Неприятие любого рода насилия над личностью мыслящего индивида, каковым он себя несомненно считал, было отличительной чертой характера Ивана Захарьевича. Свобода воли являлась приоритетной ценностью среди его базовых этических и эстетических установок. Ни капризы недоброй судьбы, ни гневливые боги, ни монаршая твёрдая воля - ничто не смогло бы его отвратить от единожды выбранного мучительного и тернистого, но праведного и даже в некоторой степени жертвенного жизненного пути. «Мой крестный путь!» - так говорил он о своей планиде, сознательно направляя дарованные ему щедрой природой недюжинные душевные и мускульные силы на беспробудное пьянство.
Возражений терпеть он не мог, отвечая укором на любые попытки нечутких невежд обуздать бьющую из него светлую божественную энергию - на неуклюжие, отчаянные потуги направить горение терзаемого похмельем чрева в псевдополезное, мнимо цивилизованное русло. Это была ошибочная и неэффективная стратегия откровенно неумных людей.
- Чего вы хотите? – вразумлял он бездушных, занудных придир-недоумков. - Я, как ангел, невинен: вечером вечно бухой, а с утра с бодуна!
Будучи врагом детерминизма, Иван Захарьевич не мог ни предугадать, ни предвидеть, ни тем более запланировать ежедневную трудовую рутину. Здесь он полностью полагался на интуицию. Вариантов, зависевших от спонтанных, неведомых ему стихийных порывов, было великое множество. Как былинный батыр – стАтью Иван Захарьевич вышел могутной! – стоял он на распутье, откуда разбегались вечные как мир дороги: в рюмочную, в винный магазин или в гости к избранному собутыльнику-другу – талантливому художнику и гениальному выпивохе. В минуты коротких раздумий, в мгновения тончайших душевных движений, игравших в его вдохновлённо-нетрезвых глазах, словно блики луны на хрустальной озёрной воде, он казался святым и блаженным.
Выбрав направление, Иван Захарьевич становился целеустремлённым и подчёркнуто деловитым - не отвлекался на суетные, не относившиеся к предстоявшим духовным свершениям мелочи. Строго настаивая на мелодичности – ибо журчание дивных нектаров было пропитано радостью песен! – и поэтичности ежедневного питейного действа, никогда не опускался до банальной, бесцветной попойки.
- Бражничество, - говаривал он, ссылаясь на многочисленные примеры из чтимого им мирового и особенно отечественного литературного наследия, - стоит в одном ряду с товариществом и славной казацкой саблей!
Проходила минута в раздумьях.
- Бражничество, - повторял он, как будто светлея, - должно быть прекрасным и ярким! Долой линялое и блёклое, как старая скатерть, времяпрепровождение с невнятным стаканом в руках!
Если тропинка-судьба отводила Ивана Захарьевича в магазин, его непременно ожидало ответственное и скрупулёзное созерцание мира в благородном и уютном одиночестве. Если в рюмочную – утончённая философская беседа. Ежели к другу-художнику – погружение в мир искусства, имевшее настолько сильное эстетическое послевкусие, что по мощи и наслаждению оно никак не уступало самой первой и самой сладкой утренней рюмке.
У художника-копииста, проживавшего в полузаброшенном доме на Пряжке, обиталище местных бомжей, неподалёку от музея-квартиры Александра Блока – что, конечно же, привносило толику поэтики в их посиделки! - хранилось большое количество списков икон.
Рабочие поездки рисовальщика по Центральной России были весьма плодовиты: испытанный в долгих застольях учёный соратник Ивана Захарьевича был не только эстетом-пропойцей, но и искренним энтузиастом, с увлечением изучавшим историю иконописи.
Среди сделанных им многочисленных списков выделялся образ Святого Иоанна Предтечи - Ангела Пустыни. Пророк представал в весьма необычном виде – в облике крылатого скорбного мужа, несущего в чаще собственную отсечённую голову.
Обычно к концу стандартного молитвенно-пьяного бдения Иван Захарьевич, насмотревшись на образ, изрекал:
- Поверь мне! – слова его звучали прозаично и буднично. - Свой род я веду от Иоанна Крестителя: и ликом мы схожи, и мысли благочестивые в голову лезут всё время! К тому же с новозаветным Ванюшей мы полные тёзки: отца моего, как и его, Захарием звали.
Художник смотрел на икону – всё плыло и сливалось у него перед глазами, - потом на Ивана Захарьевича и убеждался в правоте его гениальных словесных оценок и формул.
- Верно, - говаривал он, косясь на собрата-товарища-друга, - вы похожи, как два близнеца!
Иван Захарьевич, желавший досконально разобраться в предмете, пытал копииста:
- Почему у него крылья? Он же не ангел? И почему две главы: одна на плечах, вторая в горшке?
Копиист возражал:
- Не в горшке, а в сосуде! Голова на плечах, потому что он словно восстал после смерти, тем предвосхитив воскрешение мёртвых!
- А вторая? В горшке? То бишь в славном сосуде? - поправлялся Иван Захарьевич, стараясь не обидеть художника.
- Отрубленная Иродом голова – это символ жертвы, принесённый пророком Сыну Божьему. Тем иконописец показывает, что Иоанн Креститель был первым мучеником за Христа.
- А крылья?
Набравшись терпения и сосредоточившись, художник брал евангелие и читал:
- «Вот, Я посылаю Ангела Моего, и он приготовит путь предо Мною».
Потом разъяснял:
- Иоанн – это божий посланник, а посланник – это и есть ангел. Потому и икона называется «Ангел пустыни».
Иван Захарьевич слушал внимательно.
Когда повествование доходило до кульминационного момента, описывающего посмертную прогулку отважного пророка в преисподнюю, глаза его начинали гореть. Наконец, в миг возвещения томящимся душам о скором снисхождении во ад Иисуса Христа и грядущем вызволении сонма праведников, алкавших свободы во темени бездны, Иван Захарьевич принимал отчаянное, бескомпромиссное решение!
- Иду! - восклицал он, хватаясь за рюмку. - Иду! – повторял он, опорожнив её.
Окрепнув ментально, он безотлагательно отправлялся в рискованную спасательную экспедицию. И был словно ангел: цель - благородна, намерения – тверды, усилия – самоотверженны, служение – бескорыстно!
Ступая твёрдо и крепко, Иван Захарьевич выходил из квартиры, спускался в подвал и по-хозяйски решительно выламывал запертые изнутри двери - как Христос врата ада! Дурное предчувствие наполняло чрева и души обитавших в подземных чертогах бомжей. Бесправные, несчастные бедолаги, питавшие робкую надежду обрести хоть на время покой, подвывая от страха, прятались по убогим сиротским каморкам, отделённым друг от друга натянутым ветхим тряпьём.
- Ликуйте! – возвещал Иван Захарьевич, неумолимый, прекрасный и грозный, представая безупречным духовным рыцарем перед скопищем порабощённых пороками, страждущих душ, - ибо я пришёл высвободить вас из Тартара!
Перечить никто не решался: двухметровая пьяная туша с огромными кулаками была более чем убедительна.
Наслаждаясь радостью и благостью свершаемого им деяния, Иван Захарьевич карающей чугунной дланью изгонял несчастных скитальцев из тёплого, сухого подвала - в ночь, непогоду, под дождь или снег. Вслед ему неслись проклятья и матерщина.
- Бесы неистовствуют, - отплёвывался Иван Захарьевич, в очередной раз ощущая, как за спиной распускаются белоснежные сильные крылья.
«Яко ангел», - думал он, вышагивая по проспекту Декабристов.
Да он и был ангелом - Ангелом Пустыни, гордо шествующим по безлюдному ночному городу.