Кульбит провокатора гл. 14 Миллион долларов для Ма

               
                Кульбит провокатора

               На следующий вечер Марк получил еще один приятный сюрприз. По телефону. На этот раз из Харькова от Паши Орловского.
       — Марик, привет! Как дела?
       — Привет, Паша! Ничего. А как твои?
       — Во-первых, не Паша, а товарищ генерал! Уяснил?!
       — Так точно, товарищ генерал, поздравляю!
       — И не просто генерал, а ректор университета! Надеюсь, ты не забыл, что скоро двадцать лет, как мы с институтом попрощались? Короче, Рубин, встреча выпускников через две недели. Я уже всех наших обзвонил. Обещали приехать. Гуляем два дня и две ночи! Ты будешь?
        Марк задумался: «С одной стороны, как было бы здорово повидать всех, узнать, какими они стали. С другой — а  вдруг и Мудко заявится? Не представляю свою реакцию на его поганую рожу. А если не сдержусь? И снова в зону?»
         — Что молчишь? У тебя что, как в басне Крылова, от радости в зобу дыханье сперло? Ладно, давай! Не забудь — через две недели встречаемся в институте, — не дожидаясь его согласия, безапелляционно заключил новоявленный генерал.
       Марк опоздал, специально прилетел только на второй день празднования, чтоб уменьшить вероятность встречи с Мудко, зная, что все ребята из его группы будут на месте. Встреча: крики, приветствия, объятия с мужиками и поцелуи в щечку с девчонками.
      С девчонками? Марк с трудом удержался, чтобы не выдать своего изумления изменившимися в один момент, как ему показалось, одногруппниками и однокурсницами.
       «Господи! А сам-то, сам! Конечно, к себе привык…  Каждый день в зеркало смотришь и ничего не замечаешь? Неужели и я в их глазах настолько постарел?» — пронеслась мысль
       Паша Орловский, организовал шикарный банкет в университете, которым он командовал. Все проходило в лучших традициях «застольных» времён: шашлыки пылали и сочились аппетитным жирком, прохладная водочка не убывала, а  разговорам не было конца и края.         
       Марк поражался зигзагам судеб его товарищей: бывший староста их группы и круглый отличник все двадцать лет так и «пропахал» следователем милиции в заштатном райончике, а его приятель,  не сдавший ни одной сессии без «хвостов» и мечтавший о «тройке» как о манне небесной, взлетел в  почетнейшее кресло председателя уголовной коллегии областного суда.
          Сын академика Вовка Бабий, без подсказки Марка не сдавший ни одного экзамена, мажор и разгильдяй, стал помощником прокурора столицы Украины. А лучшая студентка курса прозябала юрисконсультом на мебельной фабрике в глухом поселке городского типа.
          Саша Кривенко… Ну, с Сашей отдельная история.
          На последнем курсе он с Марком и Юрой Свирским жили в одной комнате общежития. Учился Саша неважно. Хвостов не было, но выше «троек» не поднимался.
           Однажды зимой он — высокий атлетически сложенный кареглазый немногословный парень - вернулся домой позже обычного.  Вид у него был слегка обескураженный.
            — Санек, в чем дело? Что никого сегодня «снять» не получилось? — попытался подколоть его Юра.
            — Та нет, снять-то как раз  получилось, только теперь у меня проблема на всю голову, — расстроенно пробормотал Саша.
            — И в чем проблема? — спросил Марк, оторвавшийся от очередного романа об истории Древней Руси.
            — Так вот, познакомился я с подругой из института искусств. Высокая, симпотная, все при ней. Но навороченная!  Первый раз такая попалась. Она мне те два часа, что мы гуляли и в кафешке сидели, все баки забила. Грамотная, караул! Стихи, видите ли, она  обожает! Каких только поэтов мне не выдавала. А я-то, баран бараном. И в садике их не учил, а сейчас тем более. Короче, бэкал, мэкал кое-как, переводил разговор на другие темы. Аж взмок весь. В душ сейчас потопаю. Фух, ну и передряга!
       — Сань, я что-то не пойму. Если она тебе не подходит, не твой человек, зачем так напрягаться? Забудь о ней. Завтра другую «снимешь». В первый раз, что ли?
       — Как же, ее забудешь… — с раздражением буркнул Саша.
       — Неужели влюбился? Кривенко, ни за что не поверю! Уж кто-кто, а я твою натуру знаю. Или я неправ?
       — Прав, у кого больше прав, — огрызнулся Саша, — не втюрился, конечно. Баба, как баба. Да вот папаша у нее знаете кто?
       — Кто?! — в два голоса выдохнули Марк и Юра.
       — Прокурор Черниговской области! Прикидываете?
       — Ну и что, — продолжал тупить Юра Свирский.
       — А то, что если б я ее закадрил по-серьезному, понравился ей, то у меня тесть бы был кто? То-то и оно. А у нас распределение через  два месяца. Заполучи я такого тестя, считай — уже в раю.  Он для своей доченьки все сделает. А делать-то что надо? А надо, чтобы зятек был пристроен нехило и чтоб жену свою мог обеспечивать по высшему разряду. Соображаете? Короче, мне ее никак упускать нельзя. Такая лафа — раз в жизни бывает.
         — Ну, теперь ясненько… — протянул Юра, — но только тут мы тебе ничем не поможем. Извини, брат.
         — Ты — не поможешь. А вот Марик — запросто.
         Удивленное молчание было ему ответом.
         — Слушай, братуха,напиши мне с десяток твоих стихов. А?.. Я их за два дня вызубрю и на свидании ей выдам. Соображаешь? - повернувшись к Марку, попросил Саша.
         — Не уверен, что это сработает, и что этого будет достаточно, — с сомнением проговорил Марк, — она тебе, наверное, классиков читала, а я кто? То-то и оно! Никто, одним словом.
         — Другого выхода нет. Ну, Маркуша, ну ты мне друг или не друг, в конце концов. Тебе что, жалко?
         — Конечно, не жалко. Но, Саня, ты пойми, если она такая эрудированная, как ты говоришь, то раскусит тебя в два счета. Не сомневайся.
         — Знаю.  Сам боюсь. Но… попытка не пытка.
         На третий день Кривенко ушел на свидание нафаршированный стихами Марка от пят до макушки. Два дня учил, даже на лекции не пошел. А как же — судьба решается.
          И  решилась!
          Марк с Юрой уже собирались потушить свет перед сном, как в комнату с шумом ввалился Саша с криком:
          — Рота, подъем!
          Он грохнул на стол две бутылки студенческого «биомицина» — дешевого вина «Бiле мiцне» — и пакет с банкой красной икры, сливочным маслом, колбасой, сыром и яблоками.
           — За стол, пацаны! Мою помолвку отмечать будем!
          И поскольку такой пир в общаге — событие из разряда научной фантастики, дважды повторять ему не пришлось.
          — Короче, — с щеками, лопающимися от набитой в них еды, вещал Кривенко, — если бы вы только видели, что было! Как она меня целовала! А как обнимала! Прямо на аллее, в парке. Если б мы в хате были, так уже точно б и наследника клепали! Ха-ха-ха! Зуб даю! А горячая — вулкан, караул! Хотя по виду и не скажешь. Это было, Марик, когда я ей лишь  первые три твоих стиха прочел. Про любовь… Короче, заканчиваю третий читать: «Я знаю, что в меня влюбиться можно, ну а любить, наверное нельзя…» — а она как закричит: «Можно, Саша, можно тебя любить!» — и на шею как бросится. Ну и пошло…
        — А что ты ей сказал? Что сам написал?
        — Конечно. Ну а как? Извини, брат. С тебя же не убудет?
        — Извиняю, Саня, — уминая бутерброт с маслом и икрой, искренне улыбнулся  Марк, — для друга не жалко.
         — В общем я ей теперь по одному стиху на каждой встрече выдавать буду. Растягивать удовольствие. А ты мне, Марик, еще напиши. Чтоб гарантированно хватило до того, как я ее в загс потащу. Тянуть не буду, думаю, за месяц  укатаю подругу. Эх, пацаны! И жизнь тогда у меня пойдет!
        И она пошла... Как в воду глядел: и жизнь его, и карьера. На встречу выпускников Саша Кривенко приехал из Киева, занимая одну из ключевых должностей в Министерстве юстиции республики.
      «Вот тебе и стишки да песенки. Получается, знания — далеко не всё. Что учеба и практика — совсем разные вещи. Без энергии, напора, воли, как у того же Паши Орловского, или блата, как у Кривенко и Бабия, пробиться не так-то и просто. Хотя… дело-то не в карьере! И не в том, где — в столице или провинции ты живешь… Ведь главное,  не это. - Подумал Марк. - Главное — просто быть счастливым и чувствовать себя на своем месте. Разные амбиции, разные и судьбы…»
       Он широко помахал рукой, пытаясь привлечь всеобщее внимание. А когда это удалось, он достал из сумки серый потертый альбом студенческих фотографий, который не раскрывал с того момента, как закончил институт.
       Все сгрудились вокруг альбома, рассматривая черно-белые снимки. Узнавая себя, они с комментариями и веселыми выкриками вспоминали события, запечатленные на фотках. И вдруг — раз!
     На Марка да и на всех его одногруппников с крупного фото глядели глубоко посаженные непонятного выражения глаза…   Владимир Мудко.
      Широкоплечий, в соломенной шляпе, неизменных трениках с пузырями на коленках и одной майке, он, опираясь на лопату, скорчив рожу, показывает язык Марку на одном из институтских субботников в честь Первого мая.
        — О, Марик, кого я вижу! Вот он, крестничек твой! — тыкая в фото Мудко, громче обычного выкрикнул жгучий брюнет Вася Жаколин, когда-то игравший  вместе с Марком в баскетбольной сборной и с неподражаемой легкостью разбивавший влюбленные в него сердца девушек в пределах и за пределами института.  Вася родился в Херсоне и после окончания вуза работал следователем в той же Херсонской прокуратуре вместе с Мудко.
        В один из моментов, когда все уже были хорошо «на взводе»,  Вася подсел к Марку,  и  тут,  рюмка за рюмкой, ему нежданно-негаданно раскрылась вся подноготная того, что же на самом деле произошло в тот злосчастный день  семнадцать лет назад:
           — Ты знаешь, Марик, а твоя жалоба в ЦК сработала. И ещё как! Ей дали ход. Думаю, потому, что о бунте в Херсоне на весь белый свет тогда раструбили. Или… может просто случайно. Но прибывшая в город комиссия из Киева, выдала такой разгромный отчёт о полном бардаке в органах, что прокурору  Пасюку, врезали не только строгий выговор по партийной линии, но и предупреждение о служебном несоответствии по линии Генеральной прокуратуры.  Прикидываешь, какую ты волну поднял? — нетвердым голосом начал свой рассказ Жаколин.
           — Короче, твоя жалоба, Марик, поставила крест на мечте Пасюка, которую он перед нами и не скрывал. Мечте о быстрой карьере: «Я у вас на пару лет, не больше. Вот порядок наведу — и в Киев» — заявил он нам при первом же знакомстве. Видно рассчитывал на волосатую руку там наверху, в столице. А после твоей жалобы он замерз на должности прокурора на целых десять  лет! Поэтому, когда Пасюк  узнал, что  эту бумагу состряпал ты, и что за спиной у тебя никого нет, он  придумал, как одним махом придушить и тебя, и Любу, — продолжал Вася.
         — Он знал, что в конторе только два твоих однокурсника — я и Мудко — и сначала предложил, чтобы Люба через тебя передала взятку мне, ведь мы с тобой в одной группе учились.  Ну, я его чуть не послал,  поэтому потом и протирал штаны следаком, пока он от нас не слинял.  Все десять лет. Понимаешь, я — отказался, а Вова Мудко, твой "лучший друг", согласился. Цыганское дело, которое раньше вёл другой следователь,  Пасюк передал ему,  и с того дня Мудко стал прессовать цыганку, заставляя её любым путём всунуть  тебе бабки.
        —  А когда ты все-таки клюнул на его приманку, он тут же стукнул своему шефу типа: «Дело сделано. Деньги у меня.» А тот позвонил на пост ГАИ между Херсоном и Николаевом, чтобы твою машину тормознули. Но там в тот момент все гаишники перепились вусмерть. Поэтому только в шесть утра Верноруб тебя в твоей квартире и принял.
        — И тут, Марик,  понеслось: служебная карьера Мудко поперла так, что мы все только рты пооткрывали! Уже вскоре после того, как тебя закрыли,  наш Вова взлетел не куда нибудь, а прямо на должность зам. прокурора Херсонской области!  Замом Пасюка! Прикидываешь?! Дальше больше. Когда пришло время и  Пасюк стал Генеральным прокурором Украины, он тут же перетащил «шестерку» Мудко в кресло зам. Генерального прокурора республики! Ещё чуть-чуть и тот бы до Генерального добрался! Нормально?!
         —  Только, наверное, он не подумал, что за всё надо платить! — вклинился в разговор Паша Орловский.
         — Да, — продолжал Вася, — в августе 1991 года оба этих «братка в законе» Пасюк и Мудко, кинулись поддерживать ГКЧП, убрать Горбачёва. И провалились. Попали, короче. Пасюк, мухой  слетел с должности Генерального прокурора Украины в никуда.  А вот куда Мудко делся, даже и не знаю.
           — Я знаю, — вновь подключился Паша Орловский, — его тоже выгнали, и он приперся к нам в Харьков. Но ты же, Марик,  в курсе, что он не одного тебя из наших в зону задвинул, и мы здесь, конечно об этом знали. Ни в прокуратуру, ни в адвокатуру его не взяли. Короче помыкался он, помыкался и поехал в свою родную Лозовую. И там еле-еле устроился всего лишь юристом на швейной фабрике… — Паша многозначительно замолчал. — А теперь, Марик, приготовься. На стуле хорошо сидишь? Не грохнешься? Сюрприз тебе, адвокат! — глаза у Паши хитро блеснули. — Ты знаешь, где он в эту самую минуту загорает? Угадай с трех раз.
         — Я? Откуда? Понятия не имею. В Ялте? В Сочи? И что мне с этого? Ты это к чему?
         — Так вот. Пока мы здесь холодненькую водочку пьем, шашлык хрумкаем и о наших добрых старых днях вспоминаем, загорает твой Мудко в личной одиночной камере следственного изолятора Харьковского УВД! В другую его нельзя,  разорвут зэки прокурора. А?…  Как тебе?!
         —?..
         — Ха-ха-ха! Марик, ты бы сейчас видел себя в зеркало! Да ладно, выдохни уже!  Тут с одной стороны, Санта Барбара, а с другой — все банально до рвоты… Короче, после того, как Пасюк из занюханого райончика вытащил Мудко в столицу да еще и второй персоной в Генпрокуратуре сделал, Вова, не долго думая, с женой своей развелся и быстренько женился на молодой киевлянке Светочке, секретарше Генерального, — продолжал Паша.
         — Когда же после неудачи с ГКЧП его из Киева поперли, то он   пристроился у себя в Лозовой на швейке. А там  на его красавицу Светочку - директор фабрики глаз  положил. Помоложе, поздоровее и посимпатичней Мудка. Говорят, из бывших бандюков. И стал он Вову раз за разом в командировки срочные засылать, а сам в его отсутствие — согревать Светочку холодными ночами.
         И вот, как в анекдоте, возвращается наш бывший зам. Генерального прокурора вечерком домой на день раньше и застает любовничков не где-нибудь, а на своем  семейном ложе. И так они  там кувыркаются и стонут, и кричат, как Вова наверное, только в порнушке видел! — улыбнулся Паша.
         — Тут, видно, Мудко переклинило, потому как он силы свои не рассчитал и душить молодого бугая кинулся. Но тот его с себя сбросил, как котенка шкодливого, и давай преспокойненько одеваться, штаны да рубашку на себя натягивать.  А когда спиной повернулся, чтобы уходить, Мудко его чугунной статуэткой Фемиды килограмма на полтора со всего маху сзади по черепу хрясь! И наповал.  Повернулся к Светочке, а та, вместо того, чтоб на колени падать и прощения просить, ничего лучше не придумала, как броситься  ему морду когтями рвать. Ну, он и ее…  Туда же! Вот так. Два трупа. Было два молодых красивых человека — и нету… И теперь ему за двойное убийство сколько? Сам знаешь. Я лично думаю, что вся пятнашка и светит! Уж меньше — никак! - Развёл руками Паша. - В наших кругах иронизируют: первое в республике уголовное дело, когда убийца -  главный законник, а орудие убийства — богиня правосудия.
         Сказать, что Марк был ошарашен — ничего не сказать.
        «Вот это кульбит! С сияющей высоты, с должности зам. генерального прокурора республики  — в кромешную тьму тюремных джунглей?! Из небожителя  — в зэки? И не в двадцать семь, как мне когда-то было — Мудко-то уже под полтинник! А выйдет он (если еще выйдет!)  убогим и больным стариком» — молнией пронеслось в голове.
         «Да… получается, Мудко нанес не два, а три смертельных удара! Не только тем, кого он убил, но и себе тоже. Наповал, как сказал Паша.  Сколько лет я мечтал о мести! Какие только способы не изобретал! А сколько сам перемучился, перестрадал! Прошел-пережил две тюрьмы и две зоны — джунгли проклятые. И все из-за кого? Из-за того, кто орал на весь белый свет, что я у него друг самый близкий и единственный?! Из-за его  карьеры гребенной?! Дело любимое потерял. Семью потерял. Жена бросила… Сына тринадцать лет не видел. А жизнь… вон она как за меня отомстила да и за всех других,  чью судьбу он асфальтовым катком проутюжил! Только стоп! Почему же ни ликования, ни даже радости я не ощущаю?! И почему «благородный» Вася Жаколин после того, как отказался предать сам, не предупредил меня о плане своего шефа, который тот ему первому засветил?! Испугался? Хороший вопрос… Эх, Вася, Вася… Спросить бы тебя… Хотя… к чему это сейчас? Правду не скажет, а ложь не нужна. Пора закрывать эту страничку. Хватит ворошить прошлое. Теперь ничего не изменишь. Назад не вернешь. Хотя…»   
      — Павлик, а у тебя концы в СИЗО есть? — резко повернулся он к Орловскому, — Вопросик один маленький решить сможешь?
      — Марик, мы все могем!, — немного куражась перед ребятами, уверенно заявил Паша, — а ты что, уж не передачку ли дружку своему закадычному передать хочешь?
«Биомицинчику» с цианистым калием? — и генерал весело засмеялся своей шутке.
       — Угадал, почти угадал. У него же теперь близких ни одной живой души не осталось. Кто же о нем позаботится, как не я.  "Друг" старый. Ну, так серьезно, Паша, сможешь?
       — Та не вопрос! У меня сын начальника СИЗО на втором курсе учится. Не часто, но раз в месяц мы с начальником в баньке паримся. Мужик он, кстати, неплохой. Не зажрался на своей должности. Так что передачку завтра же и организуем. Только, Марик, без глупостей. Меня не подставлять! Не мне тебя учить, что можно передавать, а чего нельзя.
      — Заметано, товарищ генерал!

         На следующий день в  камере на четверых, где вот уже четвертый месяц в одиночестве томился Владимир Мудко, раздался лязг открываемой двери.   
         Мудко, все это время поглощавший не столько тюремные «разносолы», сколько  самого себя и от этого превратившийся из откормленного хряка в ходячий скелет, вздрогнул. Сердце понеслось вскачь.
          «Нервы ни к черту. Совсем разваливаюсь... Успокоиться! Страшней того, что уже было, ничего не будет. Чего еще этот дебил добавить может к тому, что накопал? — вспомнив следователя, ведущего его дело, подумал Мудко. —  Стоп! А что если они взялись просеивать и всю мою работу в генпрокуратуре? А там... О-о… тогда мне в этом клоповнике до отправки на зону ещё не один год гнить придется… Там только потяни за ниточку…» — мотор внутри застучал еще громче, ещё быстрее.
          Но вызова на допрос не последовало. В камеру вошел контролер и протянул ему увесистый, в несколько килограммов пакет, завернутый  в большую белую наволочку, приоткрытую сверху.
          — Передача тебе, прокурор…  А чё брехал, что родственников нету, никого нету? Пожалейте его,  люди добрые, сироту  казанскую! А тут... на целых две передачи хватит. И кто это разрешил? Дружки, небось, побеспокоились? Тьфу… падла.
          Дверь за надзирателем захлопнулась, и обалдевший Мудко остался один на один со свалившимся подарком судьбы.
          «Кто? Кто это? Дочка? Нет. Как ее мамку бросил, так она папку из жизни своей и вычеркнула. Поди и не догадывается из своей заграницы, где я и что со мной произошло. А мать ее тем более. После того, как из-за меня с инсультом свалилась и еле выкарабкалась, проклинать будет каждый день, пока на свете живет. Уж я ее склочную натуру знаю. А может и нет ее уже. Родители мои — на кладбище давно, и могил их не сыскать. Не удосужился, идиот, хоть бы о мертвых позаботиться. Тогда кто? Кому я еще нужен?..» — мозги кипели, рот и горло заполнила голодная слюна, а руки судорожно выкладывали из наволочки: сало с прослойками бекона, краковскую колбасу, лук, крупные головки чеснока, пачки печенья, пакеты ирисок «Золотой ключик»…
      «А это что?!» — живот до рези стянуло в тугой узел. В его руке чернела фотография.
       Двадцатилетней давности. Чуть пожелтевшая, но изображение было настолько четким, что он невольно перенесся из удушающих стен тюремной камеры на простор зелёных аллей городского парка, где кипел первомайский субботник.
       И одет он  не в мятый и грязный, испачканный кровью шерстяной костюм, в котором его и взяли после звонка соседки, услышавшей крики жены и вызвавшей милицию. На нем — любимые голубые  треники, белая майка, а в руках — штыковая лопата.
       И перед собой он видит не опостылевшую помидорную рожу надзирателя, а… такое близкое и задорное лицо… лицо своего студенческого друга… с широкой улыбкой крутящего пальцем у виска в ответ на высунутый им язык.
        "Марик?! Ты?!"
        И дикий, разрывающий душу крик, сначала заполнивший  душную тесноту крохотной камеры, но не поместившийся в ней и каким-то непостижимым образом пробившийся сквозь нереальной толщины старые каменные стены тюрьмы, вылетел на волю и завибрировал в воздухе:
       — А-а-а-а-а-а-а!..   
      
       И вздрогнули часовые на высоких вышках, окружавших следственный изолятор…
       И вскинулись вороны с веток растущего близ забора раскидистого клена... 
       И перекрестилась Авдотья Гавриловна, в который раз отправившая передачу своему непутевому сыну и с облегчением вдохнувшая первый глоток сладкого воздуха улицы после затхлого духа тюремной приемной:
       — Это ж какою кровью великой исходит душа человеческая!.. Господи, помоги ему! Спаси и помилуй!