Под новый, 1920 год, военный доктор Михаил Афанасьевич, призванный из Киева в ряды Добровольческой Армии генерала Деникина, получив короткую увольнительную, спешил во Владикавказ, где его ждала любимая жена Татьяна, уехавшая вместе с ним на Кавказский фронт.
***
Дышащий на ладан медицинский фургончик-драндулет, в котором ехал Михаил Афанасьевич, был обстрелян «красными партизанами», сбился с дороги и, чуть не свалившись в пропасть, проламывая насквозь кустарник и подлесок, скатился с горного склона в небольшое село. Оно было настолько незначительным и мелким, что даже на картах его никто никогда не указывал.
Водитель – прапорщик Щербинский, попытался несколько раз завести мотор. Двигатель скрежетал, щелкал, а потом умирал. Мимо шёл похожий на грача высокий мужчина с длиннющим носом и в кепке. В руке у него был прутик, которым он подгонял флегматичного ослика, тянувшего небольшую порожнюю тележку. Мужчина представился Грачиком и предложил господам офицерам свою помощь. Те лишь отмахнулись от чумазого селянина, но Грачик рассказал, что знает, кто сможет починить их драндулет – это дядя Вова – мастер на все руки. Все в округе его любят, а Грачик испокон веков ему служит не из страха, а из уважения к его древнему славному роду. Офицеры рассудили, что лучше уж принять помощь от чудаковатого прохожего, чем быть настигнутыми красными или попасть в лапы бандитов, шатавшихся между Владикавказом, Грозным и промышлявших на военной Грузинской дороге.
К их изумлению, Грачик выпряг ослика из телеги, пристегнул оглобли к автомобилю и попросил Щербинского с Михаилом Афанасьевичем подтолкнуть драндулет сзади. Те посмеялись: как маленький ослик может вытянуть эту железную махину? Грачик вскочил на осла. Сверкнула молния, и на секунду Михаилу Афанасьевичу привиделся рыцарь в черных доспехах на мускулистом огромном жеребце, а в руках его вместо прутика оказался огненный хлыст. Завыл ветер, хлынул дождь, сквозь который офицеры услышали окрик: «Толкайте же, шайтаны!» И Михаил Афанасьевич с Щербинским, не мешкая, подтолкнули авто сзади. Машина медленно покатилась по старинной, выложенной щербатыми камнями дороге.
2.
Из массивных железных ворот, украшенных причудливым кованным орнаментом, заливаясь громким лаем, выбежал хромающий на переднюю лапу замызганный дворовый пёс.
- Шарик! Шарик, сукин ты сын! А ну, перестань брехать! – прихрамывая, к ним вышел низкорослый коренастый мужчина. В руках он держал огромный кузнечный молот.
- Вот, мастер, встретил путников, лекарей служивых. Машина у них с красными крестами - не едет. Посмотришь? – спросил его Грачик.
Мужчина отбросил молот, на миг Михаил Афанасьевич почувствовал, как от соприкосновения с инструментом под ним дрогнула земля. Меж тем, человек приблизился к офицерам. Приподнявшись на цыпочки, он внимательно вгляделся в их изможденные лица. Михаил Афанасьевич увидел два разноцветных глаза, вперившихся в него: один ярко-синий, как весеннее небо, другой – бездонно-чёрный, как бездна космическая, даже зрачка не различить.
- Лекари, служивые, говоришь. А чьих будете? – прищурил чёрный глаз мужчина.
- В смысле? – спросил Щербинский.
- Красные, белые, чёрные, серые - поди разбери…, - продолжал разглядывать пришельцев кузнец. Капли дождя разбивались о его красивый греческий профиль, испорченный шрамами.
«Брак породы» - почему-то пронеслось в голове Михаила Афанасьевича.
Шарик меж тем замолчал, обнюхал офицеров и деловито помочился на грязный водительский сапог.
- Ох, ты ж, бесовское отродье! Грач! Забери его отсюда! – прикрикнул кузнец, - ну, так и чьих вы?
- Мы – офицеры Добровольческой Армии генерала Деникина, - отчеканил Михаил Афанасьевич.
- Белые, значит. Но лекари. А вот, положим, красного лечить надо, или, вон, поганца, какого, навроде Шарика, ежели б он человеком оборотился, вылечили бы?
- Все люди, все страдают, всех лечить надо, - ответил Михаил Афанасьевич.
- Нда? А ежели это злые люди?
- Злых людей нет на свете.
- Да неужто?
- Есть только люди несчастные, - вздохнул Михаил Афанасьевич.
Кузнец обошел вокруг офицеров, встал перед ними, шмыгнул носом, горделиво выпрямился, вытер огромную закопченную ручищу о кожаный фартук, протянул доктору Булгакову:
- Господа офицеры, имею честь представиться: Владимир Вэйланд, потомок Вэйланда, князя альвов, собственной персоной. Для вас – просто Дядя Вова.
Михаил Афанасьевич нервно сглотнул, подумав: «Надо, надо завязывать с морфием»:
- Михаил, - и пожал под проливным дождем сухую горячую руку.
Сверкнула молния.
- Грач! Грач! Освободи гараж! – гаркнул дядя Вова и подмигнул обалдевшим офицерам:
- Починим ваш драндулет, летать будет, аки зевсова колесница.
Михаил Афанасьевич и Щербинский прошли следом за хозяевами на большущий двор, где помимо длинного старого дома, ютилось множество более мелких строений. Грачик метнулся к ржавым дверям, с трудом отодвинул деревянную шпалу, служившую засовом, и скрылся в чёрной пасти гаража. Оттуда послышалось щелканье, лязг, хлопки, глухое урчанье, а потом раздался оглушительный рёв. Стену дождя пронзили два ярко-желтых луча, а затем во двор выехала семиметровая светло-желтая, с чёрным багажником, «буланая» открытая махина-автомобиль: над колесными арками красовались кованые крылья с птичьим оперением, правой двери не было и в помине, вместо спидометра из панели торчал огромный кованый глаз, а внутренняя обивка была похожа на рыбью чешую. Рама лобового стекла представляла собой две длинные швейные машинки, слившиеся в поцелуе, вместо игл у них были маленькие щупальца, выходившие из иглодержателей, похожих на головы кальмаров. В центре багажника и на дисках задних колес выкованы морские звезды. Задние фонари, горящие красным пламенем, представляли собой железные руки, держащие лампочки. За рулем всего этого тяжелого великолепия гордо восседал Грачик в сдвинутой набекрень кепке и перчатках с раструбами.
Михаил Афанасьевич икнул, а Щербинский громко чихнул. Дождь прекратился, однако стало холодать и темнеть.
Грачик выскочил с водительского сиденья:
- Не машина, а зверь!
- Но как…??? – только и сумел выдавить из себя Михаил Афанасьевич.
- По сусекам, по амбарам, по канавам, да завалам. А уж в войну столько железа ненужного везде валяется… Собрали с Грачиком потихоньку, согласно разумению и эстетическим запросам нашим, - скромно ответил Дядя Вова.
- Будущее за автопромом! – радостно воскликнул Грачик.
- Простите, за чем? – Михаил Афанасьевич, почувствовав, как его рассудок начал сдавать позиции, обреченно решил включаться в игру. В конце концов, кроме этих двух странных персонажей, чинить машину некому, равно, как и указать им путь на Владикавказ.
- В светлом будущем люди будут разводить коней и осликов не для хозяйственных нужд, а лишь заради забавы. Место их займут автомобили, легковые, грузовые, гоночные, всякие, короче. Вот тогда мы с дядей Вовой-то и развернемся: автосервисы понаоткрываем, салоны диллерские, контрактов с большой германской тройкой поназаключаем…
- Грач! Ну довольно уже мечтать, затолкай машину господ офицеров в гараж, не подсобите ли, будьте любезны? – попросил дядя Вова прапорщика Щербинского.
Водитель вопросительно посмотрел на Михаила Афанасьевича, тот утвердительно кивнул. Они оба поспешили на помощь Грачику, но дядя Вова окликнул Михаила Афанасьевича:
- Михаил! Вы собачку мою, Шарика, не посмотрите? Третий день хромает, бедолага. Я – то сам смотрел, кость вроде цела, ран не видать, а не проходит.
- Но я не ветеринар, в животных ничего не смыслю…
- А всё ж поглядите, - с этими словами дядя Вова изловил вертевшегося под ногами Шарика и пихнул больную лапу под нос Михаилу Афанасьевичу. Псина жалобно заскулила, но не сопротивлялась, сомлев от железной хватки хозяина. Михаил Афанасьевич внимательно осмотрел и ощупал дрожащую конечность, нажал на подушечки, пёс взвизгнул. Военный врач Михаил Булгаков успокаивающе погладил Шарика по голове, тот лизнул его руку.
- Похоже, у него там заноза, и не простая: стружка металлическая попала, нагноение пошло…
- Ай-яй, жалко Шарика, пёс ценной породы: ум в нём большой…, - запричитал суровый дядя Вова, - Может попробуете извлечь?
- У меня только ценный морфий и скальпель…
- А у меня спирт! – воскликнул дядя Вова, - спасёшь пса, я у тебя в долгу буду, Миша. Пойдём в дом: там тепло и сухо, водителя твоего Грачик напоит-накормит и спать уложит, в лучшем виде.
Михаил Афанасьевич огляделся: туман и сумерки наползали на долину со всех сторон, даже покрытых лесом гор не было видно. Внезапно он то ли подумал, то ли произнес вслух:
- Тьма, спустившаяся с гор, накрыла древнее селенье, исчезла вьющаяся меж них дорога с висячим мостом, опустилась с неба бездна и залила необъятный двор: сараи, гараж и адскую фантасмагорическую машину… Пропало селенье, как будто и не существовало оно вовсе…
- Да вы художник, - уважительно произнес дядя Вова, неся на руках обреченно затихшую тушку Шарика. Михаил Афанасьевич, подхватил медицинский саквояжик, тряхнул головой:
- Не знаю, что нашло, день просто адский.
- Это место такое: прекрасное и величественное. Но только истинный художник может почувствовать это, поверьте мне на слово. Я их повидал…
- Я и рисовать-то толком не умею, - хмыкнул Михаил Афанасьевич, шагая следом за дядей Вовой.
- А вот это вы зря. Для того, чтобы рисовать не нужны кисти с карандашами, можно же и руками, и словами… попробуйте как-нибудь рассказать или написать что-то, чтобы перед людьми возникла та же картина, что и у вас в голове. Не всем дано, но вам – точно.
Михаил Афанасьевич опять хмыкнул. Дядя Вова продолжил:
- Говорю вам, когда-нибудь вы сочините много потрясающих историй и одну величайшую, на все века и времена, я это чувствую…
- Если доживу, - нервно хохотнул Михаил Афанасьевич.
- Доживёте, если не поклонитесь тирану, который явится с гор, не станете в обмен на славу петь ему осанну, успокаивая его паранойю и теша больное самолюбие… Фатум наказывает таких, увы.
- Да бросьте...
- Не верите? А как же поэт Зотикос?
Они вошли в просторный зал, уставленный кованными побрякушками, по стенам разместились стеллажи из дерева и металла, на полках которых плотно стояли старинные книги. Горел выложенный из грубого камня камин, бросая блики на стены, увеличивая тень коротышки-дяди Вовы до гигантских размеров.
- Будье любезны, потяните вверх, - кивнул дядя Вова куда-то вправо от входа. Михаил Афанасьевич увидел блестящую рукоятку, потянул, раздалось жужжание, и зал осветился мерцающим светом от ламп, свисающих с потолка в кованых плафонах в виде маленьких дракончиков, держащих источники света в когтистых лапках. Огромная тень Дяди Вовы скукожилась до обычных размеров.
- Подержите пёсика, я ему укольчик сделаю, - принялся копаться в своем чемоданчике Михаил Афанасьевич.
- Ох, бедолага мой, вредный ты сукин сын, шастаешь, где не просят, - запричитал дядя Вова.
- Его нынешняя боль сильнее, чем боль от укола, поверьте. Вырежу занозу, промою рану, все заживёт, - Михаил Афанасьевич размотал тряпицу, в который были завернуты шприц и ампула. Он вздохнул: с морфием было покончено. Но доктор Булгаков продолжал таскать одну ампулу на самый крайний и важный случай, чтобы если совсем невмоготу станет – чик, и всё. Дядя Вова внимательно следил за приготовлениями с побледневшим лицом, шрамы на котором, как будто стали глубже. Михаил Афанасьевич поднес шприц к тихо скулящему Шарику, дядя Вова прижался губами к макушке пса. Укол. Собака дернулась и затихла. Остатки морфия Михаил Афанасьевич со вздохом вылил на пол.
- Сейчас он уснёт, и мы приступим. Надо бы его положить на что-нибудь мягкое…
- Возьмите шкуру с кресла, постелите на стол, будьте любезны, - обретя самообладание попросил Дядя Вова. Михаил Афанасьевич выполнил просьбу. Кузнец бережно уложил ослабевшего пса на стол, постарался незаметно смахнуть слезу, однако сие движение не ускользнуло от любопытного взора Михаила Афанасьевича. Желая успокоить и переключить внимание расчувствовавшегося хозяина, он спросил:
- Так что там с Зотикосом?
- А, с этим… Ну был в Риме такой поэт. Гремел. Трагедии сочинял не хуже Софокла с Эсхиллом. Во всех театрах Великой Римской Империи спектакли шли с аншлагами. Зотикоса принимали во всех знатных домах, даже приглашали читать лекции в Сенат: о важнейшем из всех искусств - театре.
- Что-то не припомню такого, - усмехнулся Михаил Афанасьевич.
- Конечно. Его ведь потом запретили. Имя из всех свитков вымарали. Он, как бы это сказать, как многие люди искусства, крепко Диониса уважал. И вот во время одной из оргий перебрал и прочитал во всеуслышание свой свежесочиненный памфлет на великого императора, не то Тиберия, не то Калигулу, не помню уже… Донесся сей факт до ушей Императора. Ну, как водится, он обиделся, казнить велел наглеца, хотя жалко было: любил он его трагедии. Зотикос, поняв, что натворил в состоянии алкогольного опьянения, успел сбежать из города на своей колеснице. Центурионы за ним, значит. Оторвался, но налетела колесница на камень и разбилась. Сам Зотикос, к счастью, не пострадал головушкой. Разбомбленную колесницу ту с поэтом подобрал Гефест. А надо сказать, что сам Гефест пребывал в ссоре с отцом-Юпитером: не сошлись в эстетических взглядах на обустройство Олимпа. Он же, как известно, все там строил, ремонтировал. Обычная бытовая ссора. Отцы и дети, так сказать. В ожидании, когда Юпитер остынет, Гефест поселился в окрестностях Рима под видом простого кузнеца. Ну и вот, на его голову свалился Зотикос. К слову, эстетические вкусы Гефеста благоволили Зотикосу: слышал, видел, любил, можно сказать, был фанатом.
- Кем-кем? – удивился Михаил Афанасьевич.
- Фанатом. Поклонником, стало быть. Укрыл Гефест его от императорских центурионов, колесницу починил, однако славу Зотикосу вернуть было не в его силах: специализация не та, да и связи не те. Гефест же за поэта даже словечко замолвить не мог перед Аполлоном: златокудрый бог ведь не ссорился с Юпитером и боялся перечить хозяину Олимпа. А Юпитер-то – покровитель всех римских императоров. Вот и суди сам, Михаил: как мог Апполон защищать Зотикоса, написавшего памфлет на протеже Юпитера? Никак. Все. Конец карьеры. Посоветовал тогда Гефест поэту бежать на задворки Великой Римской Империи, жить в провинции у моря, забыв о своем поэтическом даре.
Но душа Зотикоса болела: его разум слагал прекрасные истории, которые слышали лишь бараны, выпасаемые поэтом на берегах Черного моря. Короче, не выдержал он. Вернулся в Рим нищим беззвестным оборванцем, встретил былых товарищей из театра. Пристроили они его туда править графоманские трагедии-комедии новых сочинителей. Но томился Зотикос, ох, как томился. Посоветовали тогда ему друзья написать оду Императору. Со всей своей поэтической мощью и талантом: вдруг императорское сердце смягчится и вернут Зотикосу причитающиеся ему регалии и славу. И все его творения снова увидят большую сцену. Но ничего не вышло. Вернее, оду-то он написал: прекрасную, чудесную, где тиран-извращенец представал благородным сыном Юпитера, отцом Великого римского народа, ведущего его в светлое будущее. Император сначала даже обрадовался поводу не казнить Зотикоса, а вернуть обратно, на сцену. Однако, прочитав оду, изорвал её в клочья. Император-то к тому времени совсем головой тронулся: паранойя сжирала последние остатки разума. Везде мерещились заговоры и насмешки, головы бывших друзей и прихлебателей летели только так. И вот решил он, что написанная Зотикосом ода не что иное, как изощренное издевательство, тонкий троллинг, как сказали бы далекие потомки.
На этот раз Зотикоса схватили тут же. Но Император милостью своей разрешил выступить ему в последний раз перед римским народом: на арене, сразившись с десятком самых сильных гладиаторов Империи. В случае победы Зотикосу были обещаны жизнь и золото. В ночь перед выступлением поэт горько плакал в своей темнице, прощаясь с этим миром. Но Гефест, прознав о беде, оборотился стражем, проник к Зотикосу и сказал, что подменит меч, предназначенный Зотикосу, другим, который он выковал накануне. Этот меч поможет ему одержать победу. Зотикос спросил, как он узнает свой меч, на что Гефест ответил, что тот сам все по ходу поймет.
Настало утро, и гладиаторы с Зотикосом вышли на арену под рев толпы. В центре стоял огромный камень, из которого торчали одиннадцать одинаковых мечей. Каждый из бойцов подходил и вынимал понравившийся. Только один единственный меч никто не мог вытащить. К нему и подошел тщедушный Зотикос и с трудом, но извлёк. Под хохот толпы, покачиваясь от его тяжести, он занял указанное центурионом место. Император дал сигнал к бою. Могучие гладиаторы кинулись на маленького Зотикоса, но ко всеобщему изумлению, меч засверкал в его руках, как молния, разя врагов направо и налево. Воодушевленный Зотикос был готов убить последнего, как вдруг молния Юпитера оплавила в его руках волшебный меч Гефеста. В следующий же миг он был сражён страшным ударом, - дядя Вова вздохнул, - С тех пор сидит несчастный Зотикос в Царстве Мрачного Аида, сочиняет на брегах Стикса свои прекрасные истории и, лишь раз в сто лет они вырываются из подземного мира в наш. Если повезет, и их услышит какой-нибудь поэт или писатель, то творения Зотикоса являются людям в виде песен, пьес и романов, каждая из которых становится великой.
Из распахнутого окна раздалось протяжное ослиное «иа-иаааа-иа».
Дядя Вова встрепенулся:
- Ой, пойду корма задам Зотикосу, а то всю ночь орать будет, а вы, Михаил, тут с Шариком разберитесь, спит он уже, болезный.
Поставив на стол бутыль спирта и вывалив ворох чистых тряпок, дядя Вова выскочил во двор. А Михаил Афанасьевич, уняв дрожь в руках, взялся за скальпель и подошел к спящему псу. Проспиртовав инструмент, доктор Булгаков вынул из мягкой подушечки стальную стружку, промыл ранку и завязал лапку.
В зал вошли замызганный Грачик с Щербинским и дядя Вова. Увидев перевязанного пса, он бережно взял его на руки и положил на лежанку возле камина.
- Пусть заживает, - сказал Михаил Афанасьевич, только не забывайте промывать и перевязывать пару раз в день.
- Спасибо, тебе, доктор Миша, - засмеялся дядя Вова, потом перевел взгляд на Грачика:
- А что с машиной?
- Да там ерунда дядь Вов, - махнул рукой Грачик, - сцепление поменять надо, я порылся в наших жестянках: есть похожее, только педаль новая нужна - старая не пойдет.
- Нормально, к утру я выкую, но сначала давайте поужинаем, что ли, день тяжкий выдался, а Грач?
- Так и есть, мастер, сейчас метнусь в погреб принесу что-нибудь.
- Давай-давай, а я пока гостей наших твоим винцом домашним угощу, - с этими словами дядя Вова полез в деревянный шкаф и извлек оттуда по очереди старинный греческий кувшин, бокалы и массивный кубок в виде белого черепа в кованой оправе. В глазницах сверкали рубины. Дядя Вова разлил красную густую жидкость по бокалам и кубку:
- Ну-с, господа офицеры, за знакомство, столь редкое и странное в наше время!
- Какое время, такие и знакомства! – поднял свой бокал Щербинский.
Все пригубили напиток.
- Потрясающее вино! – сказал Михаил Афанасьевич.
- Это Грач! Винных дел мастер: сам выращивает, сам делает.
- А что за чаша странная у вас, дядя Вова? – спросил Щербинский. Михаил Афанасьевич, пнул его ногой под столом.
- А что, спросить нельзя? – зашептал водитель на ухо Михаилу Афанасьевичу.
- Да всё тут странное, - тихо ответил Михаил Афанасьевич.
- Я всё слышу и понимаю, дорогие мои, не шепчитесь. Вы не можете обидеть меня своими вопросами, - сверкнул синим глазом Дядя Вова, - Я даже рад, что вызываю в вас неподдельный интерес. Если бы вы знали, как долго я уже не видел живых людей, и я искренне рад встрече с вами, - дядя Вова призывно поднял кубок еще раз. Щербинский и Михаил Афанасьевич послушно чокнулись, пригубили вина.
- Кубок этот – фамильная ценность, - продолжал меж тем дядя Вова. Предок мой…
- Вэйланд, князь альвов, - напомнил Михаил Афанасьевич.
- Нет-нет, чуть раньше его звали Вёлундом: его предки - греки ушли в северные земли с германскими племенами после падения Рима и стали биться вместе с альвами против ньяров. Так вот Вёлунд – был мастером на все руки: огонь и любое ремесло покорялись ему. Всё, что изготавливал Вёлунд, от оружия и доспехов, до инструментов и посуды, обладало особой прочностью. Однажды, пока он спал, устав от тяжелой работы, конунг Свитьода - владыка ньяров, пленил его. Заточил на пустынном острове и заставил выковывать различное оружие и украшения. Свитьода присвоил себе непобедимый меч Вёлунда и везде красовался с ним. В один прекрасный день сын конунга, соврав отцу, что уходит в поход, прибыл на остров, чтобы поглазеть на Вёлунда. Щенок стал насмехаться над плененным хромым мастером. Тогда тот, изловчившись, убил сына конунга, сделал из его черепа чашу и отправил в дар королю. Пока Свитьода пировал и пил из этой чаши, ожидая возвращения сына из похода, Вёлунд выковал себе волшебные крылья и улетел с проклятого острова к альвам. Возглавил их и разгромил народ ньяров, став ярлом альвов. Конечно, приятно думать, что твои предки были князьями эльфов. Да-да, этот древний народ потом люди назвали именно так. Но это всего лишь красивая сказка, рассказанная мне прадедом. Точно я понял одно: кровей во мне намешано море – и греческая, и германская, и англосакская.
- А англосакская-то откуда, дядя Вова? – скептически фыркнул Михаил Афанасьевич: вино начало действовать, и странности дяди Вовы его уже не пугали, а, скорее веселили.
- Так альвов англосаксы разгромили, и назвали князя на свой манер: Вэйландом. Но он не погиб. Люди ценили его мастерство, потихоньку он разбогател и стал маленьким бароном Вэйландом.
- Так получается, вы иностранец, но акцента в вас нет, как так? – спросил Щербинский.
- А это, друзья мои, совсем другая история.
- Ну так расскажите же скорее, - как маленький мальчик, ждущий продолжения сказки, с нетерпением попросил Щербинский.
- Ладно. Барон Вэйланд крепко сдружился с шотландским графом Лермоном на почве любви к огню, старым преданиям и различным ремеслам. Они стали неразлучны, как тень и свет: везде и всюду вместе. Но на туманном Альбионе заподозрили Лермона в чернокнижии. Глупость, конечно. Это же не Лермон, а христианство сделало из когда-то могучих языческих богов демонов и бесов.
- Языческие боги злые и жестокие, - задумчиво произнес Щербинский.
- Не более, чем природные явления. Вот скажите, доктор, - Дядя Вова повернулся к Булгакову, - ветер, что рвёт паруса кораблей и вращает крылья мельницы – злой? Или море, что топит суда и выкидывает к ногам бедняков солнечный янтарь, кормит их рыбой и моллюсками – злое? А огонь, пожирающий города, дарящий свет и тепло людским жилищам? Человек подчинил себе силы природы и теперь он, а не бог, решает, как распорядиться ими. Это человек любит делить мир на черное и белое, доброе и злое - не бог! Люди многое изменили, а сами – не изменились.
- Я бы поспорил, - усмехнулся Михаил Афанасьевич.
- А я бы не стал, - синий глаз Дяди Вовы на секунду вспыхнул холодным пламенем, кузнец вздохнул, как бы подавляя рвущийся наружу огонь и продолжил:
- Как бы то ни было, Лермон, от греха подальше, вместе с бароном уехал в Польшу, где они были пленены войсками князя Пожарского, когда пала Белая крепость. Среди прочих бельских немцев поступили на службу к царю Михаилу Фёдоровичу. Осели они здесь, обрусели.
- А на Кавказе вы, конкретно, вы, дядя Вова, как оказались? – спросил Михаил Афанасьевич.
- Так мой дед, Максимус Вэйланд приехал. Потомка графа Лермона, тёзку вашего – Мишку, государь-император на войну сюда отправил. Мишка задирой был, дуэлянтом, но редкого таланта поэтом. И рисовал прилично: вон, у меня и походный альбом его на память сохранился. Не уберег дед Максимус парня, не уберёг... Ну, за упокой души великого поэта, Михал Юрича, не чокаясь - дядя Вова встал, осушил до дна содержимое кубка, Щербинский и Михаил Афанасьевич механически повторили движение, опрокинув в свои глотки вино.
- А он, представляете, Максимычем его звал, - вытерев рукой винные усы, продолжил дядя Вова, - Как просил дед мой пистолем его фамильным воспользоваться, на дуэли с Мартыном этим, говорил, что пистоль этот промаха не знает. Не послушал Мишка деда моего, по-своему поступил…
- А потом дед куда подался?
- Так здесь остался, женился, я родился. Дар к ремеслу мне в наследство передал. И знания сокровенные, и книги старинные. Живу я здесь не тужу: горы, лес – красота! В глушь мою никто уж лет сто не заезжал, война грохочет где-то, так и не видим мы её. Если только сами по надобности какой в город не выберемся, - дядя Вова подался вперед, к гостям и, понизив голос, продолжил: - Только будучи сильно пьяным или спасаясь от беды страшной, дорогу –то к нам найти можно.
В зал ввалился Грачик, со свертками, банками, поверх которых лежала сырная головка и большой серый каравай.
- Вот, гости дорогие, чем богаты, не обессудьте! – гаркнул он.
- Щ-щ-щ-щ…,- зашипел дядя Вова, - что так долго-то? Сомлели уж они от вина твоего.
И действительно, Михаил Афанасьевич с Щербинским, уронив головы на руки, дружно храпели за столом. Грачик, стараясь не шуметь, прокрался к столу, дядя Вова помог выложить еду.
Оглядев спящих, дядя Вова и Грачик, отщепнули от каравая по куску. Потом тихо вышли из зала, не забыв выключить тумблер. Лишь потрескивающий в камине огонь освещал спящих. Из открытого окна донесся лязг, визг и урчанье автомобильного двигателя, но эти звуки никоим образом не потревожили упавших в объятия Морфея Михаила Афанасьевича и водителя – прапорщика Щербинского.
3.
Мотор размеренно тарахтел под капотом, мелкие мокрые снежинки бились в лобовое стекло. Драндулет подпрыгнул на очередном ухабе, Михаил Афанасьевич вздрогнул и открыл глаза. Голова распадалась на атомы. Он осторожно её ощупал, почувствовав повязку. Посмотрел на водителя: за рулем сидел Грачик и улыбался. Но через секунду на него уже смотрело обеспокоенное румяное лицо прапорщика Щербинского.
- Уф, очухались, Михал Афанасич. Я уж думал, крепко головой вы приложились, когда мы вас из пропасти тянули. Уж извините, ногами вперёд, несподручно было за талию обвязывать…
- Вытянули? Ногами вперёд?
- Ну да, мы, когда от засады оторвались, я газу-то поддал, в поворот не вписался, улетел в пропасть. Думал, конец нам пришёл. Дверь распахнулась, вы оттуда – фьють! Машина со мной на деревьях висит, а вы чуть ниже – на кустах с колючками. Вроде и кричать боязно, и пошевелиться страшно. Слышу - осёл ревет, ну, думаю, была не была: заорал, мол, люди добрые, спасите-помогите. Ну и вытянули нас двое. И машину. Местные. Один с ослом, другой хромой и собака с ним хромая, чёрная такая, здоровая, кучерявая, словно пудель. Чудо, не иначе.
- Грачик и дядя Вова?
- А-а-а. Значит помните…
- Не совсем.
- Я им это, на радостях, бутыль с остатками спирта отдал и портсигар.
- Какой портсигар?
- Свой, золотой, аж прослезился. Подарок самого…
- А морфий? – задумчиво прервал Щербинского Михаил Афанасьевич.
- Какой морфий?
- Мой морфий!
- Да бог с вами, не было у вас никакого морфия.
Михаил Афанасьевич раскрыл саквояж, порылся там, заглянул внутрь, чуть ли не всю голову засунул, опять порылся, захлопнул.
- Нда-с. Никакого морфия. Что-то я напутал.
- Ничего, Михал Афанасич, скоро приедем, отдохнете с женой дома, поправитесь.
- Адский день сегодня.
- Божественный! - хохотнул Щербинский, - без спирта и портсигара, зато живые и машина цела!
4.
Шестнадцатого марта тысяча девятьсот тридцать шестого года Михаил Афанасьевич вошёл в начальственный кабинет Платона Михайловича Креженцева.
- А-а-а, Михаил Афанасьевич, рад, очень рад, что заглянули.
- Я не заглянул, вы меня вызвали, Платон Михайлович.
- Вы присаживайтесь, - в кресле за письменным столом сидел круглолицый высоколобый кудрявый человечек. Он внимательно разглядывал драматурга Булгакова из-под круглых стёкол очков. Михаил Афанасьевич тяжело опустился на стул. Креженцев побарабанил пальцами по столу. Булгаков молчал.
- Ну-с, товарищ Булгаков, «Мольер», стало быть, выпущен, какие у вас дальнейшие творческие планы? – нарушил паузу Креженцев.
- Выпущен? Планы? – Булгаков задохнулся от возмущения.
- Насколько мне известно, премьера во МХАТе прошла на «ура!»
- Помилуйте, Платон Михайлович, вы читали статью в «Правде», вы не могли не читать! «Внешний блеск и фальшивое содержание»!
- Разумеется читал. И что?
- Вы спрашиваете? Моего «Мольера» растоптали, разгромили этим доносом! Я больше, чем уверен, что его настрочил этот Литовский! Он был на прогонах и на премьере, я видел, как он, сидя в полутьме ложи, что-то строчил в свой блокнот, запасался материальчиком. После этого грязного пасквиля «Мольера» тут же убрали из репертуара!
«Навсегда, навсегда, это конец! Конец «Мольеру», конец «Ивану Васильевичу, конец всему…» - раздался в голове Михаила Афанасьевича давно забытый голос странного кузнеца дяди Вовы. «Боже, что я несу? Так нельзя, он же начальник, а над ним ещё и Усатый» - подумал Булгаков, одновременно стараясь погасить волну бессильной ярости, готовую вот-вот обрушиться проклятиями на голову председателя Комитета по делам искусств при СНК СССР.
- Ну-ну, полноте, Михаил Афанасьевич, - Креженцев снял очки, протер их белым платочком и опять нацепил на нос, принявшись снова разглядывать Булгакова. «Что он смотрит так на меня? Я не красна девица! Что им всем от меня нужно?» - подумал Михаил Афанасьевич. «Покорность, смирение – это то, чего хотят все начальники во все времена, доктор. Вы это знаете не хуже меня» - прошептал в его голове Дядя Вова. Меж тем, Креженцев вздохнул:
- Статья подвергла вас строгой, но справедливой критике. Каждый совершает ошибки: ваша пьеса уводит театр с линии социалистического реализма. Вы же художник, замечу – редкого таланта. А настоящий художник продолжает творить, принимая к сведению мнение публики и вышестоящего партийного руководства. Творческие неудачи обычное дело даже для самых искусных мастеров. Вам ли не знать, уважаемый?
«Мастеров!!! Редкий талант! Каков, а, доктор, вы посмотрите каков, так мягко стелит, да жёстко спать!» - хохотал в голове Михаила Афанасьевича дядя Вова. «Замолчите, прошу вас, замолчите!» - Михаил Афанасьевич сделал три глубоких вдоха:
- Единственная тема, которая меня сейчас интересует – это Иосиф Виссарионович… Я бы хотел написать пьесу о Сталине. Товарищ Аркадьев обещал помочь с материалами.
Дядя Вова горячо зашептал Михаилу Афанасьевичу в ухо: «Нет ничего более опрометчивого, чем верить на слово большевику, хотя бы и притворяющемуся ценителем искусства, - непременно обманет, кинет, разведет, да еще и заложит с потрохами».
- А вот это, товарищ Булгаков, очень хорошо, очень хорошо. Я уверен, что из-под вашего пера выйдет достойная пьеса. Что ж удачи вам, буду с нетерпением ждать вашего творения, - Креженцев встал и протянул руку.
«Но что я могу поделать? Необходима какая-то… какая-то охранная грамота, чтобы не раздавили, не растоптали, не смешали с грязью все эти литовские, грибковы, афиногеновы!» - вопрошал в своей голове Булгаков.
Дядя Вова с готовностью поддерживал беседу: «А вдруг Самому не понравится? С опасными вещами шутите, Михаил Афанасьевич!».
Мозг Булгакова паниковал: «Я не знаю, у меня нет выхода, нет! Иначе нищета, улица, гибель… Ну уйду я из МХАТа, получу синекуру в Большом театре, буду… консультантом – либреттистом, переписывать за советскими графоманами бездарные оперы!»
Михаил Афанасьевич пожал протянутую руку и вышел вон из начальственного кабинета. Он шёл по шумным улицам Москвы, не разбирая дороги, а в голове продолжал звучать голос дяди Вовы:
- Зато у вас будет время написать «Записки покойника» и раз за разом редактировать «Мастера и Маргариту». Ни с вашей головы, ни с головы вашей третьей жены Елены не упадёт и волоска! А вокруг начнутся аресты, аресты, много арестов, даже стукачей не пожалеют: барона Штейгера, например. Но вы, вы можете не писать пьесу о Сталине. Вы будете в безопасности.
Булгаков вскрикнул:
- А если нет?!
Удивленные прохожие оборачивались на стремительно несущегося мужчину в шляпе, в распахнутом пальто, полы которого развивались за его спиной, словно крылья. Булгаков притормозил, огляделся, полы пальто опали, когда он перешел с галопа на тихий аллюр, яростным шёпотом отвечая Дяде Вове:
- В чём спасение, объясните? Напишешь плохо – расстреляют, не напишешь вовсе – сгинешь в забвении. Вы представьте, как это унизительно! Унизительно подчищать дерьмо за графоманами, пусть и в Большом. Они ходят по-большому, а я за ними в Большом убираю! Очаровательно!
- Вы можете уехать. Скоро здесь, прямо в вашем, доме арестуют писателя Клычкова, ещё какого-то Зарудина, Бруно Ясенского, Ивана Катаева. В Ленинграде посадят Адриана Пиотровского, Ангарова, Абрама Эфроса, возможно арестуют Киршона, а вы - УЕДЕТЕ!
- Куда?! Большевики никогда не выпустят меня за границу. Я уже пытался.
- В провинцию. К морю.
- Что я там буду делать? На что жить?
- Дело ваше, Михаил Афанасьевич, но учтите, каждый платит за свой выбор.
- Господи, как страшно. Страшно ошибиться. Нет, я не буду писать эту пьесу, мне это невыгодно делать, это опасно для меня. Я знаю все вперед, что произойдёт. Меня травят, я даже знаю, кто…
- От цэ добре, - с неожиданным мягким украинским говорком промурлыкал дядя Вова и исчез из его головы.
5.
В ночь с девятого на десятое сентября 1938 года в квартире Булгаковых, под хорошее вино и закуску, приготовленную Еленой, завлит МХАТа Павел Марков и его сотрудник Виталий Виленкин беседовали с Михаилом Афанасьевичем о делах в покинутом им МХАТе. Марков горячо разглагольствовал:
- МХАТ гибнет, пьес нет. Театр живёт старым репертуаром, он умирает. Единственное, что может его спасти и возродить - это современная пьеса и, конечно, такую пьесу можешь дать только ты, Миша.
- Паша, я никогда не пойду на это…, - вздохнул Михаил Афанасьевич, - ты предлагаешь мне писать для МХАТа, который палец о палец не ударил, чтобы оградить меня, их лучшего драматурга, от нападок и клеветы этих пробольшевистских критиканов.
- Я понимаю твою обиду, Миша..
- Да какая обида? Теперь это всё прошлое. Я забыл и простил, но писать не буду.
Виленкин опрокинул бокал вина и поддержал Маркова:
- Михаил Афанасьевич, ты не понимаешь, МХАТу нужна великая пьеса. Постановка такой пьесы будет означать полный переворот в твоих делах: «Мольер» снова будет идти на сцене, «Ивана Васильевича» поставит другой режиссер, а не этот халтурщик Горчаков из театра «Сатиры», ну же, подумай хорошенько.
Марков задумчиво разглядывал дно пустого бокала:
- Миша, ты ведь хотел писать пьесу о Сталине?
- Да, хотел, но с материалами трудно, где их доставать?
Виталий Виленкин ткнул локтем в бок Маркова, тот оторвался от разглядывания звонких глубин бокала, глаза его загорелись:
- А вот с этим проблем не будет. Сам Немирович, уверяю тебя, напишет письмо Сталину, объяснит ситуацию и материалы будут.
- Мы уверены, Михаил Афанасьевич, только ты сможешь сделать это изящно и без тени угодничества. Товарищ Сталин не любит лизоблюдов, - протараторил Виленкин. Булгаков задумался, отхлебнул вина. Хотел было что-то сказать бывшим коллегам, но опять отхлебнул. Те жадно вглядывались в его лицо.
- Это, конечно, очень трудно … - наконец нарушил молчание Михаил Афанасьевич, - Хотя многое мне уже мерещится из этой пьесы, - он встал, заходил по комнате, распахнул окно, вдохнул холодный влажный воздух, резко повернулся к Маркову и Виленкину:
- Да. Я напишу о молодом революционере. Герое, прирожденном вожаке в реальной обстановке начала революционного движения. Я назову пьесу «Пастырь»!
- Чудесно!
- Просто прекрасно!
В этот самый момент в голове Михаила Афанасьевича залаял дядя Вова: «Був Гаков – нэма Гакова!». На секунду Булгакова прошиб холодный пот, но он лишь отмахнулся. За окном раздался гром, сверкнула молния, пронесся мгновенный ливень. Михаил Афанасьевич хотел было закрыть окно, но наступило затишье. Светало. Москва за окнами окрасилась в кроваво-красный свет, отражая небесное свечение.
6.
В июне 1939 года Булгаков наблюдал, как Григорий Калишьян, помощник директора МХАТа, положил на свой стол тяжелый черновой экземпляр пьесы, отпечатанный на машинке его женой Еленой.
- Очень большая вещь получается. Мы подписываем с вами договор о продаже, но вы, как автор, будете обязаны вносить в текст своего сочинения любые изменения и дополнения, которые МХАТ найдет нужным внести.
- Это подлый пункт. Я не буду, - уперся Михаил Афанасьевич, привычно и даже с облегчением ожидая, что ему велят убираться восвояси. Однако, к его удивлению, Калишьян мгновенно согласился:
- Хорошо, только не передумайте.
- Я сдам пьесу не позднее 1 августа, - заверил Михаил Афанасьевич.
Калишьян раздраженно посмотрел на драматурга:
- Нет уж, давайте 25 июля.
- Я постараюсь, - покорно согласился Булгаков.
- Ставить будет Немирович-Данченко.
Булгаков почувствовал, как внутренне ликование сменилось гневом:
- Что?! Этот бездарь, еще более подлый, чем Станиславский?
Калишьян встал из-за стола, подошел к Булгакову. Тот тоже встал.
- Вы забываетесь, товарищ Булгаков. Вы всего лишь драматург. Хозяйничайте за своим рабочим столом. Мы и так во многом идём вам навстречу.
- Я поменяю рабочее название, - с нажимом сказал Булгаков, - Моя пьеса будет называться «Батум».
- Вам надо будет дописать девятую картину и вычистить всё остальное, отредактировать так, как ВАМ покажется наилучшим образом.
- Разумеется, - ответил Булгаков.
- Вот и славно, - Калишьян повернулся спиной и пошел к своему столу, давая понять, что разговор окончен.
7.
14 августа 1939 года, Михаил Афанасьевич неожиданно для себя провалился в сон. Возможно его убаюкал размеренный стук колес поезда Москва-Тбилиси, или тихий разговор жены Елены с его спутниками – Виталием Виленкиным и Платоном Лесли.
Все треволнения по поводу «Батума» близились к концу, он сделал невозможное: за десять дней написал девятую картину и отредактировал всю пьесу. Вечером 24 июля Калишьян забрал все три готовых экземпляра, перепечатанных Еленой набело. Через пару дней взволнованный Калишьян сообщил Булгакову, что пьеса произвела положительное впечатление на руководство Комитета по делам искусств и направлена наверх, «Самому», для ознакомления и утверждения. Отныне перед драматургом Булгаковым и его коллегами – мхатовцами маячили только приятные хлопоты: в Батуме нужно было собрать недостающие детали для постройки декораций будущего спектакля, освежить в памяти топонимику городка, в котором будут разворачиваться основные события пьесы.
Внезапно дверь купе отворилась и в него вошёл Грачик в костюме проводника. Спутники Михаила Афанасьевича не обратили на него ни малейшего внимания, продолжая тихо обсуждать предстоящие в городе занятия. Грачик начал бесцеремонно тормошить расслабленного Михаила Афанасьевича:
- Доктор, доктор! Тут у меня депеша. Вам! Срочная, доктор, не спите! Откройте глаза, доктор! Очнитесь!
- Что? Кто? Откуда вы… вы.
- Доктор! Сталин прочёл то, что вы о нем написали. Вы сделали его слишком человечным. Даже для него самого. Он счёл это троллингом.
- Ч-ч-ем?- Булгаков не мог понять, что от него хотят, удивленно взирая на продолжающих беседу Елену, Лесли и Виленкина, никак не реагировавших на него и Грачика.
- Тонкой пародией на него самого, - продолжал тараторить Грачик, - Сталин никогда не допустит, чтобы вашу пьесу увидели его соратники, знающие его суть. Они посмеются над ним. Сталин… он порвал в клочья ваш экземпляр! Но… немного остынув, велел вас не трогать. Это хорошо, очень хорошо!
- Но….
- Но пьесы не будет. Он запретил ставить «Батум», сказав, что время для такой пьесы еще не пришло. Не отчаивайтесь, доктор, слышите, не отчаивайтесь! Просто продолжайте ехать. В провинцию, к морю, просто продолжайте!
- Я не понимаю…, - Михаил Афанасьевич увидел, как Грачик испарился. Поезд тряхнуло, лязгнули тормоза. Виленкин отодвинул штору на окне:
- Серпухов! Мы едем только два часа.
- А кажется, что прошла вечность, - пробормотал сонный Булгаков.
Лесли хотел что-то сказать, но его прервал осипший женский голос, надрывно кричащий в коридоре вагона:
- Бухгалтеру телеграмма! Телеграмма бухгалтеру!
Михаил Афанасьевич смертельно побледнел, но все же отодвинул дверь купе и крикнул грузной тётке в форме почтальона:
- Это не бухгалтеру, это Булгакову! Это мне! - а потом повернулся к своим спутникам: - И это – конец.
В Туле после долгих споров, по настоянию Булгакова, четверка сошла с поезда и в тот же вечер вернулась в Москву.
8.
Десятого марта 1940 года Михаил Афанасьевич Булгаков метался в горячечном бреду. Его жене Елене только и оставалось, что плакать и вести диалог с мужем, балансировавшим на грани забытья и реальности.
- Прости меня, Танечка, прости, я предал тебя, Таня!
- Миша, Мишенька, конечно прощаю, - отвечала Елена, пытаясь протереть полотенцем, смоченным в уксусе, потный лоб мужа.
- Лена, Лена, это ты? Любимая моя Леночка, не оставляй, умоляю…
- Что ты, что ты, Миша, я здесь, - Елена попыталась взять сухую горячую руку Михаила Афанасьевича в свою.
- Дай! Дай мне клятву, что ты не отдашь меня в больницу, а я умру у тебя на руках!
- Что ты говоришь, Миша? Ты не умрешь, я тебя не отдам никому!
- Мне нужен меч! Меч Гефеста! Где он?! Я не вижу его!
- Миша, бог с тобой, какой меч? – Елена дала ему в руку влажное полотенце. Внезапно он сел в постели, и, глядя куда-то в пространство, отчётливо и спокойно произнёс:
- Как всякому смертному мне кажется, что смерти нет. Её просто невозможно вообразить. А она – есть! – и рухнул на кровать без движения. Елена зарыдала, сидя на кончике кровати в ногах мужа.
***
В коридоре раздался цокот копыт. Комнату заполнил душный запах серы. Сквозь плотно прикрытую дверь прошли двое в форме НКВД. Под их фуражками топорщились по два остреньких бугорка. Елена не обратила на них никакого внимания.
- Товарищ Булгаков! Прошу следовать за нами! Приказ товарища Сталина! – отчеканил один из энкэвэдэшников.
Булгаков сел. Окинул взглядом плачущую Елену, усмехнулся и откинулся в подушки:
- Зачем вам это? Я ведь не шалю, никого не трогаю, починяю примус. И еще считаю своим долгом предупредить, что художника обидеть может всякий. Но вы ведь не всякие, так, товарищи? Вы уверены, что вам нужен именно я? Растоптанный и раздавленный драматург Булгаков?
- Велено доставить и неча тут разглагольствовать! Собирайтесь! Вы арестованы! – гаркнул второй.
- За что? – искренне удивился Булгаков.
- А вы не любите пролетариат!
- Да, я не люблю пролетариат. Но это же не преступление. Вы тоже, бьюсь об заклад, кого-нибудь, да и не любите, может даже самого товарища Сталина.
- Да как вы, да вы, да я сейчас…, -второй достал было пистолет из кобуры, но первый его остановил.
- Мы понимаем вашу иронию, ДОКТОР, но я всё же предлагаю вам проследовать за нами. По-хорошему, - с нажимом ответил первый, сделав шаг к кровати Михаила Афанасьевича.
- Нет, не пойду. Мне и здесь хорошо.
- Вы ослушиваетесь приказа товарища Сталина? – прищурив глаза спросил второй.
- Ну это же вам отдали приказ. А мне никто ничего не приказывал. Я не хочу никуда отсюда уходить.
Второй метнулся к Михаилу Афанасьевичу, сдернул одеяло:
- Встать, я сказал!
Но Михаил Афанасьевич продолжал сидеть на кровати. В его ногах продолжала рыдать Елена.
- Я совершенно не понимаю причин такого резкого обращения со мной, - невозмутимо произнёс Михаил Афанасьевич.
- Он псих, довести нас хочет…, - шепнул первый второму, - давай, по команде: «раз, два, три!»
Двое энкэвэдэшников хотели было взять Михаила Афанасьевича под руки и стащить с постели, но тот с неожиданной для себя и энкэквэдэшников кошачьей ловкостью вырвался и в один прыжок очутился на подоконнике, распахнул окно. Сквозь него в комнату донеслись приближающиеся сигналы автомобиля. Они звучали несколько необычно, как рёв боевых горнов погибших викингов, вырвавшихся из просторов Вальгаллы.
Второй всё же достал пистолет и направил его в Михаила Афанасьевича, стоящего у окна. Но первый, потеряв хладнокровие, ударил его по руке, выбив оружие:
- Стоять! Живым брать, я сказал!
Двое метнулись к Михаилу Афанасьевичу, но тут Булгаков увидел, как ноги энкэвэдэшников приросли к полу. Они снова и снова пытались сделать шаг по направлению к нему, но оставались на месте, их лица перекосило от ярости.
Во дворе взвизгнули тормоза и завыл горн. Михаил Афанасьевич посмотрел вниз. Прямо под его окном стоял семиметровый кабриолет дяди Вовы. Водительская дверь открылась, и из неё выскочил Грачик в кепке и перчатках с раструбами. Он распахнул заднюю пассажирскую дверь и из неё вышел сам дядя Вова. На этот раз он был одет в дорогой серый костюм, в заграничные, в цвет костюма, туфли. Серый берет он лихо заломил за ухо. Дядя Вова совсем не хромал и был, как будто выше ростом, гладко выбрит. Подмышкой он держал трость с чёрным набалдашником в виде головы пуделя. Кузнец нажал какую-то кнопку на двери, чешуйчатый верх машины бесшумно сложился и прямо с заднего пассажирского дивана к ногам Михаила Афанасьевича выдвинулась лестница, но не пожарная, а эскалаторная, как в новом московском метро. Вместе со ступеньками разложилась и красная ковровая дорожка.
- Милости просим, Доктор! – дядя Вова приветственно помахал Михаилу Афанасьевичу рукой.
Булгаков окинул взглядом комнату: безуспешно пытающихся сдвинуться с места энкэвэдэшников, плачущую в его ногах жену и себя самого, неподвижно лежащего на кровати.
- Извините, товарищи, не могу больше беседовать, мне пора! – крикнул энкэвэдэшникам Михаил Афанасьевич и сделал шаг на лестницу.
9.
Мерно поскрипывали по лобовому стеклу дворники, смахивая вечерний туман. Михаил Афанасьевич пребывал в полудреме, сидя на заднем диване кабриолета рядом с молчаливым дядей Вовой. Автомобиль не трясло привычно на дороге, не было слышно ни шума колес, ни работы двигателя. Он как будто летел в холодном безмолвии по лунной дорожке навстречу космической тьме. Далеко внизу осталась земля, покрытая чёрным платком ночи, зажжённые ею огни огромной столицы, ставшие для Михаила Афанасьевича уже неинтересными и ненужными.
- Куда мы направляемся? – спросил дядю Вову Михаил Афанасьевич.
Дядя Вова усмехнулся:
- Зачем вы задаёте вопросы, доктор, на которые и так уже знаете ответ?
- Я хотел бы это услышать от вас… Чтобы удостовериться в правильности своих догадок.
- Ну хорошо. Скоро мы прибудем в места, которые прижизненно создают великие мастера - в миры, где вечно живут их творения: персонажи, музыка, пейзажи, удивительные города, леса, моря, горы, необъятные бездны, клокочущие вулканы… я могу долго перечислять, но вы скоро все и так сами увидите.
- Спасибо, - произнес Михаил Афанасьевич. И, предвкушая новые приключения, устроился на чешуйчатом диване поудобнее, уставившись в окно, за которым пролетали россыпи неизвестных ему созвездий.