Посвящяется А.Г.
Шел 1972 год; была то ли осень, то ли начало весны; погода слякотная и пасмурная. В красном длинном пальто со светлыми волосами и рыжей лисьей шапкой на голове, я подъехала к заведению, не имеющему адреса, а лишь номер. Таких безликих и безадресных учреждений на просторах нашего отечества и по сей день великое множество. К счастью, то самое учреждение находилось недалеко от Тулы, куда я добиралась поездом из Москвы, а потом — то ли автобусом, то ли еще как, — не помню.. Меня впустили в дощатый домик, в котором стоял чудовищный запах -— то ли щей, то ли грязи; на лавках сидели мрачные люди, в основном женщины с огромными сумками. Это были люди, приехавшие к своим близким, в их огромных сумках была еда, предназначенная ровно на три дня. Такие воспоминания остаются на всю жизнь, и когда они всплывают в памяти, то снова вижу все детали, как будто это было не пятьдесят лет тому назад, а вчера, — и забор с колючей проволокой, и собачий лай, и серый снег, и мое красное пальто, и длинные волосы…
Пришлось ждать, показывать паспорт и называть фамилию. Меня как и всех остальных пропустили через открывшиеся ворота, и мы увидели представший перед нами деревянный барак. Поднявшись гуськом по деревянной лестнице на второй этаж, мы оказались внутри деревянного строения. Перед нами был очень длинный коридор, как в коммунальной квартире; слева были двери, а где-то в середине, по той стороне была расположена кухня; именно там приехавшие на трехдневное свидание родственники что-то разогревали и готовили. Выходить за пределы помещения никто не имел права, а у входной двери постоянно дежурил конвоир.. Нас развели по комнатам, где стояла железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом, стоял стол, а на потолке висела тусклая лампочка, покрытая пылью…
Вскоре вошла женщина, как видно, надзирательница, проверила еще раз сумки, а потом беззастенчиво обшарила меня — не пронесла ли я чего-то запрещенного…Через какое-то время начали вводить и арестантов: все были побриты наголо и одеты в темную одежду, напоминающую спецовки.…Так прошли три дня и три ночи; в шесть утра нас будил заливистый собачий лай; как видно, это было время, когда конвой выводил заключенных на работу… Заливистый и пронзительный лай этих «верных русланов» приводил меня в ужас; черные ветки деревьев за окном без занавесок, серый снег и непривычные звуки напоминали нам о той страшной реальности, с которой нам пришлось столкнуться на заре нашей молодости…Мы были вдали от дома, уюта и всего того, к чему привыкли и чем дорожили… Не с тех ли незапамятных времен мой бывший муж полюбил собак… Не случайно говорят, что именно одинокие люди очень привязываются к животным…
Были свидания и в Москве — в самом, если так можно сказать, «престижном» пенитенциарном учреждении; местная библиотека этого заведения была просто великолепной; было много академических изданий, да и авторы были отменные; понятно, что книги местной библиотеки были конфискованы у лучших представителей русской интеллигенции; выбор был широк, а издания редкие. На книгах стояли штампы: НКВД, МГБ, КГБ СССР — все переименования были сохранены на пожелтевших от времени страницах. Очень хорошо помню, как однажды муж дал мне «почитать» Джоржа Вазари, написавшего книгу о художниках своей эпохи. Сама книга была написана Вазари в 1565 году по заказу герцога Медичи; в русском переводе она появилась в издательстве Academia, в 1933 (MCMXXXIII). Предисловие написал сам Луначарский. Эту книгу, насколько я помню, мне удалось вынести и почитать дома; что с ней случилось потом, не помню…
Безусловно, не каждый рискнул бы такое сделать, но мы были не очень трусливы и просто так запугать нас было невозможно. Лозунги, призывающие весь советский народ к трудовым подвигам, пропагандистские газетные статьи с нелепыми заголовками, идейные передачи, комсомольские собрания и прочие атрибуты того времени нас не очень затрагивали, они как бы скользили по поверхности наших жизней, не пуская своих корней…Мы же жили тем, что нам было интересно; нас волновали те ценности, которые нам были привиты нашими родителями — людьми широко образованными и очень достойными. Я перевела тогда с французского Нобелевскую речь Солженицина; эта речь была напечатана в каком-то иностранном журнале, названия не помню; как видно кто-то из туристов мне его подарил. Я тогда еще работала в «Интуристе», из которого меня вскоре и выгнали; советский режим никогда не одобрял моего выбора мужей — именно это и создавало для меня проблемы на протяжении всей жизни в СССР…
Помню его совсем молодым, не более 24 лет; высокий, стройный, с безупречными манерами и роскошным английским языком — так мне говорили переводчики с английского, окончившие не только сам Институт иностранных языков, но и курсы ООН. Это были люди, которых после окончания Института направили работать в самые престижные зарубежные организации. Один из них как-то мне сказал, что Саша владеет английским так, как никто в Москве им не владеет. Это правда, что уже в детстве у него была бонна — настоящая англичанка, то есть английский он учил с детства. Юноша был прекрасен: он курил элегантную трубку и был похож скорее на англичанина, чем на русского…
Подружившись с первым секретарем посольства Франции — Мишелем Песиком, он как-то явился к нему на встречу в шинели, с синими петлицами КГБ, которую ему на время оставил тогдашний приятель, курсант училища КГБ имени Андропова. Дело в том, что когда-то Саша написал для него сочинение для вступления в Училище КГБ, тема сочинения была — "Почему я решил стать чекистом". И ведь не Саша попросил у приятеля поносить его форму, а совсем наоборот,— приятель шел на свидание и попросил у Саши его дублёнку. Вот Саша и появился у Мишеля Песика в одеянии сотрудника КГБ. Первый секретарь посольства и решил, что Саша там работает. Всё это было очень забавно.. Уже намного позже, когда Михаил Горбачев оказался в Форосе, сам Мишель Песик, со своей командой, летал туда, чтобы освободить Михаила Сергеевича.
Ну, а Саша всегда дорожил своей свободой, не любил занудства, показной серьезности. Он обожал шутки, интригу и был человеком спонтанным. Все тогда восторгались этим молодым человеком, прочили ему незаурядное будущее, ну а девушки были от него просто в восторге. Да и я сама могу признаться, что таких ярких и необычных в своей молодости я не встречала. Все остальные мне казались обычными, а обычных я никогда не любила…
За время своего соломенного вдовства я получила от него огромное количество писем, стихов, рассказов и переводов; все было блестяще написано и один его друг, работавший и друживший с Мерабом Мамардашвили, говорил мне, что у Саши талант, скорее даже к поэзии, чем к прозе. Переводы его также были блистательны. Мне так хотелось, чтобы выбравшись из всех своих передряг, он начал писать… Да разве наша власть могла позволить ему это делать.. Она, если и почитает кого-то, то либо давно умерших классиков, либо тех, кто приходится ей по вкусу, а все, что живое и талантливое она умела лишь губить — губить без всякого сожаления…Она и по сей день не изменила своих привычек и предпочтений…
Вернувшись к нормальной жизни, что мог он ценить больше, чем свободу…Она пьянила его, притягивала как магнит; он истосковался по своим друзьям, по дружеским посиделкам с бокалом шампанского в руке…Он рвался из дома совсем не потому, что его тяготил дом, нет, он рвался в открытый мир, к друзьям; своими шутками, остротами, веселым застольем он как бы свидетельствовал о своей безмерной любви к жизни и свободе.
И вот этот мужчина, высокий и стройный, в темно-синем пальто выпархивал в заснеженный мартовский пейзаж, открывавшийся за окном московского дома. Беспокойный взгляд двух существ, двух женщин, одной из которых лишь предстояло ею стать, а другой — жены был устремлен на его удаляющуюся спину; было впечатление, что он уходит навсегда, бросает их и что он никогда не вернется. Откуда такой страх? Так хотелось, чтобы он обернулся, посмотрел на них как будто говоря — я скоро вернусь, я люблю вас обеих, я вас никогда не брошу…Кого провожала она, взрослая, не ребенок? Хотя, возможно, и она сама в тот момент превращалась в ребенка, неожиданно испугавшегося, что он уйдет к другой, той, которая стала его второй женой, той самой, которая так весело смеётся при его приближении. Да нет, то был отец, а это муж, он не сможет так… Два образа, соединившись в одном, поселили страх и предчувствие скорой потери…Ну, а ребенок смотрел на него как на того, от которого он также ждал слов любви и поддержки; ему тоже хотелось поймать эту улыбку, говорящую — я тебя люблю, я тобой восхищаюсь, я всегда буду для тебя поддержкой…
Смотрел ли и он на них как на жену и дочь? Возможно, и он сам смотрел на них через другой образ, более мощный, тот самый, к которому в собственном детстве были устремлены его глаза, его фантазии и его ожидания. Она ведь моя мама, она меня любит, она меня всегда поймет и все простит. Три женщины слились в одну, и так сложно было понять, кто и кого просит о любви и поддержке. Для каждой из них это был образ мужчины, тоже коллективный: тот, который был отцом и тот, который еще войдет в жизнь его дочери в далеком будущем… Как может придти вот тот будущий, если все еще ждешь того, самого первого, самого важного и самого любимого; ребенок, превратившись во взрослую красивую женщину, и по сей день ждет того, кто в мартовский день бесшумными шагами направлялся к двери, чтобы обрести свободу……
А за окном тихо падал нежный снежок, в уютном ресторане ждали друзья, красивые молодые женщины дарили свои улыбки, выражая восхищение столь прекрасным юношей. Он же говорил им, что он любит их всех — и свою жену, и свою дочь, и их очаровательные улыбки; он думал и о той, которая самой первой подарила ему и любовь, и ласку, и прощение..Они же, все эти реально существующие женщины ждали от него того, чего он не мог им дать, ибо все уже было отдано той самой первой; и если бы они это поняли, то никогда не утеряли бы ни его преданности, ни той любви, которая вечно присутствует в душе каждого человека, будь то мужчина или женщина……
Переписка, стихи, переводы, проза -— все это могло бы войти не в одну книгу, написанную им… В тот осенний день, когда оранжево-красные листья клена, растущего в нашем дворе, разжигали свой последний костер, я стояла под его кроной и плакала, а передо мной стояла огромная картонная коробка, наполненная до краев воспоминаниями недолгой, но общей судьбы. Искренние слова, порыв души, желание все изменить, преодолев несовершенство мира — все это было сожжено на костре собственных обид…
Отрывок из текста — «Запоздалые признания в любви».
Брюссель, июнь 2020 год