Археоптерикс, парящий над океаном Тетис — вид настолько сочный и инстаграмабельный, что почвы Пангеи поспешно собираются в складки, чтобы образовать импровизированный штатив с гениальной, но почему-то никем не запатентованной держалкой между двух снежных пиков, долгие рукава широколиственного леса растягиваются от вафельного побережья в глубь суши, чертя на свободной от государств карте контуры неорганического инфлюэнсера, отчаянно сжавшего в неповоротливых ладошках минус трехсотмиллионный айфон.
Подошвы Альп щелкают, мягкие пуговицы Фарер пролезают через дымящиеся щели в небрежно распахнутой земной коре, чует нос, слышит ухо, щерится толстая чешуйчатая кожа, тянутся неподвижные прозрачные пейзажи, по которым скользят быстрые солнечные лучи и на которых, может быть, изредка пересекаются футуристические тройки и причудливые брички, большеголовые юноши и девушки, при всей своей нечеловеческой красоте и очевидно нездешней отчаянности совершенно не рискующие где-либо отпечататься и в какой бы то ни было ископаемой форме, упаси боже, дойти до еще даже не забрезжившего на горизонте будущего с его любопытными учеными и придирчивыми руководителями пи эйч ди.
В разрываемой недюжинными челюстями доиндустриальной тишине накатывают и отступают пенные приливы Манаунауна, вынося на пляжи, которым не суждено стать ни частными, ни общественными, ни нудистскими, ни стратегически важными горсти вещей и осколки существ, растягивающихся на не слишком горячем молодом солнце, впечатываясь в песок и незаметно для себя застывая в ожидании подходящих имен существительных.
Археоптерикс, летящий над Тетисом, пересекая — вот это вот особенно сочно — группу пышных оранжевых облаков, медленно оседающих над горизонтом, словно мешки с чем-то тяжелым, чем-то мягким и еще несуществующим — как, скажем, таящий шарик мороженого на велосипедной дорожке, что ползет под подошвой кеда на чьей-то толчковой ноге, петляя между пальмами и растворяясь в вечернем пейзаже Venice Beach. Или на смешное существо из рекламы покрышек Michelin, весело машущее надувной рукой с высокой эстакады, пока мама и папа колеблются в мареве жаркого полудня вместе с очертаниями автозаправки и выцветшей вывеской «Couche-Tard».
Черная точка, тире и точка, стремительно удаляющиеся за границы кадра, уносящие свои кости, свои сухожилия и свой позвоночник прочь, рискующие навсегда исчезнуть, не оставив о себе ни малейшего напоминания. Черный археоптерикс и его быстрая тень, исполняющие свое pas de deux между темным океаном и каменной сушей, просто водой и просто землей, освобожденными от мыслимого и немыслимого, от правды и неправды, от чета и нечета, свободными от безжалостного и авторитарного, справедливого и демократического, молча принимающими недраматично умирающих животных в полностью материалистическое царство мертвых, густо населенное палеозойскими мшанками и окоченелыми одноклеточными.
Нужно снимать, командует левая рука, перемещая будущее побережье Норвегии, сейчас или никогда, соглашается левая, поднимая с морского дна еще не до конца сформировавшиеся Скалистые горы, какое освещение, цокает язык, отделяясь от пересохшего тектонического неба Африки вместе с тем, что будет позже назваться Апеннинским полуостровом, только без вспышки, напоминает мышечная память, одним жестом переключая автоматический режим на ручной и меняя влажные джунгли на засушливую пустыню, давай, давай уже, торопят подушечки пальцев, сосет под ложечкой, не успею, ох, уйдет, уйдет, археоптерикс снижается над уже-не-совсем-океаном Тетис, большая земля покрывается трещинами и крошится островами, которым, в отличие от Кокосовых, никогда не видать собственной доменной зоны, массы ледников сползают набекрень, катясь по поехавшей от неимоверного напряжения тектонической скатерти, Ваня, ужинать, зовет бабушка, кто будет уроки делать, Пушкин, отчитывает мать, во сколько наш самолет, спрашивают алые губы, зудит кожа, рушатся рынки, из надежно запаянных песками времени и почтовым скотчем межпланетного DHL генетических ящиков высыпаются случайные невероятные и почти невозможные последовательности нуклеотидов, волосатая пятерня срывает эволюционный джекпот, она говорит «Ну да», он нервно спрашивает «Да — что?», стена рушится, двери закрываются, шасси втягиваются в пузо самолета, облака сплющиваются в одну переливчатую раскаленную плоскость, симпатичная стюардесса изящно наклоняется к слегка испуганному, неуклюже втиснувшемуся в свое бюджетное пространство длинноногому пассажиру, безупречно артикулируя слово «kosher», подушечка указательного пальца ложится на спусковую кнопку, влажные джунгли и каменные долы проваливаются черными глазницами внутренних морей и молитвенно обращаются к безупречно голубому небу, наполняясь чистейшей водой и обволакивая своей зеркальной поверхностью расширяющийся зрачок метеорита, словно бы говорящий, обращаясь к невидимому наблюдателю: один снимок, один только снимок, ну же, ну же, но нет — нет, не успел, не успел.