Не то чтобы волк не любил охотиться на зайцев; напротив, он обожал зайчатину в любом виде – от сырого мяса до котлет на пару, – но всякий раз, прикончив очередного ушастого горемыку, волк испытывал мучительные угрызения совести. Зайцы были беззащитными и жалкими, а их убийца – сильным и беспощадным. Как только утихали возбуждение погони и экстаз поедания, волку вспоминались отвратительные детали трапезы: острые клыки, вонзавшиеся в нежное и податливое тельце, отчаянный писк, клочья пуха, брызги крови и осиротевшая шкурка.
– В долгу я перед ними, – сокрушался волк, – в неоплатном долгу...
– Да не бери ты в голову, – утешала его беспринципная лисица, – я курей без зазрений щиплю, тем самым способствуя эволюции выживших. Мне потомки еще спасибо скажут за естественный отбор...
Волка ненадолго убаюкивали лисиные иезуитские парадоксы. Но, оставшись один, он снова кусал себе локти:
«Гореть мне в аду синим пламенем за душегубство...»
Волк давал зарок и переходил на вегетарианскую диету: горькие коренья оставляли во рту тошнотворный привкус, а от ягод волк мучился долгим поносом. В такие периоды воздержания и самопожертвования он избегал лису, издевавшуюся над ним:
«Пойдем, волчина, по грибы, – злорадствовала бестия. – А, может, нам обтрясти яблоньку на хуторе?»
Но травоядная диета не усмиряла волчьего нрава. Отвращение к себе переходило на растения, а затем обращалось в лютую ненависть к зайцем.
– Почему я должен страдать из-за этих ничтожеств? – вопрошал он лису, с которой инстинктивно сближался на пороге морального перелома, заранее ища себе оправданий. – Только потому, что они не способны постоять за себя?
– А ты не страдай, – подначивала собеседница. – Задай им жару!
И заведенный волк выходил на охоту. И снова мелькали заячьи лапы, а уши прижимались к спине, чтобы не сопротивляться воздуху. Но если заяц не успевал шмыгнуть в чудом подвернувшуюся нору, погоня заканчивалась плачевно для преследуемого: волк кромсал шкуру жертвы в остервенении нарушенного зарока и разбрасывал внутренности с театральным неистовством. В глубине души он уже предчувствовал изощренные пытки инквизиции совести.