Ленинградский вокзал, пятница, вечер. Толкотня такая, что с непривычки с ума сойдешь. Все спешат: кто домой, кто на отдых, а кто – в путешествие. Стоишь в очереди в кассу и думаешь, что тебя от всех этих людей отличает. Билет со скидкой дадут по студенческому – это хорошо. Вспоминаешь вдруг, что «студент» – это когда «молод», «зелен» и «все впереди». А еще билет покупаешь и в очереди стоишь не по необходимости, а по теплому желанию. Когда ты еще «студент» и все к этому статусу прилагающееся, вариантов, как провести пятничный вечер (да еще и в разгаре июня) просто тьма: гуляй себе в городском парке, где толпы людей и остывающий асфальт несут волнами летний жар, слушай уличных музыкантов, сходи, в конце концов, в бар и посмотри на улыбчивые пьяные лица, их смазанные от алкоголя танцы, присоединись к всеобщему празднику наступающих выходных... Но нет, ты стоишь на Ленинградском вокзале и покупаешь билет на пригородный поезд.
Небо над вокзалом тяжелое, навязчиво-серое. Тучи висят низко и как будто задерживают воздух прямо над домами, чтобы люди в этом парнике задохнулись. Значит, быть дождю. Вдалеке уже слышатся раскаты грома и кажется, что только что видел молнию. Очень хочется, чтобы молния была непременно: тогда будет на что посмотреть из окна электрички.
Поток людей на перроне сгрудился вместе и застыл, прямо как тучи над ним. Не двинуться ни туда, ни сюда. Но вот гостеприимно открывает свои двери новенький поезд, и поток стремится внутрь. Нашла сидячее местечко, еще и у окна – вот оно, счастье пятничного вечера!
Вообще-то, я не люблю поезда. Это всегда очень долго, бесконечно пахнет железом и жаренной птицей, а еще всегда найдутся люди, которые захотят с тобой поговорить. Они не догадаются взять с собой книгу, ноутбук, чтобы посмотреть фильм или доделать работу, не хотят даже послушать музыку или в тишине полюбоваться пейзажем, им обязательно нужно поговорить. Не то чтобы они хотят с тобой познакомиться, им просто нужно вывалить все свои мысли и внезапные замечания на едва знакомого человека, с которым можно не вдаваться в предыстории и избежать условной вежливости, ведь это называется «светской беседой». Хорошо, что эти правила поезда не действуют в электричках.
В электричках вообще все иначе: публика очень замучена рабочим днем или уже одним ожиданием рабочего дня. Мне попадались только люди сосредоточенные, увлеченные своими делами. Разговаривали они обычно либо между собой, если изначально ехали вместе, либо по телефону. Никакой обязательной светскости, никто никому ничего не должен.
Рядом со мной успел сесть дедушка, аккуратный и сухенький. Он был невысокого роста и абсолютно седой с ровно подстриженными (честное слово, как по линейке!) белоснежными усами, на вид – лет шестьдесят. Он сидел очень прямо, не облокачиваясь на спинку кресла, и я почему-то решила, что он бывший военный. Электричка тронулась, он раскрыл большую черно-белую газету и скрылся от меня за шуршащими страницами. Слава Богу, подумала я и тут же мысленно извинилась за это богохульство, что ему до меня нет никакого дела. Я отвернулась к окну.
Поездка на электричке – это тоже маленькое путешествие. Я называю электричку поездом, от которого не успеваешь устать. Одновременно с нашим отправлением небо разродилось дождем, и я наблюдала, как толстые водяные струи пригибают к земле упругие березки, пышную сочно-зеленую осоку у путей и цветущие кусты дач. Заборы дач, которые мы проезжали, я видела уже сотню раз. Можно даже сказать, что мы с ними знакомы: они знают меня, а я – их. Это как с друзьями или коллегами родителей: они знают, как тебя зовут, сколько тебе лет, где ты учишься, даже помнят тебя маленьким, но на самом деле они тебя не знают. Так дачные заборы за окном помнили взгляд еще крошечной, но серьезной девочки, а я – свежую яркую краску на месте теперешней блеклости. Если бы заборы были людьми, мы могли бы встретиться с ними взглядами издалека, кивнуть друг другу в знак приветствия и без всяких слов понять, как нас изменило время.
Мне всегда очень нравился этот маршрут. Он шел экспрессом: из положенных двенадцати остановок поезд делал всего четыре и преодолевал путь полутора часов обычной электрички всего за сорок минут. Времени меньше, зато картина все та же: пестрая лента из розовых, белых и фиолетовых люпинов вдоль станционного забора, коровы, козы вдалеке и все дачи, дачи. Дачники, имевшие участки у самой дороги, всегда засаживали свои заборы кустами сирени. Для сирени в июне был самый цвет, и полные, увесистые сиреневые грозди выпирали наружу через загородки как дрожжевое тесто из кастрюли, так что деревянные перекладины и железные листы сдавались под их напором. Темнело поздно, небо после дождя прояснилось и даже немного пожелтело от пробивавшегося солнца. Дорога на дачу всегда вызывала у меня самые теплые детские воспоминания, было приятное предвкушение: вот один дом, вот второй, вот двадцать пятый, но уже скоро, очень скоро будет мой – самый родной, один такой на свете.
На следующей остановке мне пора было выходить. На часах без десяти семь, значит осталось каких-то двадцать минут до знакомой обветшалой станции. Но вдруг!..
Вдруг резкое торможение. Грохот, лязг металла. Всех нас повело вперед. Я и другие счастливые обладатели сидячих мест стукнулись лбами о спинки впереди стоявших кресел, а те, кто стояли и держались за стойки, чудом остались на ногах. Маленькая бабушка в платке и с котомкой на колесах не удержалась, распласталась прямо на полу, а из сумки градом посыпались яблоки. Все, кто был рядом, бросились на помощь: подняли и старушку, и сумку. Я инстинктивно подалась вперед, но подмога уже подоспела. На сердце потеплело: хорошо, что есть неравнодушные люди на свете.
Машинист электрички передал срочное сообщение: «Уважаемые пассажиры, дальнейшее отправление поезда задерживается по независящим от нас причинам. Просьба не беспокоиться и не покидать свои места. Об отправлении будет объявлено за пять минут!»
Начался хаос. Конечно же, все покинули свои места. Кто-то вскакивал в панике, потому что опаздывал по важным делам. Из конца вагона вперед пополз испуганный шепот о бомбе и теракте. Особо мнительные пассажиры развили эту идею и шепот превратился в громкие восклицания. Женщина с ребенком истерично нажимала на кнопку «экстренная связь с машинистом» и требовала объяснений. Дедушка рядом со мной вдруг появился на свет Божий из кокона своей газеты и недовольно повел прямыми усами. Он был спокоен, даже непоколебим, но явно не любил неопределенность. Точно военный, подумала я: ему всегда нужно быть в курсе событий.
Двери вагона открывались простым нажатием кнопки, и пассажиры стремились вывалиться на улицу, чтобы проветриться, узнать, что стряслось, размять ноги и покурить. Вот только выйти было затруднительно: поезд остановился где-то между станциями, перрона не было, а до земли от вагона было добрых полтора метра. «Военного» это не остановило. Он спокойно сложил свою газету на место, взял кожаный портфельчик, с которым ехал и просто спрыгнул из открытой двери вагона, так что в дверном пролете замелькала одна его седая макушка. Объективно говоря, я не знала, к какой категории пассажиров себя отнести: к тревожным пассажиркам, испытывавшим ужас перед неизвестным, к «военному», который не любил неопределенность, или к любопытным детям, пришедшим в восторг от того, что что-то пошло не по плану. В детстве любое «не по плану» кажется началом интересного приключения. Не особо ломая голову над типологиями и классификациями, я взяла рюкзак и спрыгнула вслед за военным.
Желающих все-таки спрыгнуть на землю оказалось человек десять. Мы ехали в первом вагоне, и все люди стремились к голове состава. Очевидно, на нашем пути возникло препятствие, которое электричка не смогла или не захотела преодолеть в связи с опасностью для состава или пассажиров.
Я подошла к собравшейся толпе людей. В самом центре нее стоял, согнувшись, глубокий старик. Ему пришлось присесть на колени прямо на рельсах. На этом участке пути земля под рельсами просела, так что оставалось пространство между ней и железнодорожным полотном. В этом месте вокруг рельсов был обвязан поводок, к которому привязали собаку. Старик корчился на рельсах, пытаясь развязать туго затянутый шпагат поводка, а над ним гремел машинист, размахивая фуражкой:
– Да вы понимаете, что я мог вас сбить! Это же подсудное дело! У меня жена дома, у меня сын! Вы жизнь мне только что чуть не сломали! А эти люди?! Они ведь все спешат! У нас четкое расписание, один за одним! Да из-за нас сейчас пять поездов отобьются от графика! Вы знаете, какие у нас будут штрафы?! Представляете, что мы выслушаем вечером в депо?! Да нас сейчас каждая вторая бабка в вагоне костерит, так что мне жить на двадцать лет меньше осталось! Вы это понимаете, нет?! Чего молчите?!
Старик не отвечал и не поднимал головы, только дрожащими руками пытался развязать поводок. Все мы, собравшиеся, затаили дыхание. Мы не смели подступиться или сказать слово, такое устрашающее впечатление производил машинист.
Наконец, поводок развязался. Собака, самая обычная, как сказал бы ребенок, «грязно-песочная», смотрела куда-то сквозь нас. Мне потребовалось время, чтобы понять, что ее молочно-белые глаза ничего не видят. Она, наверное, даже не поняла, что произошло, только чувствовала предательство: кто-то бросил ее на верную смерть, привязав к рельсам на самом ходу поезда, потому что она ослепла и была уже ни на что не годна. Собака, которую бросает любимый хозяин, в душе уже мертва. Не может это чистое привязчивое животное пережить разрыва. Так что, по большому счету, ей уже было все равно, что с ней дальше будет. Старик развязал поводок, размотал его вокруг рельса и, крепко зажав шпагат в руке, выпрямился во весь рост и посмотрел в глаза машинисту. Было удивительно, как он смог опуститься на колени, ведь он и стоя распрямиться до конца не мог. Прожитые годы как горб прижимали его к земле. Глаза наполовину закрывали седые кустистые брови, облысевшую голову должна была прикрывала кепочка, слетевшая и теперь валявшаяся на шпалах. Как у всех стариков, его губы истончились в ниточку и ввалились куда-то внутрь беззубого рта. Он выглядел жалко и трогательно в старом деловом костюме, пошитом в уже не существующей стране. Локти на пиджаке давно протерлись, колени были вымазаны грязью. Вот только смотрел дедушка вовсе не с жалостью. В его взгляде был вызов и даже ярость. Минуту он молча смотрел на машиниста, будто не замечая собравшуюся вокруг толпу, а затем сказал:
– По-твоему, я должен был просто стоять и смотреть, как твой проклятый состав превратит собаку в кровяной фарш?! Просто стоять и смотреть, да?! Да если б я всю жизнь только стоял и смотрел на несправедливость, на злобу, где бы ты был сейчас, щенок?! Где бы все вы были?!
Я подумала, что он, наверное, воевал. Для того советского, военного поколения вся жизнь до конца так и остается борьбой: с той самой злобой и несправедливостью.
Машинист потупился. Ему было лет тридцать. Он смотрел себе под ноги и, наверное, чувствовал себя мальчишкой. Собака тем временем поднялась с земли и уткнула морду деду в грязные коленки. Он опустил шершавую руку ей на голову, а другой рукой решительно сжимал в кулаке поводок. Наконец, машинист сказал:
– Вы знаете, мне придется выписать вам штраф... За создание аварийной ситуации и задержку состава... Это по протоколу, инструкция такая, я обязан...
Старик смотрел на него с тем же вызовом. Ни отчаянья, ни мольбы, ни сожаления. Он продолжал вести свою войну. Войну за человечность. Он коротко прохрипел: «выписывай» и остался стоять на том же месте. Машинист не мог выдержать его взгляда. Вынул из-за пазухи планшет, подписал какую-то бумажку и протянул деду:
– Вот, возьмите. Оплатите до конца месяца, иначе вас вызовут в суд. Граждане, расходимся, поезд скоро отправится!
И не глядя пошел в сторону состава.
Не знаю, можно ли говорить за других, но мы, очевидцы этого диалога, чувствовали стыд и большое разочарование в самих себе за то, что не заступились за старого деда и собаку. Никто из нас не спешил спасать чью-то жизнь или подписывать международный пакт о ненападении на Россию, двадцать минут задержки никак не повлияли на наши жизни, а мы, беззаботно смотря по сторонам в окна электрички, могли и не узнать о том, что оставляем за собой кровавый след. Кто отскребал бы потом от раскаленных рельсов прикопченный собачий труп? Неужели этот дед?
Мой военный спутник первым вышел из общего оцепенения. Он деловито посмотрел на машинистову бумажку, лязгнул застежкой на своем потрескавшемся кожаном портфеле, достал оттуда такой же потрескавшийся кожаный кошелек и вытащил из него все бумажки, которые там лежали. В начале он показался мне старым, но деду в костюме он годился бы в сыновья, и даже мысленно я больше не могла назвать его «дедушкой с усами». Он протянул пачку разноцветных купюр старику:
– Вот, возьмите. Спасибо вам.
Старик был гордецом, но от денег не отказался. Протертые локти его пиджака сами рассказали нам о том, что отдать такой штраф ему не под силу. Он протянул шершавую руку за деньгами и посмотрел военному в глаза. Наверное, он тоже хотел сказать «спасибо», но не смог: одна за другой из глаз покатились крупные слезы, задушившие речь. Мы все вдруг спохватились и начали вытаскивать деньги, кто сколько мог. Все чаще в руках мелькали розовые пятитысячные купюры, так что сумма штрафа была покрыта с лихвой. Старик только беспомощно открывал беззубый рот, пытался сказать то ли «спасибо», то ли «хватит», но все сильнее плакал и от этого задыхался.
– Ну, не надо, – обнял его за плечо мой спутник, – Это вам на штраф и собачке на еду, себе что-нибудь к столу купите, мы не обеднеем. Спасибо вам. Идите, идите.
Он грозно обвел взглядом толпу, намекая возвращаться к вагонам, чтобы больше не беспокоить старика и довел его с собакой до тропинки к деревне, а затем вернулся в вагон. Мы с ним сели на наши прежние места. Большая часть вагона так и не поняла, что произошло, а военный как будто сильнее постарел. Мне показалось, что и я сама постарела на несколько лет за эти полчаса.
Старики и собаки – вот то, от чего при одном упоминании разрывается мое сердце. Старики, прожившие долгую жизнь и оказавшиеся никому не нужными. Их грустные и полные жалости глаза, когда им приходится перебирать последнюю мелочь на кассе магазина, оплачивая пакет ряженки и мешок картошки, но ее все равно оказывается недостаточно. Их сиплые окрики на рынках, станциях и вокзалах, когда они предлагают купить за бесценок пучки зелени, выращенные на собственных грядках толпе спешащих прохожих, но никто не находит даже свободной секунды на них обернуться. Почему они такие одинокие? Почему они такие бедные? Почему в их взгляде так часто читается стыд за свое существование? Разве они прожили такие бесполезные жизни, что не заслужили внимание близких и достойной пенсии? А эти собаки!.. Поймите меня правильно, бездомные кошки тоже выглядят жалко, когда трутся возле подъездов и магазинов, выпрашивая еду и немного тепла, но они не нуждаются в человеке, в хозяине так, как собаки. Эти бездомные, потерянные собаки с их разбитыми сердцами и тоскливыми глазами совсем как одинокие старики: ищут в других сочувствие и любовь.
Когда я была ребенком, я совершенно не могла понять взрослых. Встречая на улицах эти полные печали глаза, в которых как в зеркале отражается израненное сердце, я не могла сдержать слез. Вся моя детская жизнь вдруг останавливалась. Мороженое, новые игрушки, кино моментально теряли всякое значение. Возьмите все, что у меня есть, заберите сейчас же, оно мне не нужно, но не смотрите на меня этими глазами! Возьмите, мне совсем не жалко! Только у меня ничего не было. Мне нечего было им отдать, а взрослым было. Но их ничего не трогало. Я не могла понять, в какой период взросления вдруг костенеют сердца, и дети становятся равнодушными взрослыми? В тот момент, сидя в вагоне, я поняла, что этот момент не существует. Сердца не костенеют сами по себе, просто с возрастом люди всеми силами мысли заставляют свои сердца закостенеть, покрыться броней, толстой коростой. Они бегут от собак, бегут от стариков, потому что жизнь и так каждый день бушующей волной бьет о разочарования. Взрослые боятся переживаний. Они боятся, что боль, страдания и жалость так разбередят их души, что они не смогут донести самих себя до логичного конца своей старости. Я как будто бы их поняла, но мне не стало легче.
Ровно через двадцать минут, как и обещало расписание пригородных поездов, я стояла на своей станции с рюкзаком за спиной. Несмотря на разгар лета, вечер потихоньку начинал опускаться на верхушки деревьев. Я шла по знакомой тропинке и чувствовала... благодарность. Благодарность за знакомство с проникновенной, шолоховской или васильевской историей, родом откуда-то с антресолей советской литературы о большом, добром, честном… О Человеке.
Возле нашей станции тоже были дачные участки, которые старались отгородиться от поездного шума кустами сирени. Без всякого зазрения совести я оборвала куст белой, душистой, сладкой сирени, которая еще хранила в себе капельки дождя – для бабушки.
Тропинка петляла между дач и лесных опушек, пока вдалеке не показался знакомый забор и покосившаяся калитка. Надо же, меня встречали! Как будто знали, что я приеду, а ведь я никого не предупреждала – сюрприз. У покосившейся калитки стояли мои старики, а возле их ног старым, но не потерявшим достоинство охранником сидел наш пес и водил в разные стороны серыми треугольничками ушей. Никогда, я себе это пообещала. Никогда они не станут одинокими.