Получил Крапивник геологическую зарплату, почувствовал себя настоящим мужчиной и решил, что протирать штаны за школьной партой ниже его достоинства. Устроился учеником токаря. И заважничал. Еще бы — у меня сорвался уход на свободу, а у него получился. Самостоятельный весь из себя. Позвал его по грибы. Сентябрь теплый стоял, и на суходоле белые полезли — мясистые, словно кабанчики откормленные. Поехали, говорю, пока у тебя вторая смена, сядем на шестичасовую дрезину и к обеду вернемся с полными корзинами. Предложил от щедрости душевной. А он в ответ:
"Некогда мне детством заниматься. Есть развлечения и посерьезнее, взрослеть пора".
Танцевальный сезон в окрестных деревнях уже закончился — где он собирается взрослеть — пытаюсь докумекать и не могу. Ладно, говорю, не хочешь по грибы — мне больше достанется, а ты спи на здоровье, сберегай силы для трудовых подвигов. И вдруг слышу:
"Чихал я на эти трудовые подвиги, мне силы для других подвигов беречь надо. Я теперь в Барнаул хожу."
Что-нибудь слышали о Барнауле?
Я не город имею в виду. Было время когда в поселке умещался не только Шанхай, но и Будапешт, и Барнаул.
В Будапеште жили цыгане. Барака три или четыре им выделили, точно не помню. Целый табор осел. Потом куда-то разбрелись, не нашли себе применения на торфу. А кто остался — те давно квартиры получили. Бараки еще при цыганах гореть начали, а пацаны дожгли, что осталось. Место не святое, потому, наверно, долго и пустовало под крапивой и лопухами, а теперь смотрю – коттеджиками новое начальство застроило.
А Барнаул стоял на въезде в поселок со станции.
И придумали же названьице.
С Шанхаем все ясно. Шанхаи ко всем городишкам пристроены, понятие в расшифровке не нуждается. С Будапештом — посложнее. Венгрия для цыган страна не чужая, но Румыния, на мой взгляд, еще роднее для них. Почему бы тогда Бухарестом не окрестить? Мне кажется, их просто перепутали. Будапешт или Бухарест — какая разница, если глядеть с нашего болота.
Барнаулом называли общежитие для вербованных. Приезжали в основном из татарских и мордовских деревень, хотя и орловских хватало. Но назвали почему-то Барнаулом. Город, конечно, в те годы гремел — целину осваивали. По радио чуть ли не каждый день пели: "Полюбила тракториста, он уехал в Барнаул." Разница между комсомольцами-добровольцами и обыкновенными вербованными небольшая, но все-таки была. Однако я не о том. Я снова о песенке. Дальше в ней пелось: «Далеко уехал милый, сердце так волнуется, ой, боюсь, боюсь Володя в Барнауле влюбится». В нашем Барнауле тоже было в кого влюбляться, вербовали-то в основном на женскую работу: узкоколейку ремонтировать, пеньки на разработках собирать, торф грузить — короче, туда, где мало платят. Приезжали и мужики, но их селили в Будапешт. Каждую весну прибывала пестрая толпа. Поначалу, помню, они чуть ли не в лаптях заявлялись, а если не в лаптях, то в калошах поверх онучек.
Не знаете, что такое онучи?
Да обыкновенные портянки. Намотают почти до колен, потом веревочкой обвивают, чтобы не болтались и не сползали. Приезжают в тянучих калошах, а возвращаются в лакированных, на красной подкладке. И только к концу пятидесятых начали зарабатывать на резиновые сапоги. А чему удивляться — народец из самого гиблого захолустья, наши советские пуэрториканцы.
В конторе специального человека для вербовки держали. Дядя Коля Барашкин каждую зиму уезжал пудрить людям мозги, а к сезону привозил дешевую рабочую силу.
Знаете, какой самый хитрый орган в человеческом теле?
Ошибаетесь. Язык. Высунется, болтанет что-нибудь и спрячется, а другим частям тела отвечать приходится: зубы выбьют, нос расплющат, глаз выколют, голову проломить могут — язык всегда цел, без царапинки. Кстати, и люди такие встречаются, знавал.
Дядя Коля по молодости в бомбежку попал, правую руку по локоть оторвало, язык остался и кормильцем, и поильцем: не только золотых гор на болоте наобещает, но и приласкать безрукого уговорит. Так что первый к вербованным подбирался дядя Коля Барашкин, еще в дороге успевал полакомиться, вдали от глаз земляков, перед которыми речи на собраниях и товарищеских судах толкал. Послушать — такой праведник. Но шило из мешка — сами знаете...
Привозил по весне, когда лягушки соловьями заходятся. У поселковых кобелей кровь забраживает. Инстинкты — куда от них денешься. На свежатинку, по завоеванному праву, слетались приблатненные и футболисты. Начальство в Барнаул ходить не рисковало. Может, кто-то и терял голову, но на нейтральной территории. Что дозволено футболисту — не дозволено начальнику. Хотя и спортсмены шли с оглядкой, у каждого — жена или невеста, но ребята действовали как в игре — выждал, когда судья на него не смотрит, двинул соперника между ног и дальше побежал с улыбкой на потном лице — система "дубель вэ" называется. Все, что оставалось после приблатненной элиты, доставалось поселковым бобылям. Эти шагали в Барнаул с открытыми забралами — мокрую репутацию подмочить невозможно. А уже следом за ними в Барнаул крались пацаны, кто пошустрее, кого женилка беспокоить начинала. Когда-то была мода называть публичные дома именами городов — Мадрид, Вена, Бомбей — вот я и думаю: может, общагу эту окрестили Барнаулом вовсе не случайно?
Теперь понятно, для каких подвигов Крапивник силы экономил?
"С Юркой Саниным, — говорит, — ходили. Юрка половину Барнаула перепортил!"
А ты, наверняка, вторую половину? — спрашиваю у него.
Крапивник подвоха замечать не захотел и на полном серьезе, да еще и с гонором, объясняет:
"Салага, разве можно половину Барнаула за один вечер? Я не племенной жеребец. Мне и одной хватило, такая горячая попалась, еле ноги до дома доволок".
Вздохнул и зажмурился — блаженную усталость изображает. Обычно когда видел, что ему не верят, Крапивник начинал обзываться, доказывать, что все было именно так и только так, а тут похвастался, и никакого психопатства. Я в лоб ему сказал, чтобы травил свои байки в другом месте — проглотил как миленький, только ухмыльнулся. Поневоле засомневаешься. И все равно не верилось — слишком неожиданно и просто. Я уже и на себя злиться начал. Чего, думаю, разволновался, врет или не врет — какая мне разница. Приказываю себе не думать об этом, а все равно думаю. Крапивник видит мои терзания и, как умудренный опытом товарищ, протягивает руку помощи.
" Айда завтра вместе, — говорит, — тоже попробуешь, если уговорить сумеешь".
Он, значит, смог, а я вроде как могу и не смочь — больнее удара по самолюбию в тогдашней моей жизни не было. Я и на турнике подтягивался на шесть раз больше, чем он, и стометровку быстрее бегал.
Короче, договорились встретиться в половине девятого.
На размышления оставались целые сутки. Но как долго они тянулись. Признаюсь честно — перетрусил. Со всех сторон страх обложил. В половине девятого еще светло — увидит кто-нибудь, по всему поселку растрезвонит, со стыда сгоришь. А если даже повезет — проскочим по шпионски неопознанными — дальше что? К кому подходить? С чего начинать? И опять я засомневался, что у Крапивника что-то там получилось. Сколько ни напрягал свое богатое воображение, все равно не мог представить дружка в такой серьезной роли. Приди, допустим, я к нему на следующее утро и скажи, что меня приглашают играть в московское "Торпедо" — поверит он? А почему я должен верить? Спать лег, а уснуть не могу — думу думаю. Маманя утром глянула на меня и забеспокоилась — не заболел ли. Оправдываюсь — ничего, мол, серьезного. За обедом увидела, что не ем ничего, и снова спросила. А как ей объяснишь?
Пойду ли в Барнаул, до самого вечера не знал.
И все-таки любопытство победило. Может, и чего другое. Но будем считать, что именно любопытство.
Ровно в половине девятого подошел к клубу, Крапивник уже там ошивался. Если я — пятая спица в этой Барнаульской колеснице, он, все равно, не первая. Без Юрки Санина Крапивник идти не хотел. Тот якобы обещал познакомить со свежими торфушками. Пока ждали, Крапивник его похождения мне пересказывал. Такими подробностями сыпал, будто рядом был или в щелку подглядывал. Распалился, аж лоб вспотел и брюки ниже ремня ожили. Юрку через месяц-полтора забирали в армию. Парень вроде и видный был, двухпудовку, донышком вверх, одиннадцать раз выжимал, а поселковые девчонки не жаловали. Может потому, что слишком заполошный? Вечно вокруг него неразбериха.
Он опоздал, а мы виноваты оказались — не там ждем. Обматерил нас издалека и, не снижая скорости, просквозил мимо, только рукой махнул — догоняйте, мол. Так и прибыли в Барнаул с разрывом в десять метров. Хоть бы возле дверей притормозил, куда там, влетел, как в отходящий автобус. Мы за ним, но не так быстро и не так уверенно. Заходим, а Юрка уже исчез. Куда делся? Налево по коридору свернул? Направо? На второй этаж убежал?
Стоим.
Озираемся.
Потеем.
Я злюсь, но молчу — боюсь голос подать. Крапивнику хуже — ему бывалого изображать надо. Надо куда-то вести салагу, меня, стало быть. Топчется на месте и рассуждает:
" На первом этаже татарки живут, у них бритые..., бритую не хочу... Пойдем наверху поищем?"
Я не спорю. Поднимаемся до середины лестницы. Слышим, Юрка окликает. Бежим вниз. Он возле открытой двери. Рукой нас торопит. Бочком протискиваемся, а там — мужик в трусах, шофер из отдела снабжения по кличке Амортизатор. Тоже баламут порядочный. Расписался с вербованной в поссовете, получил комнату в Барнауле и гужуется там с кем захочет, а молодая жена молчит, думает, что так и положено. Амортизатором его прозвали потому, что заикался и, когда пробовал выговорить это слово, на второй букве начинал мычать: Ам-мы-мы-мы..." — так минуты на три, пока воздух несколько раз не боднет. Не успели войти, Амортизатор сует нам трешку и посылает за бутылкой. А как ее взять, если тетя Маруся из дежурного магазина знает нас как облупленных. Пришлось чесать Юрке. А мы остались. Амортизатор из-под кровати недопитый пузырь вытащил. Нам в стаканы плеснул, сам из горлышка.
А я до этого раза ни грамма не пробовал, даже браги –– физкультурником был. Но раз уж пришел в такое заведение, отказываться постеснялся. Тем более Крапивник заглотил и не поморщился, только глаза выпучил. Я, глядя на него, тоже опрокинул. А она теплая, вонючая, горькая, едва до желудка доползла и сразу назад запросилась. Рот ладошкой зажал и пулей на улицу. Еле донес. Выполоскало меня, но что-то, видимо, осталось, потому как хватило дури в Барнаул вернуться. Прихожу, а Крапивник раскрыв рот слушает Амортизатора. Я правое ухо приоттопырил и ловлю нечто уже знакомое. Поворачиваюсь левым ухом, драли его намного чаще, оттого и слышит в полтора раза лучше — а слышит те же самые подробности... Часа не прошло, как сам Крапивник взахлеб живописал их, а теперь кушает как свежайшее блюдо и добавки просит. Кстати, лучше всех о любовных похождениях рассказывают заики, я в этом не раз убеждался. Когда подходит самый смачный момент, у них от волнения клинит где-то в горле и получается красноречивее любой многозначительной паузы, достоверности больше.
Сидим с Крапивником, запасаемся теоретическими познаниями, а Юрки все нет. И непонятно, куда он делся — с его скоростью до дежурного магазина в десять минут можно обернуться. Амортизатор тоже беспокоиться начал — деньги все-таки давал, но, главное, выпить не терпится. Сел на подоконник, чтобы не прокараулить. Да поздно спохватился — Юрку уже перехватили. Какая-то Розка из угловой комнаты заманила его сначала в окно, а потом на кровать. Это мы узнали, когда через час вернулся он потный и с расстегнутой ширинкой. Но водку сберег. Даже бутылку не почал.
К новой бутылке и новые разговоры, которым конца не видно. Крапивник принял пятьдесят граммов, осмелел и ворчать начал:
"Чего рассиживаться, за окном стемнело, пора и на дело выходить".
Амортизатор видит, что в бутылке очень быстро убывает, и сразу же заботливым стал.
"Тебе, Юрка, хорошо, –– говорит, –– ты уже справил свою нужду, а ребятам не терпится. Веди их в седьмую комнату".
Крапивник тут же вскочил, пока не передумали. Я, грешным делом, надеялся, что Юрка отнекиваться начнет, закралось некоторое сомнение после того, как Амортизатора послушал, а мотню расстегнуть и в коридоре можно... В нем сомневался, но, главное, сам мандражил. Думал, Юрка проволынит, с тем и разбежимся. А он взял да и повел.
На весь коридор одна лампочка, продвигаемся в полумраке. Три двери пропустили, у четвертой остановились. Прислушались. Тишина.
"Или никого нет, или все места уже заняты, — поясняет Юрка, — айда в седьмую, там наверняка найдем".
В седьмой и вправду кто-то был, воркотня доносилась. Юрка велел нам подождать, а сам на разведку пошел. Сначала тихо было, но недолго — женский визг услышали, потом Юркины матерки. Крапивник толкает меня и пассатижи показывает, прихватил для самообороны. А матерки все громче. И уже не только Юркины. Другой мужской голос объявился. Отсиживаться в засаде уже как-то не по-товарищески. Шагаю к двери, здесь я уже решительный, драка дело привычное, освоенное уже, в отличие от кобеляжа. Шагаю, значит, а дверь вдруг распахивается и прямой наводкой — по моей морде. Девица с растрепанными волосами из комнаты вылетела, и наутек. Я на пороге стою, глаз подбитый рукой зажимаю, но вторым — вижу, что Юрка парня за грудки схватил и к выходу толкает. Тот мямлит что-то, но не сопротивляется, только лицо локтем прикрывает. Проморгался кое-как после встречи с дверью, вижу — в комнате еще одна торфушка, полураздетая уже, на кровати в мужской майке сидит. Титьки огромные, чуть ли не до колен достают. В руке гребенка. Ту, что выскочила, я не рассмотрел, а эта тетенька моей матери, может быть, и помоложе была, но Ванькиной старше наверняка. Стою, жалею, что и второй глаз не подбили. Тут и Юрка из коридора вернулся. Злость на конкуренте сорвал и остыл, уже хохочет.
"Ну чего, Рая, женихов тебе привел. Выбирай любого."
Шуточки у него были всегда не к месту. Но оказалось, что он не шутил. А тетенька и подавно. Деловитым таким голоском отвечает:
" Ванька уже была! Пусть эта, с подбитой глазом, попробует".
Они женский и мужской род всегда путали.
Юрка меня в спину толкает, давай, мол, Леха, не робей, а я нырк под его руку и ходу. Несусь по улице, чуть землю носом не пашу, и все кажется, что тетенька эта полураздетая гонится за мной, сопение даже слышу, а люди изо всех окон пялятся на нас.
И не зря казалось. Только бежала не она, а Крапивник. Догнал возле дома и канючит:
" Чего испугался, всю малину испортил, незачем было идти, если трусишь".
И так мне захотелось врезать ему. И врезал бы, да он отскочить успел, а на второй замах у меня злости не хватило.
Крапивник потом доказывал, что Райка наврала и был он вовсе не у нее, совсем молоденькую выбрал, клялся всеми святыми, в общем — знакомая песенка...
Невинность моя в тот вечер уцелела, но ненадолго. Однако об этом в следующий раз.