнутые алюминиевые пульки. Из неё было легко стрелять в цель. А целью, чаще всего, нам служил пустой спичечный коробок из шпона. Он был хорош из-за размеров - пять на три сантиметра и из-за того ещё, что при прямом попадании по нему раздавался хлопающий звук, а иногда пулька ещё и дырявила его. Разумеется, пострелять из этой рогатки я и предложил Лиде. Она с ликованием согласилась. Чтобы цель была видней, я поставил учебник на спинку диван-кровати, на него коробок. Напротив, то есть у стены между прихожей и кухней, где позже уместился тяжёлый буфет ретро, как водится, с двумя точёными балясинами под старину и со стеклянными филёнками в дверцах антресоли, я соорудил барьер - поставил табуретку и заготовил боеприпасы - нащипал алюминиевой проволоки и нагнул из неё пулек. Всё это время Лида топталась рядом, хлопала в ладошки и нетерпеливо твердила: "Я первая, я первая". Ну что поделаешь, стоя на коленях, мне пришлось одной рукой держать её ручку, неуверенно схватившую рогатку, и другой, обняв её, помочь зарядить пульку, прицелиться и... Раздался коварный звук "чпок". Пулька не отпрыгнула, как обычно, а почему то исчезла. Под папой же, то есть под медведицей, на картине появилась дырка. Совсем далеко от коробка! Желание играть пропало...
К сожалению, это была не последняя провокация против отца. Получалось такое сюрпризом, даже для меня самого. Так в другой раз, опять вечером, вновь оставшись с Лидой вдвоём и наигравшись в партизанку и фрица, заставлявшего её нюхать несвежие носки, я предложил для перемирия покалякать на бумаге моими карандашами. Сам охотно рисовал отца. Меня впечатляла его мощная фигура. Не скажу, что мне удалось передать полное сходство, но форма круглого пуза явно получилась. Рядом на всякий случай я всё таки написал печатными буквами: "папа". Я наивный не предполагал, что это может быть предосудительно. Мне самому рисунок нравился. Я чувствовал в нём черты знакомого соцреализма. Конечно, я показал рисунок, как только родители вернулись домой. Было сумеречно, поэтому реакция отца осталась незаметной, но мама чуть позже, видимо, чтобы отец не слышал, беспокойным голосом с упрёком сказала: "Зачем ты так, он очень обиделся?" Но отец молчал. Возможно, будучи партийным, проникался сознанием того, что критика это не мёд, чтобы её любить. И скрыл от меня обиду. Более того, в ближайший же выходной устроил мне празднование дня рождения, а заодно и начала учёбы, ведь, как обещали заговорщики, время ходить в школу пришло всё таки и ко мне.
Мне разрешили пригласить кого-то из новых знакомых. Для того времени это было совсем необычно, так как если и отмечали родители детям дни рождений, то только в узком семейном кругу. Ни о чем другом я не слышал и ни разу за все школьные годы не был приглашен к кому то по этому поводу. Понятно, что в общепите для этого в то время ничего предусмотрено не было, а в единственном появившемся в поселке несколько лет спустя кафе "Встреча" дни рождений отмечали себе только взрослые. Поэтому можно сказать, что для детей моего поколения был предусмотрен только один праздник - Новый Год. Почему отец в том сентябре устроил для меня торжество с роскошным подарком и застолье в кругу друзей, я так и не удосужился его спросить. Жаль, теперь уже позно. Так вот, первым я пригласил Витьку Пустякина, с ним мы чуть не подрались на первой переменке в школе, вторым - высокого, выделявшегося среди мальчишек своим независимым характером рыжего Игоря Кошерова. И за запредельную простоту и комичную фигуру пригласил Вовку Рассеенко. Вовка был курносый, с толстыми веснусчатыми румяными щеками, рот его был всегда приоткрыт как у рыбы, нижняя губа оттопыривалась сильней, он любил сцеплять свои короткие руки на круглом брюхе, чем походил на хомяка. Удивляюсь, почему ребята не дразнили его Никитой. В пятом классе он умудрился остаться на второй год. Потом как то я приглашал его к себе еще раз, но об этом лучше отдельно. В тот же памятный день в нашей махонькой хрущёвке было солнечно, от тепла сердец казалось, свет переливался через край. Нам никто не мешал, мама с Лидой ушли куда то на весь день, а папа расстарался, устроил несколько смен лакомств. Помимо традиционного тогда бисквитного торта с отрогами цветастого крема и дорогих шоколадных конфет к чаю мы получили полное блюдо корзинок и заварное пироженное. Чуть позже перед нами возник огромный сладкий арбуз, яблоки белый налив и крупные гроздья винограда. Мы объелись и беспомощно валялись на полу. Но нас ждал еще один сюрприз. Отец поставил на пол мини бильярд. Настоящий, с зеленым мягким сукном, с лузами, снабженными сетками, и с деревянными тяжелыми киями. Единственным отличием его от тех, на которых играют взрослые, были размеры и железные шары. Бильярд оказался настоящей диковинкой и вызвал у всех крайний восторг. Мы ожили и, забыв обо всем на свете, играли без устали весь вечер напролёт, то и дело разражаясь дружным хохотом. Шары от наших неумелых ударов улетали и закатывались в самые труднодоступные места. Кидаясь за ними наперегонки, мы весело толкались и, как тюлени на льду, ловко скользили по полу на животах. Расставаться никто не хотел... Жаль, это был единственный раз, когда я отметил день рождения в родительском доме с друзьями.
Однако поводов для радости в хрущёвке, как, впрочем, тогда и вообще в стране, хватало и без того. Всё кругом безудержно обновлялось. Так, когда в продаже появились телевизоры, именно мы из всего дома стали первыми счастливыми обладателями голубого экрана. Наш большой для того времени, чёрно-белый телевизор "Волна" стал для всех настоящей сенсацией! Отцу конечно пришлось с ним повозиться, так как дело было новое и всё приходилось осваивать самому. Ему самому пришлось изготавливать антенну, самому устанавливать её на крыше дома, и самому настраивать с помощью переклички через открытые двери, люк на чердак и слуховое окно в крыше с вызвавшимися помогать соседями. Причём качество настройки определялось по специальной таблице на экране телевизора в квартире, а регулировать приходилось антенну высоко на крыше. Из-за задержки сигнала в живой цепочке на экране то совсем портилась погода и шёл снег, а то казалось, что в сеть попала резвая рыба. Хотя на первых порах это занятие каждый раз требовало большого терпения, задор у участников, по понятным причинам, не спадал. После этого по вечерам какое-то время наша большая комната превращалась в подобие деревенского клуба. Сначала, разинув рты, сидели на полу, вплотную прижавшись друг к другу, и смотрели передачу "Спокойной ночи, малыши" дети. После них, можно сказать, на одном дыхании смотрели впервые транслировавшиеся на голубых экранах художественные фильмы взрослые. Тем, кому места не хватало в комнате и в коридорчике, приходилось смотреть через головы в открытую входную дверь с лестничной площадки. Но, несмотря на неудобства, расходились всегда с сожалением.
Тут я должен замолвить слово за наших соседей. Для меня именно они стали основным содержанием понятия хрущёвка. Они, каждый по-своему, научили меня видеть дальше своего носа. Кроме многодетной семьи немцев Вилли, проживавшей в нашем подъезде на первом этаже, это были совсем простые люди, съехавшиеся из ближних и дальних деревень Русского Севера поднимать первенца советской индустрии - АЦБК. С собой они привезли веками складывавшиеся традиции общежития, основным принципом которого был: "в тесноте, да не в обиде". У большинства дверь в квартиру на ключ не запиралась и когда кто-то стучал, ему тут же открывали и предлагали зайти. Разговаривать через порог считалось предосудительным. Для этого должен был быть какой то повод, например, в межсезонье - совсем грязная обувь или это мог быть незнакомец, разыскивавший кого-то из жильцов. Соседи же и знакомые заходили к нам всегда свободно, как, впрочем, и мы, в свою очередь, к ним. Наша Лида, например, подолгу пропадала у соседок по площадке. Одна из них вкусно готовила и всегда с радостью угощала Лиду, у неё же Лида часто делала уроки в начальной школе, так как в отличие от нашей мамы она не ругалась. А другая соседка научила Лиду вязать. Но справа от нас на площадке, скорее как исключение, в однокомнатной квартире жила одинокая пара без детей, они были очень замкнуты. Почему, так и осталось тайной, но даже и тогда, когда им приходилось перекинуться меж собой парой слов перед дверью, они делали это таясь, голоса их звучали глухо, неразборчиво. Рабочими они не выглядели, но и интеллигентами я бы назвал их с трудом. Не настолько ведь я был неприятным ребёнком, чтобы за семь лет ни разу со мной не заговорить и не улыбнуться. По-моему, дружелюбие и общительность базисные качества интеллигенции. Но кто знает, может быть, они были ссыльными из столицы, может, это было следствием пережитого ими тяжёлого опыта времён Большой чистки. Однако как то перед нашим переездом в новую квартиру, словно оттаяв после морозной зимы вместе с посёлком, они пригласили нас днём к себе отметить первомай. У них впервые я попробовал тогда очень понравившееся мне лечо... За этой парой спокойных молчунов, будто для баланса, в трехкомнатной квартире жила Клара Оралкина. Кареглазая, крепкая и быстрая на разворотах жила она с душой нараспашку. Её чувственный крупный нос и вечно выбивавшиеся из модного тогда шиньона тонкие прядки чёрных волос на круглом улыбчивом лице подчёркивали её неукротимый характер. Работала она директором единственного в посёлке ресторана, "Чайка". Ухоженный муж её, Жора, кудрявый как барашек, работал водителем автобуса и тихоней казался только на первый взгляд. Говорят, из-за него у них с Кларой родилась немая дочь. Якобы случилось это от того, что однажды, мерзко облапав маленькую девочку и тут же одумавшись, он умолял её никому не говорить об этом. В другой однокомнатной квартире, слева от нас, жил со своей доброй женой калека фронтовик. Простой, тихий и работящий. Мне он казался святым, а взрослые называли его запросто - Сашкой. Это не было исключением, я видел, как здоровые люди невозмутимо проходят мимо таких как он, пострадавших на войне. Сам я и до сих пор помню встречи с калеками, хотя в моём детстве их оставалось уже совсем немного. Один на одной ноге в моей памяти так и остался беспомощно стоять под дождём на автобусной остановке без навеса на Исакогорке. Он не расталкивал других при штурме дверей, как привыкли это делать при посадке в автобус прочие, и ему одному не хватило места в набитом битком автобусе. И никто не обратил на него внимания. Сам я, будучи мальчишкой, помочь ему никак не мог, так как сидел в салоне. Помню лишь, что всю оставшуюся дорогу с тоской смотрел в зарёванное окно и думал, что автобусы ходят слишком редко. Другого калеку, открывая массивную входную дверь на главпочтамте в Архангельске, я сначала не заметил. Сам он без обеих ног открыть дверь не мог и, смиренно ожидая в сумерках тамбура между дверями, сидел на своей самодельной доске на шарикоподшипниках. Вниз с высокой лестницы его, как бюст, снесли двое прохожих. Говорят, что в отдалённых домах инвалидов вроде Валаама, куда их в 50-60х годах прошлого века свозили после ряда партийных постановлений о зачистке улиц городов от нищих и калек, таких даже называли "самоварами". Государство об облегчении их участи не заботилось, инвалидные каляски не производило, пандусы у общественных зданий не строило, поэтому остававшиеся с родными счастливчики ещё долго мастерили себе костыли и доски на шарикоподшипниках сами.
Так вот, Сашка занимался починкой обуви на дому. Поскольку особого разнообразия её в то время в поселковом магазине не было, а основными материалами были ходовые натуральная кожа, резина да железные подковки, сапожники вроде него без работы не оставались. Располагался он прямо в коридорчике и когда курил свою ядрёную махорку, дверь на лестничную площадку распахивал. Люк на чердак был рядом, дым вытягивало. Я, пробегая по своим делам, невольно задерживался: дядя Саша сидел на маленькой табуреточке, его отстёгнутый костыль со смятой кожаной подушкой и ремешками лежал у него за спиной, вокруг в живописном беспорядке валялись многочисленные иструменты, хитрый сапожный гвоздодёр клюкой и смешные клещи, маленькие и большие ножницы, банка с клеем и кисточки, клубок пахучей дратвы и вощёный шнур, наждак, фетровые диски, удивившие меня своей мягкостью, и много чего ещё. Мне не раз приходилось становиться свидетелем преображения ношеной обуви и удивляться ловкости рук и хитростям мастера, превращавшего куски кожи в туфли, сапоги и в детские сандалии. От него я узнал, как пользоваться разметочным колёсиком и ножём-косяк, как обколачивать и заглаживать кожу сапожным молотком, как пришивать подошву крючком, для чего нужны деревянные колодки, а также вилочные и щелевые пробойники. Мне было всё интересно, в том числе иногда и недозволенное.
Очевидно, однообразная жизнь человеку, а тем более мальчишке, надоедает, вот и я как то в очередной раз нашёл на свою голову приключение. Кто знает, может подействовали тягостные осенние сумерки. Как бы то ни было, какой то мальчишка стырил у своего папы папироску и предложил мне подымить, как это делают серьёзные пацаны. Мы чуяли с ним, что рискуем и знали, если заметят, нам обязательно влетит. Ощущение то я сравнил бы с опаской солдата в окопах перед артобстрелом. Не знаю, как мой товарищ, но я хотел получше рассмотреть свой страх. Само курение меня интересовало мало. В общем-то сейчас это смешно, а тогда мы затихарились в яме, выкопанной под фундамент монумента, который власти планировали установить к октябрьским праздникам. Пустые ржавые серп и молот огромного размера, сваренные из тонких листов железа, как труп динозавра Ти-Рекс, лежали тут же в конце аллеи, у самого края площади Профсоюзов. Запомнилась темнота ямы, неловкое чирканье ломавшимися спичками, дымок папироски и неумелые затяжки. Никакого удовольствия, у меня даже мелькнула мысль, зачем такую дрянь курят взрослые. Потом из-за запаха табака по пути домой вновь зашевелилась в груди опаска. И отец, словно почувствовав, сразу же заметил неладное. "Ты курил?" - спросил он строго. И всё кругом сделалось серым и враждебным. Я мотнул головой. "Дыхни!" - потребовал он. Соврать не получилось. Я был безоружен... Можно было бы расписать последовавшую экзекуцию страниц на десять, но ограничусь. Словно в замедленной съёмке, мне пришлось самому принести отцу ремень, самому спустить с себя штаны... А затем пролетели десятилетия и возникли два варианта. Долгое время я жил с убеждением, что отец отлупцевал меня так, что маме пришлось обработать следы йодом и пару дней я не мог ни лежать, ни сидеть. Причём я не обидился на отца, напротив, был благодарен за урок и понял, почему он меня никогда больше ни разу не трогал. Глубоко раскаялся в содеянном. А на втором варианте настаивает сейчас мама. По её версии отец, намотавши на свой здоровенный кулак ремень, оставил лишь маленький кончик, которым и гладил меня по ягодицам, эмоционально приговаривая: "Вот так тебе, вот так! Не будешь обманывать." Я не думаю, что у него позже заговорил стыд из-за прозрения, что нельзя требовать от ребёнка не делать того, чем грешишь сам. Хотя мне самому, например, было бы совестно, отложив папироску, наказывать за курение своего сына. Впрочем, жизнь непредсказуема. Кто знает? Но хвостик того ремня вскоре всё-таки вновь мелькал перед моими глазами и вот как это было.
Тут поневоле вновь вспоминаются и обещания заговорщиков про школу и уроки. Однако самым трудным для меня в школе оказалось не постижение премудрости арифметики и алфавита, а чистописание. По представлениям отца, ни на шаг не отходившего от меня, когда я делал в первую четверть домашние задания, всё от прямой палочки до последней закорючки у меня должно было быть точно таким, как это изображено каллиграфистом в учебной тетрадке. И конечно от первой странички и до последней в тетрадке не должно было быть ни малейшей помарки, ни, тем более, кляксы. Писали мы тогда ещё сменными перьями, то и дело макая их в чернильницу. Хоть и неразливайки, чернильницы эти были совсем лёгкие и у неосторожных ребят переворачивались, заливая и тетрадки, и костюмы. А острые перья по первости втыкались в бумагу, рвали и царапали её. И как ни старайся, оставляли кляксы. Задача усложнялась ещё и тем, что в определенных местах букв надо было делать легкий нажим. Кривые участки букв, например, и кончики их завитков должны были быть тонкими, а прямые у таких как"р" или "ш" - с нажимом. "Кто вас, детки, крепко любит. Кто вас нежно так голубит..." - уверен, что современному человеку пришлось бы неделю корпеть, чтоб написать это так, как требовал, помахивая передо мной "хвостиком", мой отец. А мне свою первую тетрадку пришлось переписать начисто и очень быстро! В тот вечер, приближаясь к последней её странице, накал нашей битвы за совершенство форм достиг своего апогея. И, когда новые большие часы над телевизором за стенкой начали торжественно отбивать полночь, я, дописывая последнее слово задания, подумал, что вот макаю перо в чернильницу в последний раз и лягу спать. Но не тут то было. Клякса и её друг, недружелюбный "хвостик", заставили переписать всю тетрадь заново. Зато мне первому в классе разрешили пользоваться сначала перьевой наливной ручкой, а потом и шариковой.
Вообще же интересно получается, я вроде чувствовал себя вполне свободным, обязанностей у меня почти не было, характер и возраст были лихие, но родители, словно часовые, стояли на территории дозволенного и чуть что, давали мне знать, где границы и каково моё звание в нашей иерархии. Долгое время я не мог понять, почему мне такому неунывающему то и дело снился сон, как на меня нападает крупный разъярённый лев. Видение каждый раз прекращалось в тот момент, когда лев открывал пасть и я послушно, с головой нырял в его утробу. Особенно сильно меня это не пугало, я даже не просыпался. И днём смутным воспоминанием ни с кем не делился, лишь иногда прорабатывал в воображении возможные варианты защиты. Например, рвал льву пасть руками, как Самсон. Но это не помогало, пасть расползалась ветхой тряпицей и лев появлялся вновь. Кто он, я понял годы спустя, когда познакомился с астрологией, со знаками зодиака. Львом оказалась моя собственная мама. Она, всегда более занятая на работе, чем отец, дома показывала свою львинную натуру редко, но если случалось, джунгли трепетали. Вот и наглядный случай. В то время в провинции было совсем мало заасфальтировано дорог, всюду велись ударные стройки, грязь, хотя об этом и не говорили, ведь эфир был занят сводками с полей, из мартеновских цехов и рапортами об успехах в космосе, оставалась серьёзной проблемой. Так по соседству с нашей хрущёвкой, например, шло строительство уже упомянутого мной универмага и грязи вокруг, особенно в дождливую пору, было невпроворот. Дворовый ланшафт украшали сплошные лужи и проходить между многими по жиже прилично одетым взрослым приходилось, как в цирке, балансируя и прыгая по всевозможным кирпичам, доскам, досочкам и ящикам. Мальчишки, коих только у нас в подъезде было человек десять, аккуратностью не отличались, поэтому к возвращению родителей с работы полы в подъезде от первого до четвёртого этажа были покрыты следами наших сапог. И каких! Как на грех, в одну из таких недель убираться в подъезде подошла очередь моей, ставшей начальницей на заводе маме. Я не учёл того, что ей под горячую руку лучше не попадать. И вот, по возвращению с работы, где у неё горел какой-то "квартальный" план, а жили мы, как я уже сказал, на самом верху, при виде моих валявшихся перед дверью облепленных глиной кирзачей она взорвалась. Сон стал явью. Я выжил, но должен был во что бы то ни стало повторить один из подвигов Геракла. И к счастью, мне это удалось! К вечеру следующего дня подъезд сиял и чистенькие сапоги мальчишек браво, словно рапортуя о достижениях, выстроились перед входными дверями в квартиры по всем этажам на газетах "Правда" и "Труд". Организовать это чудо мне помогли накопленные "премиальные", на которые я купил большущий кулёк любимых шоколадных батончиков за три рубля килограмм.
Однако, я увлёкся и забежал вперёд, надо вернуться на пару лет назад и рассказать о маленькой комнате, превратившейся у нас в купе плацкартного вагона. Мой письменный стол в ней поставили в угол перед окном, то есть справа от дверей. Окно смотрело на улицу Центральную, вскоре переименованную в 50-лет Октября. Эта широкая улица с пешеходной аллеей посредине и с памятниками, как позвоночник, прошла через весь посёлок, связав большущий естественный парк на высоком берегу Северной Двины с просторной плащадью в новом районе с нами по соседству, где вскоре появился современный кинотеатр "Дружба". На той стороне улицы из окна комнаты было видно построенное по лучшим канонам архитектуры, с площадью и просторной как паперть храма лестницей на главном фасаде, большое двухэтажное здание с вывеской "Столовая", куда нас с Лидой то и дело водил ужинать отец. С торца столовой, словно стыдясь своей непролетарской сути, с узкой неудобной лестницей под вывеской "Чайка" спрятался ресторан. В выстроившихся на красной линии улицы в таких же домах, как наш, жили мои одноклассники. На углу под квартирой моего дружка Витьки многообещающе красовалась вывеска маленького магазинчика "Мясо-Рыба". Иногда вдалеке за столовой, словно из действующего вулкана, из высотной трубы комбината поднимался под облака столб густого дыма... По другую сторону от моего стола в углу маленькой комнаты поместился похожий на бегемота комод. Между комодом и железной кроватью из коммуналки, поставленной поперёк комнаты у задней стены, втиснулась знакомая оттоманка. Напротив оттоманки через узенький проход, то есть сразу за дверью, замкнув кольцо меблировки, встала ещё одна никелированная кровать. Тесноту скрашивал ораньжевый с кистями, шёлковый китайский абажут. Примечательно, что все три спальных места в комнате площадью десять квадратных метров никогда не пустовали. Правда постоянными насельниками её оставались только мы с сестрой.
Да, тут нам спалось исключительно спокойно, о бессонице никто и никогда не вспоминал. Центральное отопление, поступавшее с электростанции комбината, где работал отец, служило без перебоев. В квартире было тепло даже зимой, хотя форточка по ночам всегда была распахнута. К тому же и над клопами в хрущёвке была одержана окончательная победа. Правда на смену им пришли полчища вольно обитавших на кухне усатых тараканов. Они были чрезвычайно живучи, на наше появление реагировали молниеносно, не боялись ни мороза, ни дуста и легко кочевали в соседские кухни по внутристенным вентиляционным каналам. Чтобы их извести, приходилось договариваться с соседями и травить одновременно. Но выяснилось, что в таких случаях они уходят в соседние подъезды и через некоторое время возвращаются вновь. Вспоминать всё это противно. Лучше о хорошем.
Первой к нам, как обещала, приехала из глухой вологодской деревни Костаихи нянчиться с Лидой и жить какое-то время после того, как Лиде найдётся место в детском саду, долгожданная Надя. Она расчитывала устроиться в посёлке на работу и получить комнату в общежитии. С собой она привезла характерную деревенскую степенность и приятные запахи. В богатом наборе тех запахов с примесью легкого аромата печного дыма я узнавал не только вкус сушеных грибов и ягод, варенья и пирогов, но даже и чистой рухляди - традиционной праздничной одежды, хранившейся обыкновенно в старинных сундуках в клетях на поветях над хлевами с домашними животными и ежегодно проветривавшейся хозяйками. Потом я замечал, что подобным образом пахли первое время все знакомые, прибывшие в город откуда-нибудь из глубинки.
Надя относилась к кустодиевскому типу женщин. Все в ней дышало спокойным женским здоровьем. Она была миловидной, скромной, с тихим грудным голосом. Светло-русые волосы заплетала в косу и держала её на груди. Чувствуя достоинства Нади, я испытывал при ней неловкость и, разговаривая, стеснялся. После школы оставаться в деревне, утопавшей в межсезонье буквально по колено в грязи, она не хотела. По её словам, в город ей захотелось из-за "жилья со всеми удобствами" и немного из-за театра. А поскольку страна в то время жила по советской Конституции, кругом, как я уже не раз вспоминал, шло бурное строительство, поэтому рабочие руки были нужны везде. Так что и Надя легко воплотила свою мечту: окончила училище, получила по распределению работу и быстро вышла замуж. А вот брат её Колька, приехав к ней, тоже пытался устроиться в жизни, но у него ничего не вышло. Возможно, без привычной потной крестьянской работы на свежем воздухе и без доброжелательных односельчан он потерял связь с землей. И все, что зарабатывал, пропивал. Мы несколько раз случайно встречались с ним у гастронома, где он стрелял у прохожих деньги на бутылку. Голос у него был пропитой, но выглядел он крепким, лихим, с вихрами рыжих непокорных волос. Каждый раз встрече со мной он неподдельно радовался. Видимо, навсегда, как и я, запомнил солнечный счастливый день нашего знакомства в деревне, среди родных золотых нив с трелями жаворонка в бездонном голубом небе. В итоге, Колька покончил с собой, удавился. Когда я узнал об этом, заплакал навзрыд, но бабушка остановила: "Не плач, он сам так решил, грех это!" После Нади место на оттоманке пару зим занимала она, бабушка Августа. Один раз летом гостил дед Федот.
Затем из глуши Няндомских лесов к нам пожаловали также "на первое время" в поисках "всех удобств" родственники, кузина отца, тётя Галя, её муж дядя Раша и сын Лёшка. Мы уплотнились и спали с родителями в нашем "купе", а гости в большой комнате на диване и на раскладушке. Вроде по нынешним представлениям кажется, что так должно было бы быть крайне тесно, но я совсем не помню неудобств. Хотя и прожили мы в той тесноте несколько месяцев.
Особенно запомнились мне первые дни. Тогда я, вдруг ощутив себя повзрослевшим, как настоящий экскурсовод, повсюду водил впервые выбравшегося из глухой тайги Лёху. Он ходил с открытым ртом, озираясь на большие каменные дома, на огромный дом культуры с толстыми белыми колоннами. Крутил от удивления глазами, показывая на трясущуюся землю, когда мимо проносились шумные самосвалы. Обалдел от леса дымящих комбинатовских труб. А с высокого берега Северной Двины в парке вообще не хотел уходить. Его окрылили речные просторы с большими пойменными островами с заливными лугами и милыми деревушками, Ягодником и Дедов Полоем, разбросанными по многочисленным протокам, больше похожим на реки, удивили таёжные дали заречья, раскинувшиеся аж до Урала и дальше, до легендарной Колымы. Невиданные им до той поры корабли и лодки вызвали легкий шок. Бараки лесопункта, где он родился и жил, были построены советами на водоразделе, среди заповедных лесов, поближе к делянкам. Ведь задача их была покорить природу. Поэтому до единственной речушки Лёхе приходилось ходить совсем далеко. Из техники же он знал только трелёвочники да лесовозы. Тут же увидел такое разнообразие, что не поверил глазам! Помнится, перед нами пронеслась настоящая "Ракета" - чудный пассажирский корабль на подводных крыльях, курсировавший тогда по регулярной линии между нашим посёлком и Архангельском. Билет до Архангельска на ней стоил в два раза дороже, чем на автобусе, зато она доставляла пассажиров с ветерком, в три раза быстрей и сразу в центр города. У аккуратного дебаркадера ждал отхода речной трамвайчик - теплоход на сто с лишним посадочных мест серии МО, значительно более комфортный и основательный, чем те же знаменитые вапоретто в Венеции. Такими МО были полны все судоходные реки страны. Теплоход регулярно за копейки перевозил жителей соседних деревень и желавших отдохнуть на широком песчаном берегу Ягодника горожан. Как кометы на небосклоне, речную гладь тут и там лихо чиркали, оставляя за собой белые пенистые хвосты, разноцветные моторные лодки "Казанки" и "Прогрессы". Огромными нелепыми пёстрыми заплатами смотрелись на воде километровые плоты с лесом прожорливого целлюлозно-бумажного комбината. Их, страшно пыжась, таскали за собой крошечные буксиры. За внешнее сходство мальчишки называли их галошами, за медлительность и глубокую осадку - утюгами. Лёшка то и дело шмыгал носом и браво, словно поправляя усы, подтирал его рукой. Глаза сияли. В это время из динамиков парка звучал Весёлый марш: "Надо, надо, надо нам, ребята, жизнь красивую прожить! Надо что-то важное, ребята, в нашей жизни совершить!"
Мне было хорошо, кажется, и я переживал тот же энтузиазм, что Лёшка. Поэтому старался представить ему посёлок наглядно и всё до мелочей, чем жили мальчишки. Сам я ко многому привык, но через него невольно стал смотреть на вещи другими глазами. Так оказалось, что наш квартал между улицами Михаила Ломоносова и Советских Космонавтов, между улицей Третьей пятилетки и Центральной имеет великолепную инфраструктуру и большое разнообразие услуг. Лёху в первую очередь удивила огромная, свежевыкрашенная перед новым учебным годом, средняя школа с отдельными актовым и спортивным залами, с просторным парком перед главным входом на южном фасаде, с футбольным полем и гаревыми дорожками вокруг него. Удивили удачно расположенные вокруг футбольного поля три двухэтажных детских садика с собственными оборудованными и озеленёнными игровыми площадками. Удивило количество и разнообразие магазинов. Например, по одну сторону от нашего дома, занимавшего центральное место в северном ряду квартала, находился большой гастроном, второй этаж над ним занимало популярное в народе большое швейное ателье. С другой стороны с витринами на всю стену, как в столице, был выстроен универмаг "Двина". Другие магазины были рассредоточены по территории равномерно: "Овощи", "Фотоателье", "Теле-и радиотехника", "Спорттовары и детская игрушка". На углу Центральной и Ломоносова стоял киоск "Мороженое", на другой стороне перекрёстка - "Союз-печать". В соседнем квартале, то есть в пяти минутах ходьбы от нашего дома, находились "Парикмахерская", "Обувной", "Молоко" и "Хлебный", чуть позже рядом появились "Кассы Аэрофлота" и "Телеателье". По нашим подсчётам получалось, что в пятнадцати четырёхэтажных хрущёвках, три из которых были малосемейками корридорного типа, проживало чуть больше трёх тысяч человек.
Лёха был переполнен впечатлениями. Но, как известно, счастливые дни пролетают быстро. Вот и мы с ним вскоре пошли в школу, в разные смены, а потом его родители устроились на работу. Дядя Раша на комбинат слесарем, тётя Галя на железобетонный завод плиточницей. Получили они и комнату с подселением в квартире на первом этаже в новой панельной хрущёвке. Мы с Лехой стали видеться реже. В городской школе требования оказались повыше, поэтому ему пришлось навёрстывать упущенное. Кроме того, всякое передвижение мальчишек нашего возраста по посёлку было связано с риском встретить забияк. В итоге, Лёха, непривыкший к уличным стычкам, привязался к своему двору, сдружился с мальчишками по кличке Шайба и Битуля и никуда уже кроме школы не ходил. В плохую погоду сидел дома, читал книжки про пиратов. И оказался впечатлительным настолько, что иногда вскакивал по ночам, хватал стул и, потрясая им над головой, кричал: "Черти полосатые, я вам сейчас всем бошки поколю, как грецкие орехи!" Родители его смеялись и с иронией рассказывали про это родным, но Лёшку всё же в чтении урезонивали и выпроваживали гулять на улицу. Так что зимой в такие дни он с Шайбой гонял шайбу на дороге у дома или бросал её в стенку. Летом при первой же возможности его отправляли в деревню к деду. Со мной на рыбалку с ночёвкой его так ни разу и не отпустили.
Я в школе особым усердием не отличался, но неплохие оценки получал без труда и успевал заниматься спортом. А по выходным любил ходить в гости. Дивился разнообразию образа жизни и привычек родственников и знакомых. Например, тот же дядя Раша, очень много курил. Дома ходил всегда в майке. Я поражался форме его волосатой груди, похожей на грудь гончей собаки. В ней всегда что-то клокотало и скрипело. Вдыхал он с усилием и грудь поднималась, как кузнечные меха. В верхнем положении из неё со свистом вырывался кашель и дядя Раша с видимым удовольствием кому то согласно кивал. Запомнился он мне стоящим в той майке у раскрытой форточки и трусящим пепел папиросы в консервную банку из под кильки. Тётя Галя круглая, как матрёшка, с небольшой головой чем то напоминала беспокойную наседку. Когда я заходил, мы с Лёхой так баловались, что она смущалась. Она, видимо, думала, что я дурно влияю на её мальчика. Она считала его самым умным и самым порядочным на свете мальчиком, о чём всегда гордо, с вызовом заявляла другим. Слышать такое было странно, я ощущал в этом что-то дремучее. Для меня все дети Божьи создания и каждый наделён отличительными непревзойдёнными достоинствами. Сам я был заводной и, надо признаться, иногда провоцировал мальчишек на шалости. С таким настроением однажды зашёл к Лёшке. Все были дома. На улице шёл дождь и мы вынуждены были торчать в четырех стенах. Помнится, Лёшка, начитавшись в этот раз книг про неподкупных чекистов, убеждал меня, что чекист легко может разделаться с любым чемпионом мира по боксу. Я считал это наивным, мы спорили, и в какой то момент нас одновременно приспичило в туалет и мы, как давние друзья, поливали в унитаз разом, продолжая трунить друг над другом, смеялись и толкались. Лёшкины брызги случайно попали на меня, я ответил и он плеснул в ответ. Тогда мы повернулись и, надрываясь от душившего хохота, кругами поливали друг друга в упор очень приятными, теплыми струями. На нас снизошло блаженство. Но мы - дети - не подозревали ещё, что по великой дзенской традиции такое состояние невозможно достичь рациональными действиями, а только так, спонтанно, через неожиданный абсудный поступок! То есть, позволив себе свободу от известного, мы пережили сатори - временное просветление. Конечно на месте происшествия осталась жёлтая лужа и следы по всему коридору. А тётя Галя называла нас дылдами и переростками...
В итоге, хотя мы с Лёхой, можно сказать, одного возраста, характеры наши оказались совсем разные. Я бродяга, объехал полмира, он всю жизнь проработал на одном месте. Портрет его долгое время висел на доске почёта города среди лучших работников. Жена его тоже отличалась усердием и проработала на одном месте. Они поставили на ноги двоих детей. Я приветствую Лёху за всё, за исключением одного случая.
Когда нам было лет по двенадцать, рядом с его домом строилось кафе "Встреча" и во дворе лежали штабеля ж/б плит и кучи речного песка. Мы прыгали в песок с высокого штабеля. Было приятно, хоть на мгновение, зависать в воздухе. Но к нам подключились два шпанёнка. Они повели себя грубо и, не желая ждать, столкнули замешкавшегося у края плиты Лёху. Я вступился, пытаясь как то отстоять честь, но парни только того и ждали, накинулись на меня внизу с кулаками вдвоём. Я стал сопротивляться, а Лёха сразу сбежал в подъезд. Я отбивался, но силы были неравны, меня тузили жёстко. Я взывал: "Лёха, ты чо? Помогай!" Было крайне обидно видеть краем глаза с песком в ушах, во рту и за рубахой, как Лёха трусливо наблюдает за происходящим в щель из темноты тамбура своего подъезда.
После этого заходить к нему я перестал, а при редких случайных встречах мы только здоровались. И лишь спустя десятилетия, в лихие 90-е как то случайно встретившись, он вдруг заговорил со мной и стал хвалиться своими акциями в МММ, купленными за приватизационный ваучер. За год он огрёб огромные дивиденды. Но вложил их тут же в те же акции, пафосно объясняя это тем, что хочет стать не просто богатым, а очень богатым. Чтобы, например, приехав куда-нибудь в деревню наподобие нашей и увидев ужасное состояние дороги, сказать людям: "Нате!" И запросто дать им деньги на её строительство". Звучало все это здорово, но жизнь всё таки распорядилась иначе, Лёха не стал ни очень богатым, ни просто богатым. Однако земного счастья, мне кажется, на его долю хватило.
Так вот, тогда в детстве, разочаровавшись в Лёхе, я стал чаще ходить в гости к другим родственникам, благо в посёлке их хватало, ну и с соседскими мальчишками общался. Детей в стране в то время было много больше, чем сейчас. Например, в нашей хрущёвке одинокие люди не жили вообще и в каждой второй семье, за редкими исключениями, было от одного до трёх детей! Так что только в нашем подъезде я бывал в двух квартирах, у Юрки с третьего этажа и у Муравьёвых напротив него. Один и тот же набор мебели из трюмо с зеркалом, серванта и шифоньера в их гостинных отличался только цветом шпона. У Юрки, например, все было подороже, из тёмного красного дерева. Воспитывала Юрку мама. Она, как тогда было принято говорить, одевалась по последнему крику моды и носила броскую причёску. Папа Юрки почти не бывал дома, так как ходил на сухогрузе в загранку, а присутствовал в доме особым образом - в совершенно необычных для Совка предметах. Так привезённый им из Японии увесистый фонарик с корпусом из отполированной нержавейки, с вечной с красным ободком лампочкой бил лучом будто дубиной. Вечерами он, как лазер, легко резал тьму и доставал до облаков. Наши отечественные фонарики рядом с ним светили как лучина. Ребята испытали шок! Еще как то отец привез Юрке мартышку. Она носилась по квартирке, как угорелая и всё переворачивала. В руки не давалась. Однажды в жару я попытался открыть форточку, так Юрка в панике закличал: "Удерёт!" Но после отъезда отца её сразу же куда то отдали. Юрка запомнился мне скромным мальчишкой с веснушками, вечно зубрившим уроки в кладовке, в своем учебном кабинете. Другого места в однокомнатной квартире для него не нашлось.
У Муравьёвых было трое детей, два парня и девчонка. Я дружил с Серёжкой, он был простой и покладистый. Квартира их была больше нашей, я бывал у них часто и, возможно, иногда надоедал похожему на интеллигента старшему брату Тольке. По крайней мере так это случилось в один злополучный осенний день. Стояла скверная погода, делать было нечего, я скучал, отчего хотел навестить Серёжку. Но Толька был дома и мне не открывали. Этот парень был не так прост и с норовом настолько сильным, что однажды во время игры, выпрыгнув из окна второго этажа строившейся "Двины", ударился головой об асфальт и остался жив. Так вот, Толька из-за двери мне кричал: "Отвали!" А я задорился: постучу в дверь и, когда услышу нервное вращение ключа в замке, сбегаю вниз. К себе наверх не поднимался, так как дома была бабушка и он мог ей нажаловаться. Поэтому я дразнился с этажа пониже. Продолжалось это, видимо, долго, но я победил. У Тольки лопнуло терпение и он выбежал за мной аж на улицу. В комнатных тапочках, только после ванны, в белой рубашке, в очках, причесан как гангстер и очень серьезный! Мы с ним, как мотыльки на лужайке пригожим летним деньком, порхали вокруг луж, шлёпали по грязи, разбрызгивая по сторонам её жирную шоколадную жижу, балансируя, как лезгины, переходили перешейки по камешкам... Со стороны это выглядело уморительно. Поэтому, когда он меня настиг и мы встретились взглядами, я чуть не лопнул от дикого хохота. Он был жутко зол, но мне не страшен. Мы начали кружить как дервиши, он оказался недостаточно ловок, сорвался и угодил всем телом прямо в лужу. Глубокую. Ведь шли затяжные дожди. Поднялся монстром в коричневых глиняных перчатках. Мне стало стыдно. "Уж лучше бы я сам угодил туда," - думал я сокрушённо по дороге домой.
Однако, расплата не заставила себя долго ждать. Этой же зимой у нас во дворе появился незнакомый мальчик, он переехал в соседнюю хрущёвку, его звали Славкой Вишняковым. Как то раз он повел себя вызывающе. Мне это не понравилось, захотелось поставить его на место. Я обычно был самоуверенным и умел справляться с неминуемым в таких случаях страхом. Но был посрамлён. Мы возились в глубоком снегу. Я замахивался, чтобы ударить, но Славка отработанным движением перехватывал мою руку, ловко делал бросок через бедро и обрушивался на меня сверху. Снег обжигал мне лицо и подло забивался под воротник. Славка отпускал меня, лихо вскакивал на ноги и с гримассой самодовольства вставал в стойку. Все мои усилия были бесполезны, со своим опытом уличного драчуна против приёмов самбо я оказался бессилен. Кроме того, Славка был старше на пару лет, а это в таком возрасте существенно. Однако нет худа без добра, со временем, присматриваясь, я обнаружил, что Славка знаком с кодексом чести. Не во дворе, не в школе он не использовал свою силу и умение для угнетения слабых, даже скрывал своё превосходство. От прочих мальчишек он отличался внутренней интеллигентностью и держался особняком, не выказывая и доли стадного инстинкта. Это стало для меня полной неожиданностью, у меня появилась большая симпатия к нему. Мы познакомились и оказалось, что у нас есть даже общий интерес. Славка, как и я, очень любил играть в солдатики, сделанные своими руками из фигурок обычных деревянных шахмат с использованием пластилина. Получилось так, что из-за этого интереса я второй раз по-настоящему побывал в гостях у товарища. Мы играли долго и самозабвенно. Рядовыми солдатами в наших армиях были пешки, а офицерами - более значительные фигуры, в том числе сами офицеры. Они, в отличие от солдат в касках, носили фуражки с высокими тульями. Мундиры немецких офицеров отличались от русских и были украшены эполетами. Вооружены они были не шмайсерами, как солдаты, а браунингами. Наши офицеры носили пистолеты ТТ, а солдаты были в пилотках с автоматами ППШ. Я старался повторять все детали, которые замечал в художественных фильмах, а Славка черпал знания ещё и из книг. У него дома была хорошая библиотека. Поэтому помимо множества мелочей я научился у него лепить пушки сорокопятки и узнал кое-что поучительное из истории Великой Отечественной войны. Кроме того надо сказать, что по ходу наших фронтовых баталий нам совершенно никто не мешал. Славкин единственный брат был уже взрослый. И Славкиным войскам в тылу, в отличие от моих, во время его отсутствия дома ничего не угрожало. Мои же с маниакальной настойчивостью сминала моя младшая сестра. Ей потакала мама, при всех холоднокровно убеждавшая меня не обижаться: "так как Лида ещё маленькая. Кроме того, ты своих солдат ещё раз можешь вылепить". Мама не вникала в мой мир. Более того, её и Лиду, учившуюся у неё, моя болезненная реакция забавляла. У меня же от этого становилось тяжело на душу. Они и представить себе не могли, с какой любовью и терпением я одевал, вооружал и награждал отличившихся в сражениях и в разведке воинов. У иных из них были даже собственные имена, ведь я воспринимал их живыми. Но куда только не прятал, сестра отыскивала и расправлялась с ними. А когда я обнаруживал павших, каждый раз улыбалась, глядя мне прямо в глаза. Хорошо, Славка подсказал надежный выход - после боёв собирать войска на листы фанеры, как он. Тогда их можно убирать куда-нибудь на шкаф, куда Лида забраться не сможет. Мама была недовольна, так как теперь ей приходилось больше заниматься с непоседой дочкой и самой терпеть её шалости. Как бы то ни было, Славка, как мудрый лекарь, залечил мои долго кровоточившие раны.
Хотя надо признаться, что и я не был ангелом. И детские долги взыскивал с сестры без задержки при первой же возможности. Так, если подушкой всерьёз душить не пытался, когда никто из взрослых не видел, то для профилактики кислород ей все же перекрывал руками. Когда же требовалось привести её с улицы домой, так как было поздно, я, не церемонясь, тащил её, перебирая ступени лестницы снизу до четвёртого этажа, и надсмехаясь над тем, как трогательно она прижимала ручками к голове свою любимую синюю фетровую шляпку, обещал прибить её в следующий раз гвоздиками. То есть обращался с ней без "телячьих нежностей", как часто слышал от взрослых. Не знаю, говорили они так, чтобы оправдать резкость или это была защитная реакция, эхо войны. Мы привыкли к такому и никто из нас никогда, ни на что и ни на кого не жаловался, слёзы не лил.
Правда жизнь изобретательна, расслабиться никому не даёт и, независимо от возраста, постоянно устраивает экзамены на зрелость. Так и мне, почти нетронутому скорбью, вскоре показала, что потеря пластилиновых изваяний не так серьёзна в сравнении с утратой близкого человека. Вот и известие о смерти Женьки, моего дружка по детсаду ошеломило меня. Не забыть мне той райской обстановки под плакучими ивами на песчаном бархане у одной из уютных проток Северной Двины, в которой мне сообщили об этом родители. Они приехали в Матигоры на выходной, забрали меня из пионерского лагеря и увели на весь день к реке. Стояла июльская жара, по небу, как свадебные кони, скакали белые облака, мы купались, шалили, ели что-то домашнее, вкусное, делились новостями. Среди прочего прозвучал менингит... После этого я мучился всю ночь. Вспоминал карие глаза друга, его неизменное спокойствие. Фотку с новогоднего утренника, где под ёлкой сидят два счастливых зайчика. Наш с ним побег в большой мир, к его добросердечной бабушке, работавшей в старой школьной кочегарке, её вкусные пирожки. Наши клятвы у котлована за посёлком. Горечь не отпускала долго, до тех пор, пока я не рассмотрел менингит с близкого расстояния. Да, подававший надежды в нашей спортивной школе любимчик публики неподвижно лежал среди еловых ветвей на обитом кумачём кузове машины с опущенными бортами. Над тёмной, робко поскрипывавшей на снегу немой толпой клубился белый пар. Мороз стоял под сорок. Воздух искрился. Серый конус с красной звездой в изголовье, жёлтый череп без шапки в ящике и голубое небо были до крайности нелепы... Столь же нелепо потом то и дело случалось слышать и видеть средь бела дня во время дворовых игр с мальчишками, как распространяя вселенскую тоску и безнадёгу, родственники и знакомые умерших, независимо от погоды, медленным шагом понуро брели через весь город до кладбища за грузовыми машинами под траурную музыку духового оркестра. Словно увлекая мир в бездонную пропасть отчаяния, гнусно издыхали смрад трубы, мерзко бряцали тарелки.
Без сомнения, воспоминание об этом чёрном магическом обряде самое отвратительное из моего детства в хрущёвке. Зачем нужно было сбивать с толку тысячи занятых своими мирными делами селян, остаётся для меня загадкой. Непонятно и то, почему при "дорогом Леониде Ильиче" власть полностью запретила праздничный колокольный звон в немногочисленных, чудом уцелевших Божьих храмах в нашей северной столице, Архангельске! Как бы то ни было, теперь, спустя десятилетия я не хотел бы ничего менять в своём счастливом прошлом, в той простой, незамысловатой жизни в хрущёвке. Ведь за все годы, что мы там прожили, между соседями не было ни одного по-настоящему серьёзного конфликта. И на душе у меня остались только светлые моменты, мирные посиделки жильцов во дворе летом, общие разговоры об отпуске и удачной рыбалке, по осени истории лесных приключений заготовителей грибов и ягод. Конечно, не раз испытанное при пробуждении откровение на Покрова - первый снег. Зимой трескучие морозы, хоккей в устроенной своими силами коробке и веселье на горке, самой высокой в посёлке. Весной огромные сосули, барабанящий по подоконникам свет и весь красный, восторженный Первомай.
Конечно, отношение к хрущёвкам тех людей, чьё детство, вроде моего, прошло в них и тех, кто познакомился с ними уже после перестройки, очень разное. Потребности у людей деятельных и успешных возросли. Однако, попутешествовав по миру и познакомившись с реалиями, должен сказать, что ни в одной стране мира таких социальных удобств, какие в нашей стране для поколений, живших в хрущёвках в 60-70-х годах ХХ века, были естественными, никогда прежде не было, сейчас нигде нет и ни один гражданин самых развитых стран мира не обладает даже способностью вообразить, что такое вообще может быть! А то что некоторые, вспоминая советское прошлое, с уничижением называют хрущёвки по ассоциации с трущобами хрущобами, ошибаются. Трущобы - это прежде всего необустроенные обособленные от мира территории, где проживают нищие, обездоленные люди, а жители хрущёвок жили со всеми удобствами и были открыты всему свету, были созидателями интернационалистами, поэтому хрущобами скорее следует назвать "хоромы" современных, нищих духом богатеев, из-за страха отгородивших себя от мира высокими заборами, часто с собаками охраны.