Нация Книга вторая. Часть первая. Глава ХIII, ХIV
Глава ХIII
В Томский аэропорт Богашёво самолёт прилетел уже вечером. Знакомые с детства места встречали Егора сибирским морозом, ярким мерцанием звёзд и тусклыми огнями немногочисленных фонарей, в свете которых парила лёгкая дымка измороси. «Мороз хоть и не велик, - подумал он, выходя из аэропорта, - да стоять не велит». Поймав с ходу первое попавшееся на глаза такси, он удобно расположился на заднем сидении автомобиля ГАЗ-24 «Волга» белого цвета, чтобы не только согреться, но и о многом
подумать, и в первую очередь об отце.Но не успел он поразмыслить, что называется, с предельной ясностью, как уже подъезжал к дому, где провёл не только своё детство, но и юность, где всё ему было близко и знакомо.
Войдя в подъезд, он быстро поднялся на лестничную площадку третьего этажа и привычно постучал в дверь, как часто делал это в детстве. Дверь открыл ему Василий (муж Светланы). Для Егора это было некоторой неожиданностью, так как зять бывал в этой квартире не так часто, можно сказать - редко, а тут такая встреча! Но эта непредвиденность быстро растворилась в мыслях Егора, видимо, оттого, что
Василий производил впечатление приятного человека. Одет он был в тёмную рубашку и чёрные брюки. Взгляд его карих глаз был задумчив и не весел.
«Мало ли какие могут быть у человека обстоятельства, - подумал Егор в первые секунды, глядя на потухшие глаза и хмурое лицо зятя. - С таким утомлённым видом Василий приезжал обычно с длительной командировки. Может, так оно есть и на этот раз. Хотя кто его знает?» ; заключил он для себя.
Вникать глубоко в этот вопрос в данный момент, разумеется, он не мог - было не до этого. К тому же, как он считал, чтобы понять кого-то, нужно взглянуть на проблему глазами этого человека, стать его собратом, соратником, а ему не хотелось этого, и не в силу обстоятельств, а по другим, совершенно иным
причинам. Приветствуя друг друга крепким рукопожатием и тёплыми мужскими объятиями, они оба в этот момент были немногословны, пытаясь, видимо, осмыслить происходящее. Но это продолжалось совсем недолго, так как Василий заговорил первым:
- Как доехал? - неожиданно спросил он, отводя при этом глаза в сторону, словно выискивал в узком коридоре что-то потерянное им, что являлось для него дорогим и важным.
- Нормально, - тут же, глядя на Василия, ответил Егор. И, не понимая поведение зятя, причину его задумчивого и хмурого вида, спросил: - Ты что-то потерял?
Не успел Василий ответить на вопрос Егора, как из комнаты в коридор, почти крадучись, вышел Павлик (племянник Егора). Увидев его, Егор улыбнулся и хотел было обнять ребёнка, чтобы хоть как-то выразить теплоту своих чувств, но Павлик тут же насупился и, словно делая исключение, сказал:
- Егор, - он звал его по имени, - а бабушка с мамой плачут в комнате, - после этих слов глаза ребёнка стали наполняться слезами.
- Не плакать, не плакать, мой хороший… - располагающе проговорил Егор, глядя на племянника, - а ну говори, что случилось?
Склонившись над Павликом, Егор рассчитывал не только узнать ответ на поставленный вопрос, но и успокоить ребёнка, но в этот момент услышал слова Василия:
- Егор, Павлик не скажет тебе то, что скажу я.
Егор резко отвёл взгляд от Павлика, и его охватила не только настороженность, но и некая тревога, считаться с которыми при всех обстоятельствах ему не хотелось, поскольку они могли быть обманчивыми.
- Что-то случилось? Говори, я слушаю…
- Понимаешь, случилось то, чего не должно было случиться, - сделав паузу (возможно, для того, чтобы осмыслить свои слова), Василий подошёл к Егору и, опустив глаза, осторожно, как бы успокаивая, положил руку на его плечо, затем тут же её убрал и отошёл немного в сторону, пытаясь выразить что-то жестами (как предположил Егор), какую-то мысль, которую он не мог передать словами, но это
у него плохо получалось.
- Василий, да говори ты, наконец, не молчи! - глядя на странные манипуляции зятя, произнёс Егор.
- Понимаешь… сегодня утром… ну, как бы тебе сказать… короче, позвонили из больницы и сказали, что…
- Что?
- Александра Николаевича… не стало…
После этих слов между ними наступила абсолютная тишина… лишь рядом, в соседней комнате, слышалось всхлипывание.
- Как это не стало? - недоверчиво спросил Егор, глядя на зятя, словно выявил в его сообщении что-то такое, чему нельзя было верить. - Ты что такое говоришь?..
- Егор, это так… крепись, мы сами этого не ожидали. Ещё вчера нам говорили одно - мол, всё стабильно, нет никаких поводов для волнений, а сегодня - вот, видишь… другое.
- Ты хочешь сказать, что…
- Я хочу сказать, что у Александра Николаевича произошла внезапная остановка сердца; во всяком случае так нам сказали.
- Подожди, подожди…
- Егор, тебе сейчас надо успокоиться, я всё понимаю… - волнуясь, произнёс Василий, не зная, что говорить дальше. Все его мысли в этот момент распадались на тысячу нестройных фраз, от которых ему становилось не по себе. Он не знал, как приглушить одни и усилить другие, чтобы не потерять целостность того разговора, который они вели с Егором. - Елизавета Петровна плохо себя чувствует,
- глядя на Егора, неожиданно продолжил говорить Василий, - постарайся не показывать ей свои эмоции, соберись, пожалуйста, с силами…
- Ну как же так?..
- Понимаешь, всё так неожиданно… давай лучше пройдём на кухню, я постараюсь тебе рассказать всё, что знаю.
- Подожди, подожди, Василий… - после этих слов Егор неожиданно остановился и о чём-то задумался, во всяком случае было видно, как на его лице отразилась пробежавшая беспокойная мысль, затем он неуклюже развернулся, причём так, словно удерживал на плечах невероятно тяжёлый груз, и, пошатываясь, направился в комнату, где находились мать и сестра, но, сделав пару шагов, остановился, обернулся и проговорил:
- Василий, извини, пожалуйста, я сейчас…
Не договорив последнюю фразу, он почему-то подошёл к Павлику и, погладив его по голове, буд-то в этом была какая-то необходимость, метнулся к окну, к открытой форточке, словно нуждался в глотке свежего воздуха, и только затем подошёл к двери комнаты, где находились его мать и сестра. Тихо открыв дверь, он вошёл внутрь.
Первое, что он ощутил, войдя в комнату, так это стойкий запах лекарств, и это не было какой-то обонятельной галлюцинацией: пахло валериановой настойкой, кордиамином и чем-то ещё, что он не смог определить. С появлением Егора Светлана обрадованно взглянула на брата и тут же встала со стула, что стоял рядом с кроватью матери, и, вытирая слёзы, подошла к нему. В помутневших от скорби её
глазах были видны тяжёлая грусть, сожаление и незнакомое ему доселе чувство, которое трудно было передать словами.
- Ну, ну, не надо… - тут же попытался успокоить её Егор, нежно обняв и прижав к груди.
Вид сестры сразу показался Егору болезненным и скорбным. А осунувшееся лицо и тёмные круги под глазами выдавали тяжёлое душевное переживание. Несмотря на такое горе, она всячески держалась, понимая, что должна поддержать мать всеми своими силами, отличая трудное от невозможного. Одета она была по-простому, но от этого она не выглядела старомодно, напротив, всё было в меру и в рамках обстоятельств. Так, обнявшись, они стояли несколько секунд.
Видя Егора, Елизавета Петровна тяжело подняла голову с подушки и попыталась встать с кровати, выпрастывая руки из-под шерстяного пледа, которым она была накрыта. Этот жест можно было объяснить не только как выражение печали, но и
как радость, радость того, что она наконец-то видит своего родного сына, чтобы не только обнять его, поцеловать, успокоить, но и успокоиться самой, правда, сделать этого она не успела.
- Мама, мама, лежи… ну куда же ты… - проговорил Егор скороговоркой, отойдя от Светланы, чтобы удержать её от этого желания.
В первые секунды он нежно поцеловал мать в щёку и сел рядышком возле неё на край кровати, испытывая не только постигшее его семью горе, но и знакомые мгновения
счастья. Первое, что он заметил, глядя на неё, так это её утомлённые и заплаканные глаза, глаза, которые с самого детства казались ему целым миром, где
было всё: счастье, нежность, любовь, доброта - всё, что есть хорошего и светлого во всей Вселенной.
- Егорушка, - еле сдерживая слёзы, проговорила она, разглядывая сына, - вот ведь как получилось… горе-то, горе-то какое… - и, не выдержав, заплакала... будто выбилась из сил, выискивая слезами выход из создавшегося положения.
Слушая мать, Егор следил за грустными, заплаканными её глазами, за каждой морщинкой, за движением каждой черты лица. Чувствуя высшее напряжение, он понимал, что, со свойственной ему чуткостью сердца, ему будет очень сложно что-либо сказать, поскольку комок, подступивший к горлу, не давал не только говорить, но и дышать полной грудью. Внутри него всё переворачивалось и клокотало, будто всё нарушилось, сбилось с ритма. Бессилие буквально захлестнуло его, он искал подкрепления хоть в чём-то, но вместо этого почувствовал ещё более страшную боль, которая заключалась в мгновенном освобождении запрета на свою жизнь, и которая говорила ему, что жизнь без отца не имеет никакого смысла. Чтобы хоть немного успокоиться в этой ситуации, всячески сдержать себя, он сознательно взял левую руку матери и нежно прижал её к груди - своему сердцу, но рука оказалась настолько холодной, что ему стало ещё больше не по себе. В этот момент ему захотелось не только чувствовать родную кровь, но и согреть её своим дыханием… и это действие, как ему показалось, облегчило не только его душевное состояние, но и матери. Он будто выселился из самого себя, поселившись в её душе. Во всяком случае после этого, глубоко вздохнув, он смог без всякого напряжения спросить:
- Мама, как же так получилось?
Но сказать что-то большее, а также услышать ответ, он уже не смог. В этот момент он не сладил с собой, его охватило чувство собственного бессилия: сердце сдавило так сильно, что к горлу подступили рыдания, не давая произнести даже одно слово,
поскольку в крупных мускулах лица появились содрогания. Егор почувствовал, как по его щекам побежали растопленным свинцом слёзы, сдержать которые он был уже не в силах. Уткнувшись в ладонь матери, словно ища какой-то защиты и спасения, он
плакал - но не навзрыд, а тихо, сдерживая всем своим существом чувства и страдание, не выставляя свою скорбь напоказ. Для этого он стискивал даже зубы, чтобы не застонать, причём стискивал так сильно, что ощущал боль в дёснах, словно подвергал себя жесточайшей пытке, отказаться от которой было невозможно по той простой причине, что она управляла его сознанием. В какой-то момент он почувствовал, как вторая рука матери нежно притронулась к его голове и стала нежно её гладить, причём так, как это делала она прежде, в детстве, когда ему было в чём-то тяжело или больно, раскрывая своей бескорыстной любовью полную откровенность между собой и сыном, которого она хочет не только почувствовать, но
и спасти, увести от какой-то чрезвычайной опасности. Чувствуя это, он всячески старался найти, отыскать необходимые силы, чтобы овладеть собой, сдержать внутренний «бунт», всё, что творилось в его сердце, в его душе, но это никак не получалось, как он ни старался. Чтобы не разрыдаться сильней, он буквально свернулся в самого себя, пытаясь найти неизвестное - то, что могло бы сдержать и успокоить его, обретая тем самым не только свой покой, но и спокойствие матери, но слёзы появлялись сами собой, словно он был подвержен каким-то неизвестным внешним силам и связям. Склонив голову перед матерью, он старался всё больше молчать. В какой-то момент он вспомнил своё детство, всё то, что так мило было его душе и сердцу, но больше всего в этот момент он ощутил невероятное чувство,
связанное с близостью отца, когда рядом с ним не было ни забот, ни упрёков, ни страхов, ни желаний. И от этого воспоминания, от чувства того, что его больше нет, ему становилось настолько тяжело, что он старался молчать, сдерживая себя всеми силами. Но чувство материнской близости всё же мало-помалу оживляло его. Держа крепко руку матери, он начал не только успокаиваться, но и приходить
в себя.
Гладя сына по голове, Елизавета Петровна продолжала тихо всхлипывать и что-то приговаривать, но всех этих слов Егор не слышал, он был погружён в какой-то иной мир, где ему, осиротевшей душе, говорилось о том, что всё предопределено самой
жизнью, и от того, что должно произойти, никогда, к сожалению, не спастись; каких бы советов или запретов человек ни придерживался, так устроен этот мир, такова логика жизни.
Растворяясь в любви, чувствах и тишине… Егор вдруг чётко услышал тиканье часов, похожих на «ходики», как те, что висели у него над кухонным столом в Припяти… определить, где они тикают и зачем, он не мог, да и не хотелось ему этого; единственное, о чём он подумал в этот момент, так это о том, что не часами измеряются трагические минуты, а совсем иной мерой, о которой он мало что знает, чтобы смириться со страшной мыслью…
В этот момент он подумал и о том, что всю свою жизнь старался увещевать отца не только своим вниманием, но и почтением, смирением. Если он и выказывал своё недовольство по каким-то вопросам, то в этих словах не было ничего такого, что могло бы его обидеть. И вот при всех этих думах побороть мысль, что отца больше нет, он не мог, и от этого в нём опять начинало всё бушевать, да так, что слёзы набегали с новой силой. Невыносимая горечь и боль охватывали его всё сильней и сильней. В какой-то момент он даже хотел встать и выйти, настолько ему было тяжело, но чувства и движения сердца, как ему казалось, увели его от неправильных действий. Он чувствовал, что в этот самый момент его душа должна оставаться с матерью и сестрой, зная, что не всякую боль можно заглушить в один миг. Для этого он не только находил в себе силы, о которых даже не помышлял, но и всячески пытался преодолеть своё внутреннее волнение, чтобы только быть рядом, сидеть возле неё, как у источника, чтобы не только утешиться, но и почерпнуть что-то чистое и светлое, чего ему не хватало в этот момент, в чём он нуждался как никогда.
Глядя на мать и брата... Светлана встала и вышла.
Егор с матерью остались одни в неподвижности, словно слились в единое целое. Нет, это не были симбиотические отношения, говорящие о чрезмерной материнской любви и опеке сына. Просто это было их совместное горевание, горевание по человеку, которого они любили и которого не стало. Они хотя и были спокойны внешне, но на самом деле всячески боролись с тем горем, что их настигло. Они прекрасно понимали, что пришло время, когда и в их дверь постучала смерть, и не принять
её было нельзя, поскольку она имела на то своё право - человек рождается для того, чтобы умереть, и с этой истиной нельзя спорить. Как и с той, что человек не может быть хозяином собственной судьбы, ибо он постоянно впитывает энергию чужой индивидуальности, которая меняет его вопреки нашей собственной энергии и желаниям. Человеку ничего не остаётся делать, кроме как сопротивляться, изгоняя страх, боль и другие воздействия, проникающие в его душу, делая её непроницаемой, но человек не всегда может быть победителем.
- Как бы трудно ни было, сынок, надо набраться сил и жить дальше, - глядя на Егора, тихо проговорила Елизавета Петровна. - Нужно утешиться. Хотя нет доли тяжелее, - прибавила она, понижая голос.
Посмотрев на мать и непроизвольно качнув головой, Егор подумал: «Даже маленькую боль нельзя заглушить в один миг, а смерть отца нельзя будет заглушить всей своей жизнью, настолько она тяжела и болезненна».
Но как её лечить, он не знал, поскольку это была не просто потеря, а потеря потерь.
- Мама, я не могу в это поверить, - тихо, почти беззвучно произнёс он дрожащим голосом.
- Кто же мог знать про такое, сынок.
- Как такое могло случиться? Что могло послужить причиной?..
- Я не знаю, - тихо, почти беззвучно проговорила она, - но последнюю неделю он был сам не свой, всё жаловался на боли в груди, высокое давление…
- Он ведь никогда не болел?
- Последний год его что-то очень мучило, но все эти симптомы были для него нехарактерны, а тут приехал с работы - и… одним словом, вызвали
«скорую помощь», его и увезли.
- Может, что-то на работе?..
- Кто его знает, вчера утром я была у него в больнице.
- И что?
- К нему не пустили, врач сказал, что он всё ещё находится в реанимации… на все мои вопросы он только пожимал плечами… В конце разговора сказал, что нужно надеяться на лучшее. А что мы ещё можем?
- Не могу во всё это поверить…
- Ты же знаешь отца, он всегда держал всё в себе, никогда не говорил, не делился мыслями, а от этого хорошего мало. В работе не знал никакой меры, думал, что у него две жизни. Я уж и так, и эдак - всё напрасно.
- Мама, - успокаивающе произнёс Егор, - не кори себя. Ты же знаешь: неожиданное всегда случается чаще, чем мы ожидаем.
- Так-то оно так, сынок, но ведь худшего не ждёшь ни в какие дни. Что-то всё равно нас должно настораживать.
- Всё так, конечно, но для отца главным было его дело, ему он посвятил всю свою жизнь, за него болел, переживал... - И после недолгого молчания добавил: - Надо бы позвонить Наташе, но не знаю, как говорить ей об этом.
- Пока не звони... а сватам, в Киев, - добавила она, - надо бы позвонить, сообщить.
- Да, я позвоню, - тихо ответил Егор, о чём-то задумавшись.
После длительной паузы тихим осипшим голосом она спросила:
- Как там Лиза, Наташа?
- У Наташи всё хорошо, а вот Лиза немного простыла. Лечимся.
- Бедняжечка моя… а что с ней? Что врачи-то говорят? - не отводя глаз от сына, дважды спросила Елизавета Петровна.
- Говорят, простуда- что они ещё могут сказать.
- Простуда?, - спросила чуть слышно она. - Ну да: у вас же сейчас там такие морозы!
- В последние дни немного отпустило, даже солнышко появилось, так что жить можно. Главное, чтобы люди были вокруг хорошие.
- В Сибири, слава богу, люди хорошие, простые.
- Вот и я, мама, про то же.
- Ну а Наташа, Наташа-то как? Небось всё скучает?
- Скучает, конечно.
- Да, тяжело ей, бедняжке. А может, и вернётесь ещё, - вполголоса, как бы невзначай, проговорила она, глядя на сына.
- Ой, мама, не знаю. Сейчас всё так неопределённо… мы не знаем, что будет завтра, а что уж загадывать. Время покажет.
- Сынок, я это говорю к тому, что нельзя человеку быть там, где телу - простор, а душе - теснота. Нужно, чтобы душа радовалась, а не печалилась.
- Всё это так, мама.
- А если так, то не ищите оправдания: живите так, как хочет того душа.
После этой фразы Егор даже как-то ободрился.
Во всяком случае, он был очень рад, что мать, разговаривая с ним, отвлеклась хотя бы на какое-то время от тяжёлых дум и размышлений, но, к сожалению, следуя мысли, этот диалог был недолгим, так как они оба понимали, что любое горе нужно
превозмогать не разговорами, а молчанием и терпением.
На следующий день, уже с утра, Егор позвонил Максимовым (Наташиным родителям) в Киев, а затем в Красноярск-26, жене. Сообщение о смерти Александра Николаевича повергло всех в шок. Такого горя никто не ждал. Наташа плакала и очень
сожалела, что не может проститься с человеком, которого очень уважала и любила, любила как отца. Николай Петрович и Антонина Николаевна почтительно выразили своё глубокое соболезнование и сожаление; им не хотелось верить в те слова, что они
слышали от Егора, но правда жизни была сильней, и они это понимали.
Похоронили Александра Николаевича на третий день… народу на кладбище села Воронино было немного - в основном близкие, родные и коллеги с конструкторского бюро, где всю жизнь проработал Александр Николаевич. Все, кто провожал его в последний путь, понимали, что это была могучая, необычайная, удивительная личность, и что его утрата - это рана, которая не заживёт в сердцах близких,
знакомых и друзей ещё долго.
После поминок Василий и Светлана решили не уезжать сразу к себе домой, а побыть ещё некоторое время с матерью, чтобы хоть как-то поддержать её морально и физически. Это решение устраивало и Егора, так как перед отъездом ему очень хотелось побыть ещё в кругу семьи.
Вечером, оставшись одни на кухне, мужчины долго разговаривали и выпивали, вспоминая Александра Николаевича.
Говорили и о тех сложностях, что выпали на долю матери.
- Переживать теперь буду за мать, как тут она одна, - задумчиво проговорил Егор.
- Почему одна, а мы на что со Светланой? - тут же поправил его Василий. - Да и внук скучать не даст, так что не переживай, всё будет хорошо.
От слов Василия Егор даже ободрился. Во всяком случае он с уважением отнёсся к его словам и, по-доброму посмотрев на зятя, чуть улыбнувшись,
сказал:
- Спасибо тебе, для меня сейчас это очень важно.
После этих слов Егор встал из-за стола, открыл начатую бутылку «Столичной» и, наполнив рюмки, сказал:
- Давай помянем отца.
Выпив и поставив рюмки, они сидели несколько минут молча, думая каждый о своём.
- Вроде всё понимаю… - тяжело произнёс Егор после некоторой паузы, что длилась, как ему показалось, целую вечность, и тут же замолчал.
- В такие минуты, - начал говорить Василий, - всегда трудно подобрать слова, зная всё же, что они есть. Я хочу сказать, что Александр Николаевич прожил достойную жизнь, смысл которой заключался в бесконечном завоевании неизвестного, в усилии познать нечто большее, то, чего мы не знаем, то, о чём даже не догадываемся. Он был замечательным человеком…
Егор слушал Василия, но думал о чём-то своём.
- Потеря отца страшит... не знаю, как теперь жить, - сказал он в тот момент, когда зять закончил говорить.
- Егор, сейчас всем тяжело… нужно время, чтобы эта рана зарубцевалась.
- Известно: время лечит.
- Вот и я о том же. Главное сейчас - не потерять контроль над собой. Мы, мужчины, думаем, что мы управляем собственной судьбой и что в любых ситуациях можем себя контролировать, но это не так. Во многих жизненных случаях, Егор, мы не в силах
распоряжаться ею, понимаешь.
- Понимаю, что тут не понять.
- Мы утрачиваем контроль над собой, как бы хорошо мы ни умели это делать, вот в чём проблема.
- Я всё понимаю, - глядя в глаза Василию, проговорил Егор с некой тревогой, - поэтому скорблю не только об отце, но и по собственному бессилию. Я даже не знаю, как это сказать Наташе, Лизе, которая любила рассказывать своему любимому дедушке
разные истории. Это же… ну не знаю…
- Ты должен сейчас осознать одну простую истину: как ни переживай - отца не воскресишь. Не надо терзать себя.
- Смерть... как всё же это жестоко…
- Да, это так, но надо продолжать жить. За мать не беспокойся, мы сделаем всё, что от нас зависит. Другое дело, что…
Не закончив свою мысль, Василий вдруг остановился на полуслове и о чём-то задумался. Глядя на него, Егор даже затревожился, подумав о том, что дальнейшие его слова могут иметь чрезвычайно опасное продолжение.
- Извини, не понял твою мысль? - глядя на Василия, тревожно проговорил он.
- Я хотел сказать, что всё будет хорошо, не переживай. Главное, чтобы было спокойно…
- В смысле?
- Я имел в виду, в стране!
- А что в стране? Что в ней не так? - удивлённо спросил Егор.
Иронично посмотрев на собеседника и немного скривив улыбку, Василий тут же ответил:
- Ты что, разве не видишь, что всё меняется… мы на пороге новых глобальных реформ и преобразований.
- Ты про перестройку, что ли?
- Про неё, родную, - иронично сказал Василий и тут продолжил:
- Егор, «перестройка» - это всего лишь ширма, понимаешь? Этот их хозрасчёт, аренда и прочие «механизмы» -только временные меры, чтобы мозги народу запудрить.
- Что значит - «временные меры»? - удивлённо глядя на Василия, переспросил Егор. - Не понимаю тебя.
- Это значит, Егор, что мы многого не знаем, а вот чего именно - тут собака зарыта.
- А кто знает?
- В том-то и вопрос, что никто не знает… - и тут же, ловко разлив «Столичную» по рюмкам, добавил: ; Давай… за Александра Николаевича… пусть земля ему будет пухом, - выпив и поставив рюмку, Василий продолжил: - мы редко виделись, но твой отец был для меня настоящим человеком, поверь!
- Да, я знаю: у вас были хорошие отношения…
- Во всяком случае, Егор, эти отношения были искренними, но я сейчас думаю не об этом…
- А о чём?
- Я думаю о том, что был человек - и нет человека, вот ведь как, получается, - проговорил с нескрываемой болью и состраданием Василий. - Что-то в этой жизни не так, если идёт постоянная борьба со смертью и страданиями. Я не говорю уже про отсутствие смысла в жизни, а без смысла жизни человек легко управляем, так как у него нет своего мнения, амбиций, жизненных критериев, понимаешь? От этого и проблемы: все наши желания подменяются чужими инициативами. Ты думаешь, мне легко?
- Я так не думаю.
- Вот и правильно.
Глава ХIV
Егор сидел и молчал, слушая Василия. Ему совсем не хотелось говорить, поскольку всё это походило на страшный сон, который ему хотелось прервать. Но он никак не мог этого сделать ; какое-то неодолимое препятствие стояло на его пути. И никакие
силы не могли помочь преодолеть этот «барьер».
- Наша страна сейчас похожа на мощный вулкан, - вдруг услышал он слова зятя в каком-то новом звучании, причём так, как будто тот хотел своими суждениями выбросить на поверхность земли многомиллионную раскалённую магму!
- Что, всё так плохо? - с неким пессимизмом в глазах спросил Егор.
- Суть не в том, что плохо, а в том, что будет со всеми нами, если это действительно произойдёт. Лава ведь не будет разбирать, кто прав, а кто нет, она
будет сжигать всё на своём пути, вот в чём вопрос, и это будет уже не бедствием, а катастрофой! Градус политической и общественной стабильности (особенно в союзных республиках) настолько высок, - продолжал он, - что этот «вулкан» может рвануть в любом месте и в любую минуту. Ты же видишь, что делается на Кавказе, в Прибалтике… боюсь, мы переживаем последние страницы нашей истории…
- А вот это мне совсем непонятно.
- Может, это и хорошо, - кинув взгляд на Егора, проговорил Василий.
- Нет, ты уж разъясни мне, провинциалу…
- А что тут разъяснять: в этой игре с перестройкой всё зашло слишком далеко, как с тем реактором в Чернобыле, который «разогрели», а затушить не смогли…
- Ты хочешь сказать…
- Это всего лишь моя точка зрения, не более, - оставляя себе право на сомнение, произнёс Василий.
- А как же Горбачёв, правительство, КГБ?..
- А что Горбачёв… говорит направо, а глядит налево - вот и вся его политика. Такое ощущение, что он чужой, а чужой в своём доме, как ты знаешь, не
хозяин. - И, помолчав, добавил: - Начну хотя бы с известной посадки самолета немца Матиаса Руста на Васильевском спуске в мае 1987 года, помнишь?
- А причём здесь Горбачёв?
- А то, что есть все основания предполагать (это между нами), что полет Руста был организован по указанию Горбачёва, понятно?
- Зачем?
- А затем, чтобы у него было основание расправиться с высшим командным составом, не принявшим его курс на одностороннее разоружение. Ты же помнишь, сколько голов полетело…
- Ну да! Что было, то было…
- Так вот, этим «роковым случаем» он расчистил себе дорожку, понимаешь? Границы теперь, можно сказать, открыты…
- Ну и ну. Но кто-то, же должен всё это пресечь, остановить?
- А кто остановит? Если вся «поляна» в аппарате ЦК зачищена, истинных патриотов своей родины уже нет… остались одни «хозяева жизни».
- Кто-кто?
- «Хозяева жизни», говорю: ну… там… серенькие личности, дети партийных функционеров и прочие подпевалы разных мастей, одним словом - все те, кто мыслить и руководить страной не способен, кроме как заниматься начётничеством и цитированием, вот эти обуржуазившиеся люди и есть сегодня - хозяева жизни со всеми привилегиями, вплоть до освобождения от уголовной ответственности.
- Неужели такое может быть?
- Егор, ты меня удивляешь… ещё как может… как это у Цицерона: «Имеющий власть и деньги не может быть наказан», - так, кажется?
- Что-то вроде этого, - утвердительно проговорил Егор.
- Ну вот, я вообще думаю, что это «положение» и довело партию до полного разложения. Они ведь там сейчас как пауки в банке, а им нужны свобода, простор, независимость, рынок…
- Нет, но я не могу понять Горбачёва…
- А что Горбачёв… не мила, видно, птичке золотая клетка, вот и мечется туда-сюда. Мне, если честно, по-человечески, жалко его.
- Почему?
- Ну сам подумай: кому нужна его каша без масла?
- Не знаю даже, что и сказать…
- Вот именно, что не знаешь, и многие не знают, а он между тем встречается «инкогнито» с лидерами других стран и в дуду не дует…
- А что в этом плохого?.. Может, они говорят о сотрудничестве, о мире…
- «О мире» - это хорошо ты сказал… - пафосно проговорил Василий, - мир - это дело великое: вот они как всем этим миром вздохнут, так нашей страны и не будет.
- Да брось ты…
- А что - «брось»… ты всё еще не понимаешь, что происходит?
- Понимаю, но…
- Нет, Егор, не о мире они говорят и не чаи распивают, а решают весьма «щекотливые» вопросы.
- Какие такие «щекотливые»? - видимо, не совсем расслышав, переспросил Егор.
- Вот какие: ну сам подумай, что нас может объединять, например, с той же Америкой? Ведь она готова была сбросить на нас атомные бомбы… я не говорю уже про «холодную войну». А Горбачёв, между прочим, встречался с Рейганом уже много раз - вот и суди сам!
- Ты говоришь - «инкогнито». А он что, знает английский?
- Знает, да ещё как!
- Знаешь, слушая тебя, мне трудно во всё это поверить.
- Мне самому в это не верится.
- Тогда почему?..
- Что - почему?
- Ну, сам понимаешь, ведь вашей организации стоит только пальцем шевельнуть…
- Ты думаешь, что чекисты не докладывают, не располагают упреждающей информацией о негативных явлениях и не пишут докладные своему высшему руководству? Всего этого предостаточно,уверяю тебя. Они прекрасно осведомлены обо всём этом, более того, обладают достаточной информацией не только о Горбачёве, с его ущербным мышлением и деструктивным отношением к стране, но и о его ближайших соратниках - Яковлеве, Шеварднадзе и многих других…
- И что?
- Что, что… всё это уходит «под сукно» - вот что!
- Может, они?..
- Да кто их знает…
- Ну и дела! - не скрывая своего удивления, проговорил Егор, - получается, что свой своему поневоле друг.
- Да какой там, здесь что-то другое, от этого и чувствую, что попахивает чем-то «жареным».
- Чем-чем? - тут же переспросил Егор, не расслышав, что сказал Василий.
- «Жареным», говорю, - разрушением государственной машины. Кто-то очень сильно хочет вписаться в мировую элиту, а для этого ему нужно (или им, неважно), взломать всё, что возможно, всё, что сдерживает страну от натиска… Они думают, что тяп да ляп - и новый корабль построят…
- Ну ты фантаст, Василий! Я поражаюсь…
- Я не фантаст…
- А кто тогда? - С нескрываемым интересом спросил Егор, глядя на зятя.
- Обычный аналитик… ну, не обычный, конечно… я в том плане, что…
- Что?
- Всегда стараюсь делать для себя выводы…
- И что, какие на этот раз твои «выводы?»
- С разрушением границ в страну хлынут разные товары, которые умертвят всё, что не могло конкурировать с их демпингом, вот что может произойти.
А это пахнет уже… о-го-го…
- Неужели такое может случиться?
- Кто его знает. Сейчас в нашей стране всё может быть, - с некой досадой проговорил Василий.
- Ты говоришь мне такие вещи, о которых я даже и не подозревал.
- Знаешь, почему?
- Ну?
- Потому что ты сидишь не в тех кустах и поёшь не те песни. Пока ты там «во глубине сибирских руд» крепишь оборону страны, её не то что разворовывают, а уничтожают, понимаешь?
- Ну и дела… - глубоко вздохнув, проговорил Егор.
- Это всё между нами. А потом, Егор, это уже не секрет: ты посмотри, что пишут журналисты и писатели разные, да раньше бы за такое сразу к стенке, а сейчас всё можно! Всю страну разнесли в пух и прах, а ты всё ещё во что-то веришь.
Слушая Василия, Егор прекрасно понимал, что все его аргументы чрезвычайно значительны, и вовсе не потому, что многое узнал в больших подробностях, а потому, что все они основывались на осязаемых фактах, от которых проходил даже холод по спине, настолько они были неожиданными для его слуха, а это значит, что не принять их было невозможно. Видимо, по этой причине ему пришла в голову престранная мысль, он подумал: «Если Горбачёв сдаёт Америке (ну или там Европе) нашу страну, то почему глава КГБ не делает должных выводов, почему он не бьёт во все колокола… В этой связи возникает единственный вопрос: а как в подобной ситуации действовал бы директор ФБР или, скажем,глава ЦРУ? Несомненно, они бы незамедлительно проинформировали Сенат и Конгресс США о явной нелояльности президента, а нам что - информировать некого?»
- Самое интересное, что под всей этой литературной «шумихой», - услышал он голос Василия, - закрываются не только оборонные предприятия, расформировываются воинские части и соединения, но и ликвидируется ядерный арсенал, понимаешь?
- Так вот откуда ноги растут, - задумчиво проговорил Егор, глядя на зятя, - теперь понятно, почему в Красноярске-26 идут такие разговоры.
- Что за разговоры? - тут же спросил Василий, пытаясь вникнуть в каждое слово.
- Обычные разговоры - о ликвидации плутониевых реакторов. Мол, выполнили свою миссию по обороне страны.
- Не удивительно. Они сейчас повсюду идут, у нас же гласность. Посмотри, что делается в стране: механизм власти утрачивается с каждым днём, а тем временем осуществляется захват ключевых постов в средствах массовой информации.
- И что?
- Егор! Как - что? Это значит, что политическая оппозиция оказалась сегодня в состоянии навязывать обществу свой сценарий перестройки. - И, выпив воды, тут же добавил: - Если бы мне про это сказал кто-то два года назад, я бы удавил его своими руками - вот до чего мы дожили. Причём этот деструктивный сценарий получает в стране всё больший и больший резонанс, деморализуя весь народ, -
вот ведь какая штука, а мы ничего сделать не можем.
- Почему?
- Не всё так просто, Егор.
- Это отчего же?
- Оттого, что никто не хочет брать на себя ответственность.
- Не понял.
- Что тут не понять: такова воля партии, а с ней, сам знаешь, спорить бессмысленно.
- Да ну!
- Вот тебе и «да ну»! У тех, кто наверху, - Василий показал пальцем вверх, - своя логика жизни. - И, немного помолчав, задумчиво сказал: - И дело даже не в Горбачёве, хотя, конечно, при всех его поступках, нет ему оправдания.
- А в ком?
- Гм… в ком!.. В тех, кто правил до него: Хрущёве, Брежневе, Андропове…
- В Андропове?
- Извини, но это отдельный разговор…
- Да у тебя скептицизм какой-то.
- Никакого скептицизма. За что купил, за то и продаю.
- Тебе, конечно, виднее, но…
- Понимаешь, Егор, что происходит?
- Что?
- Вместо того, чтобы созидать, эти люди отвлекают народ своими прожектами, которым грош цена в базарный день. Под видом добродетели происходит уничтожение целого государства.
- Неужели сегодня нет тех людей, кто мог бы всему этому воспрепятствовать?
- Думаю, что нет… к тому же, слишком далеко всё зашло…
- Да, голова кругом от этого всего. Даже не знаю,
что и думать. Хотя, ты знаешь, ты прав! И вот почему.
- Почему?
- Недавно я был в Красноярске на семинаре, так вот Шенин - это…
- Знаю, знаю… - утвердительно проговорил Василий, махнув куда-то рукой в сторону, - и что?
- Так вот, он сказал, что коммунисты повсеместно сдают партбилеты, причём эта тенденция наблюдается по всей стране, а не только в Красноярском крае.
- Ну, брат! Это давно уже не секрет.
- Что значит - давно?
- Ну, по крайней мере с того момента, как начали говорить и писать эти писаки…
- И что?
- А то, что, как я уже сказал, партия занялась не тем, чем бы ей надо заниматься. К чему-то хорошему это не приведёт, однозначно.
- Ну и дела.
- Да, Егор, всё меняется, причём на наших глазах… жаль только, что не в лучшую сторону. Кстати, Александра Николаевича тоже мучили эти вопросы последнее время, - продолжая свою мысль, проговорил Василий. - Конструкторское бюро, которому
он отдал всю свою жизнь, закрыли, представляешь? А таких «КБ» в стране - раз-два, и обчёлся.
-Так вот оно что, а я тут всякие мысли… - задумчиво проговорил Егор, глядя на Василия.
- Даже если бы ты и знал, что бы изменил…
- Ну да, тут ты прав. И к чему мы придём с таким «багажом»?
- Не знаю, Егор, не знаю. Всё очень сложно сейчас, ох как сложно…
Было уже десять часов вечера, потом одиннадцать, двенадцать, а они всё говорили и говорили, не умолкая.
- Василий, - задумчиво проговорил Егор, глядя на зятя, - давно уже хотел попросить тебя об одной вещи. Правда, не знаю, как ты к этому отнесёшься.
- Смотря какая будет «просьба». Давай, говори, - Василий кинул взгляд на Егора.
- Да тут такое дело…
- Ну говори, говори.
- Хотел узнать про моего деда (по линии отца) Николая Фёдоровича Сомова.
- А что конкретно ты хотел узнать?
- Все подробности, связанные с его арестом…
- А что тебе известно об этом?
- Я знаю только то, что в 1934 году он был осуждён по 58-й статье…
- Это всё?
- Да.
- Немного.
- Поэтому и прошу твоей помощи.
- А ты знаешь, что 58-я статья со всеми её подпунктами (а их было четырнадцать) устанавливала ответственность за контрреволюционную деятельность?
- Ну не то, чтобы знал…
- Понятно. - И после некоторого молчания Василий спросил: - А ты у отца спрашивал?
- Что?
- Про деда?
- Спрашивал, но он, понимаешь, то отмалчивался, то говорил, что ничего не знает; может, так оно и есть, ведь в то время ему было всего два года, что он мог знать.
- А бабушка твоя... ну, жена его?
- Бабушка умерла в 1946 году, сразу после войны… отцу было в то время двенадцать лет.
- А у кого он воспитывался дальше? - заинтересованно спросил Василий.
- У дяди, младшего брата дедушки - Александра Фёдоровича Сомова. В честь него дедушка и назвал отца Александром.
- Понятно. А как его сложилась судьба?
- Его тоже арестовали, но я не знаю… кажется, в 1951 году.
- За что?
- Да откуда же я знаю. Знаю только то, что и он не вернулся.
- М-да. Поверь, очень горько всё это слышать и осознавать…
- Страшнее и быть не может. Иногда мне казалось, - продолжил Егор, - что отец что-то скрывает от меня, но со временем я понял, что это лишь мои домыслы. Хотя кто его знает…
- Не густо.
- Не знаю, - вдруг оживлённо проговорил Егор, глядя на Василия, - поможет тебе это или нет, но однажды я слышал разговор отца с каким-то мужчиной (отец называл его профессором), так вот они говорили о дедушке и о каком-то институте, а что,
почему - я так и не понял.
-Я не следователь, конечно, но это уже кое-что.
- Вот и я думаю... годы проходят, а меня этот вопрос мучает, ой как мучает, понимаешь? Тем более сейчас.
- Что значит - «мучает»? - глядя на Егора, удивлённо переспросил Василий.
- С тех пор как я приехал в Красноярск-26, эта мысль не даёт мне покоя.
- Почему?
- Не знаю. - И, подумав, тут же сказал: - Может потому, что многое узнал про ГХК…
- А что ты мог узнать?..
- То, что строили его в основном репрессированные… там столько людей погибло - волосы дыбом, оттого и чувства разные… Ты даже не представляешь себе, как тяжело там находиться… атмосфера… ну, как тебе сказать…
- Я понимаю тебя, но ГХК строили в пятидесятые годы, а дед был арестован, как ты сам говоришь, ещё в 1934 году.
- Я говорю о той судьбе, что выпала на долю заключённых.
- Понятно. Да, странное это дело - судьба! Действует так, как ей заблагорассудится.
- Всё так, но она, как мне кажется, всё же милосердна.
- Это почему же? - с нескрываемым любопытством спросил Василий.
- Она соединяет людей одной крови, одного ума, одного вкуса, одного нрава- от этого, видно, я и чувствую реально его своим сердцем.
- Ты же должен знать: «реальность» не всегда состоит из законов логики.
- Да, это так, но…
- Не знаю, но я не сторонник подобных явлений, - скептически проговорил Василий.
- И всё же я хочу узнать: за что он был арестован? Где отбывал срок? Где захоронен? И, пойми, это не просто желание, это… ну, как тебе сказать - крик
души, трезвый голос рассудка.
- Конечно, ты имеешь на это полное право… - сказал Василий, глядя на Егора. И, помолчав, добавил: - Какое сложное всё же было время. Столько людей канули в неизвестность, и зачем это надо было делать?
- Что ты сказал?
- Я говорю, что в лагерях по этой статье сидели двадцать пять процентов от общего числа всех осуждённых. - И после недолгого молчания добавил:
- Попробовать можно. Может, что и удастся узнать.
- Я буду тебе очень благодарен…
- Да ну, Егор, о чём ты говоришь - дело семейное, не нужно никаких благодарностей. Напиши мне все данные - всё, что знаешь про него. Без этого будет
сложно сделать запрос.
- Да, конечно.
- Но ты должен знать: быстро не получится, нужно время.
- А я и не тороплю. Тут уж как получится.
- Ну ещё бы ты торопил… - на эти слова Василия они оба улыбнулись. - Однако уже половина второго, - заключил он, взглянув на свои часы, - пора отдыхать…
- Да, это точно: сегодня в полдень мне надо быть в аэропорту…
- С таким «грузом» домой отправляться нелегко? - потупив глаза, проговорил вполголоса Василий и тут же добавил: - Да и оставаться не легче…
- Что правда, то правда, - проговорил Егор, согласившись с мнением зятя. - Теперь нужно воспринимать всё так, как есть, не иначе.
На этом их разговор закончился.
Продолжение следует