Нация Книга вторая Часть первая. Глава ХI, ХII

               
                Глава ХI

После ужина между ними зашёл непринуждённый разговор о его поездке в Красноярск. Правда, это был не тот подробный рассказ, в котором Егору хотелось поведать Наталье всё до мелочей (по какой-то причине он передумал говорить об этом). Разговор был достаточно короткий, и коснулся он больше писателя Астафьева, чем самой партийной конференции. Да и то это случилось потому, что Егор показал
Наталье книгу «Зрячий посох» с подписью и автографом писателя.

После того как Егор поделился своим впечатлением от увиденного и услышанного, Наталья, выдержав короткую паузу (видимо, для того, чтобы осмыслить всё то, что сказал её муж), начала говорить - спокойно и размеренно.

Уже в самом начале разговора Наталья отнеслась к Астафьеву равнодушно, чем очень удивила Егора.
- Тебе что, не нравится его проза? - спросил он, с некоторым удивлением глядя на жену.
- Мне не нравится то, как он пишет, - сухо ответила она.

Егор с удивлением посмотрел на жену, не зная, что сказать.

- К тому же, - продолжила она, - в тех рассказах, что я прочла, всё как-то грубо, хаотично и противоречиво в плане литературной грамотности.

В этот раз мысли Натальи не только удивили Егора, но и насторожили, поскольку он не ожидал такого бурного начала. Боясь потерпеть полное крушение, он захотел даже прекратить этот разговор, но желание отстоять свою точку зрения всё же возобладало в нём.

- Ну а что плохого в его страстном стремлении к показу «подлинной правды»? - проговорил он, отстаивая не столько свою точку зрения, сколько точку зрения писателя. - Астафьев показывает, как под флагом гласности и демократии в людях проявляются далеко не лучшие качества, далёкие от нравственных человеческих поступков, пытается отобразить жизнь такой, какой он её видит. Не каждый
современный писатель отважится нынче на это. Тут нужна, как мне кажется, не просто смелость - гражданская позиция художника, не иначе.
- Я не знаю, какая нужна «позиция», но для меня Астафьев - это рассказчик, хороший рассказчик, и не более.
- Кстати, извини, что перебиваю, но на этой встрече он сам про себя так сказал: «Я больше рассказчик, чем писатель».
- Вот видишь, значит, этот человек не так глуп, и он всё прекрасно понимает. Писатель - ну как тебе сказать… - на последнем слове она остановилась и
задумалась, видимо, подбирая нужные слова, - это совершенно не тот человек, который что-то там пишет и пишет… порицая не лучшие человеческие качества - общественное зло, нетерпимость, предательство, стадность, или предостерегает от опасности. Нет, писатель - это тот, кто окрыляет душу человека, даёт надежду, понимаешь? Он высоко! Очень высоко…
- Как поэт?
- Да, именно, как поэт! Чтобы к ним «подняться», нужно большое усилие, но это усилие ничто по сравнению с тем осознанием, что ты получаешь на этом трудном пути, ведущем к чему-то важному, к чему-то вселенскому. Писатели, в моём понимании, это Гоголь, Достоевский, Лев Толстой, Эмиль Золя, Виктор Гюго, Ромен Роллан, Эрнест Хемингуэй; поэты - это Данте, Шекспир, Пушкин, Лермонтов, Гумилёв, Цветаева, Ахматова - впрочем, ты всех их знаешь. К сожалению, их немного, но они есть. Это те люди, которым судьба уготовила величайший жребий - они были этапом в сознании человечества. А рассказчик - это человек, который на земле, среди нас. К нему можно подойти, сесть возле него и слушать разные истории. Астафьев из этой среды.
- Прямо ликбез какой-то, - проговорил Егор, сделав при этом удивлённые глаза.
- Да ну, какой ликбез, о чём ты говоришь, - недоумённо произнесла Наталья. - Согласись, что владеть искусством слова - этого ведь ещё недостаточно, чтобы писать.
- Ну как тебе сказать? Это уже немало.
- Так-то оно так, но человек, имеющий за плечами ружьё, не всегда может стать охотником, также и писатель... требуется очень много составляющих в его характере. Да, он может выстрелить в мишень искусства, но не попасть в «сердце» читателя, вот ведь какая штука.

Глядя на Егора, Наталья почувствовала, что попала в свою стихию - стихию не столько говорить, вести разговоры, сколько отстаивать свою точку зрения. Причём делала она это достаточно напористо и со знанием дела, словно представила себя в
своей школьной среде, среди своих учеников.

- Человеку пишущему нельзя ожесточаться, - поучительно продолжала она. - Так же как нельзя ожесточаться хирургу, учителю - всем, кто приближен к душе, кто так или иначе влияет на мировоззрение человека. Ожесточаться может только тот,
кто обижен с детства, кто отлучён от любви, доброты, знаний, которые так полезны для духа, но это уже, извини, психология. Свои обиды такой человек буквально выплёскивает на людей, на мир, думая,что порочными словами можно что-то изменить,
и это большая ошибка. Грубым словом никогда не «очешешь» человека от мерзости и грязи, а уж тем более никогда не перевоспитаешь. От таких слов «оскорблённый» человек может остановиться, замереть на некоторое время, но только для того, чтобы выждать, не более, чтобы с новой силой продолжить своё чёрное дело, такова психология человека, и с этим ничего не поделаешь, вот что получается.
- Ну хорошо, а если человек так чувствует, так видит мир - вот как Астафьев?
- Да ради бога. Каждый человек может взять ручку и начать писать то, что он чувствует, сопереживает… в этом нет ничего дурного, напротив, много положительного: человек приобщается к духовному. Но задача писателя значительно шире, и состоит она в том, чтобы жить не по законам государства, а по законам добродетели, чтобы посредством доброго слова растворить в этом обществе злость, ложь, грубость - всё то, что мешает нам жить по человеческим законам, а не подчёркивать в каждом слове отсталость и невоспитанность людей. Он должен призывать читателя к тому, чтобы радоваться небу, солнцу, звёздам, зелёной траве,
листочкам на деревьях, животным, людям, и чтобы эта радость ничем не нарушалась, а если нарушается, он должен выявить причину и написать об этом, а люди должны сами сделать вывод, что есть хорошо, а что плохо. Я говорю это к тому, что
писатель не должен быть судьёй, богом. Писатель должен быть писателем, и на этом его миссия заканчивается. А если он стучит себе в грудь и пытается донести до всех, что он талантливый, значит, в этом писателе что-то не так, и в первую очередь как в человеке, я об этом говорю. Эмоции выплёскивать на бумагу - дело ведь нехитрое, она, как известно, всё стерпит.
- Ну не знаю, не знаю,  удивлённо проговорил Егор, глядя на жену так, как будто видит её в первый раз. - Своими рассуждениями ты меня так удивляешь, что мне и сказать-то нечего.
-Егор, я говорю хрестоматийные вещи, не более.
 Вот ты говоришь о том, чтобы не жить по законам государства, но нас ведь учили с первого класса…
- Ты же знаешь: нас всегда учили чему-нибудь и как-нибудь, мне ли тебе говорить, - понизив голос, проговорила Наталья. - Да, я окончила десять классов, и что? Что дала мне школа? Нас не учили культурно разговаривать, нас не учили вести себя
в обществе, за столом. Нас не учили хорошо рисовать, вышивать, играть на музыкальном инструменте. Мы изучали иностранные языки, но никто их не знал. Нам запрещали высказывать своё мнение, что касалось литературы, искусства, музыки. При этом мы все хорошо учились, имея четвёрки и пятёрки. Но почти все мы были серость - вот что печально. А есть ведь другая сторона медали. И эта «сторона»
очень хорошо отражена в классической литературе. Я не говорю про советских писателей - «хорошистов», которые были на службе у власти и писали то, что им скажут. За премии и награды они готовы были продать мать родную, ну да бог им судья. Я говорю про Писателей с большой буквы, которые никогда не служили государству, понимая, что государство всегда выражало интересы очень узкой
группы людей и до живой организации народа никогда не имело никакого дела. Они рисковали, они ни на что не надеялись, доедая последний кусок хлеба, но они писали. Так было, так есть и так будет всегда. Так устроен этот мир.
- Ну да, согласен, - задумчиво произнёс Егор. - Хотя, ты знаешь, это очень сложный и ответственный вопрос, и говорить об этом надо с особой осторожностью и с полной непредвзятостью мысли.
- Никакой предвзятости нет, это простые истины, которые изучаются на кафедрах литературы - как советской, так и иностранной, в любом гуманитарном институте и университете, а я оканчивала, как ты знаешь, педагогический, всё это ещё
свежо в моей памяти, так что никакой Америки я не открываю.
- Даже не знаю, что и сказать, - проговорил Егор, почесав при этом затылок и сделав серьёзную гримасу лица. - Можно сказать, ты уложила меня на лопатки…
- Не преувеличивай.
- Конечно, с тобой нельзя не согласиться хотя бы потому, что Астафьев университетов не оканчивал. Но вот я лично не любитель «дистиллированного»
стиля. Мне достаточно малого - разбираться в основных проблемах, которые он затрагивает, о которых он пишет. К чему весь этот педантизм? Хотя, конечно, в чём-то с тобой согласен; во всяком случае упрекнуть в «мужицкой холщёвости» его можно, но он такой, какой есть, и не боится этого. Причём он сам этого не скрывает: говорит, что называется, на всю Ивановскую14.
14 Речь идёт об Ивановской площади Кремля, что рядом с колокольней Ивана Великого, на которой глашатаи объявляли не только царские указы, распоряжения и прочие царские повеления, но и монаршую волю, причём делали они это во весь голос, или «во всю Ивановскую».

- Вот именно - «не скрывает». Потому что нечего противопоставить этой, как ты говоришь, «мужицкой холщёвости». Мне кажется, - рассудительно продолжала она, - что желание быть писателем должно составлять всего один процент, а девяносто девять процентов должно составлять желание быть прежде всего культурным, образованным человеком, способным противостоять посредством слова различным обстоятельствам, но только не эмоциям, которые, как известно, ни к чему хорошему не приводят. Ещё раз говорю, что человеку пишущему нужно постараться сделать эту жизнь краше и чище, чтоб хотелось жить, понимаешь, а не умирать, прочитав те или иные произведения.

Егор слушал Наталью, если можно так сказать, разинув рот. У него даже мелькнула мысль, что он совершенно не знает свою жену. Любить - любит, но не знает. Не подавая вида, что он увлечён её мыслями, Егор продолжал слушать.

- Выдающееся мастерство, - продолжала она говорить, - предполагает в первую очередь высокую интеллектуальность, а не только эмоциональное воздействие. Да, я согласна с тобой, что Астафьев отражает мир таким, каким он есть, да ради бога,
пусть пишет, но он не верит в возможность сделать этот мир лучше. Жизнь и без того сложна, чтобы её ещё «опреснять» рукой автора.

После того как она произнесла последнюю фразу наступила гробовая тишина.

- Знаешь, о чём я сейчас подумал? - ясно посмотрев на жену, спросил Егор, почувствовав некий вкус не просто литературного разговора, а способность выражать свои мысли.
- О чём же, если не секрет? - с интересом спросила Наталья.
- Почему мы раньше не говорили с тобой на подобные темы?
- А почему ты об этом спрашиваешь?
- Этот разговор показался мне очень интересным... Тебе бы литературным критиком быть.
- Может, ещё и буду, кто знает, - не то шутливо, не то в серьёз ответила она.

После этих её слов они оба заулыбались.

На этом их разговор закончился. Ни Наталье, ни Егору не захотелось больше его продолжать. К тому же болезнь дочери притушила не только всякие слова, но и желание говорить (даже с любимым человеком) о чём-то лишнем.Пожелав спокойной ночи мужу, Наталья ушла спать, а Егор продолжал сидеть на кухне, анализируя тот разговор, что состоялся у него с женой.

«Странно, конечно, получилось, - чуть улыбаясь, подумал он, - я хотел рассказать Наташе об Астафьеве, а вышло всё наоборот - она мне рассказала о нём, и в результате я услышал то, о чём прежде не думал, то, к чему не был готов. Как-то не так, видимо, я читал произведения этого автора, если многое упустил, многое не заметил, - подумал он, анализируя разговор с Наташей. - Не от этого ли меня мучает его фраза, произнесённая в Доме политпросвещения, когда он сказал: “Улучшать жизнь художник может лишь посредством книги, а не в книге”».

Процитировав слова Астафьева, Егор развёл руками, стараясь осмыслить и понять писателя, которого любит не просто читать, а перечитывать.

«Но это ведь всё равно, что сказать, - подумал он при этом, - что художник должен улучшать жизнь написанной им картиной, но не тем, что он отразил в картине.Какая-то получается нестыковка во всём этом, но ведь это он сказал, а не кто-то другой. Это его слова. Не об этой ли «хаотичности и противоречивости» говорила Наташа, отмечая его литературную деятельность? Может, она права в этом вопросе? Не знаю даже, что и думать. Во всяком случае, как сказал один критик, литература оставляет следы не на земле, а на зыбучих песках Времени. Поживём - увидим».

На следующий день утром Лиза ещё спала, когда Егор засобирался на работу. Ему ничего не оставалось делать, как положить куклу рядом с подушкой. Поправив одеяло дочери, он ушёл, но мысли о её здоровье не покидали его весь день. Зато вечером,
как и обещал, он вернулся вовремя и сразу же подошёл к Лизе:
- Привет, солнышко! Ну как ты?
- Хорошо, - слабым голосом ответила Лиза. - Спасибо за куклу. Она мне очень понравилась.
- Я очень рад! - глядя на дочку, улыбаясь, сказал он. И тут же спросил: - А больничный режим соблюдаем?
- Да, соблюдаем.
- Давай-ка посмотрим температуру, что там у нас…

Егор наклонился над её головой и, прикоснувшись губами, поцеловал её лобик.

- Кажется, немного есть, но ничего - всё будет хорошо.
- Папа, - с нескрываемым интересом спросила Лиза, - а ты болел, когда был маленьким?
- Конечно.
- А что у тебя болело?
- Ну, это… как тебе сказать - горло болело, - вспоминая, проговорил Егор.
- Горло? - глядя на отца, с удивлением проговорила Лиза.
- Да, горло. Я очень часто простывал... Помню, даже в больнице лежал…
- В больнице? - С нескрываемым удивлением спросила Лиза.
- Да, в больнице.
- А когда?
- Что - когда?
- Сколько было тебе лет?
- Вот как тебе сейчас…
- Понятно.

Помолчав пару минут, Лиза спросила:
- Папа, а правда, что мужчины чаще болеют?
- С чего это ты вдруг взяла?
- Мама так говорила.
- Мама?
- Да, она сказала, что мужчины болеют, потому что они слабее женщин.
- Прямо так и сказала? - настойчиво, глядя на Лизу, спросил Егор. - Ну не знаю…
- Ещё она сказала, что у мужчин слабее… это… ну, как его, вспомнила: иммунитет.
- Если мама так сказала, то, наверное, так оно и есть, - чуть улыбаясь, согласился Егор.
- Папа, а что такое иммунитет?
- Иммунитет… ну как тебе объяснить… это когда организм способен защищаться от действия различных микробов и вирусов, которых, кстати, полно вокруг нас. Вот ты когда последний раз мыла руки?
- А что?
- А то, что на руках очень много всяких микробов. Если они попадут в организм, то человек может заболеть, понятно? Для этого и существует иммунитет.
- Чтобы защитить меня?
- Да. Кстати, а куда ты дела свою иконку с Ангелом?
- Спрятала.
- Спрятала! А зачем?
- Ну так мне захотелось. А что, Ангел - тоже иммунитет?
- Ну да, - задумчиво проговорил Егор, не ожидая такого вопроса. Просто, Ангелы любят, когда с ними разговаривают и просят, если нужно, о помощи.
- Я уже попросила.
Услышав эти слова, Егор с удивлением посмотрел на Лизу.
- И о чём же? Если, конечно, не секрет, - с нескрываемым интересом спросил Егор.
- Не секрет, папа. Я попросила, чтобы у вас с мамой всё было хорошо. Чтобы вы никогда не болели и чтобы всегда были счастливы.

Услышав ответ дочери, Егор не знал, что сказать. Он почувствовал, что внутри него что-то разлилось, причём настолько горячее, что было близко, как ему казалось, к «точке» кипения, так задели его эти слова. Сравнить их было невозможно ни с чем,
настолько они казались ему правдивыми, сердечными и чистыми. Глядя на Лизу и с трудом сдерживая слёзы, он проговорил:
- Спасибо, милая! Спасибо. Мы тоже очень хотим с мамой, чтобы ты была всегда здорова и счастлива, и для нас нет большей радости, чем чувствовать это.

Взяв руку Лизы, Егор ощутил не только её теплоту, но и частое сердцебиение. Этот факт его вовсе не смутил, ведь он знал, что детское сердце не только отличается от взрослого, но и бьётся чаще, и для этого есть свои физиологические причины,
связанные с незрелостью вегетативной, нервной и иммунной систем, влияющих на сердечный ритм. Должны пройти годы, чтобы всё укрепилось и пришло в норму, способствуя синхронному сокращению нужных камер сердца. Помимо этого, Егор не только чувствовал и ощущал дочь, но и видел в ней всё своё богатство, всю свою жизнь, которую бы отдал за неё, даже не задумываясь, чтобы только билось это маленькое сердечко. В какой-то момент он даже не заметил, как прилёг с ней рядом
на краешек кровати и крепко заснул.Спустя некоторое время,во сне,он почувствовал, что задыхается, что ему не хватает воздуха. Открыв глаза, он увидел, что Лиза крепко обняла его за шею - так и спали. Чтобы не разбудить её, он тихо, почти крадучись, выполз из-под руки дочери. Оказавшись на полу, он попытался вспомнить, когда заснул, но как он ни старался - вспомнить не мог. Поднявшись с пола, он медленно направился на кухню, где горел свет.
- С добрым утром, - иронично, глядя на мужа, проговорила Наталья. - Не хотела тебя будить, вы так крепко спали.
- А который час?
- Половина первого.
- Ночи?
- Ну не дня же.
- Ого!

Он подошёл к кухонному столу и медленно сел на стул. Затем взял кувшин с водой, что стоял тут же на столе, и, налив в стакан, выпил залпом.

- Проснулся оттого, - начал он говорить, вращая головой туда-сюда, что стало трудно дышать: Лиза обняла так крепко, что сразу не понял, отчего задыхаюсь.
- Соскучился ребёнок - вот и обняла, чтобы не сбежал.
- Да уж куда я теперь сбегу, - глядя на жену, проговорил Егор.

Наталья подняла глаза, посмотрела на него, но ничего не сказала.
- Жаль вот только, что она таблетки не выпила, - тут же добавила она.
- Не знаю, конечно, но мне показалось, что температуры у неё нет.
- Пусть теперь уже спит, будить не буду.

Выпив ещё воды, Егор подошёл к жене и, наклонившись, поцеловал её в щёчку.
- Пошли спать, или как?.. - тихо спросил он, глядя в удивлённые глаза Натальи.
- Конечно, спать, тебе ведь утром на работу…
- Я помню. Но это будет утром, а сейчас ещё ночь…

В какую-то минуту они молча смотрели друг на друга, думая, видимо, каждый о своём, но что-то было в этом общее - возможно, то, что каждый находил друг в друге своё счастье, не нуждаясь при этом ни в словах, ни в каких-то речах. Но о чём бы они ни думали, что бы ни предполагали в этот самый момент, в них говорила любовь, и они это хорошо понимали, поскольку чувствовали друг друга. И не только чувствовали, но и радовались в душе этой ночной минуте, этому миру, небу, звёздам - всему тому, что их окружало. В этот самый момент, глядя на жену, Егор подумал: «Я уже давно нарисовал для себя образ этой женщины, которую люблю больше
жизни и каких мало, но этот образ вовсе не ограждает меня от тех женщин, к которым я равнодушен и каких много».


                Глава ХII



Вся предыдущая неделя, впрочем, как и вся последующая, для семьи Сомовых прошла в хлопотах и тревогах. Лизе становилось то лучше, то хуже, и это обстоятельство сбивало Наталью и Егора, что называется, с толку, не давая возможности понять истинный диагноз болезни. Ввиду того, что доктор приходила каждый день, о стационаре речь не шла, и это как-то успокаивало. Хотя в целом, конечно,
волнения были, и немалые. Нужно было во многом разобраться, сконцентрироваться, чтобы не только чувствовать, видеть и понимать, но и постараться в чём-то преодолеть себя, помня, что горе налегает всегда сильнее, если заметит, что ему поддаются. Конечно, всё учесть в этой жизни невозможно. Придёт день, час - и найдутся новые беспокойства, которые заставят думать и волноваться, принимать
какие-то решения, о существовании которых мы никогда и не подозревали, думая, что нас это никогда не коснётся. Но жизнь в чём-то жестока… Она не даёт возможности расслабиться, давая понять людям, что беда никогда в одиночку не ходит. Так и произошло.

В один из дней утром (Егор уехал уже на работу) в квартире Сомовых раздался длинный телефонный звонок. Наталья взяла трубку и услышала знакомый голос - это была Светлана, сестра Егора. В коротком разговоре Светлана сообщила, что у Александра Николаевича (отца Егора) проблемы с сердцем и что его положили в областной кардиологический центр. Всеми тонкостями и подробностями точного диагноза они не владеют, но Елизавета Петровна (мама Егора) сейчас в больнице, чтобы прояснить ситуацию. Все надеются, что после разговора с докторами многое будет понятно. Светлана просила передать Егору, чтобы он вечером позвонил в Томск
матери. «Надо хоть как-то её успокоить», - заключила она в последних своих словах.

Вечером, как только Егор узнал о событии, он незамедлительно позвонил в Томск. Трубку скоро взяла его мама, будто весь день ждала звонка от сына, чтобы не только что-то услышать от него, но и самой, что называется, выплакаться, отвести стороной свою душевную боль, что досаждала и мучила её все это время. Уже с первых слов матери Егору стало понятно, что хорошего в этой истории мало. Понял он это не потому, что чувствовал её мысль, голос и интонацию, а потому, что так говорило её правдивое сердце, служившее, независимо от её сознания, истиной, которая была для Егора, к сожалению, сурова и непреклонна, но верно определяла
руководство к действию.

Выслушав внимательно мать, он старался не только поддержать её словами, но и всячески успокоить, вселить в её сознание уверенность в том, что всё будет хорошо. Что не нужно придавать этому обстоятельству трагический характер, ибо больному от этого может быть ещё хуже, но как он ни старался её успокоить, без слёз все же не обошлось. «Если мать плачет, - подумал он с огорчением, - значит, она знает то, о чём я не догадываюсь». После недолгого разговора Егор пообещал матери, что будет звонить ей ежедневно. Но уже на следующий день ближе к вечеру (Егор был на работе) Наталья получила телеграмму: «Егор зпт. срочно выезжай тчк. Отец в реанимации тчк. Светлана тчк.».

Вечерняя новость буквально повергла Егора в шок, настолько она была для него драматичной и неожиданной. Такого развития событий ни он, ни Наташа не ожидали, поэтому они оба не знали, как к этому подступиться, что делать, что предпринять,
ведь ещё вчера он разговаривал с матерью, успокаивал её, вселял для пристрастия души надежду, а тут такое, что кровь стынет. «Значит, - с грустью подумал он, - я был всё же прав вчера, понимая, что мать что-то не договаривает. Видимо, она просто чувствовала, что всё более серьёзно, не так».

Но ему всячески хотелось надеяться… хотя он прекрасно понимал, что где надежда, там и боязнь, но, с другой стороны, где боязнь, там всегда питаются надежды - вот такая получается карусель, и с этим ничего не поделаешь, так устроена жизнь. И хотя в этом есть сложности и закономерности, эта «карусель» облегчает жизнь, даёт хоть какой-то шанс на выздоровление в прямом и переносном смысле. К сожалению, при всех прочих обстоятельствах, он не почувствовал этой надежды в телеграмме, в которой было больше правды - таинственной, неуловимой, но правды. Именно она и пугала Сомова, поскольку он знал, что просто так сестра не решится на подобный шаг.

На следующий день, уже к полудню, Егор решил все организационные вопросы, связанные с отъездом, и уехал в аэропорт Емельяново, чтобы ближайшим рейсом вылететь в Томск, но билетов, к сожалению, не было. Этот вопрос удалось решить лишь к вечеру, и то случайно: один из пассажиров не явился на регистрацию.

В салоне самолёта Егор о многом передумал, но никак не мог зацепиться за мысль: «Как такое вообще могло произойти? Что послужило той “пружиной”, что вытолкнула отца из привычной жизни? Ведь он всегда был предельно осторожен в преодолении жизненных препятствий, и это мерило его устраивало на протяжении всей жизни. Да, пришлось приспосабливаться, унижаться, но он никогда не шёл на сделку со своей совестью, это была его главная черта. А ведь поколению “тридцатых” досталось с лихвой. Тёмный страх, - анализировал он, - заставил миллионы людей не только молчать, но и бояться, дрожать от малейшего “шороха”, да так, что осиновому листу и не снилось. Не говоря уже про мысли и взгляды о существующем положении дел
в обществе, да и в стране в целом, которые приходилось держать если не в секрете, то за зубами: как бы чего не вышло. Люди замыкались, пропуская всё через своё сердце, и, конечно, со временем это сказывалось на их здоровье. И хотя власть старалась вытравить из старшего поколения всё человеческое, силу духа вытравить они всё же не смогли».

Не найдя в своих рассуждениях ответов на многие вопросы, он вспомнил своё детство, юность - все те годы, что он был рядом с отцом, пока не окончил школу, затем институт, и не уехал в город Припять. «Несмотря на некую строгость в воспитании со стороны отца, - думал он, в этот момент, - у меня никогда не возникало мысли обижаться на него, поскольку я знал, что это было прекрасным
лекарством, в котором было больше сладкого, чем горького. Возможно, именно поэтому уже в начале моего роста, в самом детстве, в рассвете юных сил, когда ум и рассудок восприимчивы к разного рода знаниям, отец прививал мне способность к пониманию этого мира, к тем нормам и правилам, что заставляют жить по-человечески, без хитрости, уводя от всяких бед и позора. К счастью, - продолжал он размышлять, - со временем происходит переоценка ценностей: то, что мы считали в детстве (со стороны родителей) гнётом дисциплины, отсутствием свободы, делает нас в будущем людьми. Хуже, конечно, если всё наоборот: когда родители потакают желаниям своих детей, не осознавая, что со временем от них не придётся ждать ничего хорошего, кроме как отпечатков физического и нравственного цинизма. Я очень благодарен отцу за то, что он научил меня не довольствоваться, хотя и в строгости, поверхностными знаниями и взглядами, а вникать глубоко; учил меня всей душой смотреть на этот мир чистыми глазами. А самое главное, он научил
меня думать и размышлять о связи всех вещей, одним словом, благодаря отцу я стал понимать в жизни очень важные вещи. А главное, благодаря отцу я стал тем, кем я стал».

Вспомнил он и чуткое, нежное отношение отца к матери, в котором, как считал Егор, отец никогда не позволял себе грубости и бестактности. «В этом отношении, - думал Егор, - отец всегда был и остаётся для меня примером, да и как иначе».

И вообще, о чём бы он ни подумал, во всём был образ любящего, но строгого отца, образ, которым хотелось гордиться, брать с него пример и многому учиться у него. Он даже вспомнил загородные прогулки, когда отец брал его с собой, особенно осенью за грибами: что-то он чувствовал в этой живой природе, а что, Егор так и не смог понять, слишком уж сложным всё ему в ней казалось. Природа открылась ему лишь с возрастом, да и то немного, сказав как бы тихонько на ушко одно важное правило: в мире нет ничего бесполезного. Это золотое правило он постарался усвоить на всю свою жизнь. Но саму суть понимания природы, любовь к ней, конечно, привил ему отец, во всяком случае так
Егору казалось.


                Глава ХIII


Продолжение следует.