Рука Фатимы
Познавший свою душу познает Господа своего.
Пророк Мухаммед, хадис
Двадцатичетырехлетний выпускник Казанской Духовной Академии Рамзи Касимов возвращался в родное село, куда был определён на службу в ташаульскую мечеть. Мелкозеленые борозды полей из окна вагона радовали его молодое сердце. Однако на станции он случайно встретил односельчанина и узнал, что Резеда вышла замуж за его старшего брата, и радость его померкла. До автобуса оставался ещё час. Но теперь спешить было некуда, и он пошёл пешком до своего села Ташаул...
Помнился ему светлый летний вечер в школьном саду. Её лицо, запрокинутое к зеленоватому небу, и милые серые глаза, остановившиеся в нежной мечтательности. Рамзи тогда хотел сказать ей о своём чувстве, но заволновался и сказал совсем другое.
- Знаешь, Резеда, я собираюсь ехать учиться в Казань, духовную академию.
- Здорово. Ты молодец, а я в педагогический.
Они медленно поднимались вдоль спящего села.
- Я совсем не знаю Корана, - говорила она, - знаю только одну притчу о дочери пророка Фатиме. Ты слышал? Она была замужем за самым храбрым воином Али и любила его просто без памяти. Как-то она готовила халву и мешала ложкой в котле. Вошёл Али и сказал, что собирается привести в дом вторую жену. Фатима от неожиданности уронила ложку в кипящий котёл и продолжала мешать рукой, ты представляешь?
- Да, это о силе любви и терпеливости любящего, - отозвался Рамзи, смущаясь своей мудрости. Ему было семнадцать лет, и он тогда впервые прочёл коран в переводе с арабского.
Они стояли под облитой белым цветом черёмухой у дома Резеды, и небо все никак не хотело потухать над ними. В это время из клуба гурьбой повалил народ. Из толпы шагнул к ним Рафис, старший брат Рамзи. Два дня назад он вернулся из армии и щеголял по селу в военной гимнастёрке, что ловко облегала его тугую рослую фигуру, и не по-деревенски благоухал одеколоном.
- У-у, Резеда! - сказал он, вглядываясь в девушку, - как ты выросла, тебя не узнать!
И, не спуская глаз с неё, продекламировал:
- Резеда - щемящий запах, белые цветы, буду помнить очень долго запах резеды!
И, одобрительно хлопнув по плечу младшего брата, он побежал догонять дружков. Рамзи увидел, как вспыхнула и долгим взглядом проводила его Резеда. Потом она уехала в город поступать в педагогический, а он через пару месяцев был уже слушателем Казанской Духовной Академии. Каждую неделю он посылал Резеде сообщения по сотовому, делясь своими духовными открытиями и впечатлениями казанской жизни. Она отвечала редко, коротко и дружелюбно.
Мать, увидев Рамзи, всплеснула руками, концом платка вытерла глаза и, виновато взглянув на сына, кинулась задрожавшими вдруг руками ставить самовар. Через пару часов и баня была готова.
- Иди, улым, мойся, пока первый жар, ты ведь любишь...
И, отведя глаза, добавила:
- Потом Рафис с женой обещали подойти. Видишь, свою-то баню они ещё не достроили.
Рамзи помылся быстро, не почувствовав ни жара, ни прежнего вкуса к пару. Потом поспешил уйти из дому, спустился к реке. Долго бродил по окрестностям села, опять вернулся на берег и стоял на деревянном мостике, глядя на темнеющее впереди кладбище, где за оградкой, заросшей кустарником, лежал дед Шабган. Он тянул, не шёл домой, надеялся, что брат с Резедой уже ушли. А когда вернулся, отворил дверь, то увидел их обоих за столом. Резеда, сидя хозяйкой, разливала чай.
- Рамзи, с приездом! - помахала она ему рукой.
Он неловко кивнул ей и брату. И с забившимся вдруг сердцем сел напротив, увидев её сразу всю: и небрежно забранные под тюрбан волосы с выбившимся тёмным колечком возле уха, и тонкую смуглую шею, и знакомые ему с детства маленькие руки с розовыми ладонями. Рафис, по-хозяйски держась за талию жены, называл её "Резеда-джаным" и громко шутил с матерью.
Молодая женщина налила Рамзи чаю из гудящего самовара и, ласково подняв на него глаза, протянула ему чашку на блюдце. А он, встретив её взгляд, механически хлебнул прямо из чашки. В первую секунду Рамзи не почувствовал боли, хотя гортань и язык его тотчас онемели. Он улыбнулся Резеде, скрывая оплошность, и мельком заметил, как, глядя на него, побледнела мать...
Вечером, когда брат с женой ушли, Рамзи заторопился убежать в сени, под ситцевый полог. Он лежал и плакал от горечи пережитого дня и от того, что невыносимо саднила обожженная гортань.
Старое село Ташаул широко раскинулось в верхнечепецкой долине. Маленькая речушка Ташаулка разделяла его пополам. Украдкой выбегая из села в в долину и чуть потоптавшись на месте, она исчезала за поворотом, поросшим мелким ивняком, и тут же оказывалась украденной широкой Чепцой, подобно ташаульским девушкам, которых увозили раньше тайком. Когда-то в Ташауле проживало около трёх тысяч человек, и в селе было тогда три мечети. Говорят, имелись свои магазины, и к ним ташаульцы ходили по деревянным тротуарам. Но шли годы, все менялось, и от тех времён сохранилась в селе только странная традиция жить по московским часам, оставшаяся, возможно, ещё с времён арских князей, получивших здесь земельные угодья прямо из рук великого московского князя Василия III... Все в округе соблюдали местное время, а ташаульцы вставали, выходили на поля и фермы, учились и ложились, рождались и умирали, упрямо придерживаясь московского времени. Может, потому и село называлось "Ташаул", что в переводе с татарского означает "Каменная деревня". Следует добавить, что все жители Ташаула были Касимовы. И когда, например, в саду или классе оказывалось несколько детей с одним именем, то окликали их по отчеству. Нередко, проходя мимо детского сада, можно было услышать: "Ильдар Ибрагимович, заправь рубашку в штаны!, или: "Вытри нос, Ильдар Хазиевич!"
Упрямые ташаульцы по-разному отнеслись к новоявленному имаму мечети. Ещё недавно он рос на их глазах. Худенький, с тонкой шеей и слабым тенорком, Рамзи больше походил на подростка. И новенькая белая феска на стриженой голове, и длиннополая рубашка-камис смотрелись на нём как-то мешковато, словно с чужого и тучного тела.
Однако он с первого дня службы старательно вникал в дела Ташаула, где жизнь верующих сельчан изо дня в день, из года в год, как и полагается, следовала за движением солнца. Встав в мечети лицом на юг, поскольку священная Кибла от этих северных краев находилась именно на юге, он своим неокрепшим голосом звал их на утренние и вечерние намазы. Кроме этого надо было ездить в район и хлопотать о перекладке печи в мечети, обновлении крыши и ремонте ветшающих перил минарета, совершать пятничные проповеди и выслушивать прихожан. Встречаясь с пожилыми людьми на улице, он учился здороваться, обхватывая их руки обеими ладонями. Он чувствовал на себе быстрые испытующие взгляды односельчан, когда бывал зван на поминальные застолья или обряд имянаречения. А когда ташаульские бабульки узнали о том, что в месяц Рамадан он оставался ночевать в плохо отапливаемой мечети, чтобы успевать до восхода солнца поднимать людей на пост, они впервые обратились к нему со словами: "Рамзи хазрат". Шли недели и месяцы, и Рамзи, изо дня в день исполняя свои обязанности, все более укреплялся в мысли, что это и есть его главное дело - помогать жизни Ташаула продолжаться дальше, сохраняя равновесие в мирском и вечном. И только когда случалось ему бывать в переулке Салам, он старался не смотреть в сторону дома брата, с горечью сознавая своё несовершенство.
Так прошёл год. Весной неожиданно занемог имам районной мечети, которому надлежало ехать на хадж в Саудовскую Аравию. Выбор пал на молодого Рамзи. Район обязался оплатить поездку наполовину. Тогда местный фермер Харис, крепкий, упористый каринский татарин, что жил в стороне села, называемой Нукрат, на протяжении многих лет разводил лошадей и считался самым богатым человеком в Ташауле, согласился внести другую половину, но поставил условие, что он тоже поедет вместе с Рамзи. Рамзи был оглушён свалившейся на него удачей и все две недели до отъезда находился как бы в состоянии шока...
Ближе к вечеру, собрав свой рюкзак и сумку, Рамзи отправился на кладбище. Пока он шёл, большая чёрная туча нависла над селом, и сделалось темно. Запахло дождём, и вот уже зашлёпали по голове и плечам его крупные майские капли. Ломая руками разросшийся всюду мелкий кустарник и сухостой, пробирался Рамзи к дедовой ограде...
Шабган бабаю довелось быть муллой ташаульской мечети в советские годы, когда люди забыли о Боге. Маленький, с белым пухом на подбородке и давно потерявшей цвет тюбетейке на бритой голове, похожий на сказочного гномика в окружении себе подобных двух-трёх старичков, он сохранял едва тлеющий в деревне огарок веры, вряд ли придавая этому значение подвига. По привычке, из года в год, дважды в день, поднимался он на минарет, неслышно ступая залатанными валенками по узкой и побелевшей от старости лесенке и читал те немногие молитвы, которые знал. Рамзи помнился его восторженный, почти детский шёпот:
- ... и вот ночью вознёсся Мухаммед в Ерсалим и там одолел семь небес, и на каждом встречал посланников божьих: Адама, Мусу, Юсуфа, Ису.., - беззвучно шептал Шабган бабай, потерявший в последние годы голос. И ещё помнилось Рамзи, как дед, бывало, усердно молится, молится на ночь да вдруг зевнёт посреди молитвы, после чего спустит с топчана свои босые кривоватые ноги и плюнет, ругает шайтана...
- А где он, Бог? - спросит его шестилетний Рамзи.
- А всюду, балам: и в тебе, и во мне, в твоей умной головке, в глазах, ушах, в каждой поре твоей кожи...
Так Шабган бабай, не знавший толком ни русского, ни арабского и помнивший наизусть всего несколько молитвенных текстов, наивно и трогательно объяснил внуку всепроникающую сущность Бога...
В ночь на "Ниве" Хариса выехали они на станцию и сели в московский поезд. Из окна вагона Рамзи видел, как, преодолевая завалы облаков, мчался за ними молодой беспокойный месяц.
Три часа летели они над Азией. Внизу лежала аравийская пустыня, похожая сверху на овечью шерсть. Небольшие селения перемежались с редкой растительностью.
Наконец где-то сбоку внизу показался белый город Медина с минаретами, похожими на поднятые в синий воздух копья. Когда самолёт стал понижаться, Рамзи с волнением узнал мечеть Пророка, о которой много слышал прежде. Здесь, в этих песках и камнях, родилась вера его предков, деда Шабгана. Сюда бежал Пророк, гонимый мекканскими властями. Тогда город назывался Ясриб. Рамзи отвернулся, пряча от Хариса слёзы...
Пройдя таможенный контроль, увидели они длинный навес с прилавком, у которого прибывающие высвобождались из своих одежд и надевали белые ихрамы. "Как на смерть," - мелькнуло в голове Рамзи. Старик-араб с чёрным лицом бедуина, помогающий новичкам облачаться, покосился на Хариса, что замешкался, укладывая в сумку новый пиджак, и сердито сказал ему по-английски:
- Брось это в огонь! Оно тебе больше не пригодится!
... Миновав двор, мощеный белым камнем, паломники вступили в прохладные залы мечети. Там, под зелёным куполом, лежало Его тело. Тысячи людей в белом опустились на колени, шепча Его имя. Кругом было много света. Свет лился и через открытый потолок храма. Рамзи видел, как наверху шуршали крыльями голуби, прячась в углублениях и возникая оттуда как белые искры. И в эту минуту думалось, что их видят ещё чьи-то глаза...
Вечер подкрался внезапно. Только пропели с минаретов невидимые муэдзины, как солнце провалилось за каменные плечи города. Все погрузилось в черноту аравийской ночи, наполненной звоном цикад. Первая ночь ташаульских паломников прошла во дворе мечети, где им пришлось спать на одеялах под открытым небом.
- Эх, сколько же здесь кранов для омовения! Я со счёту сбился, - шептал ошеломлённый Харис и долго ворочался, ища удобное положение.
- Харис абый, это начало хаджа. Через туземлек вперёд идём, - сказал Рамзи, тронув его за плечо.
На другое утро, в ожидании самолёта на Мекку, они вышли в город. Финиковые пальмы, увешанные красновато-золотистыми плодами, тянулись вдоль бульвара на улице Аль-Хаит. В тени их пестрел и кричал восточный базар. На прилавках, едва скрытых лёгким навесом от солнца, лежали паломнические одежды в упаковках и сандалии, сменяли друг друга бесконечные ряды чёток из дерева и кости, янтаря и драгоценных камней. Внимание Рамзи привлёк серебряный женский браслет, выполненный в форме раскрытой ладони с глазом-камушком посередине.
- Фатима-иид, - сказал торговец, поймав его взгляд и ткнув пальцем в украшение. Рамзи купил браслет, и с мелькнувшей в нём тайной и не совсем ещё ясной мыслью опустил его в карман.
Самолёт нёс их в Мекку. Внизу снова плыли пески и красноватые холмы Аравии. Через час в узкой долине, окружённой горами, возникла древняя Мекка. Здесь, в глинобитном домике, среди пяти верблюдов, нескольких овец и преданной рабыни абиссинки Баракат, родился Он. Тот, кому суждено будет сразиться с языческим миром и кто скажет о себе: "На мне завершится цепочка".
Вот сверкнул металлический шпиль королевской часовой башни, а за нею развернулась во всём своём величии мечеть Аль-Харам. И уже из окна опускающегося самолёта Рамзи и Харис видели, как со всех концов города, по площадям и улицам, текут к ней белые реки паломников. А глаза Рамзи между тем уже искали двухэтажный домик-библиотеку напротив мечети. На том месте около полутора тысяч лет назад в бедном жилище, пропахшем чёрными войлоками из козьей шерсти, открыл впервые свои глаза Младенец...
Автобус мчал паломников по городу. Гудели трамваи, полицейские машины, шумели кондиционеры и плыли мимо супермаркеты, многоэтажки с плоскими кровлями и плотно закрытыми от солнца ставнями. В промежутках между ними вспыхивали и делались все ближе и ближе башенки минаретов, неземных в своей ажурной лёгкости.
Ступив в пределы великой Аль-Харам, Рамзи и спутник его снова поразились обилию белого цвета. В этом белоснежном сиянии стен и плит под ногами контрастом смотрелась золочёно-чёрная Кааба, первая на земле мечеть, что в день потопа была поднята Всевышним на небо и спасена. Рамзи представился рано осиротевший мальчик, который держится за руку деда, хранителя ключей от Каабы Абдаль Мутталиба, и глазами, полными ужаса, смотрит языческую мистерию. На лице его мечутся блики огней и тени беснующихся людей. Должно быть, ещё в детстве испытал Он отвращение к идолопоклонству.
Солнце утонуло в тяжёлой мути знойного вечера четверга. С мекканских минаретов снова неслись призывы к прославлению Его имени. И Рамзи с волнением узнавал их.
Чёрная и душная ночь обступила Мекку и её окрестности. Цикад не было слышно. Очень скоро воздух вдруг начал остывать. Неожиданно в пустыне проснулся ветер и разбудил вековые пески, что, кучерявясь и танцуя в воздухе, понеслись в сторону Мекки. Однако белесо-сероватая твердь низко опустившегося неба не пугала толпы стекающихся к мечети людей.
- Кто они? - думал Рамзи, переводя взгляд с одного лица на другое. Этот высокий чернобородый египтянин, за ним светлоглазая сирийка на коляске, скользнувшая вокруг себя невидящим взором слепой, низколобый негроидный суданец с опущенными вниз глазами и робко перешёптывающиеся друг с другом белолицые турчанки, и вот эта, с краю, с голубоватой сединой пакистанка, что всё пытается натянуть рукава на тёмные кисти рук...
Эта многотысячная толпа вдруг колыхнулась, сдвинулась с места и пошла. Вот они, братья и сёстры мусульмане, исмаиловы дети, умалясь до размера песчинок, понеслись в белом огне назад, к своему началу, когда они ещё умели говорить с Богом... И в свисте белого ветра слышится Рамзи: вот я наг перед Тобою в белом саване - тот, что славя творения Твои, песни о тебе поёт; и тот, что левую руку держит на Коране, а в правой прячет нож; и та, что источила молодую сноху злобным словом своим; и молящая об исцелении сына-наркомана; и жаждущий истины молодой проповедник с другого конца земли... Всё, всё сгорит и возродится в белом огне у Чёрного камня Каабы.
В это время на завершающую круг толпу хлынули потоки дождя. Но люди не спешили в укрытия. Рамзи видел, как в прилипающих к телу одеяниях стояли они, ловя руками воду и, улыбаясь, говорили на разных языках, но по интонациям он понимал их:
- Всевышний омывает Мекку от наших грехов! Машалла!
Потоки воды с долин мчались в город, неся, как щепки, мусорные баки и вырванные деревья вдоль улиц. Финиковые пальмы в близлежащих к храму районах стояли ногами в грязно-кофейной воде...
И к ночи, когда дождь прекратился, ещё долго слышали Рамзи и Харис сердитые хлопки ветра по брезентовой палатке.
- Вот и умылись перед Ураза-байрамом! - не переставал крутить головой и удивляться Харис.
Утро преобразило Мекку. Воздух был чист и лёгок. Ровно и бледно розовело небо над городом. Нежно пахли политые за ночь и чудом сохранившиеся кусты олеандра и дамасских раз вдоль стен мечети. Всевышний тихо дышал над Меккой, как бы заново сотворённой им в муках, песках и водах. Мекканцы на улицах торопились убрать город к началу праздника.
После утреннего намаза караван из сотен автобусов двинулся на Арафат. Рамзи и Харис из узеньких окон микроавтобуса смотрели на плывущие мимо вековые хребты Аравии.
- Нур, - показал рукой на один из них попутчик-сириец.
Сюда, на вершину горы Нур, поднялся когда-то араб-одиночка, страстно ища уединения, и провёл здесь, в пещере Хира, много дней и ночей, впервые слыша голос Единого Бога. И услышанное передал потомкам на кусках овечьей шкуры и камнях через своих учеников. Рамзи виделось Его бледное, "словно ветка финиковой пальмы", лицо, с которого обильно стекал пот, хотя в пещере стоял зимний холод. Тогда с гор спустился уже другой человек, неся тяжёлую ношу в мир...
Спустя час караван встал возле громадной и простой с виду мечети Ибрагима. Толпы людей хлынули к круглой каменистой возвышенности с пробивающимся на склонах можжевельником и плоскими, втоптанными в тело её плитами. И до самого вечера, точно неисчислимые стаи белых птиц, застыли на них фигуры молящихся.
Отсюда, с вершины горы Арафат, завершая свою последнюю проповедь, спросит Он стоящих у подножия людей:
- Донёс ли я до вас Послание?
Вернувшись в Ясриб, уже больной, закутанный в одеяло, Он скажет:
- Что значит для меня этот мир? Я в нём как всадник, отдыхающий в тени дерева. Я уйду, а дерево останется позади.
Какой человеческой печалью веет от слов Пророка.
Была уже полночь. Звезды, крупные и крылатые, как ангелы, низко опустились над долиной Мина. Рамзи, молясь среди многих, устало шепчущих людей, спрашивал себя: неужели это я? Неужели я уеду отсюда таким, каким приехал? Разве это возможно?
Под крылом боинга уходила назад аравийская земля в её древней простоте, уплыл ставший близким город, погасли в синеве минареты...
Уставшие после бессонных дней и ночей, путники дремали в креслах. Рамзи снились белые голуби, что бесшумно влетали в открытый потолок храма и скрывались в углублениях между арками.
Открыв глаза, он увидел, что Харис рядом пьёт чай.
- Э-э, правильно делаешь, Харис абый. Как говорил мой дед Шабган, после чая - на душе лето! - сказал, смеясь, Рамзи. Он открыл пакет с красными мясистыми финиками, купленными ещё в Медине.
Харис молчал. Рамзи отметил, что спутник его как-то потемнел и похудел лицом за эти дни.
- Отчего молчишь, Харис абый, здоров ли?
- Да я вот думаю, - пробормотал, будто очнувшись, Харис, - мир-то как велик, оказывается, а я ничего про него не знал. Все работал, сперва копил на ферму и лошадей, потом дети выросли, им надо было помочь, а жизнь уходит...
И вдруг рассмеялся и сказал, как будто стыдясь чего-то:
- Я вот Кубу с детства мечтал увидеть... знаешь, мы с отцом твоим сидим, бывало, рыбачим на Чепце и громко так поём: "Куба - любовь моя, остров зари багряной..."
В эту минуту вдруг вспомнился Рамзи сердитый старик с лицом бедуина и загадочными словами...
Забегая вперёд, скажем, что осенью, когда в Ташауле заканчивались уборочные работы, Рамзи неожиданно получил на свой сотовый сообщение из Гаваны: "Салямалейкум, Рамзи хазрат! Я на Кубе с племянником. Загораем. Песок здесь белее, чем лица у местных людей. А на пальмах здешних нету фиников. Харис".
Через год Харис продаст свой бизнес и пожертвует деньги на строительство новой ташаульской мечети.
Стоя в тамбуре и волнуясь душой на родной земле, Рамзи отмечал, как в лугах уже поднялась и загустела за эту неделю трава, как взошли посевы на полях. Начинался хлеборост с туманными утрами и очень короткими ночами. А там и первый сенокос подойдёт. Молодое сердце Рамзи билось в неясном предчувствии каких-то перемен. Он ощущал себя новым и сильным. И пару раз даже мелькнула в его воображении соблазнительная картина: вот он толкает школьную калитку, тихо крадётся к открытому окну, где идёт экзамен, слышит голос Резеды, кладёт на подоконник коробочку с браслетом и незаметно исчезает. Но, когда они на автобусе приехали в Ташаул и Рамзи ступил на Школьную улицу, кто-то в нём шепнул ему:
- Нет, брат, у тебя права на это.
И он решительно повернул на свою заречную сторону.
Спустя полчаса Рамзи сидел за столом в родном доме, который как будто сделался ниже и тесней. Он рассказывал матери о хадже, а она сидела по ту сторону самовара и, счастливо вздыхая время от времени, улыбалась ему и слушала, а руки её между тем все ближе и ближе придвигали к сыну тарелки с едой. Неожиданно Рамзи смолк, глядя на них. Одна простая мысль поразила его. А как прожила эти последние годы она? Каково ей было, когда сердце её разрывалось между старшим и младшим сыновьями? Как это дед Шабган говорил: "Из пяти пальцев, какой бы ни укусил, всякий больно"? И как измучалась, должно быть, как изболелась она, как замирала над письмом, которое писала Рамзи и, по её признанию, так и не решилась отправить ему перед экзаменом. Более всего поразило то, что ни один из этих вопросов не возникал в нём прежде.
Мать унесла тарелки, и Рамзи, подойдя к ней сзади, обнял её за плечи, взял её руку, шершаво-нежную, огрубевшую за долгие годы, и надел на запястье её серебряный браслет, вспыхнувший синим глазом в полумраке деревенской кухни.
Следующее утро воскресного дня началось для ташаульцев необычно. Подняв головы с грядок, высунувшись из коровников и застыв с чашкой чая у раскрытого окна, слушали они знакомый голос молодого имама, что из радиорубки разносился по всему селу:
- Сельчане, дорогие братья и сёстры, не годится нам в таком запустении держать кладбище своё. Во имя Всевышнего, милосердного и милостивого, начнём его чистить, не откладывая, сегодня же, сейчас, сию минуту!
Незнакомая звонкая сила голоса Рамзи поразила ташаульцев. И с со стороны Нукрат, за бывшим Сибирским трактом, и из переулка Салам, и с улицы Марджа, и с Заречья - отовсюду потянулись к кладбищу люди с серпами, вёдрами и лопатами...
Вечером Рамзи стоял на старом мостике, устало облокотясь о перила, и думал с незнакомой ему прежде нежностью о своих односельчанах. Он смотрел, как чётко проступила изгородь, как обозначились за ней крашеные оградки и посветлел подол кладбищенского леса, позолоченого сбоку остывающим солнцем. Внезапно он ощутил, как живым током крови вливается в него это золото летнего вечера. Слух и зрение его вдруг обострились настолько, что он отчётливо увидел, как режут золотистый воздух над лесом ласточки, услышал, как далеко в поле неутомимо трудятся сверчки и из хлева крайней избы на спуске к реке звенит струйка молока, ударяясь о дно ведёрца...
И он шепнул себе, что это был лучший день его жизни. И что что-то большое и очень значительное для него ещё только начинается.
Сноски:
1. улым - сынок (тат.)
2. туземлек - терпение, кротость (тат).
3. балам - дитя моё (тат.)
4. Фатима-иид - рука Фатимы (араб).
5. Машалла! - по воле Аллаха (араб).
Июнь, 2021 г.