Глава 10 из повести "Инфицирован"
Если бы только Пастернак, может, и обошлось бы, но рядом в девочкином списке была Цветаева. И сборник её стихов и поэм, такой же синий однотомник, с той разницей, что востребованный и читаемый, тоже нашелся в нашей библиотеке.
Раскрыл я его на свою беду.
Поэтической атаки такой силы и страсти мой организм не ожидал и готов к ней не был.
Отчаянная свобода брызнула стихами со страниц этого сборника. Свобода поверх запретов и ограничений. Всему наперекор. Без оглядки и ни на что не рассчитывая.
Высочайший полёт в мировой поэзии, оказавшийся несовместимым с реальностью и даже самой жизнью.
Такую литературу мы не проходили.
Опасна она.
Волны гибельного восторга слишком заразны.
Я долго держал эту книжку и вернул, когда переписал в толстую общую тетрадь то, что особенно понравилось – первый дневник, он же медицинская карта истории болезни.
Цветаева стала озарением, открывшим неожиданную многомерность и колдовскую силу родного языка – это живое море смыслов, звуков, символов, ассоциаций, идиом, научных сведений, представлений, фантазий и надежд...
А слова как живые существа в потоке времени и сами – поток. Они рождаются, набирают силу, живут и ветшают, меняя смысл или превращаясь в пустую, гремящую оболочку.
«И как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова».
Гумилёв тоже был в девочкином списке.
Пастернак дал понять, что я – как носитель русского языка определил себе слишком малую и легкую ношу. А Цветаева показала, что это не мы его носим, это он нас несёт. Нужно только расправить крылья и обрести свободу.