Голубой вьюн на зеленом поле. Часть четвертая

               
                Мемуары. Часть четвертая.
               
                «Я буду, как голубой  вьюн на зеленом
                поле, виться вверх к золотому солнцу».
                «Песнь голубого вьюна» -
                молитва друидов.


«Иногда давние весны, полные тепла и
запахов, снова расцветают в нас. И мы
проносим их сквозь зиму, согревая у себя
на груди».
Милорад ПАВИЧ. «Хазарский словарь».


Меньше всего мне хотелось бы превращать свои мемуары в доморощенные краеведческие писания. По первоначальному замыслу четвертая часть моих воспоминаний должна  посвящаться моей ранней юности, которая тесно связана с первой школой. Моя цель – рассказать о своей собственной жизни. Не в том смысле, что я пуп земли и центр вселенной.  Жизнь каждого человека, кем бы он ни был – великим деятелем истории, великим аферистом или просто, скажем,  заурядным  слесарем  ЖКХ в своем маленьком городе, - он, исходя из  идеи голографического строения вселенной, становится самоценной и равноправной с другими людьми частицей осознания мира.

…Я стала искать в Интернете историю школы номер один нашего города. Выяснилось, что школа существует с 1937 года.  Материала на сайтах города и самой школы мало, как бы ни кичились своей дотошностью местные краеведы. Я уже писала о старом Бердске,  там я училась в базовой школе педучилища и потом, очень недолго, в девятой школе – в помещении бывшего сельхозтехникума, а к первой школе я отношения не имела. Но поскольку эта  школа, хотя и не сразу, стала мне родной, меня очень тронули воспоминания одного из бердских старожилов – Юрия Адоньева. Вот что он писал в городской газете «Курьер. Среда» в 2017 году:
         «Наша школа №1 в старом Бердске, где я учился, стояла среди сосен, вдали от городских улиц и переулков. Школа была деревянная, из сосновых бревен. Классы светлые, просторные. Мы все три года с 8 по 10 классы учились на втором этаже, в одном и том же кабинете. Я не помню, чтобы зимой мы мерзли в школе, сидели бы на уроках в пальто. Даже в крепкие морозы здесь было тепло. Теперь я понимаю, что это была заслуга Геронтия Ферапонтовича  Петровского, нашего директора школы. Тогда я, конечно, не придавал значения таким деталям. Учился и все».
Меня подкупила искренность повествования, но не только. Мне было дорого упоминание имени Г.Ф.Петровского, который, оказывается, раньше был директором школы.  Когда я пришла, уже в новом Бердске, не временно, в четвертый класс, а постоянно, в восьмой, в эту школу, он был у нас уже  учителем  химии. А еще я смутно помнила его по базовой школе педучилища: он был там  преподавателем.


Для меня  жизнь в первой школе  в конце пятидесятых – начале 60-х годов двадцатого века неотделима от жизни нашего  выпуска 1963 года. Уникальность нашего маленького сообщества заключается   в том, что наш класс,  едва ли не единственный среди многочисленных выпусков школы, сохранил жизнеспособность коллективного духа, единство и дружбу вот уже 58 лет.
 Когда я, в случайном разговоре с кем-то,  начинаю говорить о нашем классе и о том, что мы до сих пор встречаемся раз в два-три года, а периодами – ежегодно,  я встречаю скептический взгляд собеседника: мол, этого не может быть.  Чтобы старики и старухи семидесяти пяти лет всю жизнь не теряли друг друга из вида и продолжали с непонятным постоянством свою странную дружбу?  В этом некоторым людям видится какая-то фальшь, неискренность и способ саморекламы. Одна дама восприняла мои рассказы о друзьях по школе чуть ли не как личное оскорбление. Как правило, выпускники школы или вуза сначала поддерживают связь - в первые после выпуска годы, а потом это разваливается самым естественным образом.
Я не раз задумывалась о причинах живучести нашего маленького сообщества. Видимо, сыграло роль и  то, что  личная история совпала у нас со светлой и яркой полосой истории страны -  «оттепелью» шестидесятых лет прошлого века. Об этом даже есть книга Василия Аксенова «Таинственная страсть», в которой он рассказал о странном и стойком братстве шестидесятников, которого не могли разрушить даже отдельные личные конфликты и  последующая гибель идеалов и надежд того периода.
Я не хочу сказать, что наш класс представляет из себя группу политизированных фанатиков, оппозиционеров или стойких приверженцев прошлого. Совсем нет.  Есть среди нас и либералы,  есть и последователи социалистических идей, есть и просто не интересующиеся политикой и не одержимые никакими увлечениями люди.  Но политические пристрастия или их отсутствие почему-то никак  не повлияло на наше единство, не  смогло нас расколоть - может быть, потому, что подсознательно, инстинктивно, стихийно мы пережили   эту своеобразную и кратковременную «эпоху возрождения» на развалинах тоталитарного общества.
Мы  значительно моложе аксеновского поколения. Василий  Аксенов был 1932 года рождения, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский  -  его одногодки, Андрей Вознесенский – на год моложе, Белла Ахмадулина – на пять лет моложе. Один Булат Окуджава был значительно старше этой всей компании – на целых восемь лет.
…Вот я и сбилась опять с личной истории на историю страны. Я уже в какой-то части мемуаров говорила о том, что иногда буду писать о широко известных вещах в той степени, в которой они стали частью моей  жизни. Осип Мандельштам писал в ноябре 1933 года: «Мы живем, под собою не чуя страны». Или у Анны Ахматовой: « Это было со мной и с моею страной». А был еще и Маяковский, который жизнью заплатил за общность с эпохой: «Это было с бойцами, или страной, или в сердце было моем». Да, порой, если хочешь насильно оторвать себя от своего времени, то получается – с кровью… 

В третьей части мемуаров я рассказывала о девятой школе. В ней я оказалась из-за того, что когда здание  ввели в эксплуатацию,  я стала принадлежать к ее району, так что выбора у меня тогда не было. Пятый, шестой, седьмой класс, половина восьмого – вот эти три с половиной учебных года, которые прошли у меня в стенах этой школы. Были у меня там и трудности, которые я довольно подробно описала в третьей части мемуаров, но была и жизнь, которая, в конечном счете, делима на периоды лишь условно. Все дни жизни – настоящие, драгоценные.
Ради справедливости следует сказать, что были у меня  встречи, уже в конце первого десятилетия двадцать первого века, и с друзьями  по девятой школе. Случалось это спонтанно, оба раза – благодаря приезду в родной город нашего одноклассника -  известного кинорежиссера студии «Беларусьфильм» Сергея Сычева, входящего в десятку мэтров этой известной фабрики кино.  Мы собирались дважды -  человек по восемь, среди которых были такие, которых я вообще не знала, так как они пришли в класс после того, как я ушла в первую школу. Эти встречи очень взволновали меня, напомнили многое, но они ничего не изменили в моей принадлежности к братству моего класса из первой школы. Хотя тогда мы, расставаясь с Сергеем Сычевым, обменялись телефонами и обещали друг другу звонить и встречаться, но это не сбылось.

…Наверное, это была поздняя осень пятьдесят девятого года. Сейчас первая школа занимает типовое  панельное  двухэтажное строение, а в годы моей учебы она располагалась в странном двухэтажном здании, обшитом тесом в елочку и окрашенным в неопределенный желтый цвет. Это строение сохранилось и сегодня, но в него как-то вклинилась, в самой середине, странная кирпичная  встройка – она существует вроде бы с 1969 года, то есть,  появилась уже после нашего выпуска.  Там сейчас находится сонмище каких-то офисов коммерческих предприятий.   
Уже будучи юристом, я слышала легенду о том, что это здание старой первой школы на улице Первомайской не существовало в списке городской недвижимости очень долго, и как потом чиновники вышли из этого положения, я не знаю. Собственно, в городе, пережившем переселение на новое место, это не единственный случай, были и другие подобные  факты. Например, «не существовал в природе» жилой дом, на две, что ли, квартиры, в поселке Боровое – с этим-то я реально столкнулась в судебном деле о признании права пользования жилым помещением. Каково было суду признавать это право в доме, который отсутствовал в реестре городской недвижимости? Наверное, что-то похожее было и со зданием старой первой школы.
В общем, в конце пятидесятых  школа имела явно допотопный вид, причем, возможно - в самом буквальном смысле. Может, это строение уже стояло на своем месте еще до затопления старого Бердска Новосибирским водохранилищем? Ведь вокруг железнодорожной станции Бердск были разбросаны какие-то строения еще до начала строительства Новосибирской ГЭС.

… Внутри здание школы выглядело тоже довольно интересно. Заходишь, а направо и налево -  длинный  коридор вдоль ряда окон, под каждым из которых красовалась «батарея» отопления. Напротив окон – двери в классы. Как сейчас вижу деревянные окрашенные  полы из толстой рейки, которые сегодня уже прочно забыты и не встречаются  в жилых помещениях, а уж тем более – в учреждениях. Причем, цвет краски был довольно насыщенным, может,   потому, что полы эти натирались, похоже, мастикой, как паркет. А школьники говорили, что это была не мастика, а растительное масло, которое уже крепко въелось в краску.
И вот, я пришла в школу, помнится, где-то к середине второй четверти, потому что была уже  поздняя осень или даже начиналась зима.  То есть, меня перевели сюда не сразу после летних каникул, а гораздо позже – видимо, долго думали, как со мной следует поступить. Сначала поместили в параллельный класс девятой школы, а потом решили и  совсем вытеснить меня  за ее пределы. Драм особых не было, но все же проблемы со мной возникли – это все описано в третьей части мемуаров.
Конечно, мне было не по себе. В девятой школе остались мои подруги,  друзья,  и – ах! первая любовь, совсем, как в повести Чингиза Айтматова, постановку по которой я с волнением слушала по радио. Правда, переход   не был столь болезненным:  несколько человек из вновь обретенного  коллектива  неплохо меня помнили по четвертому классу, и я с ними сохранила поверхностное знакомство. Это, например, были две милых красавицы-подружки Рая Горбарчук и Валя Батенева, первая из которых ходила всегда с большим  бантом над пышными русыми волосами, заплетенными в чудесную косу. Глаза ее  -  светлые и бездонные, но не холодные и безразличные, а полные шарма и обаяния.  Рая была известна  тем, что ходила в музыкальную школу и умела бойко играть на аккордеоне.
Ее неразлучная подруга Валя тоже была   хороша собой, дружелюбна и  уже тогда отличалась умением остроумно  шутить. С Валей меня сближало  то, что ее родителей неплохо знала моя мать, поскольку работала с Валиным отцом на почте, кажется, он занимался там телефонной и радиосвязью. Знакомым оказался и Виктор, с которым я в четвертом классе какое-то время сидела за одной партой.  Тогда еще я не могла знать, что мы с ним сильно подружимся  в девятом классе и даже будем думать о будущей женитьбе.
В восьмом  с нами была и знакомая мне тоже с четвертого класса Элла Яблонская. Это была девочка с гравюр 18-го и 19-века: лицо классической красоты, вьющиеся на висках локоны. Типаж – Наталья Гончарова, Пушкинская супруга. Да, точно - приближался Новый год, наверное, шестидесятый, мы готовились к празднику и тянули жребии – кто кому будет дарить подарки. Так вот, этой Элле выпало мое имя, и она подарила  мне тогда книгу Бальзака «Шагреневая кожа», которая и сейчас цела, с аккуратной дарственной надписью.
Что интересно, в классе было дополна учеников, может, не меньше сорока. Тогда это было обычное дело – переполненный класс. В нашем, восьмом «А» девятой школы  было попрозрачней,  а вот в восьмом «Б», в который меня сначала перевели из родного класса, - там было полным-полно народа, ни одного свободного места на всех трех рядах парт. То же самое и оказалось в моем новом класса «А» первой школы. Кстати, здесь тоже был восьмой «Б», так же тесно заполненный и сформированный  из бывших семиклассников неполно-средних школ. Взрослые говорили, что сорок пятого года уродилось очень  много, потому что в сорок четвертом война явно уже пошла к концу,  любовь и рождаемость в сорок пятом году расцвели пышным цветом.
Кого я еще помню из той толкучки своего нового восьмого «А» класса? Да, буквально это была толкучка, во время перемен не так уж свободно можно было выйти в коридор, между рядами парт были узкие проходы.   Витя был – другой, не тот, с которым я буду дружить:  густые черные волосы с едва заметным медным оттенком и сильно, как тогда говорили, конопатый. Его отец был большим начальником в горисполкоме, он  уже получил новое назначение в область, но семье еще не дали квартиру в Новосибирске. Я его помню потому, что он каждый день плелся из школы сначала не домой, а следом за нами с Маргаритой, к которой он был сильно неравнодушен, об этом знал весь класс. Впрочем, в некоторые дни его сменял невысокий аккуратный мальчик Вова, который потом стал заместителем генерального директора по строительству одного из трех в городе крупных заводов.

…На этой ноте мне неожиданно  вспомнились школьные вечера. В моих ушах еще звучал «Вальс цветов» в обработке Киянова, который мы часто слышали на школьных вечерах в «девятке». Я и сейчас впадаю в прострацию, когда я слышу этот вальс. Его пронзительная грусть проникала так глубоко в мое сердце, что я перемещалась в  другое измерение. В этой музыке сконцентрировались и моя  дружба -  сначала со Светой Воронцовой, потом с Зиной Петуховой, и наши походы за огоньками для первых экзаменов за седьмой класс, и, конечно же, образ любимого учителя. Он, по моему представлению, был идеальным человеком: и красив, и умен, и интеллигентен, и деликатен, в отличие от некоторых бесцеремонных учителей. И даже демократичен. Однажды я видела, как он проходил мимо моего дома в ватаге подростков и естественно и непринужденно пинал перед собой футбольный мяч. Да, все это остается во мне до сегодняшнего дня.
Мне хорошо запомнились три школьных вечера. Два из них  как раз относятся к тому времени, от которого не осталось почти  никаких следов. Мне было тогда очень трудно, и, видимо, подсознание упрятало неприятные переживания в какие-то тайные кладовые. Но тот школьный вечер явно состоялся осенью восьмого класса, еще до того, как мне пришлось расстаться с девятой  школой. Конфликт уже висел в воздухе, я ожидала чего-то неопределенного, причем неприятного,  горизонт еще был неясен. И вот – школьный вечер. Музыка, приподнятое настроение.
Валерка Лепкович появился осенью в нашем классе новичком, или он был в параллельном классе, куда меня вскоре водворили? Этот мальчик явно выглядел интеллектуалом, я была практически незнакома с ним. Было известно, что он учился в музыкальной школе по классу скрипки. У нас в классе был будущий кинорежиссер, а музыкантов не было. И вот целый вечер Валерка этот приглашал меня танцевать -  один раз, второй, третий, и еще, и еще.
На меня это произвело колоссальное впечатление. Потому что с нашими «пацанами» у меня не могло быть ничего романтического – с некоторыми из них я училась еще в базовой школе педучилища в старом Бердске, они часто выкручивали девчонкам руки, дерзили учителям. Видимо, и от меня они не были в восторге из-за моей  обособленности, любви к чтению - меня уже тогда несло куда-то в сторону судьбы «синего чулка».  В некотором роде меня понимал как раз Сергей Сычев - будущий кинорежиссер, а для остальных я, наверное, казалась персоной совсем  не интересной и скучной. Такой, впрочем, я и была.
И тут -  нежная волна Валеркиного внимания подхватила меня и унесла куда-то далеко-далеко… Хотя тогда моя безответная любовь к «Вильгельму»  еще царила в моем сердце. Но она обреталась в сфере фантастики, а тут – реальные знаки внимания, валеркины руки на моей талии, кружение вальса, которое казалось уже бесконечным. Но вечер кончился. Провожать меня Валерка не пошел. Потом какое-то время меня наполняло неясное ожидание продолжения, но его не было.
Вскоре я  оказалась в чужом, хаотичном и агрессивном восьмом «Б» своей, девятой школы, а потом как-то сразу – в первой, где у всех нас была тьма новых знакомств.  Агрессивности явно не ощущалось, а просто сама по себе перенаселенность пространства тревожила, пугала. Тогда я познакомилась с полной не по годам, но очень быстрой и подвижной Зоей Овчинниковой. Сближение произошло и потому, что Зойка жила еще дальше меня от первой школы, но почему-то после семилетки была распределена не в девятую, а в первую школу. Как потом оказалось, у нее была  странная семейная история, которой я здесь не хочу касаться.
И вот, эта веселая Зойка потащила меня на вечер в свою бывшую шестую школу-семилетку. Просто у нее там остались  друзья.  Школа эта располагалась  в районе военного городка, где жили семьи офицеров. Но там же, по соседству,  располагался кошмарный такой, странный и пугающий мир – шесть-семь бараков, который назывался шикарно: «Три туза». Вот там, конечно, обитали подростки - все сплошь персонажи из картотеки комиссии по делам несовершеннолетних. Правда, на том вечере они ко мне не приближались, оставаясь где-то на периферии. 
Я, наверное, была оценена по одежке – синему платью из тонкого вельвета-рубчика с клешеной  юбкой-шестиклинкой и большим белым воротником, как у Майи Кристаллинской,  и меня часто приглашали на танец «хорошие мальчики»:  какой-то офицерский сын Валерка Павленко, еще кто-то в таком же роде. Там мне девчонки показали Сашку Хромова, сына директора городской спортивной школы, где все время пропадали – для меня уже «наши» -  Санька и Витька, будущие мои замечательные друзья. Через годы Сашка Хромов тоже стал директором   спортивной школы, как и его отец.
Теснота была ужасная, духота. Чтобы пробраться к стене и отдохнуть от танца, требовалась некая изворотливость и ловкость. Музыка гремела во всю Ивановскую. Не замолкала Эдита  Пьеха, она все налегала на свою песенку «Автобус червони». Я танцевала, танцевала и танцевала на этом празднике жизни.  Стихия тинэйджерского  бездумного веселья захватила меня целиком. Учителей или каких-то еще блюстителей порядка я там не видела, наверное, в шестой школе общество было еще более демократичным, чем в первой.

Школьные вечера в первой школе запомнились мне  тем, что в программе каждого из них была сначала некая официальная часть. Скорее, это был самодеятельный концерт, на котором что-то говорилось и пелось. Это еще восьмой класс. Как всегда, блистала наша Рая со своим аккордеоном, были и другие таланты. Я выбрала свое любимое: стихи. И кого же, вы думаете, я декламировала, вкладывая в это всю свою душу? А вот. Это были стихи Михаила Светлова «Гренада». Не без гражданского пафоса я читала на эмоциональном подъеме:
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, семья!
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!».
Когда я, уже сегодня, перечитываю это стихотворение, у меня возникает горькое чувство. Совсем другие настроения, наверное, испытал бы тот «мечтатель-хохол», если бы оказался в нашем времени.
А тогда мы были просто молоды, и очень молоды – почти еще дети. Нас охватывал восторг бытия, все остальное пока было очень и очень далеко. После концерта были, конечно, танцы. Какую музыку ставили тогда для нас доморощенные диск-жокеи?  Ноктюрн «Гарлем» американского саксофониста Эрли Хагена, душещипательный «Маленький цветок» тоже американца Сиднея Беше.  Чрезвычайно популярны были итальянец Клаудио Вилла со своей «Мариной», а также знаменитый фокстрот «По набережной», который сочинил румынский немец Герхардт Вильнов на слова русского певца Петра Лещенко. Тогда мы уже знали о существовании «Битлз», смеялись до упаду, пытаясь изобразить твист,  но это – не на школьных вечерах, а на домашних вечеринках.
Последним для меня стал выпускной вечер нашего класса – в июне 1963 года. Я уже год не училась с моими друзьями – об этом я расскажу позже, -  но одноклассники  позвали меня на этот вечер, и учителя  не возражали.  Помню, что время от времени двое-трое из танцевального круга выходили куда-то на улицу, а потом приходили вновь, более веселые и оживленные. Ясно, что в школьном дворе, в тени уже зеленых тополей они потихоньку прикладывались к бутылочке. На том вечере я познакомилась с интересным юношей Толей, с ним мы и ушли с выпускного вечера и отправились гулять вдали от шумной компании моих одноклассников, которые, по городской традиции, с шумом и гамом двинулись через сосновый бор на берег Обского водохранилища. С Виктором к тому времени мы уже окончательно и бесповоротно расстались.


 … Была у меня в восьмом классе  встреча, которая положила начало дружбе на всю жизнь. Скоро я узнала, что у нас появилась новенькая девочка. Вот я выхожу из класса на большую перемену и сразу вижу ее, немного растерянную: она впервые оказалась в коридоре совсем незнакомой школы. Она просто встала спиной к окну и  смотрела перед собой, слегка присев на теплую батарею. Поскольку я сама была почти такая же новенькая для большинства одноклассников, я понимала ее отъединенность от всех и решила познакомиться, чтобы вместе преодолевать это состояние отчужденности и скованности. 
Наташа Олейник. Отец ее прошел войну, работал после Победы в украинской  Шепетовке  инженером-оптиком на оборонном заводе, а к нам попал потому, что здесь строился тоже оборонный завод, который подбирал кадры по всей стране и  пригласил Наташиного отца на работу. Позже Евгений Платонович стал одним из крупных руководителей завода. Дружба моя с Наташей длилась почти полвека и окончилась только тогда,  когда ее не стало -  в 2015 году она стала жертвой известной болезни, которая редко кого от себя отпускает.

…А вот тут я хочу снова  вспомнить о Геронтии Ферапонтовиче Петровском, нашем учителе химии. Это был замечательный человек – редкого добродушия, что не так часто встречается среди учителей. Он никогда ни на кого не кричал, никого не одергивал, не осаживал плоским педагогическим остроумием. Когда другой учитель орал бы, вытаращив злые глаза, Геронтий  Ферапонтович просто включал обезоруживающую улыбку, и скажите мне, кто в ответ на такую улыбку будет продолжать эскалацию хамства? 
В девятой школе у нас химию вел Георгий Иванович, о котором я с восхищением рассказывала  в предыдущей части мемуаров. Он был не только замечательным учителем, но и отличался природным артистизмом. В частности, химические опыты с пробирками, спиртовками и растворами вел, как  фокусник – с восхитительной точностью движений и остроумными комментариями. У него все в руках играло, светилось, все атомы и молекулы, все приборы подчинялись ему беспрекословно и легко встраивались в общее представление, сродни цирковому.
А тут!.. Геронтий Ферапонтович стал показывать известный опыт: раствор крахмала смешивается с йодом и в мгновение ока смесь становится синей.  Так вот, пробирка вдруг почему-то выскользнула из его  рук,  упала на первую парту и синей лужей все растеклось прямо по раскрытому учебнику Валерки! Нет, я не думала плохо о неловкости Геронтия Ферапонтовича.  Меня охватила глубокая ностальгическая грусть об утраченных иллюзиях счастья: вот в девятой школе Георгий Иванович никогда бы не выронил пробирку...
Несколько позже, наверное, в девятом классе, когда я уже прочно встроилась в команду одноклассников, был забавный случай с участием Геронтия Ферапонтовича. Тогда наша дружба с Виктором Лимоновым, спортсменом и неразлучным приятелем Саньки Осокина, была в полном разгаре. Естественно, на уроках мы с ним перебрасывались записками. Одну из  таких записок Геронтий Ферапонтович и перехватил. Он бегло заглянул в нее, будучи благородным человеком и не любителем чужих тайн. Но мгновенно лицо его изменилось,  и на нем отразился сильнейший интерес. Весь класс затих, потому что знал, как мы с Витей переписываемся. Тогда мы изобрели  довольно интересный шифр, в котором были не только цифры, но и буквы,  только в других ролях, и знаки препинания, и даже скрипичный ключ.
Геронтий Ферапонтович имел одну слабость: он любил отвлекаться  от урока и рассказывать что-то из своей фронтовой или мирной жизни.
- А вы знаете, ребята, я в армии был дешифровщиком.  И в этой записке я вижу очень хороший,  интересный шифр, который слету и не раскроешь. Конечно, я бы расшифровал эту записку, но потребовалось бы время...
И, к восторгу класса, учитель стал рассказывать очередной интересный случай, связанный с дешифровкой шпионского сообщения во время войны. Все со счастливыми лицами слушали и ждали звонка, который вскоре и последовал. Конечно, добрейший Геронтий Ферапонтович не дал никакого ходу нарушению дисциплины, все были невыразимо рады этому забавному эпизоду.   

Некоторые учителя  какое-то время оставались для меня совсем  чужими. Нет, они не были злыми, ехидными. Как раз, наоборот: в этой школе они были гораздо добрее, спокойнее и человечней, чем в девятой. Не всех учителей я помню одинаково отчетливо. Самые яркие воспоминания, наверное, остались о физичке Мальвине Степановне Гавриловой. Она, одна из всех, держала с нами самую короткую дистанцию в общении – рассказывала нам о своих домашних проблемах, отчего казалась нам не просто учительницей, а старшей подругой. Ее обаяние было непреодолимо. 
Симпатичная, одетая всегда аккуратно, красиво, в романтическом стиле – какое-то малиновое платье с  юбкой клеш ниже колен, которая  мгновенно оборачивалась   вокруг ее ног, когда она стремительно шла по классу, резко останавливалась и  меняла направление на полном ходу.  Лицо, замечательное лицо ее было создано для улыбки – искренней, игривой: улыбались глаза, брови, губы, эта улыбка  подкреплялась и пантомимикой ее грациозных поз и движений. Мы, девчонки, свитой принцессы  так и тащились за ней после урока   в ее физкабинет, стараясь хоть ненадолго продлить общение с этим сгустком энергии и шарма.
Ольга Ивановна Климонтова преподавала математику. Она была сдержанной, отличалась чувством собственного достоинства, которое, однако, не подчеркивалось и не выставлялось напоказ. Она не была чопорной, нет. Однажды она остановилась со мной в коридоре и сказала, отведя рукой мою челку со лба: «Зачем ты постриглась так, спрятала лоб? Он у тебя такой хороший!». Да, это было уже в девятом классе,  когда я смело отстригла свою рыжую косу и пришла в школу в новом обличье. Я и не думала жалеть о старой прическе, но меня тронул этот жест Ольги Ивановны, ее доброжелательное внимание.
Азу  Евгеньевну Дрямину, англичанку, я тоже запомнила. И был  повод, но не очень хороший. С иностранным языком у меня было всегда хорошо, она же и ставила мне полновесные пятерки. Но первую в жизни четверку по английскому языку я получила позже, и она пошла в аттестат о среднем образовании. Вторую – на вступительных экзаменах в институт. К этому я еще вернусь.
Физику и астрономию у нас вела Валентина Ивановна, ее фамилию я не могу вспомнить, хотя позднее она же была классной руководительницей моей младшей дочери. Осенью, уже в десятом классе, она не раз проводила с нами  уроки астрономии во дворе у школьного телескопа, что-то рассказывала о звездах, но я ничего из ее рассказов не помню. Кроме того, что она была очень тоненькая. Наверное, в каждой школе есть учительница, которую кличут Килькой, так и окрестили Валентину Ивановну. А вот во время учебы моей дочери у нее была уже другая кличка – Валентоша.  Ничего плохого она мне не сделала, но я подсознательно чувствовала ее сходство с моей бывшей классной из девятой школы – Людмилушкой: она как бы одновременно вела урок и присутствовала  где-то в другом, более благоприятном для нее измерении. Кажется, мы для нее существовали только условно.
Странно, уроки истории я почему-то плохо помню. В восьмом классе у нас была такая полная женщина, жаль, даже имени ее не знаю, жена какого-то большого исполкомовского  начальника. У нее был свой способ проверки наших знаний, совершенно не свойственный другим учителям: она проводила такой летучий опрос по теме домашнего задания.  Сегодня я бы сказала, что это большое мастерство -  моментально найти короткий и ясный вопрос, выслушать короткий  ответ и  в темпе переходить к следующему. Оценки она ставила за то, кто и как  проявил себя на этом своеобразном блиц-опросе.
Потом историю вела у нас  Эмилия Ивановна Томилова, которая работала в старом Бердске, в педучилище, вместе с Геронтием Ферапонтовичем. Это единственный педагог, на уроках которого каждый  в наглую занимался чем угодно, только не учебой. Эмилия Ивановна озвучивала тему довольно четко, громко, но это никого не привлекало, не увлекало и не смущало. Как-то скучно было, усыпляюще. Она еще повышала голос, пытаясь преодолеть  ровный гул равнодушия, но это было бесполезно. Мне кажется,  она закрылась от нас полностью,  видимо, боялась отбросить свой панцирь и говорить не по учебнику, а просто от себя. Она не раздражалась,  как бы приняла раз навсегда свою педагогическую неудачу и не искала способа с ней бороться. 
А вот наша классная – учитель русского языка и литературы Гертруда Павловна Менщикова - была замечательным человеком, полной противоположностью  учителям-роботам. Мы знали, что ее мать – тоже педагог,  часто  видели ее в школьном коридоре на переменках. Мужем Гертруды Павловны был известный в городе врач – хирург, причем, онколог. Мне потом, по несчастью, довелось узнать его ближе, когда моя старшая дочь, ей не было еще четырех лет, попала в хирургическое отделение больницы с очень сложным диагнозом. Ее буквально спас от смерти врач Виктор Миронович Чуяшов, после того, как все остальные вызванные в экстренном порядке хирурги, не менее восьми, а то и десяти, не осмелились на хирургическое вмешательство. Уже после тяжелой операции мы выздоравливали под присмотром нашего палатного врача  -  доброго и внимательного мужа Гертруды Павловны.
Надо сказать,   Менщиковы оба отличались простотой и естественностью. Какая-то спокойная, но деятельная доброта отличала эту семейную пару. Мало того, что они были великолепны в своих профессиях, но при этом их обоих отличала душевная щедрость.
Гертруда Павловна отлично читала рассказы Чехова.  Я впервые услышала в ее исполнении рассказ Чехова «Налим». Она была талантливым чтецом – так верно меняла  интонацию, воспроизводя речь разных персонажей. Мы слушали, как завороженные. Это было совсем не то, что на уроках моей недоброжелательницы Людмилушки, которая, еще не имея педагогического опыта и не очень, видимо, любя литературу, шпарила все по учебнику.
В девятой школе мы  были четко отграничены от учителей, которые не вели у нас уроков. Они проходили мимо нас на переменах, как мимо манекенов в универмаге. В первой же школе было естественно, когда, скажем, «чужая» учительница литературы Нина Владимировна Лызова вполне могла остановиться и разговаривать с  учеником, который никакого отношения к ней не имеет. Или Анна Степановна Матросова, не помню, какой предмет она вела  у наших соседей по коридору, -  то же самое: могла начать разговор с кем угодно из  нашего  и любого другого класса, и это было естественно.  Впрочем, демократизм не переходил  в  панибратское отношение, в бесцеремонность с той или с другой стороны. Как-то так сложилось в этой школе, что главным и не обременительным стало взаимное уважение старших к младшим и наоборот.

…Мы с Наташей сначала  переживали из-за смены школьного коллектива, ведь по воле судьбы мы чувствовали себя, как пересаженные в другую почву  деревца с  комьями земли на корнях. Это был груз воспоминаний, отношений, привычек. На переменах мы с упоением рассказывали о своей «прошлой жизни»: я – о девятой школе, она – о друзьях, оставшихся в далекой Шепетовке.  Но так было недолго.
Постепенно мы начали «оттаивать» и воспринимать педагогов как просто людей. Не знаю, как было у Наташи, сейчас не спросишь, а у меня в девятой школе учителя скорее подходили на роль   надсмотрщиков или надзирателей. Здесь, в первой,  даже директор  – в мое время это была Екатерина Павловна Рассказова -   хотя она и была взыскательной и строгой, когда нужно,  оставалась демократичной в неформальных отношениях с учениками. Мы постоянно видели ее на переменах. Она, как и любой другой учитель, могла остановиться и поговорить по-человечески с каждым из нас, интересовалась не только учебой, но и тем, что мы собой представляем, какие у нас складываются характеры, отношения друг с другом. Но все это было естественно, ненавязчиво и доброжелательно.
Интересно, что мне только сейчас довелось узнать ее биографию – из Интернета.  Сейчас каждый  ребенок может зайти в Интернет и узнать что-то о своей школе, об учителе, о директоре школы. Тогда же это было немыслимо. Оказывается, когда мы были девятиклассниками, Екатерина Павловна только начала свою директорскую карьеру в нашей школе, до этого отработав всего лишь два года директором  в школе-семилетке № 6. Я это пишу к тому, что Екатерина Павловна не казалась нам новичком в своем деле, а выглядела как уверенный в себе человек. Скорее, нам казалось, что она вообще родилась директором.
Благодаря сильной личности  Екатерины Павловны, наделенной также талантом педагога и харизмой, школа номер один считалась в городе образцовой. Мы это знали, и многим это нравилось, потому что потребность человека, тем более, еще очень юного, быть причастным к чему-то важному и значительному, неистребима. Кстати, на днях я проходила мимо своей школы и впервые обратила внимание на лозунг над входом в школу: «Первая – всегда первая!». То есть, ощущение избранности осталось в школе и поныне.

Годы хрущевского правления – с сентября 1953 по  октябрь 1964 года  -  не случайно были названы «оттепелью».  Как-то очень быстро  после  прихода к власти Никиты Сергеевича  многое изменилось. Наш правитель стал активно разъезжать по заграницам – такого в СССР никогда не было, и это сразу стало частью нашей жизни. После омертвляющего гипноза сталинской прессы мы вдруг окунулись в пеструю галерею фоторепортажей о визитах Хрущева в разные страны и о приезде к нам в страну самых разнообразных гостей.
Фотография Никиты Сергеевича с белым барашком на руках, подаренным нашему вождю во Франции, – это был потрясающий хит новой жизни. Признаюсь, у меня возникло хобби – собирать вырезки из газет с фоторепортажами о встречах Н.С.Хрущева с иностранцами. Например, мне очень нравился Мохаммед Реза Пехлеви, шахиншах Ирана, а  первый премьер-министр независимой Индии Джавахарлал Неру был мне ближе родного дядьки.  Глава Югославии  Иосип Броз Тито, который не боялся самого Сталина, был популярен чуть ли не в каждой семье. Во всем этом было нечто неимоверно новое и привлекательное. Мы были еще совсем детьми, но мы не могли не ощутить атмосферу  приподнятого настроения взрослых. 
Осенью 1960 года  мы пришли уже в девятый класс. Конечно, все эти совнархозы, укрупнения и разукрупнения районов, кукуруза, освоение целины нас непосредственно не касались, но мы видели, что вокруг все время что-то происходит – важное и интересное. Мы слышали, что взрослые постоянно  обсуждают какие-то новости. Причем, нам бессознательно импонировал переход от замогильно величественных мантр о «великом Сталине» к панибратски дружественной манере именовать вождя просто Никиткой.
Помню эти теплые осенние дни в самом начале учебного года. На больших переменах мы с Наташей нарезали круги по пришкольной территории, на  которой был даже непонятный кусок плиточного (это в то время!) тротуара  какого-то древнего происхождения,   поросшего в швах между плитками крепенькой такой травой. Мы с Наташей и летом надолго не расставались, частенько встречались дома у меня или у нее,  обсуждали много всяких интересных тем.  В школе эти беседы продолжались и продолжались, как будто мы не виделись сто лет.
Я рассказывала Наташе о недельном гостевании в Затоне, в частности, о том, что там  билетеры в клубе не глядя пускают  детей до 16 лет на фильмы для взрослых.  Например, там  я посмотрела фильм «Идиот» по Достоевскому, в нашем городе это было бы немыслимо. И, конечно, постоянными были всевозможные обсуждения о том, с какими парнями мы познакомились и что они нам говорили. Я, например, рассказывала, как мы с каким-то парнишей с судоремонтного завода катались на теплоходе, а она –как  ходила в кино с Геной, что было очень важно и интересно. Звенел звонок,  мы снова шли в класс, который стал заметно просторнее: народу стало меньше.

Шокирующее воспоминание о начале того учебного года. В один из сентябрьских дней, без всяких предупреждений и объяснений нас погнали на медосмотр, благо, поликлиника располагалась недалеко от школы, через дорогу, наискосок.
Надо сказать, в те годы я нередко общалась с врачами. Мало того, время от времени  «лежала в больнице» по две-три недели. Не сказать, что я была совсем  «умирающим лебедем». Да, я не ходила на физкультуру, да, у меня всегда не хватало энергии, свойственной большинству подростков, но особо я не выделялась среди других ни худобой, ни полнотой, ни чрезмерной бледностью. Но у меня была  высокая скорость оседания эритроцитов: сорок и сорок, почти всегда. Меня помещали в терапевтическое отделение,   кололи пенициллином по 4 – 6 раз в сутки, каждый день внутривенно вливали  глюкозу с витамином С, но    скорость оседания  эритроцитов снижалась незначительно. Недели через две меня выписывали.  Так что, белым халатом тогда меня вряд ли можно было испугать.
Дело было в другом. Нас погнали на мероприятие всем классом. Мы ввалились в красный уголок Дома медика, где уже все было подготовлено к коллективному медосмотру. Я думаю теперь, что тогда они прогнали сквозь строй все школы, видимо, поступило такое указание. Но никогда, ни до этого, ни после этого, слава Богу, проходить через подобное мероприятие мне не доводилось.  Медосмотр такого рода обычно проходил с допризывниками – мальчишками,  там были одни мальчишки, но чтобы всех сразу...
 Нас, кажется, все же как-то  отделили от мальчишек, но это было условно, потому что врачи, а их было несколько, сидели за ширмами, конвейер работал с большой интенсивностью, поэтому нам приходилось – и парням, и девчонкам – в полураздетом виде перебегать от одной ширмы к другой на виду у всех. Скорее всего, из-за экстремальности всей ситуации  на нас напал эмоциональный паралич, ведь мы ничего не могли изменить и, как тени, ходили со скомканной одеждой в руках от одного врача к другому. Когда я зашла за ширму к известному в городе хирургу и ЛОРу Звереву,  он вставил мне в ухо зеркало, увидел небольшую серную пробку и только стал вводить в ухо инструмент, как я упала в обморок. 
Пришла в себя, оказалось, что я лежу,  полуодетая, на ряде стульев, составленных у стены, опять же, на виду у всех. Рядом со мной стояла с уже опустошенным шприцем, какая-то медсестра и говорила: «И чего это ты, девочка, так испугалась, подумаешь – пробку из уха вытащить захотели! Нежности какие!». Она не знала, что уколы, в том числе внутривенные,  для меня были не редкость,  я их  совсем не боялась, всегда на шприц глядела спокойно, следила за тем, как раствор глюкозы из шприца переходит в мою вену.  Я потеряла сознание из-за стадности всех этих процедур, из-за  необходимости  ходить у всех на глазах полураздетой.

...В девятом классе нас стало гораздо меньше – кто-то уехал с родителями из города, кто-то поступил в техникум.  Стало уже все по-другому. Именно тот учебный год  соединил нас  - эту замечательную веселую компанию, о которой мы давно уже говорим пушкинскими словами: «Друзья мои, прекрасен наш союз!»
 Нам было уже по пятнадцать лет. Мы  хорошо узнали, разглядели  и поняли друг друга. И оказалось, что мы друг другу нравимся, мы друг друга устраиваем, нам друг за друга не стыдно и не хочется расставаться после уроков.  Это вовсе не значит, что мы «подпевали», подыгрывали друг другу. У каждого была своя жизнь, свои таланты, свои прикидки на будущее. Но вместе нам было хорошо.
Никто из моих одноклассников не планировал свою жизнь особо – это, пожалуй, было бы слишком, но в  девятом классе было уже нетрудно догадаться, кто кем станет во взрослой жизни.  Уже были мечты и предположения, предпочтения. Санька и Витя явно собирались в спорт. Что касается меня, я  как-то нашла в архивах свое школьное сочинение, в котором я собиралась получить филологическое образование и заняться наукой  в этой области, даже дослужиться до доктора.
Вот уж не в ту сторону мечтала. Сначала я долго думала, на чем, все же остановиться. Увлечений была тьма: и филология, и журналистика, и биология. Даже была такая полоса, когда я начала интересоваться математикой - во всяком случае, сумела понять, что существует необъяснимое родство между высшей математикой, музыкой и поэзией. А уж об иностранных языках и говорить нечего – я просто обожала их,  мать давала мне деньги, и я накупила учебников по английскому, французскому языку, прихватила и испанский, даже польский, и от них всех я была в восторге. Купленный в ранней юности англо-русский словарь Мюллера и сейчас жив, занимает почетное место на книжном стеллаже.
Эта любознательность становилась каким-то наваждением. И не знаю, как бы повернулось дело, если бы я скоропостижно не выскочила замуж – это тоже было увлечением, и оно победило все остальные. Семья, дети волей-неволей заставляли меня более ответственно посмотреть на жизнь. Смешно сказать, может, помогло  одно изречение на 16-й,  юмористической, странице «Литературной газеты», которую родители давно уже для меня выписывали: «Всесторонне развитому гусю она предпочла орла с его единственной способностью летать». Я посмотрела на себя, увидела, что иду по пути  всесторонне развитой гусыни, и мне это не понравилось, но время на самоопределение было уже потеряно.  Значительно  позже окончания школы я поступила на заочное отделение Новосибирского филиала  Свердловского  юридического института, который потом стал филиалом Томского университета  и, удивительное дело,  через несколько лет получила красный диплом юриста-правоведа. 
В отличие от меня, мой несостоявшийся жених Виктор и его друг Санька сразу знали, что им нужно, оба породнились со спортом, как хотели: после окончания института физкультуры  Александр стал тренером в спортивной школе, Виктор – учителем физкультуры в своей родной  первой. Наташа стала библиотекарем во Дворце культуры.  Валя Батенева, Люда Холина, Зоя Пермякова, Игорь Грошев – такие разные по характеру, темпераменту, по интересам – стали инженерами разного профиля и экономистами  на радиозаводе, который потом красиво назывался – Производственное объединение «Вега». Рая Горбарчук, как и ее неразлучная подруга Валя Батенева,   окончила институт связи по специальности экономика, только Рая стала работать  в другом городе.
Томочка наша Бондарева, о которой я  еще не рассказывала, и напрасно, потому что  знала ее  с четвертого класса, стала педагогом.  К девятому классу  ее таланты к иностранным языкам окончательно определились,   Тамара окончила инъяз и со временем стала лучшим преподавателем английского языка в городе, чего и следовало ожидать.
Маргарита Медведева,  единственная из нас, сначала пошла в цех  крупного градообразующего предприятия  на рабочее место, а когда все развалилось – отважно решилась стать предпринимателем по торговой части.

Это я рассказала о своем ближайшем  круге друзей. Но были у нас и другие  узкие кружки, с которыми у нас были  прекрасные отношения,   о вражде в нашем классе никто никогда  и не помышлял.  Училась с нами Нина Егорова. Положительная такая, рассудительная девочка, хорошо училась. Каково же было мое удивление, когда через несколько лет мы с ней встретились в коллективе редакции нашей городской газеты.
Почему удивление? Да потому что, как раз, она была и оставалась всегда таким положительным человеком, рассудительным, правильным. А журналистами обычно становятся люди с некоторыми  «заскоками», остальные у нас в редакции такими и были, включая меня. Оказывается, в ряды журналистов Нина попала случайно. Когда она окончила филфак Томского университета, ее, как, впрочем, и еще группу выпускников факультета, пригласили в горком комсомола. Там их очень приветливо встретили и сказали: ребята, выручайте, вы хорошие комсомольцы, а нам такие и нужны в районных газетах, ну, поймите, там совсем некому работать, а вы – филологи, так что...
И Нина поехала в райцентр Томской области с красивейшим названием  - Асино,  добросовестно отработала там свои обязательные три года по распределению, а потом стала свободной, как птица, и приехала сразу в родной город, где как раз снова открылась городская газета и появилась вакансия. Сначала Нина работала литсотрудником в отделе городской жизни,  потом стала завом, а через годы, будучи членом КПСС, оказалась и в отделе партийной жизни.  Довелось ей работать и в должностях замредактора, ответственного секретаря, и не раз она подписывала газету за редактора. Нина Егорова, в замужестве Погорелец, оказалась среди нас единственным руководителем городского масштаба.

...Очень горько писать об этом, но судьба у некоторых моих подруг-одноклассниц  оказалась жестокой. У одной из нас муж  погиб в автокатастрофе, а потом несчастья пошли чередой: сыновья-подростки, лишившись отца, не смогли преодолеть горя,  один из них стал алкоголиком, другой наркоманом. Жизнь ее превратилась в ад. Особенно донимал ее младший – наркоман: он постоянно приходил к ней на работу и клянчил деньги на дозу. Она сгорала со стыда перед товарищами по работе. Однажды его задержали в электричке – тогда была еще милиция. Сына ее судили за незаконное хранение наркотиков. Казалось, она не переживет этих испытаний. Так и случилось: однажды вечером, где-то около нового 2002 года ее нашли в квартире мертвой. Тяжелый и мгновенный инсульт. Присутствовавшие на похоронах друзья и соседи печально передавали друг другу конфиденциальную информацию, что, вроде, в тот вечер сын-наркоман довел мать до нервного срыва, ушел из дома, хлопнув дверью, а когда вернулся, мать была уже мертва. 
У другой одноклассницы убили дочь, вместе с женихом, за день до свадьбы. Все было готово, оставались некоторые мелкие закупки. Молодые поехали в Новосибирск в автомобиле одного из родственников. И вот, едут, а человек у дороги голосует. Сколько везде  говорили: не подсаживайте незнакомых людей. Но они оказались, естественно, доверчивыми и наивными. В общем, этот попутчик их и убил. В городе было тогда много шума, ждали суда всем городом. Преступник был найден и наказан. Но ведь детей-то не вернешь. 
У третьей  нашей одноклассницы в годы «перестройки» пропал без вести взрослый сын. Так и не нашелся, скорее всего, это было связано с бизнесом. Не хотелось об этом писать, но вот такая у моих подруг оказалась  безжалостная жизнь.


…А тогда, в девятом классе, мы только начинали свой путь, каждый пытался встроиться  во взрослую жизнь – кто как мог. До нового, 1961, года все шло по накатанной дорожке: уроки, перемены, школьные вечера. Но постепенно мы начинали смотреть  друг на друга по-новому, и во многом этому способствовала так называемая общественная жизнь.
Я точно не могу сказать, когда нас приняли в комсомол, но, видимо, это было как раз в девятом классе. По уставу ВЛКСМ можно было вступать в комсомол с 14 лет, но явно нас принимали не в восьмом классе, когда оба параллельных класса были переполнены количественно и представляли собой какие-то стихийные, беспорядочные орды.   Нет, это могло быть только в девятом,  когда каждый из нас,  в некотором роде, начинал осознавать себя и  чувствовать себя единицей  общества. Вступая в комсомол, мы уже понимали, что от нас хотят  серьезности и ответственности.
Принимали в комсомол не всех, но кому-то было позволено первыми приобщиться к этой «сакральной» организации, а кому-то попозже. Большинство из нас учились на четверки и пятерки, явно не сторонились коллектива, не прогуливали уроки.  Не помню точно процедуру, только готовились мы таким образом: учили устав комсомола, запоминали, кто первый секретарь ЦК, зубрили список комсомольских строек. Заявились в горком комсомола   скопом, как на медосмотр, толпились у кабинета первого секретаря, входя по очереди и страшно боясь каких-то немыслимо сложных вопросов.  Вопросы не запомнились, только они точно были  дурацкими, например: кто у нас первый секретарь ЦК ВЛКСМ? Когда я вышла из кабинета уже комсомолкой, я недоумевала: как? Ради получения высокого звания комсомольца достаточно такой ничтожной процедуры? И все?
 
Зимой 1960 – 1961 годов  мы стали дружить с Виктором. Помню хорошо, что мы сидели у нас дома, на столе лежала раскрытая книга  Эмиля Золя «Дамское счастье». Понятия не имею, откуда взялась эта книга – из библиотеки? У кого-то я взяла ее почитать? Но не моя была книга, это точно. И у нас с Витей был тягучий разговор, который крутился вокруг каких-то намеков, сопровождался дурацкими улыбочками – все еще до того, как будут сказаны признания и дружба станет обыденностью. Удивительная та была зима. Морозы стояли сильные, и их было много.  Гуляя подолгу по очень крепкому морозу  во время зимних каникул – не раз и не два, а гораздо больше – мы с Витей совсем не мерзли, а с упоением наблюдали то солнечный нимб, то гало, то лунное гало с двумя маленькими лунами по бокам.

Совсем я забыла о том, что перешла   в первую школу формально из-за того, что выбрала профессию воспитателя детского сада.  Интересное это было нововведение хрущевского времени в средних школах, но недолго оно продержалось. Хотя – было в этом какое-то золотое зерно: вместе с аттестатом выпускник получал востребованную обществом профессию. Время обучения в средней школе продлилось на год: до этого обязательной была десятилетка, а тут стало 11 классов, которые остались и до сегодня, хотя профессиональное обучение в школах отменили.   
В общем, у нас – у девочек появились уроки по специальности воспитателя детского сада.  Точно не помню, но наряду с общеобразовательными предметами  появились какие-то методики,   основы дошкольной педагогики, психологии.  Нас  учили рисовать, петь, лепить из пластилина. Мы  добросовестно конспектировали преподавателей,  старались все понять и запомнить. А еще была практика. Мы ходили, как нам сказали, в лучший детский сад города  и присутствовали на открытых занятиях, которые для нас проводили опытные воспитатели. Кроме того, мы помогали раздавать детям обеды, укладывать их спать, поднимать после тихого часа. Помню, как мы толпились в группе и добросовестно старались вникнуть в детсадовскую жизнь.
 Вообще в старших классах по обычной программе рисования уже не было, но у нас его ввели как раз в связи с  профессиональным обучением. Вел у нас этот предмет Виктор Фомич Томчук. Я его знала по девятой школе – там в средних классах он преподавал у нас свой предмет. Это был  человек яркого, большого таланта, не знаю, считался ли он у нас в городе  местным художником, как-то меня это не касалось, но рисовальщиком он был отменным. Он брал мел и размашистыми, свободными движениями рисовал на доске. Сначала было непонятно, что это – какой-то хаос штрихов и овалов, но вдруг перед нами представал замечательный набросок: Петька, ординарец Чапаева, с пулеметом. Мы перед талантом Виктора Фомича преклонялись. Жена его тоже была педагогом и преподавала русский и литературу во второй школе.
Только   Люда Шабанова потом порадовала школу тем, что   стала воспитательницей детского сада, мало того, потом и дочь ее стала работать в дошкольном учреждении. Правда, и я, примерно чуть поменьше года, чтобы дать старшей дочке хоть чуть-чуть подрасти, в ожидании вакансии корректора в городской редакции,  поработала воспитателем старшей ясельной группы в деткомбинате стройтреста. 
Про парней наших ничего не могу сказать, знаю только, что они ходили в сорок пятый цех радиозавода и учились на электриков. Сейчас я, задним числом, задаю себе вопрос: а как могли обучать школьников этой профессии на практике?  Ведь электрик – это очень опасная профессия и требует специального допуска.  Ведь их, несовершеннолетних, обучали работать под напряжением. Ради справедливости следует сказать, что ни один из наших парней не стал электриком.


...Мир взрослых приближался к нам, и мы вынуждены были с этим считаться. Мы стали прислушиваться к тому, что происходило в мире.  17 января 1961 года мы узнали, что катангские сепаратисты казнили первого премьер-министра республики Конго Патриса Лумумбу. Только вчера это нас не касалось, а сегодня мы впервые почувствовали, что огромный мир как-то придвинулся к нам очень близко.
Причем, вроде бы Лумумбу расстреляли, но ходили разговоры, что он был растворен в феноле, то есть, казнь его потрясала бесчеловечной жестокостью. Только через сорок один год стало точно известно после расследования международными органами, что Патриса Лумумбу сначала расстреляли, закопали на месте расстрела, а на следующий день его тело выкопали, расчленили и растворили в кислоте – так написано в Википедии.  Тогда говорили, что тело его растворили в феноле. Это было далеко от нас, но было страшно и вызывало растерянность, чувство бессилия – ведь мы не могли с этим ничего сделать. Нет, нам казалось, что мы сможем что-то сделать с подобными вещами, если станем лучше и сильнее.
Тут настало 12 апреля 1961 года – первый полет человека в космос, причем, это был наш, советский человек, Юрий Гагарин. Хорошо помню, в каком восторге все мы были. Не только  страна, но и конкретно наш город, и мы с Наташей были опьянены  гордостью за нашего космонавта! После школы мы не пошли домой, а ходили взад-вперед по улице Свердлова возле парка и на все лады обсуждали эту потрясающую новость. Вообще-то уже тогда эта улица постепенно приобретала в местном обиходе название Бродвея. Был другой вариант – по русски: Брод. Мы в тот знаменательный день не были одни на «Бродвее», нам встречалось немало восторженных людей, которые искренне радовались полету первого космонавта СССР. Дальше пришел апрель, и к нам пришла очередная интернационалистская радость!  Новый герой – Фидель Кастро  на весь мир объявил, что у них на Кубе состоялась социалистическая революция.  Куба – любовь моя, остров зари багровой!  Это  будоражило чувства.
И так, на высокой ноте мы закончили девятый класс и ушли на летние каникулы, которые также не остались без дополнительного праздника: накануне моего дня рождения, 6 и 7 августа 1961 года в космос слетал космонавт номер два красавец Герман Титов. Полоса торжеств, связанных с космосом, миновала. И тут начались перемены совершенно иного рода. 17 октября 1961 года открылся двадцать второй съезд КПСС, который оказался посильнее космических опытов СССР. Сейчас как-то бросается в глаза то, что в те годы прошло незамеченным.  За неделю до открытия знаменитого партийного  съезда на Семипалатинском полигоне был произведен первый подземный ядерный взрыв, а 30 октября, то есть, непосредственно после  эпохального съезда партии,  Советский Союз испытал ядерное устройство в 50 мегатонн – это было самое мощное на то время ядерное испытание в мире. Что это было? Демократизация режима на фоне укрепления позиции  силы, ядерной мощи?
31 октября 1961 года съездом была принята третья программа КПСС, которая объявила  начало эпохи «развернутого строительства коммунизма». В это же время ХХП съезд  КПСС  впервые публично и широковещательно осудил культ личности Сталина. Скоро тело великого вождя всех времен и народов было тайно вынесено из мавзолея и захоронено у кремлевской стены. Только какая уж тут была тайна? Народ увидел в мавзолее одинокого Ленина, а сподвижник его исчез.  Знаменитый Сталинград был спешно – уже 10 ноября - переименован в Волгоград.
События  разного уровня обрушились на нас лавиной, мы просто не успевали задуматься, что из них важнее. За два дня до переименования Сталинграда – 8 ноября 1961 года народ увидел по телевидению первое потрясающе человечное зрелище- КВН! Это кто же оказался такой веселый и находчивый, чтобы этим фейерверком юмора и смелости ознаменовать начало либерализации социалистического строя? А вот: приказали тележурналистам – и они стали смелыми, веселыми и находчивыми! Оттепель началась! Но она сопровождалась крепкими заморозками. И вот эти заморозки заметно отразились на нашей комсомольской жизни. 

Осень 1961 года застала нас уже в десятом классе. Мы как-то незаметно стали  совсем другими людьми и стали интересоваться политикой. Конечно, не сами, а под чутким руководством старших. У нас стали постоянно проводиться политинформации – это было, в основном, на классном часе. Тогда мы узнали, что оттепель оттепелью, а  моральный кодекс  строителя коммунизма, принятый также во времена Хрущева, должен активно работать. 
На классных часах с участием педагогов мы читали «Комсомольскую правду»,  нам объясняли, как и что следует понимать. В частности, мы узнали, что хоть и поют по  радио  вовсю  полюбившиеся народу «Ландыши»,  мы должны понимать, что это пошлая буржуазная песенка, которая затуманивает молодежи мозги и отвлекает ее от серьезных политических задач. Эти «Ландыши» композитора Оскара Фельцмана на слова Ольги Фадеевой появились еще в 1958 году, ее пели Нина Дорда и Гелена Великанова. Никто ее не запрещал – оттепель ведь, а просто объясняли народу, какой ущерб эта легкомысленная песенка наносит  неокрепшей молодежи. 
Процесс либерализации затянется,   через пару лет – в 1963 году на подмогу «Ландышам» придет наглый «Черный кот» композитора Юрия Саульского на слова Михаила Танича. Задорный голос Тамары Миансаровой будет  греметь на всю страну и донесет до самой ее глухомани эту «мещанскую пошлятину»! В 1961 году в прокат вышел фильм «Человек-амфибия». Никого не интересовали высокие гуманистические идеалы, отраженные в этой картине, зато весь народ, включая детей, только научившихся говорить, во все горло пел: «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно, там бы, там бы, там бы, там бы пить вино, там, под океаном, мы трезвы или пьяны, не видно все равно!». Эта нехитрая песенка невероятно совпала с любимой русской традицией – «Руси есть веселие пити. Не можем без того быти»,- как сказал великий князь Владимир Святославич. 
В десятом классе у нас уже набирало невиданные ранее обороты коммунистическое воспитание молодежи. Какие-то веселые и находчивые, комсомольские или даже партийные,  работники придумали «замечательную» идею: разбирать -  то ли на классных часах, то ли на комсомольских собраниях - моральный облик каждого отдельно взятого комсомольца, чтобы неповадно было отклоняться от соблюдения морального кодекса строителя коммунизма. Одно такое собрание я запомнила на всю жизнь. Не в деталях, не протокольно – для этого я была  не в том состоянии: я переживала суд над своей одноклассницей   и   уже видела в своем воображении, как я стою перед классом и меня постепенно раздевают, раздевают и хлещут розгами мою комсомольскую душу. Вот же, нематериальная ведь душа, а как больно ей было  в ожидании  суда.
Наверное, чувствительная была порка, если наша красавица, аккордеонистка Рая – первый объект разборки, посреди действа самовольно выскочила из помещения со слезами и сдавленными воплями. А ведь Рая была хорошей девочкой, она не пила, не курила, даже не знала слова наркотики, училась не хуже, и даже лучше других. За что она вообще отчитывалась? За что и кем была судима? Кто и какие задавал вопросы и в чем требовал объяснений? Конкретно не помню.
Но помню, как она бросилась вон в смятенных чувствах. При этом  некоторые зрители, перебивающиеся с двойки на тройку, из тех, кто резал в гардеробе девчоночьи пальто бритвой и шарил по карманам, испытывали неприкрытое удовольствие: их не разбирал никто. Правда, в нашем классе таких не было, но были зеваки в полупустом актовом зале, которым этот спектакль был чрезвычайно интересен.  Ишь, мол, красавица нашлась! Вот иди сейчас, поиграй на аккордеоне!
Запомнилось второстепенное: да, этот дурацкий классный час  проходил на сцене актового зала, а внизу  какая-то группа школьников запоздало переодевалась после урока физкультуры.   К зрелищу был свободный доступ, каждый мог зайти  и послушать, поглазеть на интересное представление. Видимо, началась уже вторая смена, классов свободных не было, и поэтому нас сюда запихали. Мы сидели вокруг  стола, видимо, оставшегося от какого-то школьного торжественного собрания – стол президиума, что ли?
Правду сказать, эта экзекуция была первая и последняя. Больше никогда и никого  у нас не разбирали, так что я не дождалась своей очереди, как сказал Андрей Вознесенский: «не слыхала, как свистит свисток». Зато разбирали других,  в Москве, Ленинграде, очень известных персон - видимо, руководство решило, что это менее болезненный, но более поучительный способ для каждого – познать на чужой шкуре, чего от тебя ждут Родина и Партия. В общем, любимый русский лозунг: «Чтоб другим неповадно было».
Помню, как на тех же классных часах мы обсуждали газетные материалы о недостойном поведении поэта Евтушенко, который опубликовал свою наглую автобиографию во французском еженедельнике «Экспресс». Нам предлагалось также убедиться в неприглядности морального облика Максима не то Дунаевского, не то Шостаковича. Наверное, все-таки Шостаковича, он был 1938 года рождения, а Дунаевский был нашим ровесником – за него штатным пропагандистам было еще рановато браться, на нем тоже оттянулись, но позже. 
Нет, низкопоклонство перед Западом – это был термин из сталинских времен, а тут уже начиналась хроническая  борьба с тлетворным влиянием западной культуры.    Не только в Москве и Ленинграде – в нашем маленьком городке появились уже парни в брюках – «дудочках» и красных нейлоновых рубашках, которые можно было «достать» только по великому «блату». Именно из пропагандистских статей в «Комсомолке»  мы впервые  узнали про стиляг, а также услышали  слова «рок-н-ролл» и даже «твист».

Совершенно стихийно мы давали ответ на закручивание пропагандистских гаек. Мы собирались время от времени на то, что сейчас называется «party», вечеринка, а у нас это называлось сабантуем. Обычно такие вечеринки у нас совпадали с всенародными праздниками: новый год, первое мая, седьмое ноября. Находился кто-нибудь такой, у кого родители уезжали на выходные к родственникам в деревню или, наоборот, в областной центр -  Новосибирск. Мы не очень  готовились к этим мероприятиям, а просто экспромтом брали дома что-то съедобное. Если салата лишнего ни у кого не предвиделось – готовили тут же сами: уж чего-чего, а овощей дома у каждого было достаточно, тогда в городе многоэтажных домов не было, сплошной частный сектор с огородами.
На спиртное – сбрасывались. Мы садились за стол точно так же, как это было принято у наших родителей: закусок на столе было достаточно. Разливали по рюмкам вино.   Появлялась  водка, а однажды, помню, у моего друга Виктора в ход пошел и припрятанный родителями разведенный спирт. Собирались у Тамары, у только что упомянутого Виктора,  у Наташи, вроде бы даже однажды это было у Геннадия, который с нами не все время учился. Сразу скажу: ничего предосудительного на этих сборищах не было -  никто у нас не напивался, не дрался, не устраивал разборок и не занимался развратом.
 Веселились, смеялись порой до упаду какой-нибудь шутке. Причем, шуток скабрезных у нас не было, обходились без этого, вот такая компания сложилась. Даже в бутылочку, что было модно у других, у нас не котировалось. Было много музыки и танцев. Музыка было та же, что и на школьных вечерах, о которых я уже рассказывала.  Никаких «А у нас во дворе есть девчонка одна» или «Я люблю тебя, жизнь», «Забота у нас простая – жила бы страна родная». Пахмутовскую таежную эпопею вообще не жаловали: чувствовали пропагандистский пафос  и воспитательный регламент, все те же гоняли, зарубежные, потому что в них был искренний задор и подлинное веселье. Только успевали менять пластинки.
Сейчас про это смешно вспоминать. Да, несколько позже появились кассетные магнитофоны, а у нас такого еще и близко не было. Как говорится в Википедии, в нашей стране первый бытовой стереофонический магнитофон «Яуза» появился в 1960 году. Да если и деньги на бытовую технику  находились, купить все равно ничего было невозможно – не было этого в  свободной торговле. Через сколько-то лет, когда я уже была хорошо замужем, появилась запись на дефицитные товары. Чтобы записаться на очередь, надо было вставать часа в три ночи, а лучше занимать место возле городской ратуши с вечера.    Стиральная машина была редкостью, а о холодильниках мы и вообще не думали – обходились погребами. Помнится, какой-то  катушечный магнитофон был у Маргариты, но он был такой огромный, громоздкий, поднять его было под силу только богатырю. Да и мама ее не разрешила бы нам его на вечеринку взять. Простая радиола, и то была не у всех. Кстати, Маргарита у нас тогда  не появлялась – у нее была своя     компания. Это сейчас наши встречи без нее не обходятся.
 
… Еще мне сильно запомнились дни, когда меня помещали в больницу – во взрослую терапию – на две-три недели. Я уже писала о своем нездоровье. Когда я чувствовала себя слабой и беззащитной, я шла в поликлинику. После 14 лет всех нас перевели во взрослую, но для нас был определен отдельный врач, подростковый, Шатов. Он направлял меня на анализ крови, у меня опять оказывалось оседание эритроцитов 40 миллиметров за час, и он смело  писал мне направление в больницу. 
После тихого часа, часа в четыре пополудни, под окнами больничной палаты раздавались бодрые крики моих одноклассников. Палата была на первом этаже, мы свободно разговаривали через окно, даже зимой. Соседки по палате мне завидовали: ни к кому не приходила такая веселая ватага. Меня приветствовали человек пять, которые  оживленно наперебой рассказывали все новости и сплетни. На свидание со мной в «предбанник» коридора   пропускали двух человек, и мы там сидели на широкой скамье минут по 15, а когда дежурили добрые сестры, то и по полчаса. Обычно ко мне допускали моего друга Виктора и лучшую подругу Наташу.
Иногда к ним присоединялся Валя Серышев – тоже наш одноклассник. У нас с ним были особые отношения друзей по несчастью, потому что у него тоже были проблемы со здоровьем, он тоже нередко «ложился в больницу», сестры и нянечки его хорошо знали. У медиков тогда был один диагноз: ревмокардит. У Вальки как раз и была эта болезнь, но в отличие от меня у него действительно даже деформировались суставы. Мальчик был интеллигентный, носил очки, но в то же время  не строил из себя больного и умел дружить с одноклассниками.  Иногда  он даже звал нас к себе домой, где его мама – тоже женщина дружелюбная, добрая, усаживала нас за стол и угощала чаем с домашним печеньем и шоколадными конфетами. Валька нацеплял на шею модный тогда галстук «шнурок» с металлическим зажимом. В общем, Валька был наш собственный  пижон и стиляга. Мать его  разрешала нам ставить громкую  музыку и танцевать.
 

Время шло своим чередом, иногда в нашу жизнь вторгались страшноватые события. Они происходили   далеко, нас впрямую не касались,  про них вовсю трендело радио, и это нас пугало. Правда, испуг был какой-то нарочитый и искусственный. Например,  с 15 октября 1962 года разразился Карибский кризис, он длился почти две недели. Наконец где-то там, в заоблачных высях правители «империалистических» стран и СССР договорились, что Советский Союз уберет свои ракеты с Кубы, а  Америка – свои ракеты из Турции. Миновало.
 Такое впечатление, что о Карибском кризисе мы больше переживаем сегодня, потому что сейчас-то мы понимаем, от какой мировой катастрофы мы стояли в двух шагах, а тогда – было такое тупое спокойствие, такая вера, сродни религиозной, что ничего ужасного не будет, потому что наша партия и наше правительство этого не допустят.
А о некоторых событиях мы даже и слыхом не слыхали. Например, о том, что 2 июня 1962 года, в самом начале  каникул после десятого класса, в Новочеркасске стихийно вспыхнули протесты рабочих, которые вышли на мирную демонстрацию и требовали улучшения условий жизни, снижения цен и повышения заработной платы. Мирная демонстрация безоружных рабочих была расстреляна советскими, как теперь говорят, силовиками точно так же, как это было при царе: стоит только вспомнить Ленский расстрел 4 апреля 1912 года и Кровавое воскресенье 9 января 1905 года.
 О событиях в Новочеркасске я узнала года через два, и только потому, что я вышла замуж.  Мой муж был русский, из терских казаков, родом с Северного Кавказа, а на юге СССР все-таки эта информация распространялась от человека к человеку. Люди узнавали об этом  не из широких публикаций, а устно, от очевидцев и участников.  Судите сами: фильм Андрея Кончаловского «Дорогие товарищи» о расстреле в Новочеркасске увидел свет  буквально только что -  в этом, 2021  году, более, чем через полвека, и только с этого момента можно считать, что событие стало известно широкой российской  общественности.
Зато 16 октября 1962 года впервые вышла в эфир широковещательная радиостанция «Юность».   Мы, конечно, испытали некое потрясение  -  прежде всего потому, что радио стало говорить простым человеческим голосом и о вещих, которые могли быть хоть как-то интересны  молодежи. Эта радиостанция, в частности, посеяла в моей душе страсть к журналистской профессии. Там я услышала песню, ставшую моей судьбой: «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете…».

Тут пора рассказать о том, что все события 1962 года я переживала уже одна, хотя первое время по-прежнему   частенько приходила к своей лучшей подруге Наташе и активно общалась с ней и с другими одноклассниками. А случилось вот что. После нового 1962 года меня стали посещать какие-то тревожные мысли о том, что в моей жизни что-то идет не так. Радиостанция «Юность» вовсю вещает о всяких молодежных стройках, а я тут сижу и учу методики дошкольного воспитания. 
Кроме того, в первом полугодии десятого класса, а может, даже весной девятого класса, со мной случилась судьбоносная встреча. Как-то, на волне общения с подростковым врачом Шатовым,  выяснилось, что у меня возникли проблемы со сном: я не засыпала раньше, чем в три часа ночи, а утром вставала не отдохнувшая, в мрачном настроении. Шатов написал мне направление к невропатологу. Так  я познакомилась с врачом и поэтом Борисом Иосифовичем Тучиным. Он быстро понял тревоги моей творческой натуры, в два счета выпытал о моих стихотворных опытах   и  написал  «направление» в Новосибирское литобъединение при областной газете «Молодость Сибири».
Я не могу не сказать о Борисе Иосифовиче особо. Во-первых, в то время, ему было тогда еще лет 26,  но  о нем уже говорили  как об очень талантливом враче. Во время моих побывок на стационарном лечении в больнице я уже слышала о том, что Тучин, единственный из врачей города, а может, и области, легко и безошибочно делал спинномозговые пункции. Были случаи, когда после таких пункций, выполненных другими врачами, у людей возникали сильные осложнения, чуть ли не до инвалидности, а у Тучина подобные процедуры проходили блестяще. 
После той, по сути случайной, встречи Борис Иосифович не раз помогал мне в разрешении моих больших и малых литературных проблем. Читал мои рукописи, правил, разъяснял, советовал.  Однажды, когда я была  в очередной раз на лечении в больнице, Борис Иосифович пригласил меня в ординаторскую во время тихого часа и  своего дежурства. После обеда там уже была пусто, все врачи  ушли. О чем мы разговаривали? Я читала свои свежие стихи, Б.И. высказывал мне рекомендации, указывал на недопустимые просчеты.
За что я ему благодарна до сих пор – именно  он научил меня читать. С явным осуждением в голосе он говорил, что люди что-то читают, не зная даже имени автора, не имеют в чтении никакой  системы. Тогда уже Б.И. назвал мне писателей и поэтов, с которыми я должна в первую очередь познакомиться. Сейчас я не могу досконально воспроизвести его рекомендации, но что совершенно точно – это были имена, как сейчас говорят, культовые. Почему-то мне больше всего запомнилось имя одного рекомендуемого для чтения поэта – Дмитрия Кедрина. Говорилось и о Н.Заболоцком,  об И.Сельвинском, о прозаиках Ю.Тынянове, Ю.Олеше и других талантливых писателях и поэтах.
Думаю, не совсем уместно, но проведу параллель с ситуацией из «Алых парусов» А.Грина: началась отделка щенка под капитана. Как-то в разговоре Б.И.обронил фразу о том, что требовательность к себе у пишущего человека должна быть самой суровой, надо держать курс на то, чтобы быть Шекспиром или никем. Я и сама уже начала догадываться, что судьба провинциального поэта –  не особо достойная цель.  Но сразу скажу: вырваться из провинции – это всегда было почти несбыточно, удавалось единицам.  Шекспира из меня не вышло, жизнь очень сильно скорректировала мои планы. Сейчас, уже на склоне лет, я понимаю: чтобы вырваться из обыденности и достичь вершин все равно, в какой области  – в науке, в искусстве и литературе, надо   приложить к этому нечеловеческие усилия. На это редко кто способен.  Но вот это направление – максимум требований к себе – заслуживает всяческого уважения.  Я всегда упорно возвращалась снова и снова к стрелке компаса, который мне символически  вручил Борис Иосифович.
Еще несколько строк о Б.И.Тучине как о враче. Один разговор совсем не на литературные темы помог мне оценить  врачебный дар Бориса Иосифовича. Один из разговоров в ординаторской закончился  вот чем.
- Я вижу, ты сдружилась с Аллой из моей палаты?
- Да, с ней интересно говорить, мы с ней очень хорошо понимаем друг друга.
- Безусловно, она интересный человек. Но у нее плохой прогноз. Сейчас она – обыкновенный человек, болезнь пока  не заметна, но у нее шизофрения. Когда с ней случится какой-нибудь сильный стресс, для женщин это обычно роды, и болезнь обозначится уже явно.
Прошло, может, года два, я встретила свою знакомую, которая работала на швейной фабрике, где работала и Алла – технологом.
- Ты ничего не слышала про Алку? – спросила она.
- А что с ней? – ответила я встречным вопросом.
- А она вышла замуж, родила ребенка и – прямым ходом в психушку. У нее оказалась шизофрения.
У меня внутри повеяло холодом. Я поняла, что Борис Иосифович – врач милостью Божьей.
Что же касается его литературных достижений, вдумчивый читатель легко может узнать о  творческой биографии сибирского писателя Б.И.Тучина из Интернета.  Я скажу только о том, что считаю наиболее значимым.  Борис Иосифович – член Союза журналистов РФ, но этот факт затрагивает только небольшую часть его творчества – публицистику, связанную с его врачебной деятельностью.  Борис Иосифович – автор девятнадцати  книг, совершенно разных по тематике. Особо интересными мне видятся его поэтические сборники, а также крупные формы художественной литературы. Он написал  пять полновесных романов, отличающихся глубиной проникновения в материал, отличным языком и стилем.


Я снова возвращаюсь к началу шестидесятых годов прошлого века, когда я  с  запиской  Б.И. Тучина  приехала в редакцию областной партийной газеты «Советская Сибирь». Там я  нашла  Бориса Половникова, журналиста из редакционного отдела культуры, к которому и адресовался Борис Иосифович и который отвел меня в редакцию «Молодости Сибири» на это самое литобъединение – в просторечии ЛитО. Руководил тогда этим многочисленным молодежным литературным сообществом очень известный поэт Илья Олегович Фоняков.
Сказать, что это все мне очень понравилось – значит, ничего не сказать. Гораздо вернее будет посчитать, что я вознеслась к новой жизни, почти что на небеса. Вот, жила-жила обычной провинциальной  обыденностью, ну, царапала стишки, сначала – маме к 8 Марта, потом о родном городе – под настроение. Но никогда, до встречи с Б.И.Тучиным я  не думала и не гадала, что могу оказаться среди настоящих поэтов, и где? В областном городе! Просто головокружение от успехов, как говорил великий вождь всех времен и народов. Ездить надо было в Новосибирск, кажется, по четвергам, в редакцию областной молодежки.
 Точно не могу сейчас сказать, когда я начала эти поездки – весной  или осенью 1961 года. Да это и не так важно. Но что я тогда  еще училась в школе, подсказывает мне одно нехорошее воспоминание. Мой друг Витя однажды проговорился, что одна особа из педколлектива, ну, не буду я называть – кто, очень подробно его расспрашивала: куда это я езжу, как это все называется, где находится, кто там собирается и  что там делают. А Витя знал об этом немало, потому что был даже случай, когда он поехал на лито вместе со мной, видел все своими глазами, слышал своими ушами.  После завершения литературного собрания, которое закончилось поздновато, мы на последнюю электричку безнадежно опоздали и поехали на ночевку к моей бабушке в Затон. Ехать туда было почти так же далеко, как и в Бердск, но городские автобусы еще ходили.  Бабушка моя Клавдия встретила нас, хотя это и был для нее полный сюрприз, и время позднее, не только вполне доброжелательно, но и с душой. Меня положила спать во времянке, а Виктора  - где-то около моего любимого дяди Пети. Баба Клава подсела ко мне на кровать и заговорщическим тоном сказала:
- Хороший парень, добрый, внимательный. Сейчас он пока пацан, а вот когда в мужеству войдет, ох и красавец будет. Держись за него.
 Конечно, Виктор многое  знал о моих литературных делах и из моих рассказов, так что многое мог рассказать тому, у кого на этот счет появились вопросы.

Литобъединение при областной молодежной газете было очень многочисленным. Тогда все было так, как скажет КПСС. Сейчас мне известны в областном городе десятки разных литературных клубов, литмастерских, литобъединений. И все они, в основном, немногочисленны – десяток постоянных членов, ну, максимум, полтора десятка. Довольно внушительные толпы поэтов в наше время порой собираются на различные фестивали, которых сейчас тьма тьмущая и к которым я пристрастия не имею совсем.  Кстати, о творческих союзах:   в Москве,  Питере и в других городах создано столько писательских союзов, что Союз писателей РФ – наследник СП СССР – среди них совсем потерялся.
 А тогда это все было нельзя. Партии было гораздо удобнее держать всех местных, да и столичных литераторов в определенных местах. И чтобы этих мест было как можно меньше – удобнее контролировать.
Литобъединение  И.О. Фонякова было  многочисленным. Если в какой-то день собрание было не очень большим  – до 20 самых отъявленных поэтов, которые не пропустят ни одного занятия, то проходило оно в кабинете какого-то сотрудника областной молодежки, может, ответсека, который уже закончил свой рабочий день и отбыл домой. Начало у нас было, скорее всего, в шесть часов вечера. Но бывали такие дни, когда нас набиралось до ста человек,  может, и больше, и тогда нас пускали в  красный уголок, который принадлежал уже не редакции, а  Энергосбыту - хозяину  этого здания.  Да, я помню, что частенько этот зал был заполнен почти до предела.
Кто бывал на этом литобъединении  из известных ныне людей?   Сначала немного о руководителе. Мне рассказывал Борис Половников, сотрудник областной газеты, который, по просьбе Б.И.Тучина, привел меня в это собрание, что наш руководитель вообще-то происходит из города Ленинграда, а сюда приехал ради творческого простора, уж сильно ленинградское писательское сообщество было, видимо, тесным. А здесь, в Сибири, гораздо свободнее во всех смыслах. Понятно, что здесь Илья Олегович сразу стал самым крупным поэтом, мало того, он занялся очень почетным тогда делом – переводом на русский язык самобытных поэтов Алтая.
Несмотря на некоторую номенклатурность его положения, Илья Олегович был в самом деле талантливым поэтом. Он издавал в Новосибирске томики стихов, которые налету расхватывали в книжных магазинах многочисленные учительницы, для которых он был полубогом, а также студенты. И в самом деле, стихи его были замечательными. Некоторые строки впечатались в мою память на всю жизнь, например: «Говорите о любви любимым!/ Говорите чаще. Каждый день./ Не сдаваясь мелочным обидам,/Отрываясь от важнейших дел». Одно его четверостишие я обожаю до сего дня. Это о курении: «Говорят, для сердца вредно это,/ Надо больше сердцем дорожить./ Только, если слушать все советы,/ Говорят, для сердца вредно жить!». Хотя я  множество лет уже не курю, бросила, как только рассталась с журналистикой и перебралась в юристы, я согласна с автором этих строк в главном: для сердца вообще вредно жить – это точно.
А вот еще  незабываемые строчки И.Фонякова: « Девушка заламывает руки,/У планеты стоя на краю./Грянул час космической разлуки/ Грозную симфонию свою». Вот это заламывание рук на краю планеты –  замечательный образ, потрясающее ощущение бескрайности, беззащитности и одновременно силы. Вот я держу в руках  книжку в суперобложке, на которой  - весенняя ветка дерева с набухшими почками, внизу коричневая полоса – это земля, а вверху три голубые неровные полосы – это небо. И название книжки: «Стихи о моих товарищах». Приходилось поэту не забывать и вспоминать в своих стихах ,  хотя бы немного, про Шушенское, и про  «в боевой готовности ракеты». Ясно, что без этого нельзя было  мечтать даже о том, чтобы тебя издали, да еще и приличным тиражом.
На это литобъединение ходили ныне хорошо известные литераторы, можно сказать классики региональной литературы. Звезда поэзии Нина Грехова. Она была необычная для того времени и того общества поэтесса: мистика, уникальность внутреннего мира. Она была близка уже тогда к 21 веку. Нелли Закусина сегодня уже ветеран поэтического цеха Сибири. Временами бывали и Геннадий Прашкевич – будущий творец «Сибирской Гипербореи», и Аскольд Якубовский – уже сложившийся писатель из Академгородка. Мне кажется, однажды даже появился Александр Кухно – уже тогда поэт известный. Ходил почти всегда Иван Овчинников, один из основателей фольклорного движения в России, уже тогда было ясно, что у этого человека есть литературное будущее. Была Лариса Кравченко, которая родилась в русском Харбине и прожила в нем немало лет, получила там высшее образование, окончив Харбинский политехнический институт, а потом участвовала в проектировании Новосибирского метро.
Просто дух захватывало от того, среди каких людей я оказалась. Я стала причастной к их прямолинейным и страстным дебатам, услышала их мнение о литературе и литераторах. Иногда это мнение шокировало и даже пугало. Заседания иногда были бурные, однажды парень, имени которого я не запомнила, вскочил с места, произнес эмоциональную речь в адрес обсуждаемого в тот день поэта и изо всех сил ударил оземь свою шапку, которую до того ожесточенно мял в руках.
Однажды такой чести – поставить на обсуждение свои стихи - удостоилась и я. Порядок был такой: в помощь руководителю литобъединения избиралось бюро из пяти человек. Двоих я помню, это были Валера Малышев, книжка стихов которого с портретом на обложке лежит сейчас рядом со мной, и Саша Плитченко, который, по сути, стал классиком сибирской поэзии. Его не стало в 1997 году, он рано ушел, но оставил после себя множество хороших стихов, прозы, публицистики. Видимо, Илья Олегович сподвигнул его  на переводческий труд, и он перевел на русский язык множество стихов с турецкого, алтайского, якутского, венгерского, польского, немецкого и монгольского языков. Остальных членов бюро я не запомнила.
Валера Малышев готовил меня к обсуждению. Тогда компьютеров и в помине не было, они были элементом фантастики. Поэтому мне было  сказано отобрать десяток своих лучших стихов и привезти их к определенной дате  редакционной машинистке, что ли, а она уже все печатала и размножала.
Конечно, я волновалась. Еще бы. Причем, в день моего обсуждения как раз собрание поэтов расположилось в красном уголке,  и сотня поэтов, ну, может, чуть меньше, там присутствовала. Все было как надо – прочитано мною вслух, высказаны все похвалы и порицания, последние – не без резкостей особо темпераментных выступающих. Но главное – как водится, в конце обсуждения  был произнесен окончательный «приговор» руководителя объединения Ильи Олеговича, и он был благоприятным. Одно стихотворение – «Апрельский дождь» Илья Олегович  даже со смаком прочитал полностью своим громким звучным голосом и, о Боже, сопоставил его с известным стихом Н.Заболоцкого о дожде.
Но я погрешу против истины, если не скажу о заключительной части «приговора». Илья Олегович помолчал немного и сказал с заметной горечью:
- Так и бывает с девушками: талант бесспорный. Сначала успех, а потом – замуж, дети, пеленки, работа, и куда что девалось...
Он оказался прав на девяносто процентов. Дети, заочная учеба, журналистская, а потом юридическая работа закружили меня. К литературе я вернулась только в последние годы – десять лет назад. Но мои оставшиеся десять процентов никуда не делись, мне их вполне достаточно. Вот такие бывают превратности жизни.
 
И все же тогда  для меня эта «разборка» на областном литобъединении  стала путевкой в жизнь. Примерно в то же время я осмелилась и посетила  редакцию городской газеты. Подобрала два стишка о родном городе – черт-те что, прямо сказать. Борис Иосифович, вообще-то, не советовал мне ходить в редакцию, мол, журналистика раз и навсегда портит литературный язык, от газетного стиля потом трудно избавиться. Я не послушалась его совета, пришла в редакцию и кого я там сразу встретила? А вот. Сразу я увидела там Бориса Иосифовича. Отступать было поздно, хотя мне было и стыдно за свое непослушание.
Нельзя сказать, что меня встретили там с распростертыми объятиями, но встретили неплохо, стишки опубликовали. Точно, я еще училась в школе. Скорее всего, это было лето между девятым и десятым классами. Почему я так уверена в этом? Да потому, что на свой первый гонорар я купила модную тогда, вполне стремную по сегодняшним меркам, голубую папку из полихлорвинила. С ней я  стала ходить в школу.
 
С этой редакцией мне сначала повезло: сразу после получения «аттестата зрелости», как тогда это называлось, летом, меня взяли подчитчиком в штат редакции на время длительной болезни постоянного подчитчика – Нины Мигуновой, которая часто и подолгу лежала в больнице. Но триумф был коротким. Тут Никите Сергеевичу Хрущеву приспичило укрупнять районы, нас объединили в какой-то куст, газету в Бердске закрыли и – привет. Если бы этого не случилось, я бы сразу приобщилась к журналистике. А так – мне пришлось начинать все сначала года через три, уже когда редакция вновь открылась после реформ Хрущева. И у меня уже родилась старшая дочь. Но я фанатично пришла с детской коляской устраиваться на работу в новую редакцию под началом очень интересного и талантливого журналиста А.А.Ляхова.
Я уже касалась здесь особенности мемуарной литературы – нелинейности повествования: сначала одно вспомнилось, потом другое. Забегаешь вперед, потом снова возвращаешься в прошлое. Это естественно для мемуаров. И  сейчас я ненадолго снова вернусь в школу. Я уже начала говорить о том, что у меня стало возникать чувство, что вот, я не так живу. Я не понимала, что конкретно я все же должна делать, но я должна была как-то менять свою жизнь. После мучительных раздумий я решила, что специальность воспитателя детского сада мне совершенно не нужна, это меня отвлекает от моей главной цели – стать журналистом, а потом – писателем. Это было нелегко – впервые сойти с проторенной колеи и сделать что-то особенное, свое. В этом не было нисколько фрондерства, просто я заботилась о своем призвании.
И снова моя мать, с которой у меня далеко не все ладилось, в очередной раз либерально отнеслась к моему решению. Я уже не помню, что было ей нужно сделать в гороно, что ли, я не знаю. Я только знаю, что она это сделала, и уже весной   отказ от одиннадцатилетки был оформлен.  Программа десятого класса теперь была растянута на два года – десятый класс и одиннадцатый. Помню, что за  четыре, примерно месяца, с февраля по май, я штурмом  взяла ускорение программы  средней школы и в начале июня стала сдавать выпускные экзамены с десятым классом вечерней школы. Они, к счастью, как раз проходили в помещении нашей же школы, наверное, тогда еще не была выделена в отдельное учреждение школа рабочей молодежи.
Я смутно помню эту толкучку у кабинетов – до и после экзаменов. Не забыла только одного человека, который вместе со мной и   со всеми вечерниками сдавал экзамены на аттестат: это муж нашей старшей пионервожатой Любови Михайловны, которая в недалеком будущем сначала перейдет в горком комсомола, потом в отдел пропаганды горкома партии, потом в партком крупного завода. Муж ее вскоре станет директором торга. Тогда это была единственная и очень крупная торговая организация города.
 Экзамены я сдала, аттестат получила средний – там у меня были и отличные оценки, и, кажется три тройки – по алгебре, по астрономии и какая-то еще третья, не помню. Интересно, что по геометрии была ни с того, ни с сего четверка. Пятерки были почему-то по истории, по конституции, может быть, по литературе. По русскому – четыре.
А вот с одним предметом получилось забавно. По английскому языку, где бы я ни училась, у меня были всегда только пятерки, в том числе, в юридическом институте, где немецкий вела преподавательница спустя рукава, мол, юристам иностранный язык не нужен, а наша «англичанка», наоборот, мучила нас на полную катушку. И вот, оказалось, что тогда в вечерней школе иностранный язык не сдавали, и мне назначили индивидуальный экзамен по английскому языку, принимать который поручили Азе Евгеньевне Дряминой, моей же учительнице из первой дневной школы.
Конечно, я понимаю, я выпряглась из упряжки, которая мне полагалась по традиции. К нам домой даже приходила  классная руководительница Гертруда Павловна Менщикова, добрейшей души человек, о которой я уже рассказывала. Она посидела у нас дома, поговорила с матерью, со мной. Она была обеспокоена тем, что я могу пойти по плохой дорожке, но  разговаривала очень доброжелательно и демократично, без злорадства и назидательности, за что ей большое спасибо, сейчас ее нет на свете, но я никогда не забуду ее доброты и понимания. Она ушла из нашего дома с чувством исполненного долга, но и с пониманием того, что  люди могут сами отвечать за свои  решения. Она не старалась загнать меня в стойло, может, она поверила мне, что я в состоянии справиться со своими задачами.  Другие учителя наши отнеслись к моему отказу от 11-го класса без особых драм.
И только Аза Евгеньевна, «англичанка», у которой я имела одни пятерки, приняла мой «демарш» как личное оскорбление. Вообще-то, она нарушила закон, экзамен принимала не по билетам, которые тогда давались как официально утвержденный документ. Она начала гонять меня по всей программе – беспощадно, торжествующе, задавала вопросы из самых трудных разделов грамматики, в частности, по Subjunctive mood – сослагательному наклонению, перед которым англичане-то, я уверена, пасуют. Я, в конце концов, вымоталась и уже, наверное, несла какую-то ахинею. Мы с ней «беседовали» около часа, причем, на фоне ее недоброжелательного ко мне отношения. Наконец, она прекратила пытки, отпустила меня и поставила четверку. Все это происходило в тесном уголке нашей учительской. Можно было, конечно, оспорить оценку, потребовать нового экзамена под протокол в официальной обстановке, но уже тогда я проявила себя не сторонницей споров и разборок там, где это не имело никакого значения. Четверка, так четверка, и бог с ней. Учиться на инъязе я не собиралась.
Дальше был год, далеко не полный, на должности подчитчика в редакции, потом какое-то время я, как говорят, болталась без дела, ездила в литобъединение, что-то писала для городской газеты нештатником, и меня публиковали, пережила закрытие газеты,  потом был выпускной вечер моего класса, который я уже описала раньше. И дальше – недолгая работа в книжном магазине продавцом, замужество.  Летом 1965 года я пришла с детской коляской в только что воскрешенную после никиткиных реформ газету. Меня встретил у входа наш Николай Васильевич Матюшенко из отдела промышленности, хорошо знакомый мне по работе в редакции до ее закрытия. Он заглянул в коляску и, неисправимый шутник и балагур, сказал: «Хорошая девочка, только маленькая».
 Меня взяли на работу корректором. Я нашла приходящую няньку для старшей дочери и вышла на работу. 
Дальше  наступила моя взрослая жизнь, о которой я не собираюсь писать в мемуарах. Я считаю, что наибольший интерес представляют детство и юность, потому что в это время определяется дорожная карта человека на всю его дальнейшую жизнь. Как она будет осуществляться, а она обязательно осуществится с ужасающей пунктуальностью – это уже не так интересно.

15 июня 2021 г.