Ниже приведены главы из романа "Аккорд"
1
Вероника. Ее зовут Вероника.
В октябре девяносто восьмого, в самую угарную пору дефолта мне потребовался новый секретарь-референт. Моя прежняя секретарша, пожилая и заботливая Эмма Федоровна, перестала удовлетворять современным требованиям банковского делопроизводства. Я пообещал ей солидную компенсацию, и она не стала настаивать на обратном. Дали объявление (высшее образование, знание двух языков, владение средствами оргтехники, возраст до тридцати), и меня захлестнул поток желающих.
О, да! Теперь я понимаю тех, чей род занятий состоит из разглядываний, прослушиваний, ощупываний, пристрастных допросов, поощрительных улыбок и вежливых отказов. Конечно, они, как и врачи, привыкают к чужим страданиям и с притворной сердечностью (мне ли не знать цену притворству!) обращают их в пустяк, но сами со временем черствеют, словно беспризорный кусок хлеба. А потому я рад, что моя профессия далека от кастинговых драм. А соискательницы? Каково им? До чего же унизительно они себя, должно быть, чувствуют! Ведь оттого что рынок рабов в наше время называется рынком рабочей силы, он ни на йоту не лишился своей рабской сущности!
Глядя на меня с раскрасневшейся надеждой и стараясь не уронить пугливое достоинство, передо мной прошел парад претенденток. Боже мой, сколько лиц, сколько характеров, сколько неустроенных женских судеб! И все смотрят на меня, как на фокусника, и все ждут, что я ее устрою! Полнокровные и худосочные, кокетливые и застенчивые, милашки и простушки, и у всех на лице замирающее ожидание. Присутствие среди них особ с призывным взглядом, игривым нравом и послушными бедрами лишь подтверждало мнение о том, что высшее образование женскую природу не сушит, а напротив, раскрепощает. Не имея склонности к нарциссизму и с неодобрением относясь к тем моим коллегам, которые крутыми формами секретарш набивают себе цену, от таких претенденток я спешил поскорее избавиться.
Она зашла уже не помню какой по счету, и мой кабинет насторожился вместе со мной. Подхватив ее взглядом у самой двери, я отметил плавную независимость ее походки и оживился. Она подошла ко мне - среднего роста, прямая, стройная, юбка немного выше колен, серый жакет и белая блузка. Я пригласил ее сесть. Она села, обратила на меня бледное, хорошенькое, не обремененное косметикой личико и вдруг улыбнулась. Приятное удивление охватило меня: в ее глазах и улыбке я разглядел то самое ироничное женское всезнайство, которым меня когда-то пленила Натали и которым бог наделяет некоторых женщин, желая осложнить им жизнь. Незнакомка взирала на меня с тонкой, своенравной, почти дерзкой усмешкой скрытого превосходства, с каким смотрят на мужчин умные и красивые женщины. А она была мила, обворожительно мила. Мила и умна. Я разглядывал ее с ностальгическим волнением, и мне вдруг до зуда в ладонях захотелось распространить мою административную и мужскую власть на эту ироничную, благонравную прелесть. Не пытаясь скрывать улыбку, я едва сдерживался, чтобы не ударить молотком и провозгласить: "Продано!"
"Как вас зовут?" - спросил я.
"Вероника. Вероника Куликова"
Я попросил у нее документы, и мне их с достоинством вручили. Да, высшее, да, английский и французский (как у Софи), да, компьютером владеет, да, двадцать восемь (на год старше Леры). Я небрежно спросил о ее семейном положении и перестал дышать. Она усмехнулась - разведена. Я передохнул и спросил, есть ли дети. Детей не было.
"Извините, если мой вопрос покажется вам нескромным, но я вынужден его задать... Вы планируете в ближайшие три года завести ребенка?"
"А что, надо?" - порозовев, посмотрела она на меня.
"Отнюдь!" - улыбнулся я.
"Значит, так и будет" - улыбнулась она.
"Я вижу, ваши предыдущие места работы далеки от нашей специфики. У вас есть хоть какое-то представление о том, чем вы будете здесь заниматься?"
"Ни малейшего!" - беспечно ответила она, не сводя с меня насмешливых глаз.
"Хорошо. Вы приняты. Приходите завтра к девяти, и не забудьте документы! - облегченно объявил я и, нажав на кнопку, сообщил теперь уже бывшей секретарше: - Прием окончен, всем спасибо!"
Наутро она явилась и перехватила мои дела. Обладая живым умом и похвальной любознательностью, она быстро освоилась. Стоило мне, например, спросить:
"Вероника Васильевна, где у нас невостребованные суммы?" - и через минуту папка лежала у меня на столе.
"А что у нас с активами должников?" - спрашивал я в семь часов вечера, и она со своего боевого поста отвечала:
"Теперь это не наша компетенция"
"Уже поздно. Почему вы не идете домой?" - интересовался я.
"Мне некуда спешить" - отвечала она.
Она завела свои порядки. Утром подавала мне необыкновенный кофе со свежими круассанами, которые покупала по дороге. И если даже я успевал позавтракать дома, то никогда от них не отказывался. Когда наступало время обеда, она заходила и, легонько хлопая в ладоши, объявляла: "Так, все, Юрий Алексеевич! Пора обедать!"
Она красиво и свободно говорила на двух языках, но в отличие от Софи, предпочтение отдавала английскому. Обычно составляя черновик заграничного письма, я мучился и превращал белый лист в кусок тельняшки. Наконец, ей надоело, и она сказала: "Надиктуйте мне суть, я сама составлю и переведу". Строгий и исчерпывающий стиль ее деловых писем отметили даже наши заграничные корреспонденты.
Она приучила меня работать с диктофоном, освободила от массы мелких, утомительных забот и избавила от необходимости помнить всё и вся. Она согласовывала с коллегами и партнерами повестки совещаний, приглашала нужных людей и облекала в русский язык проекты решений.
"Вероника Васильевна! Три кофе, пожалуйста!" - говорил я в селектор, принимая посетителей.
Безукоризненная, образцово-показательная Вероника Васильевна приносила на воздушных каблучках два кофе и чай, ставила чай передо мной и удалялась, сопровождаемая завороженными взглядами гостей.
"Юрий Алексеевич! - сглатывали они слюну. - Ты где такую кралю нашел?"
"Места надо знать!" - гордо улыбался я.
Когда гости удалялись, я вызывал ее и с напускным недовольством говорил:
"Вероника Васильевна, я же просил кофе!"
"Вы его слишком часто пьете. Надо беречь желудок" - сцепив перед собой тонкие руки и глядя на меня прямо-таки с материнским терпением, невозмутимо отвечала эта сногсшибательная, лакированная виолончель в узкой юбке, коротком жакете и белой блузке по горло. Институт благородных девиц, да и только!
Ее забота льстила мне. Я видел в ней не секретаршу, а равного себе по возможностям партнера, которая вознесла скромное делопроизводство до завистливых высот. Мои коллеги с моего согласия стали присылать своих кукол к ней на стажировку, и вскоре она приобрела в своем деле прочную и непререкаемую репутацию. Сам генеральный директор захотел держать ее при себе, но я закатил истерику, на которую имел полное право.
"Ты что, спишь с ней?" - спросил меня смущенный моей отчаянной несговорчивостью директор.
"Как вы могли подумать! - вполне искренне возмутился я. - Я же женатый человек! Нет уж, я ее нашел, мне с ней и работать!"
Однажды через полгода после ее появления мы, как обычно, задержались, и я вызвался подвезти ее домой. Она согласилась, и я с Котельнической набережной повез ее в район "Краснопресненской". Когда отъехали, она откинулась в кресле и закрыла глаза. На лицо ее, как на сцену выступила интересная бледность, слегка приоткрылся безвольный рот, на щеки и веки легли тени.
"Вы много работаете, Вероника, так нельзя! - сказал я. - С завтрашнего дня вы будете уходить домой, как все!"
"А как же вы без меня?" - улыбнулась она.
"Я конечно буду скучать, но ваше здоровье мне дороже!" - отвечал я.
Когда мы приехали, она предложила:
"Не хотите посмотреть, как живут ваши подчиненные?"
Отчего же не хочу? И мы поднялись на третий этаж, где она жила в небольшой однокомнатной квартире, которой явно не хватало мужского внимания.
"Разменялась с родителями, чтобы жить одной" - объяснила она, открывая простеньким ключом незамысловатый замок.
Прошли на кухню, и она спросила, не хочу ли я поужинать. Я отказался. Может, чай? Пожалуй. Она поставила чайник и ушла в комнату, откуда через некоторое время вышла в веселом легком платье, с распущенными волосами и гладкими белыми руками с тугими тонкими морщинками возле подмышек. Вместе с деловым образом она сбросила десять лет и превратилась в хрупкую старшеклассницу с умудренными глазами и искушенным ртом. Такими, наверное, были древние богини - юные и взрослые одновременно. Собрав на стол, она налила в изящные, с густым сливочным отливом чашки янтарный дымящийся чай и пригласила:
"Угощайтесь, Юрий Алексеевич!"
"Как же быть? - размышлял я тем временем. - С одной стороны, меня пригласили не чай пить, с другой стороны, спать с подчиненной - совесть-то у меня есть? Тогда зачем я здесь? Вот также, наверное, и жена - пошла в номер из любопытства, а когда пришла - отступать уже было поздно. Ну, что же, значит, счет будет 31:1 в мою пользу..."
"Из-за чего вы разошлись, если не секрет?" - спросил я.
"Не секрет. Разлюбила. А вы?"
"Что я?"
"А вы женились по любви?"
"Я - начальник. У меня все должно быть правильно" - улыбнулся я.
"Я вижу, вы домой тоже не очень-то спешите. И жена вам на работу никогда не звонит"
Что ж, весьма проницательное замечание. Я пожал плечами:
"Это ничего не значит"
"Я вам никогда не говорила и вот говорю: спасибо, что взяли к себе"
"Ну, о чем вы, ей богу! Главное, что я в вас не ошибся!"
"Вы очень добрый и порядочный человек. Честно говоря, не ожидала встретить в ваших кругах таких, как вы"
"Вы меня плохо знаете. Я могу быть и плохим" - смутился я.
Часы на кухне показывали без десяти девять.
"Вы спешите?" - перехватила Ника мой взгляд.
"Нет"
"Если вы задержитесь, я буду только рада"
"Но тогда мне придется воспользоваться служебным положением!" - честно предупредил я.
"Сделайте одолжение!" - улыбнулась она и покраснела.
Мы посмотрели друг на друга, затем, не сговариваясь, встали и сошлись. Она была мне по подбородок, и я, подхватив ее на руки, отдал в ее распоряжение губы. Обняв меня за шею, она деликатно завладела ими, а когда оторвалась, сказала:
"Вам, наверное, тяжело..."
"Ну, что ты! - отвечал я. - Ты как пушинка!"
"Тогда несите меня в комнату..."
И я принес ее в комнату. Там вдоль одной стены располагался узкий диван, вдоль другой - заставленный посудой сервант, дальше - платяной шкаф и тумбочка с телевизором, а рядом с балконной дверью - заваленный книгами письменный стол. Я стоял, не зная, что предпринять. Будь здесь кровать, я бы уложил хозяйку и обошелся бы с ней со всем почтением. Узкая же половинка раскладного дивана годилась только на то, чтобы водрузить на нее мою интеллигентную ношу коленями вперед, забросить подол, спустить трусы и надругаться над ней собачьим способом. Кощунства отвратительнее трудно себе представить. В замешательстве я взглянул на Нику, и она, улыбнувшись, велела:
"Опустите меня"
Я вернул ее на ноги. Она обратилась к дивану, свела его полураспахнутые части, и диван, хрустнув позвоночником, улегся на спину. Задрав полдивана, Ника обнажила его внутренности, извлекла оттуда белье, после чего вернула вздыбленную половину на место и принялась застилать постель. Она быстро и ловко управлялась своими тонкими руками, и длинные, до поясницы волосы, разделившись пополам, перебрались ей на грудь. Я смотрел, как сгибалось и разгибалось на прямых ногах ее гибкое тело, как дразнили мое нетерпение ее гладкие голые икры, как натягивалось на бедрах и спине тонкое платье, обнаруживая на секунду едва различимый рельеф трусиков и лифчика - смотрел и ощущал радостное, замирающее волнение перед (что греха таить!) долгожданной близостью. Застелив постель, она повернулась ко мне, смущенно улыбнулась и сказала:
"Ну вот, готово..."
Я усадил ее на низкий диван, встал перед ней на колени и с удовольствием раздел. Обнажилось до умиления беззащитное девчоночье тело - хрупкое, складное, с впалым животом, стыдливыми бедрами и аккуратными полусферами грудей. Быстро раздевшись до трусов, я приступил к взволнованному знакомству со щедрым и незаслуженным подарком судьбы. Если я и ласкал Лину, то отнюдь не на близоруком расстоянии. Мои скудные ласки распространялись на ее прелести лишь в той мере, какая мне требовалась для дежурного возбуждения. Не было и речи о бережных поглаживаниях и невесомых поцелуях - этих строгих и неподкупных разоблачителях целлюлитового предательства. К тому времени, как я сошелся с Никой, Лине было тридцать пять, но многие, глядя на нее, давали ей двадцать пять (льстецы), или тридцать два (завистники). Сам я был согласен с льстецами, но вот обласкал Нику, и сконфуженная память ладоней признала ее тонкокожее преимущество.
Наслаждение - это праздник пяти чувств. Я неторопливо и обстоятельно осязал глянцевитую упругость ее кожи, озирал гармонию сложения, составлял каталог запахов и альбом вкусов, и мои изыскания сопровождала звуковая дорожка ее молчаливой, пунцовой застенчивости. И когда шестое чувство подвело итог, оказалось, что я помолодел как минимум на девять лет. Где бы ни были и что бы ни делали в этот момент Лина и Люси, им следовало бы знать, что у них появилась опаснейшая соперница. И не потому что она была на семь и на девять лет их моложе, а потому что была проницательнее и удачливее их.
Ублажив рецепторы, я навис над ней. Передо мной взволнованное девичье лицо, сомкнутые ресницы, приоткрытые губы. Я как можно бережнее протолкнул в ее нерожавшее лоно моего щекастого глашатая: лицо ее слегка скривилось, глаза распахнулись, а в них болезненное беспокойство. Я сделал паузу и продолжил – беспокойство сменилось напряженным любопытством. Я стал осваиваться - лицо ее изобразило озадаченное удивление, затем одобрительное удовлетворение и далее задыхающееся изумление. Она не обманула моих ожиданий и подарила мне три интеллигентных оргазма. После этого я обнял ее, и мы долго молчали.
"Ну как, хорошо было?" - наконец спросил я.
"Даже не знаю, как сказать… - застеснялась Ника. - Я же кроме мужа ни с кем не была, а тут сразу такое..."
"Какое такое?"
"Как будто сразу три мужа в одном… - покраснела Ника. – Нет, правда - сначала непривычно, а потом восхитительно… И вы необыкновенно нежный..."
"Это плохо?"
"Нет, что вы, это чудесно! - воскликнула Ника. - Просто удивительно, как деликатно вы со мной обошлись! Меня даже муж так не жалел!"
"По-другому я не могу. Три мужа в одном, как ты говоришь - это мой крест. Не всем он по вкусу"
"Не знаю, как другим, а мне понравилось"
"То есть, ты не жалеешь, что все так получилось?"
"Нисколько! Только ради бога не думайте, что я легла с вами, потому что мне от вас что-то нужно! Мне от вас ничего не нужно! Можете уволить меня хоть завтра!"
"Завтра не получится. Завтра я снова буду у тебя" - поцеловал я ее.
"Имейте в виду - дома вы для меня не начальник, а любимый мужчина" - сказала она, словно оправдываясь.
"Тогда и ты имей в виду, что здесь ты для меня не подчиненная, а восхитительная и желанная женщина" - с чистым сердцем признался я.
"Я правда вам нравлюсь?" - застеснялась она.
"Ты мне больше чем нравишься! Ты просто какое-то необыкновенное чудо женской природы! И перестань мне выкать!"
"Я не могу так сразу..." - виновато глянула она на меня.
Мы принялись знакомиться. Оказалось, что кроме мужа, с которым она прожила три года и разошлась два года назад, других мужчин у нее не было. Да, у нее полно знакомых, которые только и ждут ее внимания, но заводить роман ради романа ей не позволяет гордость. Отдаваться без любви - это не для нее. Другое дело - я. Ее знакомство со мной перевернуло все ее представления о любви. Ей уже двадцать восемь, а получается, что я - ее первая и настоящая любовь. Вот я скоро уйду, а она будет ждать утра, чтобы увидеть меня снова. Я еще здесь, а она уже скучает. Конечно, она ведет себя глупо. Ведь таких, как она в Москве полно, и она мне скоро надоест. И все же она была бы счастлива, если бы я бывал у нее хотя бы иногда. Ей же хватит того, что она сможет видеть меня каждый день. На это я ответил, что ничего ей не обещаю, кроме того, что буду с ней честен.
В тот вечер мы заактировали еще четыре ее оргазма и два моих. В перерывах она целомудренно прижималась ко мне и тихо лежала, приподнимая иногда голову и глядя на меня с милым, счастливым испугом. Перед уходом я поцеловал ее и предупредил:
"Имей в виду, если ты залетишь, я тебя убью, а потом уволю!"
Жене я как всегда сказал, что был на деловом ужине. Впрочем, достаточно с нее и того, что я приходил ночевать.
На тот случай, если у кого-то из читателей складывается впечатление о моем прямо-таки демоническом влиянии на женщин, тороплюсь сообщить: это не так. Вокруг меня всегда было полно женщин, которые относились ко мне безразлично или даже иронически. Гошина Валька, например. Или та же Лина, любовь которой видится мне неким истерическим чувством, компенсаторной реакцией, паллиативом, так сказать, ее запущенной болезни по имени Иван. Больше того: я был знаком с дамами, назвать которых мне не позволяет врожденная щепетильность - так вот они меня просто терпеть не могли!
2
Утром на работе Ника встретила меня непроницаемым лицом. Принесла кофе, круассаны и сказала:
"Ваш кофе, Юрий Алексеевич..."
Я поймал ее за хрупкое запястье:
"Как ты?"
"Нормально!" - вспыхнув, взглянула она на меня с радостным смущением.
"Сегодня уйдешь в четыре и будешь ждать меня дома"
"Хорошо..." - опустила она глаза.
Перед тем как выйти, она приоткрыла дверь, обернулась и громко напомнила мне, чтобы было слышно в приемной:
"Вы не забыли, что у вас в одиннадцать совещание?"
Вечером в семь я был у нее. Квартира встретила меня густым, волшебным запахом предстоящего пиршества. Стол был заботливо и красочно сервирован. В центре стола стояла бутылка красного вина, в духовке томилась курица.
"Во флейте Пана, что лучистые творят и лимонады, и ликер, в мадере озорной и у стыдливых мят чуднЫе краски взял ваш взор..." - процитировал я.
"Ого! - вскинув на меня лицо, изумилась Ника. - Что это? Откуда?"
"Одилон-Жан Перье... - неохотно ответил я. - Остатки прежней роскоши..."
"Ну-ка, ну-ка, ну-ка! - оживилась Ника, и глаза ее распахнулись от приятного возбуждения. - Вы что, знакомы с французской поэзией?"
И мне пришлось рассказать, что когда-то я много и плодотворно читал, но теперь у меня на это совершенно нет времени.
"Хотите, я буду знакомить вас с новинками? - блестя глазами, перебила она меня. - Нет, я просто обязана это делать - ведь я же ваш секретарь-референт!"
Во время ужина я прочитал ей несколько переводов Софи, пренебрежительно отозвался о герое "Тошноты" и похвалил неувядающий "Регтайм". Ника смотрела на меня с радостным уважением, а в конце воскликнула:
"Господи, вот ведь сердце меня не обмануло! Это просто чудо, какой вы удивительный!"
Подкрепленные духовной близостью, наши ласки заиграли новыми красками. Уложив Нику в постель, я долго и бережно ее ласкал. Затем сел, усадил ее себе на бедра и утопил в ней мой фаустпатрон. Она обвила меня ногами и руками и, закрыв глаза, принялась мягко и настойчиво толкаться бедрами. Она то откидывала голову, то со стоном припадала к моим губам, будто торопилась пополнить запас любовной энергии, то замирала и прислушивалась к победному зову бушующей крови. Я придерживал ее за спину, и под моими ладонями трудились ее хрупкие, близкие косточки. Я плавал в ней, как в топленом молоке. Продержав некоторое время в тесном и ласковом плену, меня быстро и деликатно обезвредили.
Во второй раз я был неукротим. Я менял позы и темп, она их безропотно подхватывала, и я пробыл в ней минут двадцать. Ничего подобного со мной давно уже не было, и в конце я только что не рычал. Когда мы, потные и обескровленные, упали на спину, она пробормотала замечательную фразу:
"Теперь я знаю, что такое счастье... Это когда сбывается несбыточное..."
Я склонился над ней и с напускной строгостью сказал:
"Вообще-то меня зовут Юра. Конечно, если это имя тебе не нравится, можешь звать меня, как тебе угодно"
"Это самое лучшее имя в мире, но я все еще стесняюсь вас так звать. Вы для меня Юрий Алексеевич" - смутилась она.
"А ну-ка на ты и по имени, чтобы я не чувствовал себя султаном!"
"Юра..."
"А теперь Юрочка!"
"Юрочка..."
"Повтори!"
"Юрочка..."
"Еще раз!"
"Любимый Юрочка!"
"То-то же!"
Так я себе на радость приручил прелестное, трогательное и преданное создание. Но такой она была только со мной. На всех других она смотрела бесстрастно или с тонкой, своенравной усмешкой, и когда надо, могла быть несносной и непререкаемой.
С того вечера она включила литературу в свои нежные обязанности. С ней я вернулся к тому, чего мне не хватало все эти годы. И вот как это выглядело.
"Милан Кундера, "Неспешность", - объявляла она, прижимаясь ко мне. - Между прочим, мне не нравится. Рваное, не очень внятное повествование. Тяжеловатый слог, пространные и субъективные рассуждения на темы морали. Например, о роли наслаждения и удовольствия в культуре от Эпикура до наших дней. Об оргазме он говорит как о единственной цели любви и всей вселенной. Очень смелое и сомнительное обобщение. И если, как он говорит, для героев "Опасных связей" важны не сами наслаждения, а погоня за ними, то не стоит делать из этого вывод, что этому следуют все. Не следует выдавать крайности за норму, а роману приписывать значение, которого он не заслуживает. И опять же эта снобистская манера изображать окружение героя тупыми, пошлыми и примитивными людьми. Здесь он не оригинален и следует так называемой саркастической традиции, которая существует в любой национальной литературе. У нас это тот же Гоголь и Салтыков-Щедрин. Или Набоков, главные герои которого прямо-таки обречены жить рядом с неопрятными идиотами. У нас в институте был преподаватель зарубежной литературы. Так вот он говорил: "Оставьте людям право на здоровый идиотизм". И еще он говорил: "Неправильно считать, что насмехаясь над нравами, можно их исправить. За все время своего существования литература не исправила ни одного порока и не утвердила ни одной добродетели. Она лишь присваивает имя тому, что видит. Увы, человек не станет лучше, если вы покажете ему, каков он есть..."
На следующий день:
"Роман "Подлинность" того же автора. Любопытное произведение, где замысловатый и последовательный вымысел пугается в финале самого себя. Краткое содержание: французский муж посылает своей французской жене письма, маскируясь под поклонника. О, эти вечно неудовлетворенные французы! Любовь в их руках, словно расходный материал: может только убывать! Их главная семейная проблема - зреющее разочарование, их главная забота - избежать неизбежного. Им чуждо философское смирение. В кризисе любви они видят не обновление, а ее агонию. Крестный путь любви их страшит, и при первых же признаках утомления они спешат избавиться от одного креста и взвалить на себя другой, полагая, что новый крест придаст им свежие силы и позволит преодолеть весь путь с максимальным комфортом!
Так вот муж посылает жене анонимные письма, интригуя и пытаясь побудить ее к обновлению. И ему это удается. Усталая жена увлекается химерой перемен, на которые ее под видом таинственного поклонника толкает муж. Но обновляться она собирается не с мужем, а с поклонником. Какое-то время игра идет по правилам мужа, но жена внезапно обнаруживает, кто скрывается за письмами, и события выходят из-под его контроля. Следуя правилам игры, жена уезжает в Лондон и удовлетворяет там свою тайную фрейдистскую тягу к групповому сексу. Но удовлетворение тайной потребности не становится дорогой к обновлению, и вместо того чтобы сбросить старый крест и взвалить на себя новый, жена вдруг обнаруживает, что все это ей... приснилось! В финале она остается один на один со своими эротическими фантазиями, а мы вынуждены ломать голову, где граница между реальностью и вымыслом, и как одно влияет на другое.
Можно, конечно, сделать поверхностный вывод, что не всякое обновление конструктивно, но всякое обновление чревато разрушением, и на этом остановиться, но мне этот роман в первую очередь видится, как удачная иллюстрация химер психоанализа. Ох, уж эти глубины бессознательного! Никто не знает, что в них водится, и то, что оттуда всплывает, нуждается в опознании. Отсюда проблема идентификации подлинности наших чувств, самым важным из которых является любовь. Трудно себе представить, насколько сложным и противоречивым общественным продуктом является каждый из нас. Нашпигованные наследственными дефектами и предрассудками, мы тяготимся ими и пытаемся от них избавиться. А все потому что в самую раннюю и самую важную пору нашего становления мы лишены возможности влиять на наше воспитание. В обывательских представлениях о любви много идеального, своевольного и своенравного. Кто-то, выбирая любовь, следует внутреннему экзистенциальному посылу: она должна быть красивой, удобной и необременительной. Кто-то, напротив, готов ради нее пожертвовать самим существованием. Кто-то уверен, что любовь - продукт скоропортящийся, и торопится ее употребить, а кто-то чувствует к ней пожизненное призвание. В результате есть люди совершенно не пригодные для любви, а есть одаренные к ней и даже гениальные. На самом деле не мы примеряем любовь, а любовь примеряет нас, и все попытки втереться к ней в доверие обречены на неудачу. Между прочим, для меня моя любовь к тебе - призвание..."