Вера есть не столько знание истины,
сколько преданность ей.
Иван Киреевский
…Достаточно двоих верующих, чтобы
найти Бога.
Из Библии
Его следовало принимать раз в неделю как сильнодействующее лекарство, этого господина по имени Правда, горькая Правда: иначе могли опуститься руки. Есть такие потрошители – бесстрастные, невозмутимые, самим своим голосом вынимают из тебя душу. Настойчиво, медленно, разделяя слова, капсулируя их, заворачивая в обертку, укладывая в ряды, пересыпая стружками запятых, точек, тире, говорят-говорят и доводят тебя до потери сознания.
Надо же случиться, фамилия нашего потрошителя была Орфенов, что обращало к мысли о мифическом сладкозвучном Орфее. А это совсем не вязалось со стрекотанием нашего героя. Да и наружности не отвечало. Орфей был высокий, стройный, кудрявый, с кифарой в руках, а наш Орфенов ростом не вышел, а что удалось, взяла сутулость, волос же на голове имел очень мало, да и те виться не собирались. К тому же он всегда что-то волок. На тележке ли, без тележки ли, но обязательно в его поклаже были книги, меж ними торчали канцелярские коленкоровые папки с тесемками и тесемки эти развевались и летели за ним, как ленточки на бескозырке матроса. Если продолжить сравнение Орфенова с Орфеем, то без отношения к женам не обойтись. Орфей, как известно, души не чаял в своей Эвридике и даже полез вызволять ее с того света. По слабости нервов вернулся с пустыми руками, после четыре года маялся, томился, страдал, за что и был растерзан ревнивыми вакханками. А наш Орфенов… Тут можно только вздохнуть. В свое время он обзавелся семьей и, наверно, тогда же приобрел привычку называть всё, что с ней связано, домашним концлагерем. Нет, он ничего не имел против своей супруги, милейшей Татьяны Ивановны, и даже называл «железной», любил ссылаться на ее мнение в отношении книг, но твердо стоял на одном: жена – злейший враг человека, если он настоящий профессионал. А всё, что касалось профессионализма, для Орфенова было свято, и неважно о литературе ли речь, о музыке ли, шахматах или простом переписывании, каким, например, занимался гоголевский Башмачкин. И всё-таки, несмотря на такие различия, был пунктик капитального сходства Орфенова с Орфеем. Орфенов был убежден: жизнь существует, чтобы стать произведением искусства, попасть в книгу. «В основе всего лежит литература», - любил повторять он слова Флобера, и с этого места его нельзя было сдвинуть. Здесь орфическая личность потрошителя обнаруживала себя как на ладони. Взгляд делался твердокаменным, оракулоподобный глас отзывался нотками вечности, а в мягких серых глазах появлялся металлический блеск.
Обычно он привозил мне книги. Чаще на чтение, иногда в подарок. Но стоило сказать, например: «Эта книга мне не нужна», как следовало:
- Вот как! А Татьяна Ивановна считает ее автора первостатейным талантом. Она погружена в эту личность.
– А с каких пор супружеские пристрастия обязательны для других? Вы-то, Лев Константинович, сами читали?
- Ну конечно, нет. Достаточно абзаца в начале, абзаца в середине и абзаца в конце, чтобы составить впечатление о качестве текста.
Я сделала большие глаза, скорее для вида, чем из протеста.
- Можете смеяться, опровергать, вышучивать Льва Константиновича. Боюсь, этот автор вообще зря старался. Ну, вот зря!
– Но это же как-то…
- Несерьезно? Гляньте, почти типичное неумение писать. Нежелание работать над словом элементарное. Нежелание даже прочесть свой текст. Что это? – Он утыкался очками в книгу:
- «Истолкование моего личного растворения…»! Такие фразы пишутся не думая, в полусне. Может быть, левой ногой. «…Должно иметь столь прогнозируемо вульгарный характер…» Людям нечего сказать, а они говорят, вынуждены говорить. Тихий незаметный ужас. Впрочем, кое-кто замечает. – Он листал дальше: - «…в текучей непрерывности усреднения…» Всё! Не могу, увольте. Маленький экскурс в царство лабуды завершен. Нет школы, нет выучки, нет еще чего-то существенного. Архи! Супер!! Лабудистика. Антон Чехов в таких случаях говорил: пишет, подлец, как в гробу лежит.
Посрамленный автор летел подальше, вычеркнутый из литературы, жизни, из интересов Льва Константиновича. В системе ценностей потрошителя ему не было места и пусть его, на здоровье! Никому не возбраняется считать гением кого угодно. Но Орфенову позвольте иметь собственное суждение. Его отсчет - по вершинам.
«А сам-то ты кто? – думала я, переживая расправу и прикидывая ее на себя. – Несчастный супруг Татьяны Ивановны. Подкаблучник». «Да, супруг. Допустим, Татьяны. Возможно, подкаблучник. Но текст-то на тройку с минусом, - отвечали его глаза. – И всё-таки, какой бы он ни был, современную прозу желательно знать». Позднее стало ясно: легче получить Нобелевскую премию, чем похвалу этого субъекта. Да что там премия! Некоторые лауреаты вышвыривались в разряд беллетристов второго и даже третьего сорта с характеристикой: «ультраклоачное заграничное шпаньё». При оглашении закона Старджона: «Девяносто процентов всего публикующегося – труха»! А кое-какие авторы, вроде австриячки подросткового туалета фрау Елинек, вообще вытряхивались в отстой со своей «Пианисткой», засыпались известью и сравнивались с землей. Камня на камне не оставлял Орфенов на этом захоронении.
Однажды он сказал:
- Завтра принесу писателя, у которого нет ни одной плохой строки. Ну, вот нет!
– Такого не существует.
– Так считаете? – заметил он, даже не находя нужным опускаться до спора.
На другой день явился с тележкой и двумя сумками – вылитый мешочник, только светлоликий и лучезарный. Долго развязывал веревки, расстегивал крепления, разводил молнии. Не раздеваясь, извлек на свет божий кучу томов в самодельных надежных переплетах, их припечатал обычными книгами, на корешках мрачно сверкало: МАРСЕЛЬ ПРУСТ.
– Здесь всё – изданное, а также не изданное у нас в машинописном виде, которым занимался собственноручно.
– Вы что же, полагаете, я не читала Пруста?
- Полагаю, что нет.
Возражать не стала. Наверно, он действовал как миссионер. Правда, мы познакомились в пору, когда Орфенов уже уяснил, что чтение - не самое любимое занятие человечества, хотя лучшими его представителями замечено: «Досуг без книги – смерть и погребение заживо». Этот факт также подпадал под закон, на сей раз Чаплина.
– Великий художник, - строго сказал Орфенов, - открыл и показал, что основным содержанием жизни так называемого маленького человека является не любовь, не труд, не карьера, даже не деньги, но непрерывная возня. Гениально отражено в фильме «Малыш». Вываривающая повседневность, копошение – такова участь обычного, то есть обыденного, человека. Она держит, заражает, приучает к себе, наконец, перерождает. И как эпилог – задвигает в дебри привычки. Тем глубже, чем незначительней система закоренелых привычек.
– А как быть с теми, - не отставала я, - кто предпочитает чтение остальным занятиям, но Пруст для них не является обязательным автором?
– Количество идолопоклонников, - начинал Орфенов, - еще ни о чем не говорит, хотя…скажем так: свидетельствует о публичности. Вот вам тема: публичность, поданная как мечта. Вот она, родная. Бесплатно дарю. Из этого можно сделать жемчужину, в своем роде, конечно. Хотя… Так называемый современный профессиональный литератор мыслит печатной продукцией, тиражами, а не образами. Его пассажи ориентированы на успех. Вот она – капитальная полудрёма неуча! Имени господина Навуходоносора его мечта – многотомная книжная башня (подобие Вавилонской) до неба. И опять дяде Леве приходится констатировать нормальную обывательскую практичность. Тут поневоле откроешь очередной закон литературного поведения. Они, наши авторы, не проделывают безоглядного, последовательного погружения в стихию слова, в собственную, то есть, ипостась. Живут иллюзиями своего тщеславия, то есть… прошу прощения за это слово, оно очень грубое, режет ухо, может быть, не следует его произносить, но профессионал меня поймет… Они, авторы, позволяют себе разнузданный образ жизни, сплошной нарцистический транс. – Шла пауза, подводящая к явлению Пруста: - Вот уж кто знал законы литературы.
– Хотела бы увидеть чудака, который читает сейчас Пруста.
- И не увидите! Читают, дай бог, сотни во всём мире, а скорее, десятки. Ну, и что? Он, Марсель Адрианович Пруст, классик мировой литературы тысячелетий. Один из обычных парадоксов литературы.
Возразить было нечего.
– Учтите, его нет уже почти девяносто лет, а пишет он всё лучше и лучше. На нынешнем фоне, конечно, когда главное – гнать литпургу и погружаться в шелест купюр.
И снова не возразишь.
– Если на всём земном шаре, - продолжал Орфенов, защищенный системой чисел, в которые верил, как Пифагор, - Пруста читают хотя бы человек пятьдесят, это нормально. Цифра пятьдесят один меня насторожит.
Продолжение следует