..И вдруг все переменилось. Вместо свода небесного над головою моею был сочащийся влагою каменный свод подземелья, из которого вырубленные в камне ступени вели наверх. Подземелье освещал неверный огонь жировых плошек. И в этом истекающем свете увидел я аптекаря, безобразную жену его и прекрасную дочку, стоящих ко мне боком возле возвышения, похожего на кафедру в католическом храме. На этой кафедре лежал мой бедный поручик, разъятый торчащим из его груди кинжалом от пупа до подбородка. В шее его торчала двойчатая серебряная вилка с вензелем-пауком на ручке. На груди поручика лежала развернутая древняя книга. Это была, конечно, “Книга Духов”, которую вы, господа, не сыщите ни в одной книжной лавке, ни у одного букиниста.
Рядом с головою трупа стояли два кубка из двух яйцевидных половин, наподобие того цельного окаменевшего яйца ящера, что выставлено в кунсткамере Санкт-Петербурга рядом с уродцами о четырех руках и двух головах. Золотые ножки этих кубков были изготовлены в виде двух драконов о семи рогах с рубинами вместо глаз: вот так бедный аптекарь! Тут же имелись во множестве склянки и порошки, будто бы предназначенные для того, чтобы лечить. Склонившись над поручиком, аптекарь шарил погруженными в разверстую полость его живота руками.
- Вот он -- его завидус! -- назвал он по латыни какие-то
скользкие комочки, вырванные из живота трупа и разделив их на две части,
положил в яйцевидные кубки.
- Теперь вы! -- обратился он к жене и дочери.
Тут же и старая аптекарша, и молодая заголили груди и начали сдаивать в кубки из них. Но то было не молоко. Да и откуда было взяться молоку у совсем юной Зюни и ее матери-старухи?! То была кровь, высосанная из моего поручика. Да, так уж выходило, что Зюня и ее мамаша были все теми же Жанетт и Колетт.
Вдруг в руках колдуна явился петух, вернее вначале в его руках были только обглоданные нами с поручиком на закуску кости, они лежали тут же, кучкой, рядом с трупом, но стоило аптекарю окропить их из склянки и посыпать порошком, как в руке его забился живой петух, которого колдун крепко держал за лапы. Выхватив кинжал из бездыханной груди поручика, аптекарь обезглавил петуха и сливая хлещущую из его горла кровь в кубки, начал читать “Книгу духов”, монотонно раскачиваясь. Кончив читать, он произнес:
--От каждых осьми семь частей -- со мною, а одну --гою!
В кубках задымилось, из них вышел пар, и окутавшее колдуна облако, в котором, золотясь, роились крошечные Амуры с луками и колчанами, стало возносить аптекаря ввысь. Беспрепятственно пройдя сквозь каменный потолок, он исчез из виду.
-К дьяволу! К дьяволу! -- вонзил я стремена в бока гризетки, на которую было накинуто мое седло, и что есть силы дернул узду на другой. И снова все переменилось. И я оказался на башне, на самой вышине ее, в той ее поднебесной беседке, куда чуть не вкатывалась полная луна. На башне было людно. Скрыпучие полы ее кое-где были проломлены и среди выломанных досок виднелись сверкающие в лунном свете серебряные шестерни; вот так бедный аптекарь! -- еще раз поразился я, да у него тут все из золота и серебра! Я приглядывался к обществу. Тут собрались все дамы, да все в таком неглиже, что и рассказывать язык не поворачивается. Ну да попробую еще на одну раскурку кальяну.
Среди дам узнал я тотчас и тех двух, что делали ставки на скачках по нумерам своих корсажей и количеству любовных побед. Дамы эти не в пример моим гризеткам были виду благообразного и без клыков. Корсажей на них, конечно, уже не имелось, как и на других, которые одна за одной прибывали по эфиру на башню для шашней -- кто лишь в одних чулках, кто только чуть прикрывшись пеньюаром и все только и обсуждали, что одно и то же.
-- Mon chere, mon chere, -- всего одну осьмую раза за ночь! Как я несчастна!
-- И я!
-- Дева Мария, за что!
Из мужчин на этой башне находились только я да поляк-аптекарь, который оказался никаким не поляком, а жгучим галлом в треуголке с плюмажем из страусового пера, в плаще с крестами из вышитых гладью роз накинутом на плечи и со шпагою на боку.
-- Вот видите! -- обратился он ко мне, как к старинному приятелю, скрестив руки на груди. И на фоне лунного диска, как на старинной римской монете, увидел я будто бы вычеканенный профиль не то Цезаря, не то Буанопарта, только с торчащими на стороны усами и бородкой клинышком, что придавало большее сходство с кардиналом Ришелье. -- Видите, милейший подпоручик! Вы теперь посвящены в тайну франкмасонов ордена канглиеров или ложи священного петуха и можете воочию убедиться сколь глупо и примитивно устроен этот свет. Ну какие тут хрустальные сферы Птолемея! Какая тут небесная механика Кеплера! Ну разве какой камешек свалится с неба на землю в виде кометы или метеора и даст нам немного власти! А так ведь все даже глупее шестерен этих часов.
Он топнул каблуком о гнилой пол, что было небезопасно.
-- Вот, вот. Глупее этих самых, старых, приводимых в движение лунным тяготением часов, стрелки коих лишь приблизятся к шести утра, как все эти дурехи будут вспоминать все здесь случившееся, как сладкий и страшный сон. Более сладкий или более страшный -- уж даже, право, и не знаю. Но в жизни не испытать им того, к чему они могут приобщиться здесь, на Башне Петуха.
И откинув на бок шпагу, он двинулся в сторону дам уже бросавших на нас лучезарные взоры, как это бывает на балах, ежели дело доходит до мазурки. Сделав шаг, полы плаща его распахнулись, и я увидел, что кроме этого плаща да туфель с усыпанными блистающими брильянтами серебряными пряжками на нем ничего нет. Оставив своих гризеток, которые тут же и исчезли, будто бы истаяв, я двинулся за своим необычным знакомцем -- не прочь заняться и такою мазуркою, коль на то уж дело пошло.
- Смелее, милейший! -- ободрял магистр обернувшись ко мне с усмешкою. -- Они все только что из постелей мужей и любовников, которые -- круглые идиоты -- мечутся по парижу от Пале-Рояля до площади Этуаль в поисках своих милашек! Ах, как забавно, не правда ль?!