СЕРГЕЙ ХОРШЕВ-ОЛЬХОВСКИЙ
КЛЕТЧАТЫЙ ПИДЖАК
Часть 2
Жизнь – это не те дни,
Которые прошли, а те,
Которые запомнились.
(Народная мудрость)
6. Мат в три хода
Весной, когда лучистое солнышко согнало с полей снег и хорошенько прогрело землю, почти все мыши, к нашему немалому удивлению, ушли восвояси. Война с соседями по жилой площади, – своего рода маленькая «Гражданская война», – закончилась, так и не выявив очевидного победителя. Мы даже немножечко расстроились из-за этого, но, набрав в библиотеке гору приключенческих книг, быстро успокоились, рассредоточились по углам комнаты и, меняясь друг с другом, стали с упоением читать романы Майна Рида, Фенимора Купера, Джека Лондона, Жюля Верна, Ивана Ефремова... Однако такая размеренная жизнь была не для Вани. Почитав денёк-другой, он спрятал книгу под подушку, сел напротив меня, так как я был ближе всех, склонил голову на бок и, заглядывая мне в глаза, произнёс нараспев:
– Сэр, давай посмеёмся.
И его округлое, как полная луна, смешливое лицо расплылось в искристой, солнечной улыбке.
Я тотчас отвернулся, чувствуя, что вот-вот рассмеюсь, и упёрся рассеянным взглядом в книгу. А Ваня, особенно не церемонясь, заглянул в моё лицо с другой стороны и повторил, растягивая слова:
– Сэр, ну давай посмеёмся.
И начал на разные лады:
– Ги-ги-ги!.. Хи-хи-хи!.. Ха-ха-ха!.. Охо-хо!..
Я попытался сопротивляться, но не выдержал ни минуты. Остальные тоже долго не продержались. Сначала беззвучно задрожал Паша Майшев. Видно было, что он внутренне содрогается, глаза чуть ли не выскакивают из орбит – но ни единого звука. Удивительно! Потом Володя Одинцов, глядя на артистично кривляющегося и хихикающего Ваню, просто обезумел – он упал спиной на кровать, часто задрыгал ногами и зашёлся пронзительным хохотом. Глядя на него, рассмеялся всегда собранный Витя Хомченко и уронил гирю, с которой в тот час делал упражнения. Шестнадцатикилограммовая гиря ударилась о пол и прыгнула в сторону Паши Майшева. Паша в ужасе попятился и грохнулся через табуретку на заднее место, сбив рукой со стола приготовленные к игре шахматы. Тут уже взорвались все: Лёша Голубенко упал на кровать и задрыгал ногами, как Володя; Коля Колузонов расплылся в широченной лунной улыбке, как Ваня – но смеялся как-то беззвучно, как Паша. Только Николай Ковалёв держался ещё какое-то время, однако и он вскоре упал лицом в лежавшую на столе книгу и его плечи стали судорожно подпрыгивать от смеха.
Смеялись до изнеможения. А когда не осталось сил смеяться, стали с трудом отыскивать утерянные в захлопнутых книгах страницы.
Ваню это никак не устраивало, и он опять начал:
– Ги-ги-ги!.. Хи-хи-хи!.. Ха-ха-ха!.. Охо-хо!..
И наш хохот возобновился с ещё большей силой, до вибрации сотрясая стены интерната.
Услышав оглушительный гогот, в дверях нашей комнаты тут же выросла воспитательница Нина Кондратьевна Самсонова. Она нарочито строго нахмурила свои необычайно красивые тёмные брови и хотела сказать что-то веское, но, глядя как мы комично дёргаемся и хватаемся за животы, тоже звонко рассмеялась, погрозила указательным пальцем и закрыла от греха дверь. Но в неё тут же стали заглядывать ребята из соседних комнат – им страсть как хотелось узнать, что у нас там такое таинственное происходит. А мы, рассерженные, что нас отвлекают от необыкновенно приятного занятия, стали швырять в них тапками и едва не перескочили с приятности на неприятность. Следом за Ниной Кондратьевной к нам решил заглянуть другой воспитатель – Леонид Иванович Земляков. Он, будучи в прошлом военным, ловко уклонился от тапочки, летевшей в его голову и повёл себя, к нашей радости, совсем не по-военному. Он тоже расплылся в широченной улыбке, напоминая Ваню, и выхватил из потайного кармана пиджака, похожего на мой клетчатый, вырезку из журнала «Советский Воин».
– Вот! Новая, безумно интересная комбинация! Мат в три хода. В какую только комнату ни заходил, никто решить не может. А вы наверняка справитесь. Вы же тут все шахматисты.
В нашей комнате на самом деле все играли в шахматы на вполне приличном любительском уровне. Мы тотчас прекратили хохот и напустили на лица серьёзность, насколько это было возможно в данной ситуации. Паша Майшев тотчас вытащил из-под кровати неосторожно сбитую им со стола доску, а все остальные бросились собирать разлетевшиеся по всей комнате шахматы.
Через пять минут в интернате воцарилась поразительная тишина. Нам было приятно сознавать, что именно мы можем разрешить проблему с матом...
С того памятного вечера наши немногочисленные хмурые дни закончились вовсе. Ваня регулярно заглядывал кому-нибудь в глаза и, кривляясь и похохатывая, говорил: «Давай, посмеёмся! – и начинал: – Ги-ги-ги!.. Хи-хи-хи!.. Ха-ха-ха!.. Охо-хо!..»
И когда смех вырывался за пределы нашей комнаты, в ней тут же появлялся Леонид Иванович с пачкой шахматных задачек.
7. Усята
Классической литературой я в юности увлекался мало – больше лёгкой, приключенческой и всё никак не мог понять, откуда у меня вдруг в тридцать лет появился к ней, да и к литературному творчеству в целом интерес?.. И только теперь, когда мне недалеко до пятидесяти, когда я с самой осени потихонечку пишу, растягивая удовольствие, эту повесть и отчётливо вижу в своём сознании, будто наяву, школьных товарищей и учителей, я увидел человека, заложившего в мою голову литературную мину замедленного действия – Любовь Николаевну Бирюкову.
В 1972 году Любовь Николаевна, тогда совсем молоденькая учительница, прибыла вместе с мужем в Вяжинскую восьмилетнюю школу и у неё в первый год, пока не осмотрится, не было своего класса. А у её мужа был. Николая Александровича назначили классным руководителем в шестой «Б», и он быстро и искренне полюбил нас. Любовь Николаевна любила мужа и оттого тоже быстро и искренне полюбила шестой «Б».
В следующем учебном году у Любови Николаевны появился свой класс, и она стала любить их. Но в первый год она больше всех симпатизировала шестому «Б», могу смело утверждать, с теперешних взрослых позиций. Она частенько, с удовольствием, проводила с шестым «Б», вместо Николая Александровича, обязательные для классного руководителя собрания и собеседования. И частенько читала нам во время этих встреч «...с чувством, с толком, с расстановкой», и с прекрасной жестикуляцией, воскликнув перед началом: «Вы только представьте такую ситуацию!», рассказы Чехова: «Налим», «Хамелеон», «Лошадиная фамилия», «Злоумышленник», «Унтер Пришибеев», «Письмо к учёному соседу», и чередовала их со своими мини-баечками про одну маленькую девочку, которая жила с ней по соседству. Эта девчушка вставала весьма рано и приставала к нашей учительнице, когда она шла в школу, с различными историями про животных. Историй этих было много. Расскажу только одну, наиболее запавшую в память.
– Тётенька, а вы знаете сколько у нас усят? – несколько дней подряд докучала девочка одним и тем же вопросом. И когда Любовь Николаевна, наконец, сообразила, о чём картавая девочка говорит, глотая букву «г», и спросила: «Ну и сколько же у вас усят?» – та с серьёзнейшим видом ответила:
– А сплоси у бабуски!
Делать нечего, пришлось обратиться к бабушке, как раз выгнавшей со двора два стада гусят – одно побольше, с уже подросшими птенцами, и второе – поменьше, с пушистыми желторотыми комочками.
Бабушка оказалась не менее забавной, чем внучка. Она сосредоточенно пересчитала большое стадо, затем маленькое и шепеляво выпалила:
– Шорок одинадшать!
Оказывается, она умела считать, но не умела складывать.
Мина замедленного литературного действия взорвалась в конце двадцатого века дюжиной «Хуторских и охотничьих баек». Не знаю, как с другими произведениями, но семя для юмористических рассказов – уверен, было брошено в почву в 1972 году.
Я всё чаще и чаще перечитываю рассказы Чехова, особенно те, что так проникновенно читала Любовь Николаевна. И всё чаще и чаще обнаруживаю в реальной жизни и досужих помощников, и хамелеонов, и забывчивых, и наивных злоумышленников, и начальственных Пришибеевых, и весьма учёных соседей.
8. После школы
После школы судьба близко сводила меня только с некоторыми однокашниками.
С Николаем Колузоновым мы снова сошлись всего лишь через месяц. Николай мечтал стать лётчиком. Он часто принимал позу ласточки и начинал тренировать координацию с помощью всевозможных наклонов и покачиваний корпусом. Затем отчаянно крутил головой то по часовой, то против часовой стрелки, объясняя нам, что главное выдержать испытание на центрифуге*. А мы не верили, курьёзно шутили и озорно хохотали над его словами. Как оказалось, напрасно – именно на центрифуге ему не хватило при поступлении каких-то незначительных долей, возможно, из-за наших постоянных насмешек, сбивавших его с темпа. Домой Николай вернулся расстроенный. Я успокаивал его как, мог, и умудрился уговорить всего за один вечер поступать вместе со мной в техникум – на электромеханика. На следующее утро мы поехали в город Миллерово и, к нашему удивлению, выдержали все экзамены. К ним мы совершенно не готовились, только и знали, что ходили в кино да читали художественную литературу. Николаю после неудачи с лётным училищем было всё равно, он поехал только потому что дал мне слово. А я поехал, потому что дал слово своим родителям, но что поступлю, не обещал – у меня на этот счёт были свои планы. По одиночке мы, конечно, засыпались бы и даже были бы этому рады. А вдвоём, морально поддерживая друг друга, поступили. И раз поступили, пришлось учиться. Жили мы всю осень на квартире у одного поразительно скупого дедушки. У него посреди двора стояло высоченное грушевое дерево, на котором росли большие-пребольшие груши-дули. Дедушка каждое утро скрупулёзно пересчитывал их и очень огорчался, когда какая-нибудь дуля срывалась с макушки и вдребезги разбивалась о зачем-то заасфальтированную во всём дворе землю. Жалея дедушку, мы предложили ему свою услугу – каждый вечер приставляли к дереву лестницу и собирали поспевшие плоды. За эту инициативу дедушка разрешил нам забирать по одной груше, но когда заметил, что мы слопали по две, спрятал лестницу и опять стал с огорчением пересчитывать по утрам утраты. А их с каждым днём становилось всё больше и больше, мы-то с Николаем прошли необыкновенно «крутую» подготовку, в необыкновенно находчивом коллективе. И как нас учил великий кормчий школьного юмора Ваня Качкин, унывать не стали. Поздно вечером, когда дедушка ложился спать, Николай накрепко, с наклоном, упирался руками и лбом в дерево, а я разбегался, заскакивал ему на спину и повисал, в прыжке, на нижней ветке. А дальше дело пустяковое...
Мы не хамили. Срывали только две дули – они же всё равно разбились бы вдребезги. Я через пару минут выкидывал в мусорное ведро стебелёк от своей груши, хватал книгу и падал на подушку – мы начали взрослеть и читали уже не приключенческие произведения, а Тургенева: «Асю», «Первую любовь», «Вешние воды»... Николай неодобрительно косился на меня и всегда говорил одно и то же:
– Сэр, ну ты и чудак! Разве можно сразу пожирать такую вкуснятину? Её же надо смаковать весь вечер.
С тех пор, глядя как Николай смакует дулю, я не то чтобы не люблю груши... Так себе, малость недолюбливаю.
Вскоре я возмечтал о морских путешествиях и ушёл служить в армию* – там быстрее можно было заработать характеристику на загранфлот*.
* * *
С другим Николаем судьба свела меня чуть позже, после армии – в Ростове-на-Дону. Николай Ковалёв учился в институте, а я проходил курсы рулевых-мотористов в мореходном училище.
Николай был чрезвычайно серьёзным студентом. Только в цирке, куда мы ходили каждое воскресенье, он превращался в необыкновенного весельчака. Он обожал игру клоунов и всегда заразительно смеялся с них.
– Эх, Ваню Качкина сюда бы! – временами восклицал он.
Я тоже заражался клоунадой, и мы вдвоём быстро заражали всех рядом сидящих зрителей. Они, конечно, смеялись и без нас. Но как?.. Это же была пародия на смех! А с нами они смеялись взахлёб, до слёз. Я стирал с глаз ладонями мокроту и всё думал:
«А что было бы, если бы Ваня и взаправду оказался здесь? Да они вовсе поумирали бы со смеху!»
Ваня мог заразить бациллой смеха любого, даже самого тоскливого, отдельно взятого меланхолика, не говоря о зале, где всегда найдётся несколько до невозможности смешливых холериков.
В цирке мне с Ваней быть не довелось, но советские комедии шестидесятых-семидесятых годов прошлого столетия я пересмотрел вместе с ним практически все. И если верить учёным, что одна минута смеха заменяет сколько-то там часов, а то и дней жизни, то я проживу, безусловно, очень долго – я и поныне продолжаю смотреть, по несколько раз в год, неувядающую киноклассику: «Кавказскую пленницу», «Джентльмены удачи», «Иван Васильевич меняет профессию», «Операция «Ы» и другие приключения Шурика»... И, как когда-то в юности, хохочу, хохочу, хохочу... чуть ли не до слёз.
На клоунов у нас – студентов, деньжонок иной раз не хватало, и мы решили стать мелкими бизнесменами*. Я в то время уже был на практике на речном флоте и нелегально накупил с рыболовецкого сейнера в Цимлянском водохранилище на сорок рублей, одолженных у второго штурмана, около двухсот небольших рыбёшек под названием сеньга*. Рыбок я завялил прямо на пароходе, по примеру умудрённых опытом коллег, и когда мы пришвартовались ранним воскресным утром к Ростовской набережной, отпросился у старпома на целые сутки, поменявшись вахтами с друзьями, и побежал на квартиру к Николаю. Мы пересыпали рыбок из большого целлофанового мешка, который я припёр чуть ли на плече, в два модных по тем временам кожаных портфеля и пошли на базар.
Мы примостились на самом краю рынка, нахлобучили на глаза ондатровые шапки и безрезультатно, зато безмятежно простояли около получаса. Мы жутко стеснялись и то и дело порывались уйти домой. Но новичкам, как известно, частенько везёт в новом для них деле. Повезло и нам. Мы случайно, но очень удачно расположились – мы стояли на тропе, по которой то и дело сновали любители ячменного напитка. Один из них машинально задержал на нас взгляд и увидел рыбу в слегка приоткрытых портфелях.
– Ты погляди! – азартно почесал он затылок. – Свеженькая!
Он кинул в портфель два рубля, взял две рыбёшки и мгновенно затерялся в толпе. А мы остались торчать на том же месте – по-прежнему робко и безрезультатно. Тем не менее у нас появился положительный момент – теперь мы знали цену одной рыбёшке.
– Эй, люди!.. – вдруг разноголосо и требовательно закричали из толпы мужики. – Кто видел пацанов с рыбой?
Мы тотчас закрыли портфели и отвернулись, на всякий случай, в другую сторону. Но мужичок, благодаря которому мы узнали цену на рыбу, всё равно опознал нас.
В течение следующего часа к нам тянулась бесперебойная вереница непосед, хитростью улизнувших из дома от нудной бытовухи и докучливых жён. Они решительно выковыривали из заначек когда-то золотистые, а теперь истрёпанные, засаленные, и порой даже надорванные рублики, с радостью обменивали их на рыбу и убегали обратно в пивнушку.
Когда мы возвратились к Николаю на квартиру и стали высыпать из карманов на стол клубочками скомканные рублики, образовалась весьма объёмная денежная горка. Человеку, не знавшему сколько там на самом деле*, могла показаться целая тысяча! Первой так подумала жена Николая.
Надежда едва не уронила сковородку с жареной картошкой на пол, когда увидела, как мы горстями сыпем на стол «тысячу денег».
На её возглас прибежали необыкновенно душевные соседи, у которых Николай с Надеждой снимали комнату, полюбовались горкой пусть и рваных, засаленных и скомканных рубликов, и привели, сердешные, гостивших у них друзей. Все были убеждены – денег не менее тысячи, и стали восхищаться нашим предпринимательским талантом. Но мы-то, добропорядочные студенты, дети своего времени, знали – это не талант, это спекуляция*, и чувствовали себя из-за этого весь день как-то неловко.
Цирк! Клоуны!
Только клоуны в цирке избавили нас от необоснованной тревоги. Вот оно, величайшее из всех лекарств! Смех! Смейтесь, люди, на здоровье и живите долго и счастливо!
* * *
С Витей Хомченко я вижусь каждое лето. Он живёт в том же хуторе, что и моя тётя.
Когда я уезжаю после отпуска из отчего дома, я всегда еду через хутор Крутой, чтобы проведать любимую тётю, и всегда встречаю Витю. Он в эту минуту обязательно идёт навстречу мне либо едет на каком-нибудь стареньком, несносно тарахтящем транспорте. Он как будто чувствует, когда я появлюсь в их краях.
Мы радостно и громко приветствуем друг друга и через несколько минут весь хутор знает: «Сэр приехал!» По-другому меня там никто не признаёт – ведь многие из них учились со мной в одной школе и жили в одном интернате.
Однажды я задержался, из-за поломки автомобиля, в родном, бесконечно любимом хуторе дольше обычного и спешно уезжал в ночь, чтобы не просрочить визовый режим на прибалтийской границе.
Я ехал по ночной степи, по знакомым с детства извилистым и ухабистым дорогам, то и дело сходившимся и расходившимся в разные стороны, и ничуть не сомневался в себе. Но степь!.. Ночная степь!.. Это что-то особенное! Здесь очень даже легко съехать ненароком со своей дороги, а возвратиться назад, второпях, утверждаю, исходя из личного опыта, очень и очень затруднительно. Я в юности колесил на мотоцикле по этим дорогам десятки, а то и сотни раз – и днём, и ночью. И всё равно умудрился заблудиться. О том, как я блуждал, – рассекая по одному и тому же месту вперёд-назад, думая, что всё-таки куда-то еду, – напишу в другой раз. Кстати, когда я рассказал о своих степных приключениях друзьям, после некоторых колебаний, мне столько интересного поведали в ответ, что я сразу успокоился и решил затеять новый цикл: «Дорожные истории».
Возле хутора Крутого я оказался под самое утро, когда только-только забрезжил рассвет, и в сам хутор заезжать не собирался.
«В этом году не проведаю ни тётю, ни Витю, – с тоской думал я. – Нарушится традиция...»
И тут произошло неожиданное – я увидел на степной дороге Витю Хомченко.
– Нет, Сэр! – погрозил он пальцем, когда я остановился. – Ни за что не проскочишь мимо меня!
Удивительно! Что он делал в такое раннее время в степи?
Я выскочил из автомобиля и, в порыве чувств, забыл спросить об этом. Я спросил его тогда о другом:
– Витёк, ты помнишь, как меня зовут?
Он часто заморгал, на мгновение призадумался и в недоумении ответил:
– Серёга! А что?
Это было чуть ли не в первый раз в жизни, когда он назвал меня по имени. Мог ли он ошибиться? Нет. Но призадумался. Я для него Сэр, и только Сэр.
С Витей нас, видимо, разлучит только естественное для каждого человека в конце жизни событие.
С другими однокашниками я вижусь гораздо реже, а с некоторыми и вовсе судьба не сводила до встречи, посвящённой тридцатилетию окончания школы. Это событие особенное. Оно подтолкнуло нас к мысли, что надо встречаться чаще – просто так, хоть на минутку. Иначе будет поздно. Ведь некоторые (Володя и Вера), к великой нашей грусти, уже убыли туда, куда не поедешь, не позвонишь и не напишешь. А там мы соберёмся ещё не скоро, и не все сразу.
С Ваней мы видимся совсем редко – вечно не совпадает отпуск. Я безмерно соскучился и следующим летом обязательно его разыщу, где бы он ни был – и, глядишь, снова случится какое-нибудь необыкновенно интересное событие.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Жизнь – это сон,
И я не хочу, чтобы кончился он. (Олег Газманов).
Судьба, к сожалению, разбросала нас в разные стороны, как и любой другой класс. Я оказался дальше всех – в Англии. А друзья заграничные зовут ещё дальше – в Ирландию, в Норвегию, на Кипр... и даже в Америку и на Филиппины!.. Я не отказываюсь – поеду, ради интереса. Но хочу по-настоящему только в Россию, к своим школьным товарищам и всё вспоминаю наше беззаботное житьё-бытьё, описывать которое более не стану, чтобы не утомить читателей. Я и так целый учебный год пишу, с различными уточнениями и дополнениями, одну и ту же маленькую повесть. Надеюсь, друзья не осудят меня. Я её иногда перечитываю и хохочу – я же всё, что пишу, вижу, как наяву.
Но иной раз всё-таки грущу – от мысли, что годы детства и юности всё отдаляются и отдаляются и никогда уже не вернутся к нам. А так хотелось бы, чтобы они вернулись ещё раз. А потом, может быть, ещё раз... При этой мысли я опять начинаю уточнять, дополнять и всё мечтаю: «Вот вернулось бы то весёленькое и беззаботное времечко!.. Какой бы я был послушный мальчик! Как бы я хорошо учился в школе! И как бы у меня из-за этого ладно и складно шла жизнь!..» Я сейчас в это искренне верю и стараюсь внушить эту истину своим ученикам – а ученики, в свою очередь, рассказывают об этом своим папам и мамам. И заинтригованные родители приходят взглянуть на нового учителя, потому как многие из них тоже думают, что смогли бы начать всё сначала лучше, чем прежде.
А как вы, дорогие читатели? Не спешите с ответом. Подумайте.
Мой ответ такой: смог бы, но не хотел бы. Хотелось бы другого – пусть эта жизнь будет как можно длиннее, и пусть в ней рядом с нами всегда будут люди, которых мы любим!
------------------------------------
*...мелкими бизнесменами – см. строку Спекуляция
*Пиджак – В похожих пиджаках несколькими годами ранее щеголяли стиляги.
*Сеньга – это помесь (подвид) леща и рыбца, как утверждают донские рыбаки. Никогда и нигде больше автор не видел таких необыкновенно вкусных вяленых рыбок и даже не встречал человека (кроме как на Дону), что-либо знающего о них.
*...сколько там на самом деле – по секрету – сто восемьдесят семь рублей. Две тогдашних получки простого работяги!
*...служить в армии и заработать характеристику на загранфлот – об этом повествуют рассказы «Письмо», «Морской волк Сеня», «Курить – здоровью вредить».
*Спекуляция – популярная и поощряемая теперь коммерция в советские времена называлась спекуляцией и была уголовно наказуемым преступлением. Но многие тем не менее тайно приторговывали или покупали из-под полы (что тоже каралось законом), так как в стране был дефицит буквально на все хорошие товары и на продукты.
*Центрифу;га – устройство, использующее центробежную силу. Основной частью центрифуги является ротор (барабан), вращающийся вокруг своей оси с частотой несколько тысяч оборотов в минуту. Испытание на центрифуге используется для физической подготовки людей, которым предстоит столкнуться с необходимостью испытывать значительные перегрузки в процессе выполнения работы. Например, при подготовке боевых лётчиков и космонавтов.
БИБЛИОГРАФИЯ
КЛЕТЧАТЫЙ ПИДЖАК
Октябрь 2006 – июнь 2007, Лондон.
1. Газета «Слава Труду» № 94, 96-97, 99; 9-21 августа 2007, Кашары, Ростовская обл.
2. Газета «Лицейские будни» № 3 - ноябрь 2008 г., № 5 - январь 2009 г., № 6 - февраль 2009 г., № 8, Апрель 2009 г., Волгоград.
3. С. Хоршев-Ольховский. «Клетчатый Пиджак». Рассказы. 2010, Лондон.
ISBN 978-9984-30-177-8
4. Журнал «Ступени» № 7, 2013 г., Днепропетровск.
5. С. Хоршев-Ольховский. «Избранное». Повести и рассказы. 2019, Москва.
ISBN 978-5-00153-068-8