Ариле

            

                ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ


        Познакомились мы совершенно случайно. Отужинав, мы с мужем выходили из буфета отеля «всё включено». Впереди нас шла другая пара, явно супруги, прожившие вместе долгие годы. Неожиданно мужчина обернулся и сказал:

        – О, здесь ещё кто-то говорит по-русски.

        Мы разговорились.

        – Арик,– представился новый знакомый,– а это моя жена, Марина.

        Сколько им? Примерно как и нам, чуть больше шестидесяти, подумала я и задала любимый вопрос эмигрантов: «А вы откуда»?

        – Из Вильнюса. Прожил там всю жизнь за исключением двух лет аспирантуры в Москве. Теперь уже двадцать лет как в Пенсильвании. Преподаю математику в университете.
        – Значит, соседи, мы – из Минска, много раз бывали в Вильнюсе, ведь там всего три часа на поезде.

        Завязался неспешный, отпускной разговор. Как вдруг Арик обмолвился, что родился в 1934 году. Так сколько ему? 84 года? Не может быть! Неужели я что-то не поняла?

        – Прошу прощения, Арик – ведь это еврейское имя?
        – Да, я еврей.

        Когда-то давно моя коллега родом из Западной Белоруссии упомянула, что ни одного еврея не осталось в их местах – всех уничтожили фашисты.

        Я не удержалась и спросила Арика:

        – Как же вы выжили в войну, немцы же всех убили?!
        – Мы с родителями прошли через три гетто. А когда гетто были ликвидированы, нас два года прятали поляки. Звали их Ян Янушевский и Александр Мазолевский.
        – Семьдесят лет прошло, а вы помните их имена? – удивилась я.
        – Всё помню, как будто это было вчера. Мне каждую ночь снится тот ужас. Буду молиться за наших спасителей до последнего вздоха.

        Весь остаток отпуска я выспрашивала Арика о тех роковых днях. Сначала он отмалчивался: «Слишком больно вспоминать». Потом стал понемногу рассказывать. Оказалось, он действительно хорошо помнил те дни, имена, даты, события.

        – Арик, вам нужно всё записать, быть может, вы последний свидетель.
        – Я подумаю.

        Вернувшись из отпуска домой, я попыталась найти всё, что было известно о тех трагических событиях. Оказалось, практически ничего. Ни имён, ни каких-либо записей – ничего не сохранилось. Выходило, Арик действительно был последним свидетелем растерзанной, с корнем вырванной жизни, от которой не осталось и следа.

        Переворошив интернет, я набрела на страницу израильского мемориального комплекса Катастрофы (Холокоста) и Героизма «Яд Вашем». Пыталась узнать, удостоены ли почётного звания «Праведник народов мира» спасители семьи Арика, Ян Янушевский и Александр Мазолевский. Но нет, их там не оказалось.

        Прошёл год. Созвонившись, мы встретились с Ариком и Мариной в том же отеле. Я сразу спросила о записях.
        – Я хотел написать,– сказал он мне.– Правда. Попытался, но не смог, слишком больно.

        Что тут будешь делать? Как помочь? Как сохранить эту историю для наших внуков со слов последнего очевидца? Я стала выспрашивать подробности. Записывала всё в блокнот, а на следующий день зачитывала Арику, чтобы он подтвердил, что я ничего не напутала.

        В тексте отмечены звёздочкой все настоящие имена. Быть может, внуки Яна Янушевского узнают, какими героями были их дед и бабушка? Или родственники Александра Мазолевского? Возможно, кто-то ещё найдёт информацию о своих родных. Узнает об их последних днях..
               
          Нина Орлова

               
                А Р И Л Е

               
                Трудно, а всё-таки надо идти,               
                Хочется жить, невозможно иначе.
               
                Арик Крупп


               

                ГЛАВА 1. ОТЕЦ И СЫН



        Бабушка звала внучка Аарона еврейским ласково-уменьшительным именем Ариле. Все остальные звали мальчонку Ариком. Он родился в небольшом польском городке Свенцяны, что под Вильнюсом. Когда ребёнку исполнилось два года, семья переехала в Москву. В 1939 году Вильнюсский край отошёл к Литве. Годом позже Литва была присоединена к Советскому Союзу. Тогда они вернулась в Свенцяны, как раз за полгода до начала войны.

        В тот день, 22 июня 1941 года, как всегда в воскресенье, отец с сыном пошли на прогулку. Это были долгожданные минуты, мальчишка мечтал о них всю неделю!

        Отец мальчика, Александр*, преподавал в гимназии историю и географию на идише и на польском. Он знал всё о других странах, их народах, обитающих там диких животных и умел рассказывать так, что Арику казалось, он сам побывал в тех чудесных местах.
       
        Утро выдалось необыкновенно ярким и солнечным. Такая редкость в их краях с частыми туманами и дождевыми тучами, посылаемыми недалёким Балтийским морем.

        Отец с сыном шли вдоль берега тихой, неширокой речушки Куны, весело подмигивающей солнечными зайчиками, танцевавшими на поверхности воды. Мальчик засмотрелся, как, нарезвившись, солнечные блики бежали вприпрыжку и прятались в сени необъятного соснового бора на противоположном берегу речки.

        Удивительно легко шагалось в тот летний день! Время от времени тропинка взбегала на холмы, с которых были видны все Свенцяны, как на ладошке. Каждая крыша, резные ставенки на окнах, каждое крыльцо. Так отчётливо, словно фея открыла свой потаённый ларец и замерла, любуясь камнями-самоцветами. Такими драгоценными каменьями казались отсюда маленькие аккуратные домики с огородами, базарная площадь, высоченный католический костёл Всех Святых с двумя башенками в готическом стиле. Чуть поодаль сверкал на солнце старинный православный Свято-Троицкий собор позолотой голубых куполов-маковок, золотыми крестами и весёлыми стенами, окрашенными голубыми и белыми полосами. Ещё дальше высилась русская деревянная старообрядческая церковь с двумя крошечными серебристыми маковками, увенчанными серебряными крестами. Еврейская синагога тоже была хорошо видна – простое, скучноватое здание, без какого-либо внутреннего убранства, а с одной лишь нишей в стене для торы.

        Родители Арика не были набожными и в синагогу не ходили. А вот мальчик с другими сорванцами не раз заглядывал и в католический костёл, и в православный собор, и в синагогу.

        Ему даже обидно было за своих соплеменников евреев за их самый неинтересный храм. Но в тот необыкновенный день даже синагога похорошела, блестя в лучах солнца зелёной крашеной крышей.

        – Боже, какая красота,– сказал отец, остановившись.– А ты знаешь, Арик, что наши Свенцяны основаны в тринадцатом веке?

        – Да?– удивился мальчик.– Ведь это шестьсот лет назад! Шесть веков!
        – Правильно, сынок. Ты молодец, быстро считаешь.

        Арик зарделся от похвалы отца. Читать он научился в четыре года, а теперь, в семь, играючи справлялся с большими числами, изумляя взрослых.
        – Князь Витовт построил здесь своё поместье и заложил костёл. Его постройка закончилась в 1486 году. Позже костёл был перестроен, и нынешний стоит на месте древнего. Это священное место. Представь, сколько поколений прихожан общались здесь с Богом!

        Надо же, шесть веков! А он и не догадывался. Изумлённый мальчик вгляделся в костёл. Он часто бывал в нём, и каждый раз дух захватывало от высоты центрального нефа, стройности кружевных арок, красоты двух высоких витражных окон по обе стороны алтаря.

        – Папа, а почему православный собор и костёл такие разные? И как в костёле держатся арки? На чём?
        – Свято-Троицкий собор построен в византийском стиле, а костёл – в готическом. Ты знаешь, византийскому стилю больше тысячи лет. А готический родился недавно, в тринадцатом веке. Именно в то время зодчие догадались вес и давление каменной кладки сконцентрировать в определённых точках. И если поддержать кладку именно в этих местах, то другим элементам постройки уже не обязательно быть несущими. Так построили первые арки – свод перестали опирать на сплошные стены здания. Поэтому удалось отказаться от загромождавших и затемнявших его колонн. Ты видел, какой лёгкий и воздушный собор внутри?

        – Как само небо! И арки все в кружевах! Неужели они из камня?
        – Да, сын. Представь, некоторые готические соборы такие высокие, выше пирамиды Хеопса. Вот на что способна человеческая мысль. Когда ты вырастешь, может, тоже что-нибудь изобретёшь,– отец обнял сынишку, заглянул в его глаза. – Помни, будущее только в твоих руках,– добавил он со значением.– Помни.

        Помолчали, любуясь на свой городок.

        – А знаешь, сынок, что я больше всего ценю в наших Свенцянах?
        – Речку? Лес?– Арик не знал ответа.
        – Нет,– улыбнулся отец.– Больше всего я ценю людей, которые здесь живут. Посмотри сам, девять тысяч жителей, половина евреи, другая половина поляки и русские, три разные веры, и все живут дружно.

        Мальчик сконфузился – об этом он никогда не думал. Ему казалось, так и должно быть, как могло быть иначе? Его друзья, с которыми он гонял по улице, купался в речке, лазил на колокольню православного собора – поляки, русские, евреи. И всем им было хорошо вместе.

             
                ГЛАВА 2. ВОЙНА



        Когда Арик с отцом, возвращаясь с прогулки, ещё только подходили к своему дому, они услышали, как замечательно пела мама на кухне. Мужчины, большой и маленький, заулыбались. Они гордились ею. Красивая. Добрая. Умная. Хорошо образованная – она закончила Варшавскую консерваторию по классу рояля. Владела пятью языками. Тут было чем восторгаться.

        Тихонько вошли в дом, и Арик сразу побежал в свою комнату читать книгу, а отец, поцеловав жену, сел в столовой и развернул газету.

        Потом по радио начали передавать Рахманинова. Хая*, так звали маму, перестала петь и сделала радио громче. Волнующие звуки заполнили дом. И вдруг музыка резко прервалась. Из приёмника раздался треск, скрежет, и неожиданно в комнату ворвался незнакомый мужской голос.

        – Граждане и гражданки Советского Союза. Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление. Сегодня, в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города Житомир, Киев, Севастополь, Каунас…

        Мальчик услышал, как на кухне со звоном покатилась по полу кастрюля. Арик понял: произошло что-то неладное. Оставив книгу, он поспешил к отцу и нерешительно остановился возле стола. Но Александр сидел, окаменев, и даже не заметил подошедшего сына.

        Мать вбежала в столовую, на её лице от волнения горели красные пятна.

        – Каунас? Он сказал, Каунас? Да ведь это совсем рядом, сто пятьдесят километров!
        – Война!– враз охрипшим голосом произнёс отец, выйдя из оцепенения.– Через день-два фашисты будут здесь.

        Входная дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ввалилась запыхавшаяся бабушка Люба, Хаина мама, жившая с их семьёй.

        – Война! Бегите быстрей,– бабушка судорожно хватала воздух широко открытым ртом,– в лавки, запасать продукты.
        – Стой, Хая,– решительно сказал отец.– Я иду искать машину, а ты быстро собери самое необходимое. И вы, мама, тоже,– обратился он к бабушке.

         «Война? Что такое война?– думал мальчик.– И почему надо собирать необходимое? И что такое – необходимое? Они куда-то едут?»

        Забыв про свою книгу, Арик молча наблюдал за матерью. А та почему-то первым делом подошла к пианино, взяла фотокарточку сына в коляске, потом пошла в спальню и стала быстро выбирать какую-то одежду. Когда два узла были готовы, вернулся отец со свёртками в руках. Мать бросилась к нему.

        – Ну как?
        – В Свенцянах не осталось ни одной машины. Ты знаешь, их и так-то всего четыре, начальство всё умчалось. Пробовал нанять подводу, никто не согласился ни за какие деньги. Я даже обручальное кольцо предлагал. Бесполезно. Тогда я заскочил в лавку, успел ухватить последние пачку соли, пять коробков спичек, набор швейных иголок, нитки, отрез ситца, немного муки и крупы. Лавки уже пусты. Завтра с утра надо поспешить на рынок, может, ещё удастся купить еды. Боюсь, цены взлетят. В лавке хозяин хотел изменить ценники, так его чуть не растерзали.
        – Да разве мы не уедем?– с испугом воскликнула Хая.

        Арик вздрогнул: его мать никогда не повышала голос.

        – Может, ты какую телегу найдёшь? Посадим бабушку и Арика и будем тащить её сами,– с надеждой проговорила мать.
        – Ну что ты, Хая, до железной дороги сто двадцать километров. Как ты протащишь телегу? Пока мы дотянемся, немцы будут там. Я уверен, они пойдут вдоль больших дорог.

        – Так что, погибать здесь? – в отчаянии взвизгнула мать.
        – Я завтра буду дежурить на дороге, может, красноармейцы проедут, возьмут нас. А ты будь готова.

        – Бегите,– взмолилась бабушка.– Мне восемьдесят второй пошёл. Ноги не ходят. Оставьте меня здесь, а сами спасайтесь!
        – Нет, мама, я тебя никогда не оставлю, ты же знаешь,– голос Хаи теперь звучал твёрдо.
        – Бегите, спасайте Ариле,– Люба сделала ещё одну попытку.
        – Нет!– отрезала Хая.

        Бабушка заплакала, причитая и всхлипывая. Арик, который до этого крепился, не выдержал и начал реветь. Он чувствовал себя маленьким и несчастным.
        – Арик, ты мужчина,– остановил его отец.– Мужчины не плачут. Помни, теперь мы все стоим друг за друга и всегда поддерживаем.

        Он вытер слёзы мальчика и строго посмотрел ему в глаза. Потом повернулся к жене:
        – Хая, давай лучше обедать. Уже давно время ужина, а мы с утра ничего не ели.

        За столом сидели молча, без обычных шуток, без традиционного рассказа сына об утренней прогулке. После еды мама отправила Арика спать, объяснив, что завтра им всем нужны будут силы.

        Утром мальчик проснулся от тревожных вскриков матери. Он прислушался. Отец рассказывал, пошёл слух, в лесах по пути на Молодечно – ближайшей железнодорожной станции по дороге на восток – появились литовские бандиты. Они грабят и убивают всех подряд. Недалеко, под Браславом, прямо на дороге нашли семью. Грабители убили всех, даже маленьких детей, а лошадь с телегой забрали.

        Отец понизил голос, но Арик всё же услышал: «Ещё говорят, в Каунасе был погром, там реки крови текут».

        Мальчик насторожился: «Что такое погром? И откуда течёт кровь?»

        Быстро одевшись, он заспешил в комнату к бабушке. Арик, любимый бабушкин внучок, знал, она ему не откажет, всё объяснит. Мягкая, вся в тонких морщинках, с лучащимися понимающими глазами. Обворожительная, как добрая волшебница из сказки. Недаром её полное имя на идише – Шейне Любе*.

        Мама как-то объяснила сынишке: Шейне означает красивая, а Любе – любовь.
        – Бабушка, а что такое погром?

        Старая женщина от неожиданности всплеснула руками, потом крепко обняла мальчика.
        – Ой, внучек, дай Бог, чтоб ты никогда не узнал, что это значит. Погром – это очень страшно, это когда убивают евреев.
        – Как убивают? Кто? Разве людей можно убивать?

        Но ответа Арик не получил.
        – Ариле, о мой Ариле,– всхлипывала старая женщина.

        Ребёнок испуганно прижался к бабушке.

        Мальчик не осмелился спросить о погроме родителей. Но с той минуты всё пытался понять, кто бы это мог быть, что за разбойники или бандиты, которые убивают людей.

        Сели завтракать – овсяная каша без молока, чай с чёрным чёрствым хлебом и кусочком сахара.
        – Мам, а можно мне ещё сахара?– спросил мальчик.
        – Нет, сынок, надо экономить, купить сейчас негде.

        Они кончали есть, когда в дверь постучал их сосед – доктор Миклашевич*, поляк, живший со своей семьёй во второй половине дома.

        – Дзень добрый, пан учитель! Хая! Так вы не уехали?– озабоченно спросил он.
        – Мы пытались, но не на чем,– удручённо пробормотала мать.
        – Ни одной машины, ни подводы не осталось,– объяснил отец.– Я сегодня дежурил на дороге, надеясь пристроиться к красноармейцам. Всего два грузовика прошли, забитые до верха, даже не остановились.

        – Ох, боюсь за вас. Я пришёл сказать, пани Хая, уроки музыки с моим сынишкой мы не отменяем. Да и вам хорошо, хоть какой-то приработок. И вообще, чем смогу, помогу.
        – Спасибо, пан Миклашевич!– отвечали родители.
        – Пойдёмте, я вас провожу, пан доктор. Я как раз иду дежурить на дорогу,– предложил отец.

        Когда они ушли, мать запретила Арику выходить на улицу, хотя был чудесный, жаркий и солнечный день. Пришлось мальчику весь день провести в своей комнате.

        Поэтому мальчик очень обрадовался, когда к ним заскочила мамина двоюродная сестра Берта* с двумя младшими сыновьями Борей* и Евсеем*. Они жили неподалёку, через две улочки. Мальчики были чуть старше Арика: Боре – восемь, а Евсею – десять.

        – Как вы?– спросила тётя Берта с порога вместо приветствия.
        – Да как, пытались уехать и не смогли. Что будет, не знаю.

        А вы-то как? И где Давид* с Иешуа*?– справилась Хая о старших сыновьях сестры.
        – Уехали они. На том велосипеде, что вы подарили Давиду на день рождения в прошлую субботу. Я, как услышала о войне, велела им немедленно ехать. Ведь они призывного возраста. Их немцы сразу заберут. Уж мы тут с младшими как-нибудь. Собрались мгновенно. Всего-то взяли смену белья, документы, немного хлеба и денег. Приказала им крутить педали, не останавливаясь. Обещали. Да вот не знаю, успели ли? До Молодечно далеко, а тут везде бандиты объявились. Вы слышали?
        – Да, слыхали. Страшно всё это. Давай будем надеяться, что успели.

Арик понял: больше ничего интересного он не услышит и перестал прислушиваться к разговору взрослых. Тем более они, трое мальчишек, затеяли игру. Подбросишь шестигранный кубик и в зависимости от того, сколько точек выпадет, столько шагов делаешь по карте, пока не достигнешь заветной цели – зарытого клада.

        Игральный кубик с картой когда-то подарил ему мамин брат в Москве. Кубик был вырезан из моржового клыка. Лёгонький. Воздушный. И казалось, светился изнутри молочным опаловым светом. Ни у кого в Свенцянах такого не было. Все мальчишки завидовали Арику и просили обменять на что угодно. Даже трёхколёсный велосипед предлагали! Вот и сегодня Боря долго держал кубик в ладошке. Любовался. Оглаживал пальцами. Потом решился:
        – Ариле, подари!

        Уж как не хотелось Арику расставаться с заветным кубиком!
        Но Борины глаза умоляли.

        – Хорошо, ладно, подарю тебе на твой день рождения.
        – Так то ж долго ждать, день рождения в ноябре.
        – А ты думаешь, мне легко с ним расстаться?

        Лучик надежды сверкнул на Борином лице:

        – Ой, быстрей бы день рождения! Буду дни считать. Поклянись, что подаришь!
        – Клянусь страшной клятвой,– пообещал Арик,– иначе пусть мои руки почернеют и отпадут!

        Страшнее клятвы свенцянские мальчишки не знали. Услышав её, Боря успокоился, благодарно заулыбался.

        Братья поиграли совсем немного, когда тётя Берта позвала своих сыновей идти домой. Арик остался один с мамой. Бабушка ушла молиться в свою комнату. День тянулся бесконечно долго.

        Отец вернулся поздно. Расстроенный.

        – Ничего не получается,– сказал он матери.– Ехать не на чем. Ну, ну, не плачь, может, как-нибудь обойдётся,– Арик услышал, как отец пытался утешить мать.– Я встретил раввина, он говорит, мы не должны так волноваться, немцы – цивилизованные люди. Сказал, он мальчишкой навидался их в Первую мировую. Они культурные и не чета коммунистам, храмы не уничтожают.
        – Хорошо б, чтоб так, да не верится,– ответила мама.

        С этим Арик уснул.

        Ещё через два дня в Свенцяны пришли немцы.

                ГЛАВА 3. СВЕНЦЯНСКОЕ ГЕТТО



        Первую неделю Арик, его родители и бабушка сидели дома. Крадучись проберутся в отхожее место во дворе их дома, и сразу назад. Доедали то, что оставалось,– варили крупу, заправляли её конопляным маслом, пекли лепёшки из остатков муки. Картошки не было: конец июня – старая кончилась, а новая ещё не выросла. Воду набирали по ночам. Никого не видели и не знали, что происходит в городке. И только доктор Миклашевич зашёл как-то и сказал: немцы назначали бургомистра – так они называли городского голову. При нём – команда вооружённых солдат.

        Ещё через день родителям Арика доставили повестку от бургомистра, предписывающую всем евреям, включая детей, явиться завтра к десяти часам утра на базарную площадь. За неповиновение – наказание.
        – Вот, началось,– прошептала испуганная мать.

        Они не посмели ослушаться и не пойти. Это было бесполезно – в маленьких Свенцянах все жители хорошо знали друг друга.

        Арик слышал, родители не спали всю ночь, обсуждая, что делать.

        Наутро, через силу поев, отправились на площадь. Тянулись, как на эшафот, не ожидая ничего хорошего от новых властей.

        По улицам обречённо плелись евреи. Вели детей за руку, а самых маленьких несли на руках. Вся эта вереница отверженных вливалась на базарную площадь, образуя немую толпу настороженных голов, где даже младенцы боялись пискнуть.

        Ровно в десять – немецкая пунктуальность – появился бургомистр в сопровождении переводчика и вооружённых солдат.

        Народ на площади следил за ними исподлобья. Начальствующим жестом бургомистр передал переводчику бумагу с приказом: «Зачитать».

        Маленький испуганный переводчик стал читать, всё время сбиваясь и путаясь.

         «Граждане евреи! Jude!
        Священная Германия освободила вас от засилья красной заразы. Теперь здесь будет твёрдый немецкий порядок. Русские рубли отменяются, все расчёты в германских марках.
        Для выполнения приказов фюрера назначается Юденрат (Judenrat) – еврейский совет – и вводится еврейская полиция.
        Для обеспечения порядка всем евреям вменяется постоянно носить на левой стороне груди и спине отличительный знак – звезду Давида – жёлтую звезду. Всем, включая младенцев. За неповиновение – кара военного времени, расстрел».

        На этом месте переводчик запнулся, а по толпе пролетел невнятный шорох – это был общий ужас, в котором потонули последние слова приказа: «Хайль Гитлер».

        ...Так, наполненные страхом, прошли июль и август. В лавках и на базаре продавали за немецкие марки. А где было их взять? Гимназия не работала, и отец не получал зарплату. Стало известно, гимназия не откроется и в сентябре. Родители всех учеников Хаи отменили музыкальные занятия – им нечем было платить за учёбу детей. Единственным учеником оставался сын соседа, доктора Миклашевича. Но этой платы было недостаточно, чтобы прожить и несколько дней. Отец был в отчаянии, не зная, что предпринять, чтобы прокормить семью. Жена его успокаивала:

        – Я буду шить одежду, у меня ведь есть мамина швейная машинка «Зингер».


        Теперь Хая целыми днями шила из того ситца, что прикупил отец в день объявления войны. Арик видел, мать шила и ночью. Мужские рубашки, женские юбки и кофточки. Меняла их на базаре на продукты. Но часто и этого не хватало на самое необходимое: картошку, крупу, капусту и хлеб, и постепенно из дома стали исчезать вещи, которые тоже обменивались на еду. Сколько мы так продержимся – это был вопрос, на который не было ответа.

        А потом наступили времена ещё страшнее. Как-то однажды, в конце августа, когда они все были дома и мать, как всегда, шила у открытого окна, во двор вошли какие-то вооружённые винтовками люди. Одеты странно – босые, в старых куцых пиджачках. Они не были местными. Оцепив двор, двинулись к дому. На пути им попалась служанка соседа, доктора Миклашевича, развешивающая выстиранное бельё на верёвку.

        – Евреи есть?– спросили по-литовски.
        – Нэма! Здесь нет евреев,– ответила им польская женщина. – Все поляки.

        Вооружённые люди повернули назад, на улицу. Скоро там раздались душераздирающие вопли и несколько выстрелов.

        От испуга Арик забился под кровать. А родители и бабушка сидели, как громом поражённые. Они боялись даже помыслить, чтобы выйти из калитки и узнать, что произошло.

        Вечером зашёл доктор Миклашевич и рассказал, что прибыл отряд литовских прислужников немцев – зондеркоманда и они провели облаву на нескольких улицах, где были дома побогаче. Ловили евреев, брали и старых, и малых и, по-видимому, уничтожили всех, по крайней мере домой никто из них не вернулся.

        Литовские каратели уже заселились в лучшие дома, а остальные полностью разграбили.

        Родители кланялись в ноги соседской служанке, спасшей их семью от смерти. Они прекрасно знали, как она рисковала.

        В ту ночь родители спать не ложились. Арик слышал их встревоженный шёпот.

        – Надо что-то делать. Тут нельзя оставаться,– говорил отец.
        – А куда идти, ведь всем евреям запрещено покидать местечко. Аусвайс, ну, тот документ, который нам выдали немцы, там написано, приписан к Свенцянам. А у нас ребёнок, больная мама.

        – Я пойду искать, где можно укрыться. Переждать убийства.
        А найду – и вас заберу.
        – А вдруг тебя поймают?– всхлипывала мама.

        – Я буду осторожен.. Хая, пойми, я не могу вас здесь защитить. Ну не может быть, чтобы негде было укрыться. Пойду в Видзы, к сестре, может, там поспокойнее. Пойми, я не могу сидеть и ждать, когда нас всех тут убьют. Я должен что-то предпринять!
        – Да как же мы одни, без тебя? – всё повторяла мать.

        Утром, когда Арик проснулся, отца уже не было. Ещё ночью он ушёл пешком в Видзы, его родной городок в сорока километрах от Свенцян, где жила его сестра с детьми и мужем. С собой он взял только пару ломтей хлеба.

        Мать сказала Арику, отец поцеловал его спящего, но не хотел будить, чтобы не поднимать шума. Ещё сказала, отец просил передать, что он очень его любит и что Арик до его возвращения должен быть опорой матери и бабушке.

               
                ГЛАВА 4. ОБЛАВА


        Прошёл месяц, а об отце ничего не было слышно.

        Литовская зондеркоманда хорошо освоилась в их городке. По вечерам и выходным напивались в стельку и устраивали стрельбища, целясь по курам. Все жители, и поляки, и староверы, а тем более евреи, старались не попадаться им на глаза и, завидев их, сразу ныряли в какой-нибудь проулок.

        Все пустующие дома, оставшиеся после убийства евреев, теперь были заселены. Это литовские безземельные крестьяне, рвань перекатная, бросали свои избушки и перебирались в город, спеша не упустить свой шанс. Немцы этому не препятствовали. Эта плохо одетая, босая и неграмотная беднота была прекрасным материалом для пополнения зондеркоманды, а немцы знали, скоро ей предстоит много работы.

        Прослышав, что Хая умеет хорошо перешивать одежду, новоиспечённые «зольдаты» Адольфа Гитлера шли к ней с пиджаками и брюками, награбленными в еврейских домах. И мама Арика день и ночь шила. Серебристая иголка споро сновала вверх и вниз, прокладывая ровную стёжку-дорожку. Верная помощница, швейная машинка, строчила, замолкая только на те минуты, когда надо было поставить на печь утюг и разгладить шов. Вскоре Арик научился смотреть и за печью и за утюгом. Бабушка пыталась ему помогать, но всё валилось из её дрожащих старческих рук.
        – Ты посиди, отдохни,– ласково командовал внучок.– Я сам!

        Новые мамины клиенты расплачивались вещами из разграбленных домов, и Хая меняла их на базаре на еду. Арик чувствовал, как матери было неприятно и даже стыдно брать вещи убитых, но ещё более тошно было обслуживать таких клиентов. Кто мог знать, что именно это спасёт их в следующий раз.

        В сентябре в магистрате были подготовлены списки евреев на выселение в Ново-Свенцяны, селение в двенадцати километрах от Свенцян, в неотапливаемые бараки, в которых при Польше жили во время летних учений солдаты. На четыре тысячи человек – несколько небольших строений, так что не только лечь, там и сесть не было места. В один погожий сентябрьский день отряд литовских и украинских полицаев, вооружённых винтовками, начал окружать дом за домом и выволакивать ничего не подозревающих евреев со стариками и детьми, даже не дав им собраться. Всех построили и под конвоем повели в окружённый проволокой лагерь. Тех, кто идти не мог, расстреливали на месте.

        По приказу бургомистра только ремесленникам, тем, кто мог быть полезен немецкой армии, было разрешено остаться с семьями в своих домах. Всего таких счастливцев оказалось около трёхсот пятидесяти взрослых и ста пятидесяти детей. Среди них была и мать Арика. Вот так помощница машинка «Зингер» спасла их жизни в этот раз.

        А вести приходили страшные. Девятого октября всё население бараков в Новых Свенцянах вместе с детьми было расстреляно. Об этом рассказал матери верный сосед, доктор Миклашевич.

        – Это нелюди, – всё повторял потрясённый доктор. – Даже животные не убивают себе подобных. Но надо жить, у тебя сын.

        Ещё до того, как все евреи были отправлены в лагерь в Новых Свенцянах, Хая услышала на базаре разговор двух женщин. Одна рассказывала другой, что у её соседей большое горе. Их, по повестке бургомистра, в группе из пятидесяти семей отправили на работы – мыть солдатские казармы и стирать бельё. Когда вечером они вернулись, детей не было. Никто не знал, где они. И только подпоив одного литовского полицая, удалось выведать: все дети были расстреляны.

        После этого случая Хая совсем потеряла покой. Она боялась упустить сына из виду и на секунду. Хая даже сопровождала его в отхожее место и ждала возле двери. Мать брала с собой Арика на базар и всю дорогу крепко держала за руку. Она постоянно была начеку, и казалось, отрастила глаза на спине и уже могла кожей чувствовать опасность.

        И вот однажды, провожая сына в уборную, мать краем глаза увидела группу вооружённых литовских карателей, свернувших с главной улицы в их переулок. Хая среагировала мгновенно. Сжав руку мальчика и потянув его за собой, мать быстро пробежала через двор и спряталась за отхожим местом. Деревянная будочка уборной была узкой, на одного, поэтому Хая поставила Арика впереди себя, тесно прижав его к стене. Скоро они услышали приближающиеся шаги. Полицай открыл дверь уборной и спустя мгновение резко захлопнул, по-видимому, убедившись, что там никого нет. Потом его шаги стали удаляться по направлению к их дому. Хая осторожно выглянула как раз в тот момент, когда полицай входил в дверь.

        – А бабушка?– испуганно спросил мальчик.
        – Тихо! Молчи, – прошелестела мать одними губами. Она чувствовала, как громко бьётся сердечко сына. – Мы не можем сейчас ей помочь.

        Вскоре они услышали, как хлопнула входная дверь их дома.
        – Надо проверить нужник, может, они там прячутся? – прозвучал один голос.
        – Я уже проверил, там никого нет!– ответил другой.

        Подождав несколько минут, Хая выглянула. Полицаи заходили в соседний дом. Тогда они с сыном быстро вбежали в уборную и закрыли за собой дверь.


        Через мгновение раздались крики. Полицаи вытащили из дома женщину с младенцем на руках и её мужа. На улице ребёнок, который был завернут в тонкую пелёнку, замёрз и стал кричать.

        – Заткни его, курва!– гаркнул полицай.

        Но ребёнок не унимался и продолжал плакать, как бедная мать ни пыталась его успокоить.

        Тогда каратель выхватил младенца из рук женщины и стал бить его головой об стену. Из головы ребенка брызнула кровь, он сначала зашёлся в истошном крике, а потом замолчал. Полицай швырнул бездыханное тельце на землю.

        Мать, обезумев, бросилась к своему ребёнку.

        Литовец не торопясь снял винтовку с плеча, навёл на женщину, прицелился и выстрелил. Она упала, кровь потекла из раны на спине, а её руки всё продолжали тянуться к погибшему младенцу.

        Муж женщины, до этого покорно стоявший, дико закричал и бросился на полицая. Он успел сомкнуть свои руки на шее карателя, когда двое других вооружённых литовцев двумя почти одновременными выстрелами убили отца семейства.

        Всё это время Хая пыталась закрывать глаза сына, но её пальцы тряслись, и мальчик сумел увидеть почти всю жуткую сцену.

        Как в столбняке, мать и сын долго ещё стояли в нужнике, безумно глядя на растерзанную семью. Арик видел, как кровь, разливаясь, окрашивала жёлтую звезду Давида на спине женщины в алый цвет, который медленно становился бурым.

        А в это время крики и выстрелы раздавались у следующего дома.

        Уже по темноте Хая с сыном вернулись домой. Они нашли бабушку запертой на чердакe. Оказалось, старая женщина, увидев полицаев в окно, успела подняться на чердак и спрятаться там за кучей хлама, надев старую корзину на голову. Двое полицаев зашли на чердак, в полутьме потыкали штыком тут и там, но бабушку не заметили.

        – Запрём дверь снаружи! Если кто-то спрятался, живым отсюда не выйдет,– предложил один каратель другому.

        Они закрыли дверь и связали дверную скобу верёвкой.

        Хая, не найдя мать внизу, приподняла дверь чердака и позвала тихонько:
         – Мама, где ты? Это я, Хая.
        – Доченька, – запричитала старая женщина, – а я уж не надеялась. Слышала крики и выстрелы. Боялась думать. Как же вы уцелели?

        Бабушка бросилась обнимать дочь и внука, причитая и охая и благодаря Бога.

        После всего пережитого ноги бабушки совсем отказали. Она не могла ступить и шага, они подкашивались, и Хае с Ариком пришлось тянуть её на себе.

        Спустились вниз и сели, не зажигая света.

        – Надо немедленно уходить,– проговорила Хая.– Но куда? Как?
        – Идите в Видзы, может, там лучше? Пробирайтесь лесом,– горячо поддержала бабушка.
        – А ты, мама?
        – Оставьте меня. Мне не дойти. Хоть умру в своём городе. Я уже пожила, мне восемьдесят один, а вот вы.. Спасай сына, Хая!
        – Нет, мама, не уйду без тебя. Я потом жить не смогу.
        – Ты должна это сделать, – настаивала бабушка.

        По лицу Арика потекли слёзы. Он молча обнимал бабушку, словно прощаясь навеки.

        Хая колебалась, не зная, что предпринять.

        Наступил зябкий дождливый рассвет, а решение всё не было найдено. Пока окончательно не рассвело, втроём спрятались в дровяном сарае и сидели там, голодные и замёрзшие. В полдень к их дому подъехала телега, запряжённая лошадью. Возница, немолодой мужчина, постучал сначала в их дверь, а потом в дверь соседа, доктора Миклашевича.

        Они услышали, как возница спросил Хаю.

        – Зачем она вам? – служанка доктора была осторожной.
        – Меня послала сестра её мужа, когда узнала о вчерашнем погроме. Она мне заплатила, чтобы я довёз Хаю с ребёнком.

        Мать приказала Арику оставаться в сарае, а они с бабушкой подошли к телеге.

        – Это я, Хая.
        – А где сын?
        – Здесь. А это моя мать. Нас трое.
        – Но мне заплатили за двоих, третьего не возьму!
        – Пожалейте нас ради Бога, – просила Хая, – возьмите троих!

        Она привела Арика и приказала ему тоже умолять возницу.

        Но мужчина был непреклонен.

        – Ты и сын белокурые, не похожи на евреев. А ваша мать – глаза тёмные, нос крючком – зачем мне рисковать, когда заплатили за двоих – мать и сына?

        Было видно, возница очень напуган и хотел быстрее уехать из этого страшного места. Убитая карателями семья всё ещё лежала возле соседнего дома, и крестьянин не мог отвести от неё испуганного взгляда.

        Но, видно, Господь услышал горячую мольбу Хаи. В переулке показалась вторая телега. Она подъехала к дому, где лежала несчастная семья. Возница, молодой парень, остановился в растерянности. Хая подскочила к нему.

        – Семья Фишер? Это они? – произнёс он в ужасе. – А мне заплатили, чтобы я привёз их в Видзы..
        – Возьмите нас троих ради Господа Бога, – Хая бросилась в ноги вознице.
        – Добре, хорошо,– согласился молодой поляк. – Я не могу вернуться пустым..

        – Век будем молиться за вас! Подождите минуту,– Хая бросилась в дом и схватила заранее приготовленные два узелка – фотографию Арика в коляске и смену одежды. Успела захватить ножницы, иголки и нитки, ведь их легко было сменять на базаре на еду. Мгновенно спорола жёлтые звёзды, которые она когда-то пришила потайным швом – потянешь за нитку, и притороченная звезда сразу отделится от ткани. Тоскливым взглядом окинула свой дом, словно прощаясь со старой счастливой жизнью, и бегом выскочила на улицу.

        – Мам, я сейчас!– Арик припустился к дому, вбежал в комнату. Схватил свой заветный игральный кубик. Сунул его в карман. И, не оглядываясь, – на улицу.

        Возле телеги их ждали доктор Миклашевич и его служанка с узелком продуктов на дорогу – варёная картошка и два яйца.

        Хая попросила верного соседа забрать себе её пианино, а «Зингер» завещала служанке.

        Добрый доктор широко перекрестил их, и телега тронулась.

        По Свенцянам ехали, затаившись под рогожей, на которую возница навалил плетёные корзины. Когда городок остался позади, парень разрешил Хае и мальчику сесть, не прячась. Бабушка осталась лежать под корзинами.

        Осенний дождик кончился, и вышло солнышко. Потеплело.

        Насидевшись взаперти с первого дня войны, Арик и его мать блаженно подставляли лица вольному ветерку, доносившему запах осеннего соснового бора, так близко подступавшего к дороге, что длинные сучья в пушистых зелёных иголках роняли непросохшие дождевые капли прямо на телегу. Когда проезжали мимо полей, оттуда тянулся чуть горьковатый, щекочущий ноздри запах сожжённой травы.

        Но вот позади них на дороге раздался шум двигателя грузовика, быстро усиливавшийся и настигавший их телегу. Сердца троих несчастных упали.
        – Улыбайтесь, – повернулся к ним возница, – тогда всё будет хорошо.

        Хая сразу подобралась, стараясь держаться непринуждённо.

        Скоро грузовик легко обогнал их, вжав телегу в придорожную канаву. Впереди, рядом с шофёром, сидел офицер, а сзади под тентом разместились солдаты.
        – Фройляйн, фройляйн, – закричали они Хае с быстро удаляющейся машины.

        Через минуту грузовик скрылся из виду, напоминая о себе только запахом бензина и выхлопных газов.

        Арик услышал, как судорожно выдохнула мать. Он нащупал мамину руку и погладил её. Хая глянула на сына и благодарно улыбнулась.

        Ехали долго. Иногда навстречу попадалась телега, запряжённая лошадью. Возницы приветствовали друг друга:
        – Дзень добрый, пан, пани.
        – Дзень добрый, – отвечали Хая и Арик по-польски.

        Дорога бежала среди полей, взбегала на холмы, вилась среди маленьких селений. Их также проезжали, не прячась. Да и кто смог бы узнать в этой худой, измотанной женщине с волосами, висящими паклей, прежнюю красавицу, которой она была до войны? Ну разве что цвет глаз остался тем же – синий, без примеси серого. Но у той, прежней, глаза сияли как лучики, а у этой они померкли, словно отгоревший уголёк.

        Так и протряслись беглецы на ухабистой, разбитой грузовиками дороге пять часов.

        Наконец далеко впереди взмыли ввысь две островерхие башни готического собора Пресвятой Девы Марии, самого внушительного здания в окрестностях, высотою аж пятьдесят девять метров.

        Возница обернулся:
        – Два километра осталось. Давайте, прячьтесь под рогожу.

        Он остановил телегу и тщательно накрыл мать с мальчиком, примостив сверху корзины.

        Опять закапал дождь. Серая пелена спустилась с неба, как по заказу убирая все посторонние глаза с улиц местечка.

        Лошадь дотащила телегу прямо к дому. Под покровом быстро наступивших густых сумерек октябрьского короткого дня беглецы тихонько постучали в знакомый дом.
        – Откройте, это я, Хая!

        Их, видимо, ждали, так как дверь сразу распахнулась.
        – Ой, вэй,– запричитала Женя*, сестра отца Арика, увлекая их в дом и захлопывая дверь.– Слава Давиду! Вы живы! Намокли как!

        Вся семья – муж Жени, Исаак* и двое детей – сын Хаим* и дочь Голда* – бросились встречать приехавших.



                ГЛАВА 5. ВИДЗЫ



        Арик любил бывать с родителями у дяди и тёти. Это был замечательный дом, где им всегда были рады.

        Родители Исаака рано умерли. Вся еврейская община поднимала сироту. Платили за его содержание одной многодетной семье, пока подростку не исполнилось шестнадцать. И за то спасибо.

        И вот – один в целом мире. Брался за любую работу. А какая работа в местечке? Яму под погреб выкопать. Перетаскать груду кирпичей. Дров наколоть. Худенькому пареньку ой не просто приходилось.

        Снимал под жильё холодный чуланчик без окон. Грошик к грошику насобирал он сотню злотых и открыл крошечную скобяную лавчонку в сарайчике на базарной площади. В Видзах была другая лавка, солидная, занимавшая целый большой дом на главной улице. Молодой Исаак продавал всё дешевле, чем в той, старой лавке, зарабатывая всего-то по паре грошей на каждой продаже. В маленьком местечке слово разлетается быстро. Крестьяне из окрестных сёл были небогаты, вот и потянулись они в новую лавчонку, где гвоздей прикупить, где напильник, где упряжь, где лемех, где краску. Исаак сам и продавал, и убирал лавку, и товар доставал, аж до Вильно и Минска добирался в поисках товара подешевле. Запряжёт лошадь – и в дорогу. Спешил всегда поспеть к базарному дню – воскресенью. Вернётся в субботу и готовит товар к продаже на завтра, не думая о шаббате. Раввин много раз стыдил молодого парня за невыполнение старинного завета не работать в субботу, пугал его карами господними. Исаак только посмеивался в ответ: «Бог любит тех, кто трудится».

        На себя не тратил, ходил в старой-престарой кацавейке, всё той же облезлой шапке. Питался чёрным хлебом да картошкой. Часто покупатели-крестьяне, обрадованные удачной покупкой, одаривали блаженного, как они его называли, кто кочаном капусты, кто луковицей. Так и жил, любой добытый грош пуская в дело. У него был талант прислушиваться к тому, что говорили крестьяне, понимать их труд. Увидев в городе какой-нибудь необычный инструмент, Исаак всегда выспрашивал, какую работу он помогает делать. Юноша сразу видел, пригодится ли такой крестьянам или нет. Бывало, в старой, большой лавке и слыхом про такие приспособления не слыхивали, а у него и чёрта в ступе можно было найти.

        Дела шли лучше и лучше. Уже и хозяин большой лавки приходил с немалыми деньгами, предлагая молодому парню закрыть лавку и уехать с глаз долой. Исаак на деньги не позарился, уж очень не хотелось ему покидать местечко, где жили его родители и прадеды.

        Скоро сарайчик стал мал, и Исаак приобрёл большой дом, куда переехала его лавка. Так к тридцати годам он стал, по местным меркам, богатым человеком. Теперь многие еврейские семьи мечтали выдать за него свою дочь. Отцы заводили с ним разговоры, туманно намекая на богатое приданое дочерей.

        А блаженный и есть блаженный. Приглянулась ему Женя, Женечка, девушка из небогатой семьи. И приданого за ней ну разве две пуховые подушки и льняные наволочки с мережкой – кружевами, ею же искусно сделанными. Отец девушки учительствовал в гимназии, его жалованья с трудом хватало на семью – жену и дочку с сыном, какое уже там приданое.

        Всегда с улыбкой, зубки сверкают, как свежевыпавший снег в солнечный день. Грудной, певучий голос. Волнистые тёмные локоны, обтекающие с двух сторон белую высокую шейку. Тоненькие дужки бровей, а ресницы – ну точь в точь ели над озером при закате. Так и потонул тридцатипятилетний парень в ласке огромных, цвета тёмного абрикосового варенья глаз. Никогда прежде не видал он таких – как будто лучистый янтарь на коричневом бархате.

        Исаак сделал свой выбор и никогда об этом не пожалел. Женечка, моя утренняя зорька, как он её называл, перевернула всю его одинокую скудную жизнь, внесла в неё смысл.

        Впервые нарушил Исаак своё правило – всё до последнего гроша в дело. Купил дом на главной улице, а там и детки пошли.

        Улыбчивая, неунывающая, быстрая, с проворными руками, Женечка мужа баловала – все годы носила ему прямо в лавку обед – суп с шариками из мацы, картофельные латки. Все в местечке удивлялись её преданности. В любую погоду младенца в коляску, по снегу – в салазки, старшего за руку, и везут отцу глечик, завёрнутый в полотенце.

        Про эту семью говорили, что счастье там и живёт.

        Говорят, человек, привыкший экономить, всю жизнь проживёт скупердяем. Исаак же помог деньгами брату жены, отцу Арика, выучиться на учителя географии. Учёба в университете стоила дорого. Да и потом, когда семья Арика вернулась в Свенцяны с пустыми руками за полгода до начала войны, он дал денег на мебель.

        Исааку было за пятьдесят, когда стал он слепнуть, – видно, сказалась голодная юность. И вот верность – Женечка заменила его в лавке. Теперь она всем управляла. И как вела дом, так же и лавку – весело, со смекалкой, с ласковым словом для каждого покупателя. Она помнила имена их жён, детей. И часто к покупке прилагала небольшой подарок для малыша – деревянный шарик, обёрнутый серебристой фольгой на резинке, или цветной карандашик. Крестьяне не спешили уходить, стояли, засмотревшись на хозяйку, её женственные, полные руки, ямочки на щеках, выбившиеся из-под кокетливого берета тёмные вьющиеся прядки. Дела в лавке перед войной шли просто замечательно. Так хорошо, что та, вторая скобяная лавка местечка закрылась за отсутствием покупателей.

        Дядя и тётя, зная интерес Арикa к книгам, всегда припасали ему в подарок новую.

        А ещё как замечательно было играть в лапту с двоюродными братом и сестрой! Хаиму шестнадцать. Весёлый, высокий, ловкий – его всегда выбирали капитаном команды. А он брал в команду Арика. Никогда не жаловался, что братишка маленький и не может попасть битой по мячу. Зато если попадал, – о, счастье, аж дух захватывало от радости! Семилетний Ариле бежал со всех своих маленьких ног, пытаясь поймать быстро летящий мяч. Падал, сбивал голые коленки до крови, но вскакивал и всё равно бежал. Два или три раза ему-таки удалось настигнуть мяч. Вот радости было! Тогда Хаим выстраивал обе команды в две шеренги. Усаживал Арика на плечи и по три раза шёл парадом между аплодирующими зрителями.

        Хаим грезил о небе. Однажды он увидел самолёт с красными звёздами, севший неподалёку на поле. С толпой других мальчишек он бросился к нему. Добежал первым и увидел, как лётчик в чёрном реглане и шлеме ступил на крыло, а потом соскочил на землю.

        – Хлопец, – спросил лётчик на чистом идише, – в какой стороне Свенцяны? Видимости сегодня никакой, туман.
        – Туда, – махнул рукой Хаим. – Вон, видите дорогу, туда и приведёт.
        – Вот спасибо, заблудился я в этих лесах. Ну, что так смотришь, глаза горят, хочешь заглянуть в кабину? Я из такого же местечка под Бобруйском, еврей. Из бедной семьи. Понимаю, сам когда-то о том же мечтал.

        И – о счастье! Хаим в кабине, в кресле пилота. Лётчик, стоя на крыле, показал ему штурвал. Объяснил: тянешь на себя, и самолёт идёт вверх. Двинешь от себя, и самолёт пойдёт вниз.

        Паренёк осторожно положил руки на штурвал. Представил, как самолёт стрелой уходит в небо.

        – Ну ладно, мне пора, – прервал его счастье пилот. – Учись на отлично, занимайся спортом, тогда возьмут в лётное училище.

        С тех пор Хаим каждый день, зимой и летом, бегал по пять километров. Подружился с гирями. Прочитал все книги о самолётах. Знал всё об истребителях И-16, Як-1, МиГ-3, ЛаГГ-3, штурмовике Ил-2 и пикирующем бомбардировщике Пе-2. Он мог часами рассказывать Арику о каждом из них.

        Сестрёнке Голде, или, как все её звали, Госе, было тринадцать. Пошла в мать. Настоящая красавица. С чудесными длинными шёлковыми волосами. Арик её боготворил. Во время их приездов в Видзы его укладывали спать вместе с Госей – кроватей не хватало. Та была удивительным рассказчиком. Сочиняла истории на ходу, да такие затейливые – и про муравья, и про аиста, и про цветок одуванчика. Каждый вечер – новая история.

        Набегавшись в лапту, уставший Арик изо всех сил пытался не заснуть, пока рассказ не кончится. Он гладил Госины шелковистые волосы и мечтал жениться на ней, когда вырастет.

        – Сюда! Ступайте осторожно, всё заставлено, не повернуться! – направляла вновь прибывших Женечка.– Гося, поддержи бабушку!

        Прошли тёмные сенцы и оказались в кухне. Там под потолком висела керосиновая лампа с металлическим абажуром, отбрасывающим свет вниз. Когда-то просторная кухня теперь была заставлена сундуками, ящиками. На них высилась кухонная утварь – чайники, кастрюли, горшки, вёдра. Из дверного проёма, ведущего в горенку, выглядывало несколько незнакомых лиц.

        – Вы не пугайтесь, у нас теперь живут пять семей, – пояснила Женечка. – Мы вчетвером спим в нашей спальне. Детскую спальню отдали семье с тремя детьми. А в горнице разместились ещё четыре семьи.

        – Рассчитывали, Гося ляжет на сундук, а Хая с Ариком – на её топчан,– вступил хозяин. – Не думали, что вам удастся бежать с бабушкой Любой.
        – Значит, Шейне Любе будет спать с Госей на топчане, – нашлась Женечка. – Её на квартиру не возьмут. Никто не хочет брать одиноких стариков. Оно и понятно, нельзя людей осуждать. А вас с Ариле завтра попрошу Левина взять, у него один угол свободный. Сегодня уж поздно, как-нибудь на кухне, на полу. В комнатах ноге негде ступить. Не обессудьте. Главное, живы. Раздевайтесь, сейчас вас накормим.

        – А муж? Он здесь? – заторопилась Хая.
        – Был, – успокоила Женечка. – Когда гетто окружили забором, он решил пойти в Браслав. Там большой город, будет легче спрятаться. Так он говорил.
        – Он ушёл с месяц назад, – уточнил хозяин. – Да проходите же! Снимайте свои пальто. Ведь насквозь мокрые!
        – Сюда, сюда, к печке, – вторила хозяйка, – сейчас чай пить будем.

        Она внесла из холодных сеней миску квашеной капусты. Нарезала хлеб. С печи достала чугунок с горячей картошкой.

        – Ешьте, ешьте, – пригласил хозяин.
        – И вы, бабушка, не стесняйтесь, – улыбнулась Женечка Хаиной матери, заметив, что та почти ничего не взяла.
        – Да ведь у вас самих-то сколько ртов. Где же взять? – смущённо пробормотала старая женщина.

        Хозяева терпеливо ждали с расспросами, пока приехавшие ели. И только потом стали просить Хаю и её мать всё рассказать. Рассказ не прерывали, а только охали и тяжело вздыхали.

        – Так что, если бы вы не послали телегу, уж и не знаю, как бы мы выбрались. Благодаря вам и остались живы. А здесь-то как? – Cпросила Хая.

        – Да тихо было, – взял слово хозяин. – Немцы пришли на четвёртый день войны. Открыли комендатуру. Там немецкий комендант и солдаты. Создали юденрат – еврейский совет – и еврейскую полицию. Комендант сказал, поддерживать порядок в
 гетто. Мужчин до пятидесяти лет каждый день гоняют на торфоразработки. Юденрат за этим следит.

        – Люди обрадовались, говорят, раз юденрат управляет, может, здесь не тронут, – добавила Женечка.

        – Немцы, как пришли, расстреляли пятьдесят молодых мужчин, потом в июле ещё двести. Здесь остались только старики и дети. С тех пор тихо. С месяц назад окружили пол-Видзы высоким забором. Поляков и русских отселили во вторую половину. А всех местных и евреев из соседних местечек загнали за проволоку. В домах – жуткая теснотища. По три семьи в одной комнатёнке.

        – Вход в гетто не охраняют. Крестьяне привозят продукты на продажу и обмен. Этим и живём, – пояснила Женя. – Нам-то хорошо, у нас лавка. А сейчас скобяные товары на вес золота. Где их крестьянам взять? Меняем гвозди, молотки, напильники на продукты. А вот другим трудно приходится, им менять уже нечего.

        – Все стараются попасть в еврейскую полицию, там немного продуктов дают.
        – А литовская зондеркоманда есть?– задала Хая мучивший её вопрос.
        – Нет, только немецкие солдаты и еврейская полиция.

        Жильцы всех возрастов терпеливо стояли в дверях, слушали молча, стараясь ничего не пропустить. Ведь эта семья спаслась. Каким образом? Значит, шанс есть, надо действовать, как эта женщина.

        На ночь Хая с Ариком устроились на полу, под кухонным столом. На пол постелили Хаино пальтецо, Арика накрыли его пальто. Больше укрыться было нечем. Хорошо, печь была ещё тёплой. К утру она остыла, и Хая проснулась от холода. Теснее прижалась к сыну, но уснуть более не смогла. Что их здесь ждёт?

        Эта мысль саднила в мозгу, заставляла сердце учащённо биться.

        Было ещё совсем темно, только на востоке серело небо на горизонте, когда появилась хозяйка. Зажгла керосиновую лампу.

        – Доброго утречка, – пропела она привставшей на локте Хае. – Какое счастье, вы живы. До сих пор поверить не могу, – она обняла невестку, потом спохватилась: – Ой, надо печь растапливать! Скоро все потянутся – кто кашу сварить, кто чайник согреть. Дежурим по печке по очереди.

        Хая поднялась. Женечка выгребла золу из печи, сначала из отделения, куда закладывались дрова, потом из поддувала. Старалась не напылить, прикрывая конфорки мокрой тряпицей. И всё равно серое облачко выползло из дверцы поддувала и воспарило над плитой.

        Затем Женя направилась в сарай и вернулась с охапкой дров.

        Кинула в печку скомканный кусок немецкой газеты, сверху обложила его тоненькими лучинами, поверх устроила крупные полешки.
        – Нам хоть хорошо, я сменяла напильник на два воза дров, а в других домах – беда. Жгут свои заборы. Надолго ли их хватит? Как перезимуют – не знаю. Керосин по цене золота теперь. Живут, как в старые времена, с коптилками, с лучинами. Вместо спичек – кремень. Вот и у нас последний коробок.

        Она чиркнула спичкой, край газеты вспыхнул. Огонь оранжевой пантерой метнулся во все стороны, охватывая тоненькие лучинки. Они разгорелись и передали пламя поленцам потолще. Раздался весёлый треск, запахло сосновой смолой.

        В печке загудело. Женечка загасила керосиновую лампу – теперь кухня освещалась печным пламенем через щёлки в конфорках, по краю дверной топки и даже из поддувала.

        Стало теплее. Арик зашевелился и вылез из-под накинутого пальто.
        – Как спалось, Ариле? – спросила хозяйка.
        – Хорошо, – улыбнулся мальчик.– Папу во сне видел!

        – Значит, скоро свидитесь.
        – Дай-то Бог! – проговорила Хая и постучала по деревяшке. – Тьфу, чтобы не сглазить.

        А Женя уже ставила горшок с пшеном на плиту – кашу варить. Чайник, до краев с водой, уместился рядом.

        – Скоро завтракать будем. А потом я отведу вас к Левину. Ты, Хая, пока пришей звёзды, так идти нельзя. Остановят, сама знаешь… – она не договорила.

        Через кухню на улицу потянулись жильцы. Мятые, щетинистые лица. Плохо выспавшиеся в смрадном воздухе скученного помещения. Отцы семейств с детскими горшками. Измученные женщины, матери семейств, сгрудились на кухне, торопясь приготовить свой убогий завтрак – кашу из плохо очищенного проса или овса, предназначавшегося лошадям. Молока ни у кого не было. Стояли как часовые, охраняя свои драгоценные кастрюльки и глиняные горшочки. Маленькие дети цеплялись за материнские юбки.

        – Мам, мам, я есть хочу!
        – Терпи, скоро будет кашка. Скажи «ка-ша».
        И малыш послушно повторял: «ка-ша».

        Женщины спешили расспросить Хаю – кто о родственниках, кто о знакомых в Свенцянах, живы ли? И все без исключения – о том, как ей удалось спастись. Упорно впитывали каждую мелочь, каждую деталь их невероятного спасения. Наперебой рассказывали свои истории, как их с детьми выгнали из домов в чём были, не дали собрать и узелок, пригнали в Видзы. Радовались: им повезло попасть в дом к Исааку и Жене – печь тёплая и дрова есть. У других и того нет. Печалились, что не на что менять продукты. Работы нет. Мечтали, чтобы мужья устроились в юденрат.

        Завтракали в бывшей спальне Исаака и Женечки. Раньше здесь было просторно – полуторная венская кровать с никелированными шишечками, да комод, над ним – зеркало в деревянной раме. Теперь сюда добавились два узких топчана, сбитых из неструганых досок, и куча ящиков разных калибров. В них кухонная утварь, одежда, обувь, запасы еды и даже часть инструментов из лавки. «На всякий случай!» – пояснили хозяева. Стены утыканы вбитыми гвоздями. На них – пальто, какие-то торбы и мешки. К кровати или топчану иначе как бочком не подойдёшь, всё пространство занято.

        – Ничего, были б живы, – улыбалась Женечка – утренняя зорька.



                ГЛАВА 6. МОГИЛЬНИК



        Домик Левина соседствовал с немецкой комендатурой. Наверно, поэтому здесь и нашёлся незанятый уголок.

        Страх холодными тисками сжал Хаину грудь, когда она увидела вооружённого часового рядом с домом, куда привела её золовка. Куда деваться, выбора всё равно не было.

        Хозяин согласился сдать Хае с сыном угол за полпуда крупы, обещанные Женечкой. Дом его был устроен как почти все дома в Видзах – сенцы вели в кухню, большую часть которой занимала выбеленная известью печь. Её задняя стена грела горницу и спаленку. Левин с женой и двумя детьми жили в спаленке. Занавески делили горницу между тремя семьями. Лишь полтора метра стены, примыкающей к входу, были ещё свободны.

        – Вот только ни кровати, ни стола нет,– развёл руками хозяин.– Уж вы как-нибудь… Может, кто поможет?

        Хая без сил опустилась на порожек комнаты. Что делать? Спать с ребёнком на голом полу? Зимой?

        Она и не заметила, как её окружили жильцы, вынырнувшие из-за своих занавесок. Они все уже были наслышаны об их бегстве из Свенцян. Со всех сторон посыпались имена, вопросы.

        – Моя фамилия Могильник*,– представился немолодой мужчина с чёрной лохматой головой.– Жена – Софа* и дочь Гита*, – указал он на невысокую выцветшую женщину и худую девочку-длинноножку лет пятнадцати.

        – Хая. По-русски – Галя. А это мой сын, Арик.
        – Вы не горюйте, что-нибудь придумаем. Главное, остались живы.

        И правда, через пару часов Могильник приволок несколько пустых ящиков.

        – Ты где взял?– напустилась на него жена. – Опять выходил за гетто? Это ж опасно!
        – Я осторожно, не бойся, не попадусь!

        Ещё через час, как по волшебству, появились жерди. Могильник установил три ящика в ряд. Они образовали ножки топчана. Сверху были положены жерди, перевязанные верёвкой между собой и с ящиками.

        Потом опять два часа отсутствия, и Могильник доставил кусок толстой ткани и мешок сена.
        – Вот, еле нашёл, всё перевернул вверх дном на заброшенном хуторе. Смотрите, из этого получится хороший матрас! Софа, Хая, давайте сюда с иголкой!
        – У меня есть игла,– обрадовалась Хая.– Я умею шить.

        Она согнула ткань пополам и прошила её с двух сторон. Затем вывернула получившийся мешок наружу. Внутрь пошло сено. Последней была зашита оставшаяся нижняя кромка матраса. И вот – надо же, топчан готов. Не перина, конечно, но пахнет хорошо. Свежим сеном.

        – А эти ящики послужат тумбочкой и столом. Здесь дайте-ка я забью в стену несколько гвоздей. Кривые немного, вытащил из ящиков. На гвозди можно вешать мешки, котомки.
        – Спасибо вам, – Хая уже улыбалась.

        Но на этом чудеса не кончились. Какая-то пожилая женщина принесла ей старую мятую кастрюльку:
        – Возьми, может пригодиться.

        Вторая подарила нож с обломанным кончиком. Третья протянула кусок застиранного ситца:
        – Получится занавеска. Давай, Могильник, приспособь!

        Так горница оказалась разделённой на четыре закутка. И у Хаи с сыном появилось подобие комнатки. Затеплилась надежда, что удастся перезимовать.

        – Господи, благослови Могильника и всех этих людей, что помогли нам, – думала Хая в ту ночь, ёжась под коротким пальто, поджимая ноги и крепче обнимая сына.

        Утром Хая отблагодарила Могильника: отсыпала крупы и вручила полбулки хлеба. Тот брать не хотел:
        – Не надо, оставь себе, ты ведь одна с мальцом.
        – Бери, – толкнула его под локоть жена. – Три недели без хлеба. О дочке подумай!

        Пока не передумали, Софа схватила продукты, для надёжности намертво прижала их к впалой груди и, пятясь, нырнула под свою занавеску.

        Через три дня все Женечкины продукты закончились, и Хая решила обменять на еду одну из иголок, захваченных из Свенцян. Отправились за добычей оба, мать и сын. Хая по-прежнему не выпускала Арика из виду, не соглашаясь оставить даже с бабушкой.

        Мальчишка был очень доволен, ведь крытые ряды рынка громоздились прямо у входа в костёл. Того, самого высоченного в округе. Пока мать торговалась, Арик глазел на него. Аж дух захватывало, уж как хотелось ему попасть вовнутрь. Неужели он такой же воздушный, как в Свенцянах? Неужели нефы взлетают так же высоко и прямо в небо?

        Но удача в тот день хозяйничала за базарными рядами, ничуть не интересуясь костёлом. Первый же продавец, которому Хая предложила иголку, с охотой согласился поменять её на продукты. Так мать с сыном получили целое богатство: полпуда картошки, кило моркови, кило лука, небольшой горшочек застывшего бараньего жира и три килограмма жёлтенькой пшённой крупы. Продавец загрузил всё это в три старых мешка, так что и не видно было, что в них. И всё равно прохожие провожали навьюченных мать и сына завистливыми взглядами, они, как собаки, чуяли – несут еду.

        Пыхтя под тяжёлой ношей, мать с сыном добрались до своего закутка. Едва скинув со спины увесистый мешок, Хая первым делом спрятала продукты в ящики-полки. Сверху прикрыла мешковиной. Затем взяла морковку, две картофелины, пол-луковицы, стакан крупы и отправилась на кухню варить суп. Устроила на печи свою единственную мятую кастрюльку и наполнила её водой. Почистила морковку – пошинковала половинку, а вторую дала Арику. Сын с удовольствием захрумкал оранжевой мякотью, стараясь растянуть удовольствие.

        Тут же, откуда ни возьмись, пришлёпал на кухню трёхчетырёхлетний малыш с большими смышлёными глазками на бледненькой чумазой мордашке. Понаблюдав за Ариком, он просипел:

        – Тоже хочу!
       
        Что ты будешь делать? Забрать у сына морковь? Нет! Никогда! Но тут стоял чей-то голодный ребёнок. Хаино сердце ёкнуло. Она взяла из рук Арика остаток моркови, отрезала кусочек и протянула малышу. Тот, сияя от счастья, сразу запихнул весь кусок в рот и начал его сосредоточенно жевать.

        Хая улыбнулась, почистила картошку и, накрошив кубиками, опустила её в кастрюлю. Туда же пошла крупа. Сбегала в свой закуток за щепоткой драгоценной соли. В конце варки добавила ложечку бараньего жира. Всё это несла на кухню, прикрыв рукой от завистливых глаз.

        Вот наконец крупа стала мягкой. Обед готов! Горячую кастрюльку внесла в свой закуток. Там Хая налила суп в две глиняные щербатые миски, кем-то подаренные.

        Только начали есть, как из-за занавески понеслись обрывки разговоров.
        – Суп? С мясом?– спрашивал мужской голос.
        – Нет, думаю, с жиром,– отвечал надтреснутый женский.
        – Мам, я есть хочу,– хныкал ребячий голосок.
        – Нет ничего. Ешь меня.

        Это было невыносимо. Хая думала оставить остатки супа на завтра. Вместо этого она подлила немного в миску Арика, взяла кастрюльку и пошла на голос голодного ребёнка.

        – Давайте тарелку. Хоть для ребёнка.

        Своей деревянной ложкой она начерпала супа в подставленную миску. Затем заглянула за вторую занавеску, налила понемногу двум деткам, сидящим на кровати, как мыши. Их мать чуть не в ноги ей бросилась, благодаря. Всё, что осталось, пошло дочке Могильника – Гите.

        – Господи, так все продукты разлетятся за две недели. А дальше-то как? – с тоской думала Хая. – Иголок осталось всего три. Есть ещё обручальное кольцо. А что потом?

        И тут она услышала пение. Тот самый ребячий голосок, просивший есть, теперь старательно выводил мелодию. Незатейливая детская песенка голосом ангела. По лицу Хаи потекли непрошеные слёзы.

        Так прожили они на новом месте около двух недель. Как-то после полудня Хая несла ведро воды от колодца в дом. Вдруг до неё донеслась ненавистная литовская речь. Певучий и мягкий литовский язык звучал теперь набатом из ада, криком истерзанной семьи Фишер в Свенцянах.

        Хая уронила ведро. Подбежала к забору, за которым была немецкая комендатура. Выглянула в щёлку. Так и есть, из грузовика выпрыгивали вооружённые литовцы: кто в пиджачках, явно с чужого плеча, кто в немецких галифе.

        – Господи, спаси и сохрани, – обмерла Хая. – Неужели и досюда добрались? Что делать?

        Схватив Арика за руку, она перебежала через огород и выбралась на соседнюю улицу. Оттуда – в дом Женечки и Исаака.

        На её счастье, хозяйка была дома.

        – Литовцы! Здесь! – задохнулась в крике Хая. – Бежать надо!
        – Успокойся, я только что говорила с председателем юденрата. Он сказал, это полицаи прибыли защитить нас от бандитов в лесах. Те делают набеги на хутора и забирают продукты.
        – Не верю,– не сдавалась Хая.– Они выглядят точно как те, в Свенцянах. – Женя, найди телегу!

        – Телегу можно найти только утром, когда крестьяне приедут торговать. Здесь телег нет.
        – Тогда надо идти пешком!
        – Бабушка Люба и Изя идти не могут. Да и куда идти-то?

        – Пойдём в Браслав, там мой муж Александр. Там большой городок. Там Белоруссия, литовцев не будет!
        – А на что мы будем там жить?– спросил Исаак.– На себе инструменты не унесёшь. А без них умрём с голоду.
        – Хоть как, но я пойду. Отпустите со мной Хаима с Госей.

        – Нет, мы будем вместе,– ответила Женечка.– Ты, Хая, так натерпелась в Свенцянах, что теперь ничему не веришь. Всё будет хорошо. Зачем им убивать стариков и детей? А больше здесь никого не осталось.

        – Вот что, дочка, – вступила бабушка Люба. – Вы с Ариком идите в лес. Пересидите там день-два. А после видно будет! Не бойся, доченька, Женечка с Изей за мной присмотрят.

        – Обязательно посмотрим, – улыбнулась хозяйка. – Подождите, я как раз сегодня обменяла гвозди на хлеб.

        Когда Женя вернулась с круглым караваем чёрного хлеба, Хая обнимала мать.

        – Моя младшенькая… Ты всегда была лучшей из дочерей, – шептала старая женщина. – Благослови тебя Бог!
        – Мамочка.. – Хая задохнулась от рыданий.
        – Спаси Ариле.

        Бабушка обняла дочь с внуком:
        – Да хранит вас Бог!

        Все – Люба, Женя, Иссак, Хаим и Гося – вышли на крыльцо. Хаим мечтательно смотрел в небо. Октябрьское солнце искрилось на Госиных чудесных волосах.

        – Какая она красивая, – в который раз сказал себе Арик. – Вырасту, обязательно женюсь!

        Закрывая за собой калитку, Хая с сыном не видели, как бабушкина рука поднялась и трижды по-христиански перекрестила их спины. Её губы шептали: «Живите! И поможет вам Бог..»

        Теми же огородами Хая с Ариком вернулись в дом Левина. Там повторилось то же самое. Люди отказывались верить Хае, что прибывшие литовцы будут убивать стариков. И только Могильник приказал жене собираться.

        – Мы пойдём с вами в лес, – сказал он Хае.

        Котомка наполнилась быстро: фотография Арика в коляске, иголки, ножницы, Женин хлебный каравай, горшочек с бараньим жиром, луковица и перемена белья, привезённая из Свенцян.

        В наступивших сумерках впятером двинулись в лес. Могильник, как оказалось, давно одрезал одну доску в заборе, окружающем гетто, как раз в месте, где лес подходил к местечку почти вплотную. Видимо, он использовал этот лаз в своих походах за территорию гетто. Разбросав сухую траву, будто случайно выросшую здесь, Могильник багром отогнул доску, прикрывающую место надреза и, придерживая её, пропустил вперёд жену, дочь, Хаю и Арика. Затем пролез сам и снова поставил доску на место, замаскировав выход сухой травой.

        И вот они в сосновом лесу. Здесь была темнотища, словно прыгнули в банку с чернилами. Шли с протянутыми вперёд руками, чтобы не налететь на сучья. Могильник, ориентируясь непонятно каким чутьём, уверенно вёл их вперёд, негромко командуя.

        Шли медленно и прошли, может, с километр, может, меньше, когда Могильник остановился.

        – Здесь заночуем. Ельник, место сухое и недалеко родник. Ломайте хвою и несите сюда, под эту ель – сделаем постель.

        Через час, не зажигая огня, улеглись. С одного бока Хая, с другого – Могильник, а Софа и дети посредине.

        Арик уснул сразу, и всю ночь ему снилось прекрасное лицо Госи.

        А Хая задремала только под утро. Литовцы не шли из головы. Тревога давила горло.

        К утру тучи разошлись, выпал густой иней. Беглецы ещё спали, когда в морозном воздухе раздались отдалённый лай собак, крики и выстрелы.

        Все вскочили.

        – Со стороны Видз, – указал пальцем Могильник. – Как раз там.
        – Мама! – выдохнула Хая и зажала рот рукой, чтобы не напугать детей.
        – Ой, вэй! – Софа упала на землю, рыдая. – Так, значит, хорошо, что мы вас послушали. А я-то не хотела идти, не верила…
        – Быстро собирайтесь, уходим! – скомандовал Могильник. – Софа, быстро!

        Если идти по дороге, до Браслава сорок пять километров. Но дорога была им заказана. Лесами, в обход, пройти надо было километров пятьдесят пять.

        Им повезло. Утренний мороз сменился ярким, почти тёплым днём. Неожиданно пришло позднее бабье лето.

        Котомки на спину, и они гуськом двинулись за Могильником, стараясь не отставать. Шли как истуканы, без разговоров, без взглядов по сторонам. В головах молотом: за что? За что убивают стариков и детей?

        – Гося, Госенька, живи! – молился Арик. – С кем я буду играть в лапту без Хаима? Господи, сотвори чудо, пусть они живут.

        – Мама, мамочка, – без слёз плакала Хая.

        Так, без завтрака, шли они на северо-восток часа два. На опушке остановились, далее начинался участок с небольшими полями, болотцами, реденьким леском и оврагами.

        – Здесь передохнём, – скомандовал Могильник. – Хая, если есть что поесть, доставай!

        Мать Арика развязала свою котомку. Вытащила хлеб. Слёзы так и хлынули при воспоминании о Женечке, о последнем их свидании. Сквозь пелену в глазах нашарила в котомке склянку с бараньим жиром и луковицу. Протянула всё Могильнику. Тот отрезал каждому по небольшому куску:

        – Экономить надо, идти нам дня четыре.

        Намазал каждый кусочек жиром и сверху положил по кружочку отрезанного лука. Достал котелок из своей котомки и принёс воды. Нашлись у него и две жестяные кружки и две деревянные ложки. Проглотили еду молча, не почувствовав вкуса.

        – Всё, встаём, – приказал Могильник. – Пока не дойдём до леса, говорить тихо. А лучше молчать. Голоса по ветру летят далеко. Дорога не близко, нас не смогут увидеть. А на полях уже никого нет. Всё равно нужно быть осторожными.

        Не будь они так убиты свалившемся горем, беглецы бы заметили, как солнышко приятно грело спину. Как по воздуху тут и там летят лёгкие паутинки. Как весело ныряют в озерцах ещё не улетевшие утки – выглянет из воды на мгновение и опять – кувырк, только хвостик треугольничком поверх воды.

        Так, молча, отшагали ещё часа четыре. Могильник дал сигнал остановиться. Опять съели по кусочку хлеба с жиром и луком. Ничего другого не было.

        К вечеру дошли до хвойного леса. Приготовили постель из еловых веток. Легли и забылись тяжёлым сном. Арику опять снилась Госенька. Она махала рукой, как будто прощаясь.

        Два следующих дня пути были похожи на первый день. Хая шла молча. Если её спрашивали, отвечала односложно – да или нет. Шла замыкающей, за сыном.

        На четвёртый день поднялись на взгорок и ахнули от неожиданности. Видение из сказки предстало перед изумлёнными глазами. Тут и там расстилались огромные зеркала озёр, в них отражалось по-летнему синее небо. По безмятежной воде плыли лёгкие перистые облака. Белые лебеди были единственными нарушителями водной глади. Они грациозно поворачивали головы на длинных шеях, словно любовались своей красотой. Жёлтый песочек блестит на берегу. К нему сбегают высоченные сосны, образуя тёмно-зелёное ожерелье вокруг светло-голубых озёр в золочёных песочных окладах. И уж точно как в сказке, прямо из воды высится белый собор с маковками.

        Арик аж зажмурился, не веря, что такое и впрямь может существовать на свете. Снова открыл глаза, ущипнул себя за нос. Нет, не сон.

        – Священный Китеж-град? Мы видим Китеж-град? – изумился Арик. Он читал про него однажды.
        – Нет, это церковь Успения Пресвятой Богородицы, – неожиданно засмеялся всегда молчаливый Могильник.
        – А как же тогда она из воды?
        – Нет, это кажется. Просто она высокая и стоит на берегу озера. Там лежит Браслав. На перешейке между тремя озёрами. А вообще в округе двести двадцать озёр. Красивее места нет на земле.

        Казалось, увиденное вернуло к жизни и Хаю. Её потухшие глаза осветились отражённым светом озёр и стали опять голубыми. Щёки порозовели. Арик взглянул на мать и не узнал её. Она опять была похожей на ту, прежнюю, довоенную, красивую.

         «Сказочный, чудодейственный Китеж-град. Он и есть», – подумал мальчик.

        Двинулись дальше, огибая самое большое озеро. Могильник довёл свою группу до небольшого лесочка. Нашёл вековую ель, уронившую свои пушистые зелёные ветви прямо до самой земли.
        - Вы посидите здесь, под елью, а я схожу на разведку в Браслав, посмотрю, что к чему.

        Он приподнял лохматую еловую лапу и помог женщинам и детям залезть внутрь шатра, образованного ветвями.
        – Вот так, хорошо, – сказал он, – пройдёт кто рядом и не заметит. Я буду через три-четыре часа. Сидеть тихо и ждать, – приказал он.

        После ухода своего единственного защитника сначала сидели напряжённо, вслушиваясь в звуки леса и вздрагивая при каждом шорохе. Потом успокоились. Хая достала и разделила между всеми остатки хлеба – каждому по крошечному кусочку, размером с большой палец Арика. Как ни старались экономить, один каравай на пять человек на четыре дня – сколько могло остаться?

         «Спасибо Женечке. Век не забуду. Без этого хлеба совсем пришлось бы худо», – думала Хая.

        Два укуса – и хлеба нет. Желудок Арика возмущённо просил ещё. Да так громко, что мама услышала.

        – Ты, сынок, не думай о еде, думай об озере. Помнишь, храм прямо из воды?

        Это помогло. Арик закрыл глаза. Представил себе лебедей, тихо плывущих по голубой воде. Золотое ожерелье песка. И не заметил, как задремал.



                ГЛАВА 7. БРАСЛАВ



        Проснулся Арик от маминого приглушённого вскрика:
        – Александр!

        Распахнув глаза, мальчик увидел отца, вползающего в их зелёный шатёр.
        – Папа! Папочка!– Арик бросился к отцу.
        – Тихо, сынок!

        Александр схватил сына на руки, крепко прижал к себе, другой рукой обхватил подскочившую Хаю.

        Мальчик увидел: по лицу отца потекли слёзы. Никогда в жизни он не видел отца плачущим.

        Александр опустил Арика на землю. Вытер щёки:
        – Слышал про Свенцяны и Видзы. Боялся и думать,– голос отца срывался и дрожал.

        – Вот видите, нашёл я вашего папку!– похвастался Могильник, змеёй пролезая между ветвями.

        Гита и её родители не проронили и слова, покуда Хая быстро рассказывала мужу всё, что с ними произошло.
        – Темнеет, пора идти,– прервал наконец Могильник.

        Быстро собрались и двинулись. Отец навьючил на себя котомки жены, сына и Гиты. Теперь он шёл во главе их маленькой вереницы. Могильник был замыкающим.

        Когда через час поравнялись с первыми домами, было совсем темно. Месяца не было. Они украдкой брели по какой-то широкой улице, обсаженной с двух сторон высокими деревьями, стараясь держаться в тени.

        Ставни на окнах домов были наглухо закрыты. Городок словно вымер – улицы пустынны и совершенно черны. Казалось, жизнь покинула Браслав, и только где-то в стороне выла собака.

        Скоро отец юркнул в проход между двумя домами. Снял верёвочную петлю с невысокой калитки, тихонько открыл и пропустил всех вперёд, затем так же тихо прикрыл.

        Потом отец легонько постучал во второе окно условным стуком: па-па-пам-па-пам. Незнакомый мужской голос ответил:

        – Сейчас, иду.
        Дверь чуть приоткрылась, в образовавшуюся щёлку осторожно выглянула голова.
        – Александр, ты?
        – Да, Майзель*.
        – Заходите.

        Беглецы протиснулись в дом, прошли сенцы и оказались на кухоньке. Её освещала тускленькая лампадка.
        – Садитесь к столу,– позвал отец.

        Он поставил на стол чугунный горшок с картошкой в мундире. Принёс миску квашеной капусты. Нарезал туда лука и заправил постным маслом. Майзель достал с полки миски и кружки.

        При виде картошки желудок Арика взыграл с новой силой.
        – Быстрей! Быстрей корми меня,– молил желудок.

        Спеша приглушить эти причитания, мальчик глотал картошку вместе с кожурой. Затем напустился на капусту. Потом, торопясь, схватил вторую картофелину.

        – Арик, жуй хорошо, – не выдержала мать, – живот разболится, будешь так глотать.
        – Ешьте, ешьте, – приговаривал отец. – Картошки запасли, будем экономить – на зиму хватит.
        – А что, и заработок здесь есть? – оживился Могильник.
        – Увы, нет. Немцы гоняют на лесоповал, там дают по сто семьдесят пять грамм хлеба в день – это один кусочек, а работа ломовая. Просто мне повезло – у меня был напильник, и я удачно сменял его на базаре в сентябре на пять мешков картошки. Майзель взял меня в дом при условии, что я кормлю его семью, – пояснил отец.

        Только теперь Хая и Арик поняли, почему отец чувствовал себя так свободно в этом доме. Одно было непонятно: как отец сможет прокормить их всех.

        Вновь прибывших не надо было упрашивать поесть ещё, и чугунок с картошкой быстро опустел. Могильник вылизал миску из-под капусты – не пропадать же добру!

        – Здесь не так, как в Видзах. Гетто не ограждено. Нет такой скученности. Евреи живут в своих домах. В нашем доме больше никого нет, семья Майзеля и я, – добавил отец.

        – Могильник с семьёй может занять угол в горенке,– разрешил хозяин.– Вот только мебели никакой. Как немцы пришли сюда, на следующий же день погнали всех евреев с детьми на болото возле Дубков. Мы уж с жизнью прощались. Держали нас там всю ночь, а потом отпустили. Когда мы вернулись, все еврейские дома были разграблены. Не немцами! Соседями! Представляете, всю жизнь жили бок о бок. Помогали друг другу. Дети наши вместе играли. Думали, хорошие люди, а они вот как. Так ничего и не вернули.

        – Во что могут превратиться люди, вчера человек, а сегодня – зверь, – качая головой, произнёс Могильник. – Ничего, мы как-нибудь. Эту ночь на полу, а завтра что-нибудь придумаем.

        На следующий день Могильник, как тогда, в Видзах, притащил откуда-то несколько деревянных ящиков, жерди и мешок сена. Майзель выделил кусок старого брезента. Хая с Софой изготовили два матраца. Уже к вечеру постель была готова – один топчан побольше, для отца с матерью, и второй, маленький, – для Гиты.

        Майзель принёс с чердака старое тряпьё. Из него пошили два лоскутных одеяла.

        – Я вас не объем, – заверил Могильник хозяина. – Буду ставить силки.
        – Да как же ты в лес? А заметят? Расстреляют на месте. В городке ходить везде можно, а за территорию гетто выходить запрещено, – запаниковал Майзель.
        – Гетто не огорожено. Прошмыгну.
        – Мало было белорусских полицаев, так ещё еврейскую полицию из местных завели. От их ока не скроешься, они ж всё про всех знают, – жаловался хозяин.
        – А как же евреи согласились быть полицаями-то?
        – Да им велели следить за порядком. Потом, многие верят, если служить властям, тебя и твою семью пощадят. Вот и стараются.
        – Я осторожно.

        С этого дня Могильник стал пропадать, когда на трое суток, а когда и на неделю. Приносил из леса за пазухой то тушку зайца, то белки. А иногда и небольшую часть туши волка или дикого кабана. Он никогда не рассказывал, где жил-ночевал или куда ушла остальная часть туши.

        Майзель с семьёй проживал в спальне. Отец занимал детскую спаленку. Теперь там жили и Хая с Ариком. Родители спали на самодельном топчане из неструганых досок, а сын – на сундучке.

        В первое утро в Браславе Арик проснулся от возбуждённого шёпота.

        – Как его зовут? – спрашивал тоненький голосок.
        – Давай спросим, – отвечал другой.
        – Ты спроси, я боюсь, – пропищал первый голос.

        Арик приоткрыл глаза. Возле его лица стоял ангел. Его белокурые локоны отсвечивали золотом. Тонко очерченное лицо, миндалевидные тёмные глаза. Нежная кожа цвета опала. Ротик бантиком. Губки цвета вишни. Такими были изображены ангелы на иконах православного собора в Свенцянах.

        – Здравствуйте, – чинно сказал второй голос. – Я Женя. Мне восемь. А это моя сестра Геся. Ей три годика, – девочка указала на ангела. – А тебя как зовут?
        – Арик. Ариле.

        – Девочки, не мешайте мальчику спать,– раздался мелодичный женский голос. В комнату заглянула женщина в цветной косынке на голове. Это была хозяйка, жена Майзеля Хава*, или, как её ласково называл муж, Хавалэ.
        – А я уже и не сплю,– Арик подскочил с сундучка.– Давайте дружить,– сказал он девочкам.

        Обе восторженно заулыбались. С того дня Арик играл с Женей. А маленькая красавица Геся ходила за ними следом или тихо сидела, наблюдая за игрой.

        В первый день Арику не терпелось увидеть Браслав. И – о счастье, после завтрака отец повёл их с матерью показывать городок. Первое, что увидел мальчик, – совсем близко от дома, прямо на их улице, высилась церковь. Та самая, белая с голубым орнаментом по стенам и с многочисленными маковками.

        Сердце Арика забилось – это её он увидел вставшей из воды. У подножия храма растекалось серебром большое озеро.
 
        Отец заметил восторженный взгляд сына:

       – Правда, красивая? Это церковь Успения Пресвятой Богородицы. Она воздвигнута рядом с берегом. Поэтому издалека кажется, церковь стоит прямо в воде. Озеро называется Дривяты. А вот то, с противоположной стороны, – Новяты. Наша улица – главная улица городка. Сейчас она называется Ленинской, а раньше звалась Великой. Арик, видишь, она рассекает перемычку между озёрами. Тут между озёрами всего-то полкилометра.

        Прямо напротив Успенской церкви со стороны Новяты высился католический собор Рождества Девы Марии.

        – Какой костёл необычный, весёлый, как медовый пряник, –  удивился Арик.
        – Да, другого такого нет – стены собора отделаны мозаикой из колотого бутового камня, склеенного известковым раствором, – сказал отец. – Здесь, между этими двумя храмами, раньше было самое оживлённое место в городе – рыночная площадь.

        – А теперь пойдёмте-ка туда, – отец показал рукой на соседствующий с костёлом высокий зелёный холм, резко уходящий вверх и сплошь заросший травой и кустарником. – Это Замковая Гора. Оттуда всё видно.

        Втроём они вскарабкались по крутому склону на плоскую вершину холма и сразу увидели три больших озера и разместившийся между ними Браслав, весь до последнего домика. А дальше до самого горизонта – леса и озёра, озёра и леса.

        – Красота какая!– выдохнула Хая.
        – Да, необыкновенная красота, – согласился отец. – Вон то, огромное, голубое – это озеро Дривяты, там сверкает Новяты, а то, севернее, синее – озеро Береже.
        – Какие странные названия,– удивился Арик.

        – Это старославянские слова,– объяснил отец.– Давнодавно здесь жили кривичи, прародители белорусов. Ведь Браславу более тысячи лет. Здесь, на этом перешейке, стояло древнее городище. Из летописи известно, в одиннадцатом столетии городок именовался Брячиславль. Полоцкий князь Брячислав Изяславич построил на этом холме кремль – укреплённый деревянный замок-крепость. Это был форпост, охраняющий границу Полоцкого княжества. Озёра с трёх сторон. Врагам трудно подступиться – прекрасное место для кремля. Он был огорожен высоким деревянным частоколом. Там и тут стояли сторожевые башни. Вот, видите? Это защитные валы. Они хорошо сохранились. Сколько вражеских набегов отразила эта крепость!

        Арик тут же представил, как глухой тёмной ночью подплывают к берегу вражеские лодки. Воины, вооружённые луками и мечами, выпрыгивают на песок и тихонько крадутся к крепости. Как гневный набат колокола на одной из сторожевых башен внезапно разрубает сонную тишину. Мгновенно на башнях в фонарях из меди и камня вспыхивают огни, освещая наступающих врагов. Браславские защитники спешат занять боевые позиции. Они бегут к высоким деревянным стенам кремля, поднимаются на помосты, натягивают тетиву луков. Мальчику показалось, он наяву слышит свист летящих стрел, воинственные крики браславцев. И вот подножие Замковой Горы усеяно телами врагов. Уцелевшие спешно бросаются в лодки и бешено гребут, стараясь спастись. Но стрелы браславцев настигают их. И он, Арик, сражается среди защитников крепости. Он с силой натягивает тетиву лука. Поющая стрела рассекает воздух и попадает точно в цель. Покачнувшись, вражеский воевода падает за борт лодки.

        – Перамога!– со всех сторон кричат браславские воины.
        – Победа!– вырвалось из уст мальчика.

        Отец с матерью глянули на него с удивлением. Затем отец понимающе улыбнулся:
        – Ты представил себя защищающим крепость?
        – Да,– смутился Арик.

        – Это такое удивительное место, – пояснил отец изумлённой матери.- Здесь, на этом холме, я тоже всегда ощущаю себя защитником древнего Браслава.
        – А что случилось с крепостью? И куда делись все башни? – поспешил спросить смущённый мальчик.
        – Ты, знаешь, Арик, во дворе замка в шестнадцатом веке были построены православная церковь и монастырь. Во время пожара в 1859 году погибли все здания, в том числе и церковь. Её заменила Свято-Успенская церковь, построенная в 1897 году, та, что на нашей улице, – продолжил отец. – Пойдёмте, я ещё кое-что вам покажу.

        Отец подвёл жену и сына к высокому белому монументу, стрелой уходящему в небо.

        – Это памятник удивительному человеку, жившему в Браславе. Врачу Станиславу Нарбуту. Он окончил Мюнхенский университет, мог быть врачом в любом городе Европы. А Нарбут приехал на родину, в этот маленький провинциальный городок. В Браславе в 1904 году был всего один врач, принимавший только богатых. Никто не лечил тут бедных, покуда Нарбут не стал работать здесь хирургом. Он врачевал всех, невзирая на размер кошелька. Лечил и тех, у кого в кошельке голодные мыши проели дыру. И тех, у кого и кошелька-то сроду не было. Если больной не мог прийти на приём, врач сам шагал к нему. Он всегда спешил на помощь, независимо от погоды, будь то весенняя слякоть, удушающая жара знойного лета, осенняя грязь или лютый мороз!

        Отец повернулся:
         – Арик, посмотри на вон то двухэтажное красное здание. Это больница, построенная Нарбутом на его деньги. Она и сейчас работает. Во время Первой мировой войны доктор возглавлял лазарет на Северо-Западном фронте, был ранен и стал инвалидом. Вернулся и всё равно продолжал работать хирургом. Как-то, возвращаясь от больного, он попал под сильный холодный дождь. Доктор тяжело заболел и умер. Ему было 72 года. Простые люди, жители Браслава, которых он лечил, собрали деньги на памятник.

        Отец поднял руку:
        – Арик, видишь фонарь на верху монумента? До прихода немцев его зажигали в туман и непогоду. Он служит маяком для рыбаков на озере Дривяты. Помогает найти дорогу домой. Вот так и после смерти доктор продолжает служить людям.

        Очарованный Замковой Горой, Арик совершенно забыл о фашистах, захвативших Браслав. О большом слове «Jude», жёлтой краской выведенном на доме Майзеля в соответствии с изданным немцами законом. Все евреи обязаны были иметь эту надпись на своём доме. За непослушание – расстрел. Он забыл, что ни отец, ни мать, ни он не могут ступить на тротуар – это запрещено немецким законом. Он забыл, что каждый встречный браславец шарахается от человека с жёлтой звездой на груди, как от зачумлённого. Ни один не ответит на приветствие еврея. Даже если этот человек до войны был твоим другом, или хорошим знакомым, или даже родственником.

        Такой закон издали немцы. На базаре крестьянам запрещено продавать евреям крупу, сахар и жиры. Иначе – расстрел.

        Страх сжал сердце ребёнка, когда мать спросила:

        – А чем мы будем кормить семью Майзеля, когда эти пять мешков с картошкой закончатся?
        – Какое-то время протянем, – успокоил её муж. – Когда я уходил из Видзы, сестра дала мне две дюжины напильников. Они очень нужны крестьянам. Я выменял три на продукты, а остальные закопал в землю.
        – Господи, благослови Женечку и Исаака на этом свете или на том. Век не забуду, – прошептала мать.

        …Пролетел октябрь. В ноябре разом повалил снег. Пришли холода. А с ними подоспел и новый немецкий закон, обязующий евреев сдать все тёплые вещи – шапки, шубы, пальто, тёплую обувь. За неповиновение – расстрел.

        – Ну почему? Почему? – плакал Майзель, завязывая в узелок Гесины и Женечкины заячьи шубки. – Неужели у немцев нет детей? Неужели они не понимают?

        Испуганные Женечка и Геся жались к подолу матери. А Хавалэ лишь твердила:
        – Только бы были живы. Только бы были живы.

        У родителей Арика ничего тёплого не было, пришли они в Браслав в осенних жиденьких пальтишках. Отец, выходя на улицу, оборачивал ноги немецкими газетами. А Арик и Хая всю зиму провели в доме. Ох и надоело любознательному мальчишке сидеть в трёх стенах! Книг у Майзеля не было. Не будешь же целый день напролёт играть с Женечкой.

        И тут, на счастье Арика, в Браслав прибрёл еврей из минского гетто. Он был учителем математики. Прошёл ногами весь путь от Минска до Браслава в поисках места, где можно укрыться от немцев. Рассказывал страшные вещи. В Минске гетто ещё существовало. Там голод. Обессиленные нечеловеческими условиями дети и взрослые мрут пачками. Тех, что покрепче, немцы гоняют на работы, назад люди не возвращаются, их расстреливают. Началась эпидемия тифа. Заболевших немцы сразу убивают. По всем местечкам и вёскам, так в Белоруссии называют деревни, гетто уже ликвидированы, все евреи убиты.

        – А что, много жителей Минска не успело эвакуироваться? – удивился отец. – Ведь перед войной половину населения составляли евреи.

        – Да почти никто не спасся, ведь Минск начали бомбить в первый же день войны, 22 июня. Уже на второй день немцы сровняли с землёй район железнодорожного вокзала и аэродром. Мы, жители, всё ещё верили – немцев отгонят. Но следующим утром началась страшнейшая бомбёжка, не прекращавшаяся целый день аж до девяти вечера. Бессчётные армады самолётов пикировали на беззащитный город. Были разрушены и выгорели центр Минска и вся его восточная часть. Сколько жителей погибло! Мы пытались тушить пожары, да где там, ведь большинство строений были деревянными. Огонь перекидывался с одного дома на соседние.

        – А ночью пошёл слух, – продолжил учитель, – Минск покинули милиция и части Красной армии. Тогда жители побежали из города. Железная дорога разбита, транспорта никакого, шли пешком, несли детей на руках. Страшно вспомнить, это был настоящий ад – жара, немецкие самолёты расстреливают тянущихся по дорогам людей. Беженцы пытались идти по лесу, в 30–50 метрах вдоль дорог. Немцы заметили и стали поливать свинцом и эти полосы. Сколько там полегло женщин, детей, стариков! Прямо на моих глазах! – учитель судорожно вздохнул.

        – Мне повезло, меня пуля миновала. Дошёл ногами аж до самого Острошицкого Городка, но там уже были немцы, они, оказывается, наступали с северо-востока, отрезав для нас дорогу к спасению. Куда деваться? Беженцы повернули назад. А 28 июня фашисты уже вошли в Минск. Сразу загнали евреев в гетто. И уже со 2 июля начались расстрелы. Делают так – окружают участок гетто и всех до единого, включая младенцев, грузят на машины, увозят и умерщвляют.

        – Немцы? – спросил отец.
        –Да, но особенно усердствуют литовские и западно-украинские отряды. Просто псы бешеные. Их и людьми-то не назовёшь.
        – А нельзя было скрыться у русских?
        – Да, русские пытались прятать евреев. Но немцы постоянно делают облавы с собаками. И если у кого находят бежавшего из гетто, то хозяев, всю семью, сразу расстреливают. Оккупанты настраивают население ненавидеть евреев.
        – Это как раз понятно, – объяснил Александр. – Чтобы оправдать убийства, немцы своими законами внушают остальным: евреи – не люди.

        …Отец предложил учителю позаниматься с Ариком. Плата за урок – две картофелины. Мужчина был счастлив – покупать продукты ему было не на что. Жил милостынею, но немецкие законы запрещали подавать евреям, а его собратья сами ничего не имели. Чтобы не умереть с голоду, он выискивал среди отбросов лупины, так здесь называли картофельные очистки.

        Всё, что у него осталось ценного, – одна книга, «Математика» Магницкого, изданная в 1703 году. Крестьянам она была не нужна, ну разве что на растопку печи. А для учителя она была дороже золота.

        Немолодой худющий учитель с радостью согласился каждый день давать урок Арику. На первом же занятии выяснилось: семилетний мальчик, ни дня не ходивший в школу, хорошо владеет и сложением, и вычитанием, и умножением, и делением целых чисел.

        – Ну-с, молодой человек, похвально. Очень похвально. Тогда займёмся дробями. – Он открыл «Математику» Магницкого. – «Часть вторая. Число ломаное или с долями», – прочитал он. – Вот, видишь, – «одна десятина, две десятины, три десятины». Допустим, у тебя есть яблоко. И ты его разрезал на десять равных частей. Один кусочек – это одна десятая часть яблока. Два кусочка – две десятых части. Понял?

        – Да.
        – Ну, если понял, чему равно десять десятин?
        – Целому яблоку.
        – А пять десятин?
        – Пол-яблока.
        – Правильно. Молодец.

        На том же первом уроке перешли к сложению и вычитанию дробей. Так началось учение. И шло оно семимильными шагами. Учитель занимался с Ариком по два-три часа в день. Да ещё домашнее задание давал.

        Учитель нахваливал Арика родителям. Говорил, из него будет толк. Так, к весне мальчик уже вовсю решал непростые логические задачки из «Математики» Магницкого.

        Как-то в начале апреля учитель пришёл на урок встревоженный.

        – Вы слышали про новый приказ гестапо?– спросил он отца.
        – Нет.
        – Всем евреям приказано перебраться в дома по улице Пилсудского.
        – Это же наша улица. При Советах – Ленинская.

        Так в дом к Майзелю подселили ещё четыре семьи. Соорудили двухэтажные нары. Кому места не хватило, спали на полу. Им ещё повезло, другие поселились кто на чердаке, а кто и в сараюшке.

        Гетто огородили и строго охраняли. Это было просто, ведь с двух сторон его замыкали два озера. И ширина перемычки между ними была всего-то около 450 метров. Гетто перегородили на две части – в одну поселили старых, не способных к тяжёлой работе. Во втором гетто жили те, кто ещё мог работать.

        Теперь даже Могильник не мог возвратиться из леса. Базар стал недоступен – туда невозможно было пройти. Начался голод. За ним пришёл бич голодных – брюшной тиф. Врачей не было. Немцы боялись заразиться, по домам не ходили. А вот полицаи шныряли тут и там. Убивали заболевших.

        – Не нравится мне всё это,– сказал отец матери шёпотом.– Буду готовить схрон.

        Теперь каждую ночь, после полуночи, отец с другом уходил во второе гетто копать укрытие, где можно будет переждать погром.

        Арик ничего про это не знал. Он жил математикой, играл с Женечкой. Как потеплело, они с родителями стали выходить на берег озера Дривяты, лежавшее прямо за забором их дома. Сидели на песочке, подставляли солнышку лица. Пытались ловить рыбу. И даже играли в волейбол. Голодно было. Отец установил жёсткую норму – две картофелины и пол-стакана квашеной капусты в день на человека. Жира не было никакого. И всё равно они были счастливчиками по сравнению с другими..



                ГЛАВА 8. МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ



        На рассвете 3 июля их оглушил громкий стук по наглухо закрытым на ночь ставням.
        – Адчиняй, – закричали по-белорусски. – Открывай!

        Пока перепуганный Майзель шаркал подкашивающимися ногами к двери, полицаи её выбили. Вломились внутрь.
        – На выход. Ничего с собой не брать. Надеть самое лучшее!

        Родители Арика мгновенно оделись. Мать схватила крошечный узелок. Она всегда держала его наготове – фотография Арика в коляске, три иголки, два напильника и смена нательного белья. Быстро одели сына и первыми – на улицу. Они разделились:  Хая с Ариком поспешили во второе гетто по берегу озера Дривяты, а отец пошёл по улице Ленинской.

        По берегу уже расставляли вооружённых винтовками полицаев. Ещё чуть-чуть, и им бы не успеть!
        – Следи, чтобы никто не взял лодку,– кричал главный пьяному полицаю, когда мать с сыном подходили к сараю на берегу, хранилищу рыболовных сетей. Заметив женщину с ребёнком, он гаркнул: – Стой! А ну, стой!

        Хая сделала вид, что не слышит. Она крепче сжала руку Арика. Завернув за угол сарая, обречённые мать с сыном бросились бежать к схрону, отрытому в десяти метрах за задней стенкой сарая. Там уже стоял отец и ждал их у открытого лаза. По счастью, отец с другом выбрали место для укрытия так, что его не было видно со стороны озера, его заслонял сарай. С противоположной стороны, с улицы, его прикрывал дом. Это была маленькая пещера, вырытая в земле, более широкая у входа, сужающаяся в глубину, с понижающимся потолком к задней стене.

        Глухими ночами двое мужчин выдалбливали пласты земли и уносили в вёдрах подальше на берег озера, укрепляли потолок досками и небольшими брёвнами, которые заранее выпиливались днём в дровяном сарае у Майзеля.

        Попасть в пещеру можно было только из лаза – неширокой ямы. Отец с другом придумали прикрыть её большим мусорным ящиком. Они сколотили его ещё до того, как начали копать, и каждый раз, когда ночь подходила к концу, устанавливали помойку над углубляющейся ямой. Так что днём, если не двигать ящик, ничего подозрительного заметить было нельзя.

        Новая мусорка пришлась кстати, и жители соседних домов за две последние недели набросали туда гору нечистот.

        Когда Хая с Ариком подбежали к схрону, лаз был открыт – отец сдвинул ящик в сторону. Как только мать с сыном нырнули в дыру, отец прыгнул за ними следом. Потянув за верёвку, прикреплённую к ящику, он сумел установить помойку точно над лазом, оглушив зловонием притаившихся в схроне евреев.

        Через мгновение они услышали крик:
        – За угол баба с ребёнком шмыгнули! Наверное, забежали в дом. Пошли!
        – Сейчас иду! – ответил второй голос.

        Евреи услышали приближающиеся шаги. Сердца обречённых замерли. Вдруг полицай что-то заметит? Но тут они услышали журчание – полицай справлял нужду прямо на их ящик с мусором. Капли мочи закапали на головы людей, теснящихся в яме входного лаза. Затем послышался звук удаляющихся шагов. Тогда схрон тихонечко вздохнул.

        Отец с другом отрыли яму на десятерых: для своей семьи, Могильника и друга. Когда началась облава, люди из ближайших домов бросились к схрону. Разве рытьё укрытия скроешь? Даже если и рыли его глухими ночами. И теперь в него набилось человек двадцать пять. Места на полу всем не хватило, и люди сидели и лежали друг на друге. Дышать было нечем, ведь даже у входа схрон был невысок, там и полутора метров-то не было. А тут ещё стоящий на лазе мусорный ящик блокировал доступ воздуха.

        Прыгнув в схрон, Хая с мужем и сыном приземлились на чьи-то ноги. В полной темноте, расталкивая в стороны всё, что попадёт, отец диким усилием высвободил крошечный пятачок пола. Кое-как примостившись, он подтянул к себе жену, усадил на колени. Хая держала на руках Арика, голова которого касалась днища помойного ящика. Скрюченные ноги всех троих упёрлись в пахнущую сыростью стену ямы.

        Мальчик почувствовал, как беззвучно вздрагивает человек по соседству. Кто бы это мог быть? Ничего не разглядеть.
 
        – Тётя Хая, мама погибла,– прошептал хорошо знакомый девичий голосок. Арик узнал Гиту, дочь Могильника.
        – Молчи, дочка, молчи, – взмолился схрон.

        Хая вытянула руку и обняла девочку, приложила палец к её губам:
        – Тихо!

        А на поверхности земли совсем рядом раздавались крики, выстрелы, беготня. Несчастные сидели не двигаясь. Ноги и руки затекли. Они боялись и пошевельнуться.

        Арик застыл, как все. Но в его голове стал нарастать шум, возле глаз замелькали фиолетовые точки. Скоро они стали жёлтыми и превратились в червей. В ушах теперь звонил колокол, звучащий всё яростнее. Мелькающие черви слились в единое пятно. Оно разгорелось ярким золотом, словно мальчик смотрел на солнце. Через мгновение тело Арика безвольно обмякло, голова упала. Он потерял сознание.

        Сколько времени прошло, никто не знал. Но вот до мальчика стал пробиваться далёкий знакомый голос.

        – Арик, Аринька, да что с тобой?
        – Мама? Да, это мама, – узнал мальчик. – Но почему она без конца целует моё лицо?
        – Аринька, вернись, вернись, – молила мама.

        И мальчик пошёл на этот зов. Сначала он увидел расплавленное золото. Вскоре оно распалось на множество жёлтых, быстро движущихся червей. Потом они превратились в жёлтые точки. Арик заставил себя поспешить к зовущей матери. И вот жёлтые точки стали фиолетовыми. Он пошевельнулся.

        – Аринька, как ты меня напугал, – почти без звука прошептала мама.
        – Мама, я здесь, с тобой. Что-то с головой. Жёлтые черви.
        – Ты был без сознания. Воздуха не хватает, – пояснил отец.

        Арик прислушался. По-прежнему долетали звуки выстрелов, душераздирающие крики. Рядом беззвучно плакала Гита.

        Остро воняло помойкой.

        И вот опять перед глазами запрыгали фиолетовые точки.

        – Мам, опять, – мальчик еле смог предупредить мать.
        – Арик, Аринька, потерпи, будь со мной, – молила она.

        Слов матери ребёнок уже не услышал. Хае показалось, в этот раз он был без сознания намного дольше. И всё это время она продолжала умолять сына вернуться. И
 опять Арик услышал мать и поспешил назад, к ней. Когда во второй раз мальчик пришёл в себя, его руки тряслись, ослабшая шея не могла держать голову.

        – Аринька, родной, потерпи. Потерпи ещё, немного осталось, ну не может же это продолжаться вечность, – просила мать.
        – Я попробую, – прошелестел мальчик. Силы покидали его.

        Он боролся с собой, пытался не поддаваться фиолетовым точкам, снова замельтешившим перед глазами. Но они были сильнее. Их становилось больше и больше. И вот уже жёлтые червяки извиваются перед его взором. Звон колокола долбит голову. Арик в третий раз потерял сознание. Как ни молила его мать, он больше её не слышал. Прошло минут тридцать, потом ещё столько же, а может, час или два, мальчик всё не приходил в себя. И мать решилась:

        – Приоткройте лаз, я выйду с сыном, – сказала она мужу.

        Схрон замер.

        – Нет, нельзя открывать, полицаи заметят, – раздалось за их спинами.
        – Арик умрёт здесь, я должна,– настаивала мать.
        – Нет, Хая, ты его не спасёшь, а себя погубишь, – наконец произнёс отец надтреснутым голосом, сердце его разрывалось от горя.
        – Если Арик умрёт, я всё равно жить не буду, – сказала мать, и в её голосе зазвенел металл. – Открывай!
       
        Что делать? Отец прислушался. Вроде бы крики и выстрелы отдалились. Но кто его знает, может, полицаи сидят во дворе и сразу их увидят?

        Несчастный мужчина осторожно потянул верёвку на себя, почувствовал, как ящик медленно сдвинулся с места. Пока всё было тихо. Он потянул ещё. И вот показалась маленькая, узкая светлая полоска. Ни выстрелов, ни криков. Ещё усилие – и они увидели яркий свет летнего полдня. В схрон ворвался прогретый воздух жаркого июльского дня. Запахи отбросов крепче ударили в ноздри. Хорошо, что евреи сидели, – убийственная вонь могла сбить с ног и лошадь. И всё равно люди, как рыбы, выброшенные из воды, открывали рты и полной грудью жадно хватали драгоценный воздух.

        С трудом приподнявшись на затёкших ногах, Хая с Ариком на руках поползла по лазу наверх. Выбралась на поверхность, быстро охватила взглядом двор. Никого. Но она чувствовала: опасность была рядом.
        – Закрывай, – бросила она мужу.

        Согнувшись пополам, Хая с ребёнком быстро пересекла двор и забежала в дом. И сразу вверх по лестнице, ведущей на второй этаж. Нашла дверку, прикрывающую узенькую, хлипкую лесенку на чердак.

        Прижала неподвижное тело сына к третьей снизу ступеньке. Придерживая Арика, приподнялась на одну ступеньку. Напрягая руки, передвинула сына на ступеньку вверх. Поднялась на одну ступень сама. Опять передвинула Арика. И так покуда не достигла дверцы чердака. Поддерживая Арика одной рукой, Хая головой и второй рукой приподняла дверцу. От неимоверного усилия её сердце с силой било по рёбрам, грозя их проломить.

        – Не сметь думать о себе, – приказала себе мать, – не сметь!

        Она протиснула безжизненное тело в приоткрывшуюся щель. Затем, используя обе руки, полностью открыла небольшую дверь и, придерживая её, на четвереньках вползла на чердак. Здесь до облавы, видимо, жили люди. Их искали. Сейчас всё было перевёрнуто, скомкано, разбито. В этот хлам Хая и пристроила сына.

        – Аринька, Арик, вернись, – просила она.

        Он не шевелился. Его лицо было серым, без единой кровинки. Губы синие. Если он и дышал, то так слабо, что мать, прижимая ухо к маленькой груди, не могла услышать его дыхания.

        Хая не сдавалась. Она гладила руки сына, целовала его щёки.
        – Очнись, не оставляй меня. Очнись.

        Так продолжалось долго. Вечность.
        – Вернись! – отчаянно молила Хая.

        Но вот левое веко Арика дёрнулось. Кожа начала постепенно розоветь. Дыхание стало ощутимым. Скоро он приоткрыл глаза.

        – Мама, – с усилием выдохнул он. – Мама.
        – Я здесь! С тобой, – Хая целовала руки сына.
        – Где мы?
        – На чердаке. Тихо, Аринька. Полицаи где-то рядом.
        – Пить!
        – Воды нету. Сынок, потерпи.
        Руки мальчика дрожали, он не мог приподнять голову.
        – Пить!

        Они не пили со вчерашнего дня. На раскалённом солнцем чердаке Арик опять потерял сознание. Тогда мать решилась. Оставив безжизненное тело сына, она выглянула из слухового окошка. Никого. Хая откинула чердачную дверцу, повернулась спиной к лестнице и, опираясь на пол чердака, осторожно поставила ногу на верхнюю ступеньку. Шаг. Ещё шаг. Пока тихо. Так женщина добралась до второго этажа. Осторожно глянула в окно. Никого. Тогда она спустилась на первый этаж. На кухне нашла ведро с водой. Схватив первую попавшуюся кастрюлю, мятую и закопчённую, Хая налила в неё воды и сразу отпила почти половину, ведь она тоже умирала от жажды. Затем на цыпочках побежала по лестнице вверх.

        Когда она вернулась на чердак, мальчик по-прежнему лежал без сознания. Мать стала смачивать водой его безжизненные губы. И – о чудо, он пришёл в себя. Хая приподняла его голову, положила себе на колени. Набирала горстью воду и подносила к губам сына. С каждым глотком жизнь возвращалась к Арику. Щёки ребенка начали розоветь, дыхание углубилось.

        – А где папа? – спросил мальчик.
        – Там же, в схроне. Опасность ещё не миновала. Посидим здесь ещё немного, сыночек. Потерпи.

        Так просидели они ещё какое-то время. И вот до них донеслось какое-то шарканье, затем грозные окрики. Звуки раздавались со стороны улицы.

        Мать подобралась к слуховому окну. По улице ползла колонна людей. Женщины, подростки, мужчины, старики и старухи. Обречённые. По краям колонну сопровождали вооружённые полицаи. Если кто-то в колонне оступался, его огревали по голове палкой. Хая увидела друга мужа, с которым они копали схрон. Значит, не успели. Дальше плёлся учитель Арика. Даже сегодня он не расстался с «Математикой» Магницкого и нёс её в руке. Через пару рядов от него Хая разглядела Майзеля и его жену Хавалэ. Если бы не муж, Хава не смогла бы идти. Он тащил её, ухватив за подмышки. Но где же Женечка и красавица Гесенька? Только сейчас Хая заметила: в колонне не было маленьких детей.

        Окаменев, она стояла, пока последние люди не скрылись из виду. Стало тихо.
        – Мама, что там? – спросил Арик, когда Хая вернулась в его угол.
        – Ничего, сынок. Успокойся.
        – Мам, что?
        – Немцы повели колонну людей.
        – Куда?
        – Не знаю, сынок.
        – А когда мы выйдем?
        – Посидим до темноты, тогда и выйдем.

        Этот проклятый день никак не кончался. Уже в сумерках они вдруг услышали крики на идише:
        – Идн, гейт аройс. Дед – погром шойн геэндихт. Евреи, выходите. Погром уже закончился.

        Хая подошла к окошку. По двору бегал немолодой косматый еврей и призывал прячущихся собратьев выходить. Какая-то старуха выползла из укрытия и направилась в дом. Её тут же расстреляли полицаи. Они, видимо, притаились за домом, ожидая тех, кто появится на зовущие крики провокатора.

        Покончив со старой женщиной, каратели поставили к стенке и косматого еврея.
        – Вы же обещали, – причитал мужчина, размазывая слёзы.

        Молодой полицай засмеялся:
        – Ишь ты, и впрям поверил.

        Не прекращая смеяться, каратель нацелил винтовку на ползущего к нему на коленях еврея. Выстрел. Дело закончено. Браславское гетто успешно ликвидировано.



                ГЛАВА 9. КУДА ИДТИ?



        Александр нашёл жену и сына на чердаке. Встретившись, не могли поверить, что живы. Арик идти не мог, отец спустил его с чердака на первый этаж, в кухню. Там их ожидала Гита.
        – Хая, Гита, ищите еду. Быстро. Уходить надо отсюда. Ночь коротка, через два часа будет светло.

        Во всём доме нашлось только стакана два сухого гороха и с полкило овса.

        Лихорадочно соображая, Хая прихватила две жестяные кружки, три ложки, нож и кастрюльку. Всё это связала в найденный в доме шерстяной полосатый плед. С этим и выступили.

        Отец нёс на руках Арика. Хая навесила на спину две котомки, одну из пледа и ту, с которой она прыгнула в схрон. В правой руке она несла эмалированный кувшин с водой, другой поддерживала Гиту. После гибели матери и сидения в душном схроне у девочки заплетались ноги. Сама идти она не могла.

        Было темно. Рожок месяца ещё не поднялся из-за горизонта и только тускло поблёскивали неяркие звёзды. Территория гетто обезлюдела. И всё равно они крались от тени к тени. Услышав крик совы, упали в придорожную траву и лежали минут десять с захолонувшим сердцем, боясь шелохнуться. Потом осторожно встали и, согнувшись, побрели дальше.

        Сначала шли вдоль их улицы – Ленинской. Затем пробирались берегом озера. И вот наконец миновали последние дома, вступили в лес. Идти стало намного труднее.
        – Не отставать, – обернулся отец. Ещё бы с километр пройти до света!

        Хая шла, механически передвигая ноги. Котомки давили спину, затрудняя дыхание. Но труднее всего было тащить Гиту.

        – Давай, милая, ещё шажок. И ещё,– уговаривала девочку Хая. – А там, глядишь, встретишь отца.
        – А как я скажу ему о маме?
        – Твоей вины здесь никакой нет. Он поймёт.

        Так ползли они часа два. Дошли до густой чащи, когда на востоке уже вовсю розовело.

        Отец выбрал место под большой елью. Положил Арика на землю. Возле него Хая пристроила Гиту. Наломали хвойных веток. Александр уложил детей, прикрыл их полосатым пледом, захваченным Хаей. Арик и Гита сразу забылись беспокойным сном, вскрикивая и судорожно вздрагивая.

        – Я боялась, вы выйдете из схрона, когда тот еврей кричал «погром окончен», – нарушила молчание Хая.
        – Некоторые хотели, только я не разрешил.
        – Я видела, как они расстреляли какую-то бабушку, а потом того самого еврея.

        Хая помолчала, взвешивая, говорить или лучше промолчать. Потом решилась:

        – Ты знаешь, я ведь видела еврейскую колонну. В ней был твой друг. И учитель математики. И Майзель с женой. Только они были одни, без детей. Вообще маленьких детей не было. Что они сделали с ними?
        – Не знаю. Давай-ка, ложись. Я подежурю. Не представляю, как ты всё это выдержала.

        Хая легла рядом с детьми, но уснуть не могла. Перед ней вставали ужасающие картины прошедшего дня. Так и лежала с открытыми глазами.

        Арик проснулся далеко за полдень. Сон восстановил его силы. Мальчика ещё покачивало, но он уже мог сделать несколько шагов.

        Ещё утром мать замочила немного овса. Он разбух и подёрнулся клейкой жижицей. Каждый получил с полстакана этой еды на обед. Запивали водой.

        Солнце уже стояло высоко, когда их нашёл Могильник.

        – Папа, папочка, – бросилась к нему Гита.
        – Доченька, – по лицу сдержанного Могильника текли слёзы.
        – Папа, мы шли с мамой. Мы вышли следом за дядей Александром. У мамы распухло колено, и она не могла быстро идти. Всё меня торопила, говорила, иди быстрей, я догоню. И я пошла, а она не успела, полицаи перегородили дорогу. Она крикнула мне: «Живи». Я оглянулась, и в этот момент раздался выстрел. Мама упала и осталась на дороге, не двигаясь.

        Гита зашлась в плаче.
        – Будьте вы прокляты, фашисты! Доченька, надо жить, мама так хотела.

        Могильник сел на землю, взял дочь на руки и баюкал её, как маленькую, пока она не уснула.
        – Пусть поспят. И Арик тоже. Путь неблизкий. Идти будем только ночью.

        Мальчик послушно лёг, даже глаза закрыл. Но сон не шёл. До него долетали обрывки разговора Могильника с родителями.

        – К партизанам вечером пришёл связной, так мы узнали о погроме. Я сразу сюда. Знал, если вы живы, то найду вас здесь. Всех вчера расстреляли на старом еврейском кладбище. Маленьких детей в колонне не вели, их убивали лопатами и прикладами прямо в домах, чтобы без хлопот.

        Хая вскрикнула и схватилась за щёки:
        – Так вот почему Майзель был без детей..

        – Ну, хватит об этом, – быстро прервал её Могильник. – Надо решить, куда идти. Все гетто в округе ликвидированы. Есть ли у вас кто-нибудь надёжный?
        – Тоже всё думаю.. Может, к родителям одного из моих учеников. Только не знаю, как до них добраться. Фамилия Лисянский, сын Тадеуш, шестнадцати-семнадцати лет.
        – Знаю таких, они живут в пятидесяти километрах отсюда. Поспите часа два, выйдем как стемнеет.

        Что бы они делали без Могильника? Он, казалось, имел внут ренний компас, так уверенно отец Гиты вёл их ночью, ни разу не сбившись с пути. Шли по пашне, по полям высокой ржи, глухому лесу, вдоль озёр. Ни разу не залезли в болото. А их в
 Белоруссии немерено.

        – А как вы понимаете, куда идти? – спросил Арик Могильника.
        – Я тут каждый кустик знаю, отец с детства брал меня на охоту.
        – Вы нам посланы Богом, – чуть улыбнулась Хая. Первая улыбка после того страшного дня.

        Голодные, шли медленно. Однажды полночи топали по вспаханному полю. Прошёл дождь. Ноги увязали в размокшей почве. «Упасть и не подниматься», – билось у каждого в голове.

        – Не отставать! – шёпотом приказывал Могильник. – Дойдём до леса, там остановимся.
        А лес стоял так далеко. Казалось, они не дойдут до него засветло.


        И вот уже засветилась светло-серая полоска на небе. Арик понимал, что надо спешить. А ноги хлюп да хлюп, ботинки с верхом тонут в грязи, всё труднее вытягивать. Мальчик не смотрел более по сторонам, не замечал, что мама тоже еле-еле плетётся.

        Лес обступил беглецов, когда небо на востоке уже порозовело. Отошли в глубь от опушки и свалились в изнеможении.

        Тяжёлым сном забылся даже Могильник.
        – До чего довели людей! – раздалось вдруг над их головами по-русски.

        Все вскочили. Перед ними стоял немолодой мужчина с большой поседевшей бородой. Серо-голубые глаза сочувственно светились под кустистыми бровями.

        – Да вы не бойтесь. Я старовер, живу здесь неподалёку, в деревне. Мне все люди равны, хоть русские, хоть поляки, хоть евреи. А ваш народ вообще уважаю, что детей учите, что помогаете друг другу. Подождите, принесу вам поесть, вижу, как отощали.

        Мужчина ушёл.

        – Он выдаст нас немцам, – всполошился отец.
        – Кто знает. Лучше б нам уйти, – согласился Могильник.
        – Но как? Дети падают от усталости. Далеко не уйдём. Полицаи всегда с собаками. Не убежать, – возразила мама.
        – Ты, Хая, так боролась за сына, а теперь сдаёшься, – рассердился отец. – Я понесу Арика. Может, Гита сумеет идти?
        – Хая права. Далеко не уйдём. Здесь лес скоро кончается, дальше опять поля. Туда днём нельзя.

        Так спорили взрослые и ничего не могли придумать.

        Через час старовер вернулся. Он был один. Принёс кувшин молока и полкаравая чёрного хлеба.

        – Возьмите, больше ничего нет, – протянул он провизию Хае.
        – Да вознаградит вас Господь. А мы боялись, вы приведёте немцев.

        Мужчина покачал головой:
        – Всем нам выпало время испытаний. Господь испытывает каждого, кто чего стоит.

        Старовер перекрестил их:
        – Пусть помогает вам Господь. Пойду, а то заметят, в деревне полно полицаев.

        После его ухода евреи забились глубже в лес. Хая выдала каждому по полкружки молока и маленькому кусочку хлеба.

        Снова легли спать. Теперь на страже стоял отец, потом его сменил Могильник.

        По темноте двинулись в путь. Арику поручили нести драгоценный кувшин с остатками молока. Опять шли по пашне.

        С каждым шагом кувшин тяжелел, и мальчик каждую минуту напоминал себе: «Не расплескать! Шагать осторожно, не споткнуться!»

        Он знал: в его руках были жизни родителей, Гиты и Могильника, ведь больше никакой еды у них не было.

        Ещё день пути, и они дошли до одинокого хутора. Могильник был прав, это действительно был дом семьи Лисянского. Да вот принять беглецов они наотрез отказались.

        – Не могу, пан учитель, – сказал хозяин. – Уходите.
        – Ради Бога, помогите, – молили отец с матерью.– Идти нам некуда.
        – Уходите! Мне мои дети дороже.

        Когда несчастные уже подходили к лесу, хозяин нагнал их на лошади. Евреи обрадовались, подумали, передумал. Но нет, он протянул им полкаравая хлеба.

        – Возьмите, пригодится.
        Они и поблагодарить не успели – Лисянский резко развернулся и направился назад, к дому.
        – Что делать? Куда пойти? Надёжных друзей больше нет, – растерялся отец.
        – Знаю я одного поляка, – медленно произнёс Могильник, словно взвешивал все за и против. – Живёт одиноко. Выходил раненого красноармейца. Тот у него якобы в батраках. А спит в горнице, ест вместе с хозяином. Деревня рядом, в ней полно немцев. А он не испугался, спас человека. Пойдёмте к нему.

        Так шли ещё четыре дня. Голодом. Все запасы кончились. Если находили, ели неспелые зёрна озимой ржи, землянику.

        Всё-таки дошли.

        Бог сжалился над ними. Одинокий поляк принял их, не колеблясь.



                ГЛАВА 10. АЛЕКСАНДР МАЗОЛЕВСКИЙ



        Холодная капля, ловко миновав козырёк картузa, шлёпнулась на середину лба. «Вот ведь, надвинешь на лоб, мокнет спина, – в который раз горько подумал Арик, – закроешь затылок, капает на лицо».

        Этот картуз родители подарили Арику на седьмой день рождения, за два месяца до начала войны. Почти три года прошло с тех пор, за это время голова мальчика подросла, уже никак не удавалось натянуть картуз поглубже. А другого не было. Красовался он крошечным блином на макушке, но с ним было теплее.

        Тоненькая мальчишеская рука заученно поднялась вверх – это движение повторялось десятки раз на день. Сложенные вместе пальцы потянули каплю вниз и смахнули над переносицей. Намокшие пальцы скользнули по носу. В ноздри крепко ударил резкий запах овечьей мочи. За полтора года, проведённые в схроне, Арик сроднился с этим запахом и почти его не замечал. Так пахли одежда, волосы, само тело. Так пахли мама, отец и девочка Гита.
        – Подумаешь, запах, от него не умирают, – часто шутил отец. – Вот лужа мочи, это да.

        Капля за каплей овечья моча, смешанная с дождевой водой, собиралась за день на дне схрона. От неё сначала намокала подстилка из соломы, на которой они сидели. Потом постепенно становились мокрыми штаны и начинала гореть огнём всегда раздражённая, покрытая красными язвочками кожа на заднем месте. Выбора не было: схрон – неглубокую яму, в которой с трудом умещались все четверо, да и то сидя, – отец выкопал в овечьем хлеву. Так было безопаснее. Так их, чужаков, не могли заметить ни с дороги, ни с опушки леса с противоположной стороны хутора. Поэтому и нужду они четверо справляли тут же, в хлеву, отодвинувшись как можно дальше от схрона.

        – Ничего, потерпим, – шёпотом подбадривал отец. – Зато живы.

        И сегодня, как всегда, он старался говорить весело.
        – Часа два до заката. А там выйдем, погреемся у печки. Интересно, какой суп сварит сегодня пан Александр?

        Но Арик уловил тревогу в тоне отца. Он и сам думал о том же. Уж больно долго не было слышно шагов пана Александра, одинокого польского крестьянина лет сорока, Александра Мазолевского, хозяина маленького хутора, спрятавшего их семью и шестнадцатилетнюю Гиту в июле 1942-го, когда они бежали из браславского гетто.

        День за днём, на исходе ночи, только воздух начинал сереть, пан Александр кормил их и своего батрака Ивана горячей кашей. В полдень Мазолевский приносил им прямо в схрон по одной-две горячей картофелины в мундирах или по куску хлеба, а иногда и луковицу в придачу, разрезанную на четыре части. Но вот сегодня, как спустились в свою яму до света, ни разу не услышали ни его шагов, ни Ивана, как ни напрягали слух. Только слышен был топот баранов, их частое «бе-еее», и всё. С
 утра залаяла было собака, нагнав на них страха, но быстро замолкла. С тех пор ничего подозрительного не доносилось. Успокаивало, что собака не заливалась лаем, а только иногда выла, как часто по непонятной причине делала в последние дни, да ещё то, что Арик не увидел в деревне ничего необычного, когда вылезал по нужде и заглянул в щель в стене хлева.

        Деревня лежала совсем близко, всего за полкилометра от хутора. Из хлева были видны только несколько крайних домов, спустившихся с высокого косогора, закрывающего остальные дома. Зато дорога в деревню была вся на виду. По ней иногда проезжали подводы и грузовики. В тишине студёного январского воздуха хорошо был слышен надсадный звук моторов, когда грузовик начинал подъём на косогор. По темноте падали и подпрыгивали белые и красные бортовые огни. Ночью движение по дороге прекращалось до утра. Тогда приходило их время.

        Они тихонько приоткрывали щеколду схрона, вглядывались в темноту, а потом по одному, затравленно пересекали хлев и заходили в дом через заднюю дверь. Здесь их ждал настоящий рай: жарко горела печь, булькал суп, свистел чайник. Здесь можно было наконец распрямить спину и размять затёкшую шею – маленький Арик-то мог сидеть прямо, а остальным высоты схрона не хватало и надо было сидеть согнувшись, наклонив голову вниз. Здесь можно было стянуть промокшие насквозь штаны и, пока они сохли у огня, завернуться в старую овечью шкуру. И впитывать, впитывать тепло, рождённое берёзовыми и сосновыми поленьями. отрескивающими, разбрасывающими искры и чудесно пахнущими смолой, так говорили взрослые, а мальчик верил – свободой. Ещё – ветром и солнцем, о которых ребёнок так тосковал последние полтора года.

        Блохи лютовали, спеша втянуть детской крови, но это была такая малость, что можно было и забыть про них. В схроне эти мерзкие твари тоже постоянно кусали, но там они были медленными, будто тоже страдали от холода. Возле печки, нагретые теплом, блохи подпрыгивали на два метра, когда мальчик пытался раздавить их между ногтями больших пальцев.

        Поев супа, Арик так и сидел у огня, не двигаясь, те три-четыре часа, пока были они в доме. Мать иногда с ужасом думала, что ребёнок сошёл с ума. Но отец говорил, нет, ты дай ему задачку по математике и сама увидишь, с головой всё в порядке. Ни он, ни Хая, ни хозяин дома, ни русский Иван не были сильны в математике. Всё, что они могли придумать, мальчик решал с лёту. Книг же у Мазолевского не было, если не считать Библии, которую Арик уже прочитал от корки до корки и даже помнил целые страницы наизусть.

        Родители ночью времени не теряли – отец шёл в схрон, доставал мокрую соломенную подстилку, отчерпывал овечью мочу, стелил сухую солому. Мать тёрла песком суповые миски и горшки, ополаскивала, сушила кухонной застиранной тряпицей. Потом стирала на всех – и им, и Гите, и хозяину, и Ивану. От холодной воды её длинные тонкие пальцы пианистки загрубели и покрылись цыпками и язвочками. Покончив со стиркой, мать латала их одежду, давно превратившуюся в лохмотья.

        Через ночь ставила тесто – испечь тёмный, почти чёрный, ржаной, необыкновенно вкусный хлеб. Сначала долго месила тесто в деревянной кадушке, потом давала ему дважды подняться. Перед самым уходом в яму формировала круглые караваи и помещала на металлический лист, чтобы тесто опять поднялось.

        Ей не хватало ночи испечь хлеб, хозяин дома сам отправлял лист в печь. Ближе к утру мать варила кашу. Поев, четверо евреев затемно отправлялись в свой опостылевший и такой благословенный схрон, чтобы просидеть, согнувшись, ещё один день.

        …Но вот и долгожданная песня про Зосю. Это был их с дядей Александром условный сигнал, всё хорошо, можно открывать задвижку. Ещё был сигнал затаиться, который звучал так: «А тут у меня овцы».

        Как же все они, сидящие в схроне, любили эту песню, любили этот дорогой голос, хотя и фальшивил он безбожно. Ведь этот голос был единственной их надеждой на жизнь.

        Пока отец двигал щеколду, Арик думал, песня о Зосе звучит сегодня печальнее, чем обычно. Или ему показалось?

        Наконец дверка схрона распахнулась, и через несколько секунд глаза Арика, привыкнув к рассеянному свету хлева, разглядели пана Александра. Он держал в руках ведёрко, из которого поднимался пар. Картошка! Но почему так много? Ведь взрослые говорили, что есть много нельзя, надо растянуть запасы картошки до лета.

        Отец, видимо, тоже заподозрил недоброе.

        – Всё ли хорошо, пан Александр?
        – Берите картошку, пока горячая.
        – Да всё ли в порядке? – повторил отец.
        – Уж и сказать не знаю как. Беда пришла, откуда не ждали. С утра принесли бумагу от бургомистра, приказали к десяти быть на площади. Хорошо, я посыльного перехватил по пути к хутору, хоть меньше собака гавкала. Не хотел вас пугать.

        – Слышали мы собаку – всё равно тревожились. Но что за сбор?
        – Всех трудоспособных мужчин до сорока пяти лет отправляют на работу в Германию.

        Мать застонала и схватила руку Арика.

        – И вас, пан Александр?
        – Да, дали два часа, чтобы собраться. Явиться надлежит к  трём часам. Я уже котомку собрал – пересменка одежды и хлеб. Больше, чем котомка, не велено брать – отнимут!

        – А Иван? – спросил отец.
        – Ивана не берут из-за хромоты. Его пан Огинский взял в батраки. Ушёл Иван и собаку забрал. Хотел с вами попрощаться, но я послал его немедля передать весть, может, Могильник узнает.
        – Но как же, вы же можете спрятаться? Переждать? – спросил отец с надеждой.
        – Мог бы, но они сюда придут меня искать и вас найдут. Далеко с мальчонкой уйти не успеете, по следам на снегу легко выследят. Я такой грех взять не могу.
        – Мам, больно! – прошептал Арик и затряс рукой – Хая судорожно сжала запястье сына. Опомнившись, она расслабила пальцы, но руку не отпустила.
        – Ох, бедные вы божьи души, – простонал пан Александр, в его глазах блеснули слёзы. – Вот жизнь досталась!

        Вторя ему, разрыдалась Гита:
        – Ой, мамочка! – Как будто забыла, что матери больше нет.

        Арик пытался держаться, ведь ему уже почти десять – всего три года до бар-мицвы, совершеннолетия у иудеев.

        – Жаль, барана не успел забить,– продолжал дядя Александр, потерев глаза. – Теперь поздно. Мяса нет. Возьмите всё, что найдёте в доме, – муку, картошку. На полке баночка с льняным маслом, ты, Хая, знаешь. Уходить вам надо сегодня же ночью, их литовские прихвостни не замедлят разграбить тут всё и вас найдут.

        – Да куда ж нам идти? – всхлипнула Хая.
        – Мир не без добрых людей, – попытался успокоить Александр. – Мне пора. Дайте я вас всех перекрещу. Пусть этот крест хранит вас, хоть вы и не нашей веры.

        Он поцеловал каждого из них в лоб и перекрестил. Шепнул Арику:
        – Живи! И вспоминай обо мне. Полюбил тебя, как сына.

        Арик кивнул, уже не сдерживая слёз.
        – До последнего вздоха будем помнить и молиться о вас, – сказал отец.

        – Пусть звезда Давида убережёт вас, – срывающимся голосом прошептала мать. – Вы были нашим защитником и заступником.

        Слёзы застлали глаза, сквозь них Арик не видел, как отец закрыл крышку схрона и задвинул щеколду. В привычной темноте их ямы с трудом можно было различить контуры родителей и Гиты. И только, как всегда, окантовка дверцы схрона светилась неяркой полоской.

        Затворники были оглушены свалившейся на них бедой. Два с половиной года спасались они от смерти, и вот теперь – куда идти? Кто рискнёт спрятать их? Немецкий закон – расстрел на месте за укрывательство евреев. А мороз за тридцать, в лесу не спрячешься. И чем там питаться? Неужели всё пропало? Как спасти детей? И это после того, через что они прошли...

        Картошка давно остыла, про неё забыли. Так и сидели несчастные в оцепенении – может, час, а может, два. Время словно остановилось.

        Но вот Арику безумно захотелось по малой нужде. Он подполз к дверце схрона, приподнялся и почти бесшумно, как этого всегда требовал отец, приоткрыл дверцу. Что это? Прямо на уровне его глаз стояли чьи-то сапоги, носками к Арику. Мальчишеское сердце ухнуло куда-то в желудок и забилось там, как птаха. Горячая волна окатила от макушки до самых пяток. Инстинкт сработал помимо его воли, приказав рукам медленно закрыть дверцу и так же бесшумно защёлкнуть щеколду. Нервная дрожь сотрясла худенькое тельце. Пятясь назад, он наступил на ноги отца и упал в его руки.

        Отец и мать без слов догадались: произошло то, чего они страшились все эти восемнадцать долгих месяцев. Хая мгновенно закрыла рукой рот девочке и прижала её к себе.
        – Он видел меня, – прошелестел Арик.

        Все замерли. Снаружи было тихо, наверно, полицай пошёл за подмогой. Скоро раздадутся крики. Это был конец.
               


ГЛАВА 11. ПОБЕГ



        Как жаль, что нет больше собаки! Как узнать, здесь ли полицаи или ещё не вернулись? Может, они в доме, ищут, чем поживиться. Им спешить некуда, знают, евреям не уйти. Было тихо. Вот и кантовка дверцы схрона растворилась в кромешной тьме их ямы. В январе рано темнеет, скоро будет шесть часов.

        Обычно после захода солнца полицаи остерегались ходить по дальним подворьям, но этот хутор был так близко. Всё может быть. Если всё-таки отложили облаву до утра, тогда им надо спешить, ведь надо собраться и уйти как можно дальше. Только куда? Хоть бы Могильник успел.

        Наконец отец решился:
        – Сидите тихо, как мыши!– прошелестел он одними губами.– Закройте щеколду. Ждите, пока я не вернусь.

        Приоткрыв дверцу, Александр настороженно всмотрелся в темноту, затем медленно полез наверх. Поднявшись, беззвучно опустил крышку схрона.

        Перестав дышать, вслушивались, пытаясь понять, что происходит в хлеву. Вот овцы испуганно шарахнулись, заблеяли, потом успокоились. Вот скрипнула дверь дома.

        Казалось, прошла вечность пока не раздался негромкий голос отца: «Открывайте, это я».

        Все трое сразу зашевелились. Арик почувствовал: его мочевой пузырь сейчас лопнет. Он первым рванулся наверх, отскочил на шаг и сразу приспустил штанишки.

        За ним вылезли Хая с Гитой, подождали, когда мужчины зай дут в дом, и поспешили в дальний угол схрона, присели на корточки, справляя нужду. Затем направились в дом. Там было темно, но тепло. Огня в печи не было, дрова прогорели и подёрнулись серым пеплом, но каменные печные бока ещё не остыли.

        Отец на ощупь нашёл керосиновую лампу и зажёг её. Мать задёрнула занавески на окнах.

        Стали быстро собираться. Одежда на всех была та же, в которой летом 1942-го пришли в этот дом. Старый лапсердак на отце, летнее пальтецо на матери. Но хуже всего было с Ариком. Рукава его тоненького пиджачка теперь доходили только до локтя. На пуговицы он не застёгивался – мальчик давно из него вырос. Куда в таком на мороз?

        Отец не растерялся, вырезал две дырки для рук в старой овечьей шкуре, натянул её на сына мехом наружу. В талии затянул старым хозяйским ремнём. Голову утеплили куском простыни, сверху нахлобучили картуз, к которому мать пришила две завязки из сложенной вдвое тряпицы. Старые хозяйские носки заменили варежки.

        Но что делать с обувью? Ботинки из Браслава давно стали малы, и ещё с месяц назад родители прорезали в них дырки для больших пальцев. Как идти в таких по снегу? Опять пошла в дело овечья шкура – два обрезка были намотаны на ноги шкурой наружу и связаны верёвкой.
      
        Подобным образом одели и Гиту.

        Когда отец надевал шкуру на мать, раздался негромкий стук в дверь и сразу:
        – Не бойтесь, это я, Могильник.

        Сердце Арика рванулось от страха, но быстро успокоилось.

        Мать поспешила открыть. Клубы холодного воздуха влетели в дом. На пороге стоял отец Гиты. Лицо вспотевшее, красное. Ресницы и брови в белом инее.

        – Успел, слава богу, на лыжах бежал весь путь,– Могильник пытался успокоить дыхание.– Хорошо, на месте был, когда пришла весть о Мазолевском.
        – Папа, папочка!– девочка бросилась к отцу, рыдая.
        – Ничего, дочка, ещё поборемся с судьбой. Не для того мы рождены, чтобы так сдаваться. Хватит плакать, идти надо.

        Гита сразу присмирела:
        – Тётя Хая, что ещё собрать?

        Хаины руки мелькали – каждый понесёт по котомке из старых мешков, детям поменьше, им с мужем – побольше. Картошка в мундирах, та самая, которую принёс им в схрон Мазолевский, каравай хлеба, склянка с льняным маслом, мешочек крахмала, мука, соль, лук отдельным мешочком, чтобы нести его ближе к телу. Котелок, четыре миски, деревянные ложки, спички, жестянка керосина. Их тряпьё. Пять катушек ниток – всё, что она нашла в доме, все иголки, ножницы. Два оставшихся напильника. И, конечно, ту единственную уцелевшую фотографию Арика младенцем в коляске, самую большую их драгоценность.

        – Нож возьми побольше,– говорил Могильник отцу,– волков в лесу много, голодные. Ещё топор. Куда идти-то, решили?
        – В лес, к партизанам.

        – К партизанам нельзя. Берут только мужчин, у кого есть оружие, и тех, кто служил в армии. Жён, детей не берут. Голодно в лесу, откуда продукты взять? Крестьяне напуганы. Если кто поможет и на него донесут, расстреливают на месте. Вот на прошлой неделе трое партизан постучались в дом к польскому крестьянину, а их полицаи выследили. Расстреляли их и хозяина. Нельзя туда,– твёрдо повторил Могильник.

        – Да, думал я уже, нет здесь знакомых, некуда идти. Разве что две семьи моих бывших учеников. Даже не знаю, в какой стороне они живут. Знаю только, что недалеко от Браслава.
        – Как фамилии?
        – Тадеуш Козловский, дети Михась и Константин.
        – Знаю такого, это далековато будет, километров тридцать пять по прямой. А второй кто?
        – Ян Янушевский, – сказал отец, понизив голос.– Дети Янык и Тадеуш.
        – Тот в другую сторону, ещё дальше будет. Давай попытаем Козловского, у него хутор подальше от дорог, он скорее согласится.
        – Хая, что ещё есть съестного? Бери всё! По лесу долго идти придётся,– распоряжался Могильник.– Давай сюда, я тоже понесу.

        Через четверть часа, затушив лампу, беглецы выскользнули через дверь, ведущую в хлев. Прислушались. Тихо. Светло – полная луна светила вовсю, отражаясь от белого, нетронутого снега.

        – Теперь ни звука, – шёпотом наказал Могильник и поспешил в сторону леса, стоявшего метрах в трёхстах позади дома.

        Холодный воздух тут же схватил беглецов в свои лапы, залез в нос, сдавил дыхание.

         «Скорей, – думали и дети и взрослые, – быстрей бы проскочить полосу между хлевом и лесом, её хорошо видно с дороги, и с косогора тоже. Хорошо, что деревня спит. Ой, как громко снег хрустит под ногами! Наверняка этот звук слышен издалека. Вот беда, в деревне проснулись и залаяли собаки. Успеть бы! Хоть бы никто не вздумал вглядываться в окно».

        Но вот и опушка леса. Крайние развесистые сосны спрятали их в своей тени. И сразу ноги стали проваливаться в снег. На лугу снег был плотнее, и его было меньше. Здесь же, на опушке, его набило на полметра.
        – Идти за мной, не отставать! – приказал Могильник, прокладывающий путь на своих коротких, широких лыжах.

        Гита следовала за отцом. Когда девочка вязла в сугробе, он возвращался и вытягивал её. За ней двигался Арик. Мальчик напрягался изо всех сил. Но ноги разучились ходить за долгое время сидения в схроне. Мать тяжело дышала позади него, ей тоже было трудно. Последним шёл отец, обвешанный котомками, с топором, засунутым за пояс.

        Лыж у них не было. Все четверо старались идти по колее, пробитой Могильником, но даже это не всегда помогало, и Арик часто по пояс оказывался в сугробе. Снег набивался под верёвки, крепящие куски овечьих шкур. Мешок оттягивал плечи. Когда мальчик начинал отставать, отец прикрикивал на него. Мать сначала заступалась, а потом выбилась из сил и тянулась молча.

        Наконец лес сменился равниной с торчащими здесь и там чахлыми деревцами и кустарником. Болото, догадался Арик.

        Здесь ветер остервенело вцепился в беглецов. Лица обледенели. Арик почти не чувствовал пальцев рук. Упасть и не вставать – это была единственная оставшаяся мысль в его голове.
        – Дойдём вон до той опушки, там передохнём, – прокричал Могильник, повернувшись к своей маленькой колонне.


        Еле передвигая ноги, ползли они, отворачивая лица от ветра. Час. Два. А может, и все три. Казалось, кромка леса, словно издеваясь, всё время отодвигается дальше. Вконец замучившись, Арик еле плёлся, не поднимая головы и не чувствуя пальцев застывших рук.

И наконец – вот она, опушка. Неужели дошли? Могильник провёл их немного вдоль леса, пока они не наткнулись на маленький сруб.
        – Сюда, – указал он. – Здесь когда-то жил старообрядец-отшельник.

        Воспользовавшись лыжей как доской, их вожатый откинул мягкий сугроб, заваливший низкую дверцу. Вошёл внутрь, за ним потянулись остальные. Столпились в дверях, не видя ни зги.

        Могильник на ощупь достал из кармана кремень – кусочек крепкого камня с острыми краями, потом кресало – обточенный на наждаке обломок рашпиля и фитиль. Приложил к камню фитиль и умело ударил кресалом о край кремня. Сноп искр брызнул на фитилёк. Могильник подул на него и, когда кончик покраснел, ткнул в фитиль тоненькую щепку – лучину. Зажёг её с одного конца и сразу же нагнул пламенем вниз. Чёрные тени метнулись по срубу, когда он поднял её повыше. Могильник укрепил лучину в металлической распорке на стене, зажжённым концом вниз.

        Отец плотно прикрыл входную дверь и подтолкнул Арика вперёд. Здесь было холодно, но не было ветра. Вдоль стены крохотного помещения с земляным полом тянулась лавка. Дальний угол занимала небольшая печь, сложенная из серых валунов. Рядом лежало несколько берёзовых поленьев.

        Могильник достал из-за пазухи собранный по дороге мох с еловых веток. Взял топор у отца и нарубил лучинок. Умело положил мох в середину топки, обложил его лучинками на манер колодца, а сверху пристроил три поленца. Поднёс огонёк ко мху. Он вспыхнул, пламя рванулось вверх, и сразу занялись тонкие лучинки. Затем огонь перекинулся на полешки. Берёзовые дрова враз затрещали.

        – У кого замёрзли руки, ноги – не подносите их сразу к огню, держите их в одежде, пока не отогреются, – посоветовал Могильник.

        Стало теплеть, все повеселели. Дети плюхнулись на лавку по сторонам печки.

        Арик не удержался и положил окоченевшие ладошки на уже теплеющий валун. Через пару минут кровь стала поступать к замёрзшим кровеносным сосудам, вызывая дикую боль. Мальчик отдёрнул руки, спрятал их назад, в носки, служившие ему варежками, стараясь не заскулить.

        – Хая, давай котелок. Принесу снега, растопим, – командовал Могильник.

        Отец был послан нарубить сосновых веток.
        Когда плотно набитый снег в котелке растаял, отец Гиты вынес его на улицу и добавил туда снега. Так он повторил ещё несколько раз, пока котелок не стал полным. Тогда Могильник поставил его на пышущую жаром печь.

        Мать разлила горячую воду по мискам вместо чая. После ночного перехода жажда душила, и миски мгновенно опорожнились. Хая попыталась выдать всем по кусочку хлеба, но не тут-то было, каравай превратился в ледяной ком, не лучше было и с картошкой. Тогда женщина развела немного муки в своей миске и вылила смесь в котелок. Как только вода в котелке закипела, мука стала густеть. Тогда Хая сняла котелок, добавила туда чуть-чуть соли и льняного масла. Потом разлила по мискам этот суп бедноты, в народе называемый затирухой. Раздала ложки.

        Едва получив из рук матери похлёбку, Арик поспешно отправил полную ложку в рот. И сразу почувствовал, как растекается по телу тепло, устремляясь вниз по пищеводу, возвращая к жизни смёрзшийся желудок.  Мальчик подумал, что никогда ещё не ел ничего вкуснее и живительнее. Это было как в сказке – Иван-Царевич выпил живой воды и воскрес.
 
        – Прошли мы где-то километров девять, – сказал Могильник. – Теперь мы далеко от дорог, будем идти по свету. А сейчас поспите немного, я послежу за печкой. Скоро утро.

        Это было последнее, что услышал Арик, глаза его закрылись, так и уснул, упакованный в овечью шкуру, сжимая в одной руке ложку, а в другой пустую миску…
        Проснулся от тряски – это был отец:
        – Вставай, сынок, пора идти.

        Печка уже не топилась, но от валунов ещё шло последнее тепло. Арик заметил: возле печки опять лежала стопка заготовленных полешек, должно быть, Могильник нарубил дров, пока они спали. Неяркий свет проникал из крошечного окошка.


        Лучина догорела.

        Мама сунула сыну миску с супом из толчёной картошки и кружочков лука, чуть приправленным льняным маслом.

        Оказалось, что все уже поели и кончали паковать свои заплечные мешки. Арик заторопился. Быстренько прикончив свою похлёбку и нацепив с помощью отца заплечный мешок, он поспешил к выходу.

        На улице потеплело. Недавно, видимо, прошла небольшая метель, припорошившая их вчерашние следы. Было тихо. Солнышко уютно облачилось в лёгкую шубку из облачков. Арик блаженно обратил к нему своё лицо и замер. Но тут Могильник дал команду начинать движение.

        Сегодня идти было значительно легче. Не надо было бороться с ветром, и мороз не обжигал, хотя по-прежнему беглецы часто застревали в сугробах.

        Мальчик оглядывался по сторонам. Изголодавшаяся в схроне душа истово впитывала красоту сосен в инее и искрящегося, переливающегося снега, белого, иногда синего, иногда розового. Чуть в стороне протянулась цепочка заячьих следов, а на деревьях белка прыгает с ветки на ветку. Поднялась повыше, спряталась за ствол, только голова торчит, и настороженно следит за вереницей людей.

        Так и отшагали они километров семнадцать с одним маленьким перекусом – картошкой, которую мама с утра несла под пальтецом. Уже было темно, когда Могильник привёл их на лесную поляну, где стоял высокий стог сена.
        – Спать будем в стоге, – пояснил он и взял отца рубить сухостой для костра.

        Он всё делал умело, и скоро огонь пылал подле трёх больших валунов. По противоположным сторонам костра Могильник и отец положили два ствола, служивших сиденьями. Тонкую жердину с навешенным на неё котелком примостили на валуны. Мать опять сварила затируху.

        Начало холодать. Дети придвинулись к самому огню, пытаясь не упустить ни капли тепла.

        Через какое-то время Могильник выкатил из костра несколько валунов поменьше, обернул их в свою шубу и отнёс в сено:
        – Будет нашей печкой, – подмигнул он Арику.

        И вправду, когда, поев, залезли они в пещеру, вырытую Могильником в стогу, сено там было тёплым, его грели валуны.

        Беглецы крепко прижались друг к другу. Дети посередине, затем Хая, а мужчины легли по сторонам. Вместо одеяла – солома. Ею же прикрыли вход в их тайное логово, оставив свободным лишь небольшой уголок, чтобы было чем дышать.

        Арик проснулся среди ночи, то ли от стужи, то ли от негромкого, настораживающего воя.
        – Волки, но ты не бойся, они далеко. Спи, – сказал Могильник и снова провалился в сон.

        Только мальчик уснуть не мог. Тихонько, чтобы не разбудить мать, он подполз ко входу, отодвинул солому, затем осторожно выглянул.

        Против его ожиданий, кромешной тьмы не было, словно невидимые фонари подсвечивали спокойно спящую землю. В их сиянии снег поблёскивал синим. Костёр погас, и только головешки то и дело мигали тёмно-бордовыми, весёлыми искрами.

        Тёмный лес торжественно стоял на страже таинства ночи.

        Арик поднял лицо вверх и ахнул. Никогда в жизни не видел он такого неба. Оно было рядом, чёрное, огромное, бездонное. Месяц куда-то пропал, должно быть, ушёл за горизонт. Звёзды мерцали, словно подмигивали ему. Их было столько – и не сосчитать, с туманностью посреди неба. Арик знал, что это Млечный Путь – галактика. Об этом он вычитал в одной из книг.

        А это что за белая полоска, черкнувшая небо? Да то ж падающая звезда! Эх, жаль, не успел загадать желание.

        Мальчик улёгся на спину головой к входу. Поджал ноги, руками нагрёб на себя солому, толстым слоем покрыв ноги, и грудь, и даже лицо, только нос и глаза оставил открытыми.

        Так и пролежал, не сводя глаз с неба, пока на востоке не засветлело. А когда звёзды стали бледнеть, Арик и не заметил, как уснул.

        Однако его вскоре разбудили, и они снова тронулись в путь.

        До хутора Тадеуша Козловского оставалось пять километров.

        Могильник оставил Хаю с детьми на заброшенном хуторе, а сам с отцом отправился на переговоры.

        Их не было несколько часов, и всё это время Хая истово молилась. Вернулись они с полными руками, но угрюмые и подавленные. Рассказали, что, как ни умоляли, Козловский не согласился рисковать своими детьми ради сына пана учителя и дочки Могильника. Он был запуган, рассказывал, как расстреляли польскую семью неподалёку. Просил понять и простить. Потом спохватился, пошёл в дом, вынес кусок солёного мяса, каравай хлеба и стопку оладий, завёрнутых в немецкую газету.

        Отец спросил, нет ли у них старой обуви или одежды, из которых вырос их младший сын. Хозяин хутора велел подождать, крикнул что-то жене, а сам полез на чердак. Спустил оттуда стоптанные сапоги, облезлую куртку и слежавшуюся шапку.

        Следом выбежала хозяйка и передала им свою старую кофту и заячью шубку с вылезшим мехом. Конечно, сапоги, даже и стоптанные, были богатством, ведь овечий мех, которым были обвёрнуты ноги Арика, стёрся и грозил распасться на части. Гите достались кофта и заячья шубка.

        Но что им делать теперь? Идти к Янушевскому? А если и он откажет? Ни одной больше души не знали они в этом краю. Родители сидели, окаменев. Даже Арик в свои десять лет чувствовал: отец и мать сломлены горем, семья на краю пропасти, за которой погибель.

        Первым опомнился Могильник.
        – Через десять минут выходим, – скомандовал он твёрдо. – Хая, дай всем по оладье и кусочку мяса!
 
        Окрик помог, мать взяла себя в руки и начала действовать.

        Вскоре беглецы, растянувшись змейкой, заспешили след в след по лыжне, пролагаемой Могильником.

        И снова три дня холода, ночёвок где придётся и тяжёлого пути впроголодь. Всю дорогу их не оставляла мысль: какие слова сказать хозяину, чтобы согласился спрятать их? Как достучаться до его души? Смилостивится ли судьба над ними в этот раз?



                ГЛАВА 12. ЯН ЯНУШЕВСКИЙ



        Только на четвёртый день подошли они к хутору Янушевского. На этот раз Хая настояла идти всем вместе.

        – Ведь всё равно пропадать, – пояснила она. – Дальше нам не уйти – некуда, обувь изорвалась, хлеб и картошка кончились, осталось только немного муки.

        Долго стояли на опушке близкого леса, наблюдая, не видно ли посторонних. Было тихо, как будто всё замерло, – ни повозок, запряжённых лошадьми, ни машин, ни взволнованного крика птиц, словно сама природа сжалась от страха за беглецов.

        И тогда они решились и гуськом направились к хутору. Хозяйская собака, учуяв их, залилась злобным лаем. Встревоженный хозяин вышел на крыльцо, вгляделся. То ли вид несчастных его напугал, то ли хотел он отвести от себя приближающуюся беду, но только владелец хутора три раза перекрестился.

        – Дзень добрый, пан учитель, – мужчина узнал Александра.
        – Дзень добрый, пан Янушевский, – устало ответил тот. – Это моя жена Галя, мой сын Арик. А это – наш провожатый, пан Могильник, и его дочь Гита.
        – Как же вам удалось избежать смерти? – горестно удивился хозяин.– Ведь всех убили, гетто ликвидировали.
        – Добрые люди сберегли. Только вот угнали их в Германию. Ради Христа, помогите. Спрячьте нас.

        Янушевский аж потемнел лицом. Не давая ему опомниться, Хая вклинилась в разговор:

        – Мы целый день будем сидеть в схроне. Как мыши.
        – Схрон выкопаем в хлеву. Из него ни ногой, никто не увидит, – просил отец.
        – А если узнают? – сомневался Янушевский. – Ведь за укрывательство – расстрел. А у меня дети.
        – Я уйду в лес, сберегите хоть мою дочь!– взмолился Могильник.

        На крыльцо вышла жена хозяина, пани Ядвига, и встала рядом с мужем. У доброй женщины глаза сразу наполнились слезами.
        – Матка Боска! Что с вами сделали, сердечными, – всхлипнула она.
        – Погоди, – остановил её муж.

        Хая бросилась в ноги хозяевам. Протянула к ним руки, моля:
        – Если не можете взять всех, спасите наших детей, ради Господа Бога. Чем же они виноваты, что родились на свет? Ведь вы тоже родители. Представьте, если бы вам надо было спрятать ваших сыновей.

        Услышав эти слова, хозяйка, уже не стыдясь, утирала глаза и теребила мужнин рукав.

        Арик заметил, что хозяин заколебался. Отец воспользовался этим:
        – Клянусь жизнью своего ребёнка, если мы уцелеем, я оплачу учёбу в университете обоим вашим хлопцам.


        Было видно, хозяевам очень понравилось это предложение, им было не под силу платить за образование. А без диплома их сыновьям уготована тяжёлая доля бедняков.

        – У нас самих есть нечего. Немцы всё повывезли. Картошки осталось полтора мешка, а муки и того-то с полпуда. Только баран и овца остались, успели их в лесу спрятать. Нельзя их резать, на племя они. Три курицы, но зимой они не несутся.
        – Нам много не надо, маленький кусочек хлеба на день, да воды, и всё, – умоляла мать.

        Хозяин пристально взглянул на Арика. Увидел худенькое лицо с не по-детски серьёзными молящими глазами. Горькая улыбка сама, помимо воли, тронула его губы:

        – Мы все равны перед Богом, и католики, и иудеи. Заходите, поделим всё, что есть, по-христиански.
        – Спасибо вам! Бог благословит вас за вашу доброту! – мать бросилась целовать руки хозяев.
        – Храни вас Господь! – Могильник поклонился в пояс, наскоро попрощался и заспешил в лес.

        В тот же день отец начал копать схрон. Земля промёрзла, и он был вынужден использовать ломик, чтобы пробить верхний слой. Арик, Гита и Хая поднимали выкопанную землю наверх и равномерно рассыпали по хлеву.

        Спать в ту ночь не ложились. Застелили верх схрона старыми кривыми досками. Отец сколотил раму и укрепил её по краю настила, потом изготовил маленькую дверцу. Вместе покрыли верх схрона соломой, потом насыпали поверх земли, затем снова солому. И даже прикрепили солому к дверце, воткнув её в щели между досками.

        Закончили уже по свету, спустились в схрон, чувствуя себя почти счастливыми. Так и заснули сидя, обессиленные, но спокойные.

        И снова потянулись дни в яме. Как и раньше, овечья моча капала на их лица. Как и раньше, намокали штаны и горела кожа. Как и раньше, родители были вынуждены сидеть весь день согнувшись, с опущенной головой.

        Что было не так, как у Мазолевского, – не покидающее ни на секунду чувство голода. Хозяева делились последним. Но всё, что они могли дать, был маленький кусочек хлеба на день, а вечером крошечная миска жиденького пустого картофельного супчика. Через раз супчик заменялся киселём из неочищенного овса, конфискованного у лошади, которая теперь должна была довольствоваться только сеном. Хлеб пёкся наполовину с отрубями, предназначавшимися для кур. Он был тяжёлым и твёрдым, как камень. И тем не менее таким желанным! Мать научила Арика с утра делить весь дневной рацион хлебa на двенадцать частей. И каждый раз, когда песочные часы показывали, что прошёл час, съедать один кусочек. Так и жил теперь мальчик, ежесекундно торопя песок в часах, ожидая, когда наконец пройдут очередные шестьдесят минут.

        Однажды, вылезя из схрона по нужде, мальчик, подстрекаемый голодом, поднял клок соломы и набил ею рот. Попробовал жевать. Солома больно уколола язык и нёбо. Была она сухой и жёсткой. С трудом удалось Арику перетереть зубами небольшую часть, превратив её в кашицу. Но когда он попробовал сглотнуть, недожёванные куски застряли в гортани. Спазм перехватил горло, извергнув наружу содержимое пустого желудка и наполнив рот горечью.

        Мальчик утёр рот, потом смахнул навернувшиеся слёзы.
        – Значит, солома не для людей, – сказал он сам себе.

        Потом заглянул к лошади.
        – Здравствуй, конь, – прошептал мальчик, – есть у тебя что покушать?

        Крестьянская лошадка с удивлением подняла голову и перестала жевать. Влажный карий глаз уставился на Арика, она его не знала. А мальчик уже рылся в её яслях, выискивая хоть что-нибудь съедобное. Увидел крохотный стручок мышиного горошка, схватил и, не отходя от стойла, открыл его створки. В середине лежали шесть крошечных семян. Арик жадно отправил их в рот.

        Лошадь укусила маленького вора за макушку. Брызнула кровь. Мальчик охнул, испуганно отскочил. Зажал рану рукой. Кровь заструилась между пальцами, затекая в глаза и рот. Что же он теперь скажет родителям? Ведь ему было строго-настрого наказано, справив нужду, немедленно возвращаться в схрон.

        Сняв пиджачок и рубашку, мальчик вытер ею лицо и прижал к ране. Кровь остановилась.

        После он облачился в покрытую красными пятнами рубаху и натянул поверх пиджачок. Арик вернулся в яму, ничего не сказав родителям о своём ранении. В темноте схрона мать и отец ничего не заметили. Но вскоре рана загноилась, а потом на её месте образовался лишай, который дико чесался.

        Но даже это не могло остановить мальчика от набегов на корм лошади. Постепенно она привыкла к нему и спокойно позволяла рыться в её кормушке. Да вот только несколько зёрнышек мышиного горошка не могли утолить голод.

        Арику снилась еда, о ней он думал и мечтал дни напролёт.

        Часто вспоминался его последний довоенный день рождения. Мама сварила куриный бульон с шариками из мацы. Они просто таяли во рту. При этом воспоминании рот мальчика всегда наполнялся голодной слюной. Потом были жареная курица и картофельные латки. А на сладкое – янтарная тушёная морковь, цимес по-еврейски и яблочный струдель, испечённый бабушкой.

        Как теперь ругал себя Арик! Ведь он тогда не дотронулся до струделя, спеша к своим главным подаркам – книгам. Читать он научился в четыре года, по-польски и по-русски. И с тех пор книги стали его самыми большими друзьями. Они открывали ему другой мир, рассказывали об удивительных людях.

        Арик помнил, как, усевшись на полу, он с благоговением разглядывал книги. Одна была на польском, с картинками.
        – Януш Корчак, «Король Матиуш», – прочитал мальчик, замирая от радости.

        Это был подарок тёти Жени и дяди Исаака. Вторая книга была на русском, подарок сестры матери из Москвы. Арик с любопытством взглянул на кудрявую голову мужчины, напечатанную на обложке. Ниже было написано: «Александр Пушкин. Стихи».

        Открыл первую страницу, прочитал: «У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том».

        Слова удивительным образом складывались в рифму, свободно текли и одновременно сверкали подобно самоцветам. Оторваться от книги было невозможно.

        Перелистывая страницы, Арик краем уха слышал, как мать села к пианино, а отец взял скрипку. Оба были чудесными музыкантами, ведь мама окончила Варшавскую консерваторию по классу фортепьяно.

        Потом, как всегда, начались взрослые разговоры. Арик слышал, как мать сетовала, что они вернулись из Москвы, когда так неспокойно в мире и гитлеровская Германия почти у порога.

        – Красная армия нас защитит, – говорила сестра отца, тётя Женя.
        – Я не мог там больше оставаться, – в который раз повторял отец. – Меня бы объявили польским шпионом, пошёл бы вслед за твоим братом.

        Арик прислушался, он любил маминого брата, весёлого, с курчавой головой и очками на металлических дужках. Дядя целыми днями пропадал на работе, но по воскресеньям всегда брал его погулять по Москве. Когда их семья перебралась в столицу, они полгода жили в его комнате. В той квартире было много комнат, и в каждой обитало по семье. Зато кухня была одна на всех и туалет. Это было так весело! Особенно когда соседка Маня, работавшая кондуктором трамвая и обладавшая очень громким голосом, колотила кулаком в дверь уборной:

        – Выходи, подлец, не могу больше терпеть.

        Или когда все хозяйки варили щи, пели, ругались, махали друг на друга половниками.
        Мама с гордостью говорила, что её брат был большим начальником. Но однажды дядя исчез, а потом им сказали, что он – враг народа.

        Ребенок понимал, что значит слово «враг» и что значит «народ». Но он никак не мог соединить два этих слова вместе. А родители отказывались что-либо объяснить.

        Арик помнил, как они с матерью oдин раз ходили в тюрьму отнести дяде передачу, но когда пришли во второй раз, передачу не взяли, сказав: приговор приведён в исполнение. Арик не знал, что это значило, но понял, произошло что-то плохое. Он никак не мог взять в толк, как его дядя, такой добрый и умный, мог быть чьим-то врагом. Арик попытался расспросить мать, но та только цыкнула на него и строго-настрого приказала никогда и ни с кем это не обсуждать. И даже не упоминать имя дяди. Ради их семьи, сказала мать. «Всё-таки взрослые – странные люди», – подумал тогда Арик.

        Там, в Москве, просыпаясь ночью, он часто слышал, как плачет мать, умоляя остаться, а отец что-то ей приглушённо доказывает, повторяя снова и снова, что надо возвращаться в Свенцяны, здесь оставаться опасно. Арик никак не мог понять, что может быть опасного в такой красивой Москве.

        Оторвавшись от книги, именинник оглянулся на взрослых.

        Родители выглядели расстроенными. Бабушка сидела подавленная, не зная, что сказать. После неожиданной смерти мужа, потери их родового дома в счёт покрытия долгов, она растерялась. Муж всегда был её надежной опорой. Он крепко стоял на ногах, имел своё дело – первую в их Свенцянах бензоколонку. Но однажды цены на бензин резко подскочили. Пришлось занять денег, чтобы удержать дело на плаву. Дед не выдержал переживаний и скоропостижно скончался. Кредиторы забрали и бензоколонку, и их дом. Тогда и решили отец с матерью поехать в Москву, где жили Хаины две сестры и брат. Прожили там пять лет и возвратились в Свенцяны в аккурат перед приходом немцев.

        – Это ж надо было нам вернуться, за шесть месяцев до начала войны, – повторяла мать. – Наше еврейское счастье.

        После трёх лет, проведённых в гетто и схронах, мальчик очень хорошо понимал, что имела в виду его мама. Ему теперь десять, и он знает, что такое фашисты, полицаи, что такое смерть и что такое счастье.

        Счастье – это такие люди, как Мазолевский, как Янушевский. Счастье – это кусочек хлеба, даже если и самый крошечный. Тёплая печь. Сухая одежда. Счастье – это те звёзды, которые он видел, когда они скитались по лесу. Воздух, которым можно дышать. Счастье – это жизнь.



                ГЛАВА 13. ЗА ЧТО ?



        Арик много раз спрашивал, почему немцы убивают евреев. Но отец всегда отнекивался, говорил, что тот должен сначала подрасти, чтобы понять.

        Теперь ему исполнилось десять. Как ни пытались родители не упоминать в его присутствии убитых родственников и знакомых, они понимали: сын всё знает и ищет ответы. И вот однажды, когда мальчик опять задал мучивший его вопрос, отец решился:

        – Ты знаешь, Арик, в «Письмах с земли» великий американский писатель Марк Твен писал: «Все народы ненавидят друг друга, и все вместе они ненавидят евреев». История человечества – это непрекращающиеся войны. Как ты думаешь, кого чаще всего ненавидят?

        Мальчик ответа не знал и, растерявшись, вопросительно посмотрел на отца. Тогда Александр продолжил:
        – Ненавидят тех, кто живёт рядом и с кем надо делить место под солнцем. А евреи, лишившись своей страны, жили среди других народов девятнадцать веков. Ещё в Древнем Риме проживало несколько тысяч евреев. Одни из них были рабами, другие – свободными людьми. При одних правителях империи иудаизм был дозволенной религией. При других синагоги запрещали и разрушали, а евреев изгоняли. Так иудеи рассеивались по свету, шли на запад и восток, в места, где жили в то время варвары. Это территории современных Германии, Франции, Испании, Чехии и Великобритании. Бежали налегке, унося только детей, a также знания и умения, передовые для того времени. Они заново начинали жизнь среди болот и лесов, в окружении диких племён. Как ты понимаешь, выживали только здоровые, сильные духом и сообразительные. Так естественным отбором суровейших условий формировалась нация.

        – Пап, а как они на новом месте, без ничего?
        – Да, сын, поодиночке не сдюжить, а потому селились общиной. Помогали друг другу. Много и тяжело работали. За годы гонений поняли: будущее в детях. Живя впроголодь, не скупились на образование детей. Почитали свою историю. Предпочитали смерть крещению. Веками хранили свой язык.
        – А дальше? – спросил Арик, когда отец умолк.

        – А потом разразилась катастрофа. Римский папа объявил крестовый поход в Палестину для освобождения Иерусалима с гробом Господним. Летом 1096 года от рождества Христова жители всех немецких городов и деревень и земель Восточной Франции направились в Палестину. Вся эта лавина оборванных, голодных и жаждущих крови неверных валила через территорию Богемии и Моравии, сейчас это Чехословакия. И первыми инородцами на их пути оказались евреи: ремесленники, торговцы, ростовщики. У них были дома и мастерские, построенные усилиями поколений. Голодная толпа оборванцев ликовала – тут было чем поживиться!
        – И что?

        – С именем Бога на устах они бросились обращать евреев в христианство. Кто отказывался, а таких было большинство, убивали на месте. Грабили и тех и других. Как написано в хрониках, в одной только Праге добыли золота и драгоценностей больше, чем греки при осаждении сказочно богатой Трои. Забирали всё подряд – телеги, одежду, обувь, посуду, мебель, всю домашнюю утварь. Загрузившись до верха, повернули домой. Зачем идти в Палестину? Спасибо Господу Богу, и так наградил сполна.

        – Папа, а что было потом? Не все же евреи погибли, когда грабители ушли?
        – Нет, сын, не все. Но, к сожалению, это был не единственный крестовый поход. Они продолжались до середины пятнадцатого века. И с каждым еврейское население Европы заметно редело. Иудеи бежали дальше на восток. В малообжитые, гиблые места.

        – Пап, а дальше? Стало лучше?
        – Нет, стало страшнее. В середине четырнадцатого века в Европу из Китая и Индии пришла эпидемия чумы. «Чёрная смерть» унесла жизни половины жителей континента. Особенно пострадали города. Там умирало девять человек из десяти...

        Сейчас медицина знает, что болезнь начинается от укуса заражённых блох, живущих на грызунах. А где было больше всего крыс и мышей? В средневековых городах. Они тонули в грязи.

        По улицам текли нечистоты. Помойные вёдра и ночные горшки опорожнялись прямо из окон. Туда же шли все домашние отбросы и мусор. Во всём этом копошились полчища крыс и мышей. Прямо раздолье для чумы.

        Рожица мальчика сморщилась от омерзения.

        – Вот ты, Арик, слышал о «божьей росе»?– спросил отец.– Нет? Так в средневековье называли вшей. Никто и не думал стыдиться своей одежды, кишащей вшами и блохами. Ведь христианская церковь проповедовала отказ от жизненных удовольствий. Призывала наказывать грешное тело, и люди не мылись годами.


        – Как же так, – изумился мальчик, – и богатые тоже?
        – Да, представь себе, королева Испании Изабелла Кастильская, а это конец пятнадцатого века, хвасталась тем, что она за всю жизнь мылась всего два раза – при рождении и в день свадьбы.
        – Тьфу, какая гадость! – выдохнул Арик.

        – Вши и блохи прыгали с одного человека на другого, разнося заразу. Каждый укушенный чумной блохой погибал в течение недели. Хоронить их не успевали. Умерших сбрасывали в реки. Трупы, плывя вниз по течению, заражали воду для питья, выкашивая жителей следующего поселения.

        Мальчик в отвращении прикрыл рот ладошками: «Это же ужас!» А отец продолжал:

        – Люди обезумели. Не понимая, почему пришла чума, решили, их отравляют «чумным ядом» злодеи. Первым подозрение пало на иноверцев. Евреев вешали, топили, сжигали живьём. Не забывая перед этим сорвать с несчастных одежду, обувь и украшения. Ну не пропадать же добру! – скорбно хмыкнул отец.– Мало кому тогда удалось спастись. Чудом выжившие бежали на восток. Там лежало Польское королевство со столицей в Кракове и с обезлюдевшими городами: монголо-татарские орды убили или увели в плен их жителей. Польским королям позарез нужны были ремесленники и торговцы, ведь своих не осталось. Они обрадовались евреям. А те приходили со своей религией, со своим языком – идишем, со своим ремеслом, своим умением приспосабливаться и выживать, с умением торговать и обращаться с
деньгами. Вот как в Кракове образовалась еврейская община.

        – Так в Кракове евреям жилось хорошо? – спросил Арик.

        – Не совсем,– горько улыбнулся отец.– Немецкие купцы и ремесленники также бросились переселяться в соседнюю Польшу, ловя свой шанс. Они покончили с ненавистными евреями на родине. И надо же, встретили их вновь в Кракове. Думали, вот она – золотая жила: польские купцы с Европой торговать не умеют. А вот немцы умеют! На такой торговле легко нажить богатство! Если бы не треклятые евреи! Эти еврейские свиньи веками успешно торговали в Европе. Мало того, благодаря своим связям с соплеменниками торгуют и с Востоком! Чтоб им пусто было! Извели их под корень в Германии, так опять повстречали в Польше! Надо начинать всё сначала! Поднять всех на ноги! И вот из Германии повалили проповедники, изобличающие христопродавцев. Польские ксендзы подхватили, в 1407 году один из них вещал с кафедры: евреи убили христианского младенца, чтобы на его крови замесить мацу. Это «откровение» стрелой разлетелось по городу, за ним понеслось: «Убей неверного! Бог просит отмщения!» И вот уже льётся еврейская кровь, лежат истерзанные тела взрослых, детей и стариков. Трупами завалены улицы. Тех, кто остался в живых, выселили за стены Кракова. С пустыми руками. Имущество несчастных растащили.

        – И куда пошли евреи? – спросил поражённый мальчик.

        – А куда было деваться? Уходили всё дальше на восток – на территорию современных Белоруссии и Украины, в маленькие городки и сёла. Так возникли еврейские местечки, как наши Свенцяны. Вот ты, конечно, слышал фамилии Нюрнберг, Гамбург, Шпейер, Эпштейн? А знаешь, откуда они взялись? В 1804 году российский император Александр Первый издал «Положение о евреях», в котором высочайше повелевал дать всем евреям фамилии. Кого-то назвали по профессии, например, Шнайдер и Шнайдерман от слова «портной» или Шустер от «сапожник». Но многие взяли фамилии по названиям мест, откуда пришли их предки, – из немецких городов Нюрнберг (нем. Nuremberg), Гамбург (нем. Hamburg), Эпштейн (нем. Eppstein), Шпейер (нем. Speyer), что стоит на берегу Рейна.

        – Папа, а что же евреи не остались жить в Иудее? Почему они не возвращались из Европы назад? Почему не сражались за свою землю?
        – Нет, сын, иудеи были смелыми и отважными защитниками своей земли. В отличие от других народов, крошечная Иудея постоянно поднимала восстания против гигантской Римской империи. Все брались за оружие – и ремесленники Иерусалима, и крестьяне гористой Галилеи.

        – А почему тогда они не победили захватчиков? – спросил мальчик.
        – Ты, наверно, не слыхал ещё, в первом веке нашей эры Рим послал для укрощения Иудеи целый легион. Император был уверен, через две недели Иерусалим будет взят. Но евреи разгромили этот легион. Со всеми его мощнейшими стенобитными орудиями, таранами, камнемётами и стреломётами. Непобедимые воины позорно бежали. И от кого? От крестьян и ремесленников.

        – Как же евреи смогли победить?
        – Да потому, что все поднялись, от мала до велика, и ремесленники, и крестьяне! Через несколько месяцев Рим отправляет три легиона! И в придачу за ними идут тысячи сирийских стрелков и всадников. Они сжигают поля, вырубают виноградники и масличные рощи. Но не могут справиться с самыми маленькими крепостями.

        Брови мальчика удивлённо приподнялись. А отец продолжал:

        – Тогда Рим двинул на Иерусалим шесть легионов! Их повёл Тит Флавий Веспасиан, сын самого императора! Представь, два легиона покорили огромный Египет, четыре – все германские племена. А тут шесть! Подойдя к Иерусалиму, они возвели четыре земляных вала. По ним двигались осадные башни, метательные машины. Но иудеи догадались прорыть подземные тоннели. Валы провалились вниз, увлекая за собой осадные сооружения. Убедившись, что Иерусалим не взять силой, римляне решили задушить его голодом. Они окружили город огромной стеной, скоро в нём кончилась еда. Матери, спасая детей, пытались выбраться из Иерусалима. Римляне их хватали и распинали на крестах. Умерших от голода так много, что их больше негде хоронить, их сбрасывают со стен в ущелья. Но город не сдаётся! Римляне возводят новые осадные валы и день и ночь бьют в стены Иерусалима. Наконец они у высоких стен храма на горе, ставшего крепостью. Шесть дней и шесть ночей осадные машины били в его стены. Легионеры приставляли лестницы и карабкались по ним вверх, но евреи сбрасывали их вниз. Тогда римляне подожгли храм.

        Иудейские защитники дрались среди огня. Они поднялись на крышу, сняли золотые острия, украшавшие храм, и ими метко разили римлян. Окружённые пламенем, они пели священные песни. И только когда крыша храма обрушилась, только тогда кончились песни, петь больше было некому. Все храбрые защитники погибли.
        – Это всё? – робко спросил Арик.

        – Нет, – покачал головой отец.– Рим ликовал – храбрая Иудея у его ног. Награбленным богатствам нет числа! А через несколько десятилетий Иудея восстаёт вновь. Во главе встаёт вождь Бар-Кохба, Сын Звезды. Евреи строят новые крепости. Соединяют крепости подземными ходами. Тогда Рим посылает на устрашение Иудеи своего лучшего полководца – Юлия Севера. Когда легионеры берут одну крепость, её защитники уходят под землёй в другую. Римляне боятся вступать в открытый бой. Они окружают крепости и жаждой и голодом убивают их защитников. Бар-Кохба, Сын Звезды, погибает в бою. Так цветущая Иудея стала пустыней. Мужчины погибли, сражаясь. Римляне перерезали всех женщин и детей. А на землю иудеев пришли соседние племена. Евреев там больше не было.



                ГЛАВА 14. ОЖИДАНИЕ



        Так, впроголодь, продержались они февраль. Недаром по-белорусски февраль – лютый. Весь месяц морозы стояли за тридцать. Стены схрона обросли инеем.

        Четверо отверженных сидели, тесно прижавшись друг к другу. Отогревали озябшие руки своим дыханием.

        К середине марта кончились запасы картошки и муки, как ни старались они экономить. Выручили те два напильника, которые принесли родители Арика. Янушевский сумел выменять один на пуд ржаной муки, а другой на полмешка картошки. Нитки и иголки были обменяны на бутыль с растительным маслом и соль.

        – Ничего, продержимся, – говорил Янушевский. – Нам бы дотянуть до мая, а там лебеда, крапива пойдут.

        Хозяева и их сыновья голодали наравне с ними. И к апрелю отощали так, что выглядели не лучше евреев, которых они укрывали. Арик часто замечал голодные взгляды Яныка и Тадеуша, когда они украдкой смотрели на его миску с супом или на хлеб. Но, голодая, ни разу эта семья не попрекнула их куском. Каждый день Хая истово молилась за хозяев, наказывая своему сыну всю жизнь помнить их доброту.

        Оттепель пришла с началом апреля. Тёплый дождь за три дня управился со снегом, утопив землю в воде. В схроне закапало с потолка, потекло по стенам. Целыми днями они сидели с банками и плошками в руках, ловя звонкую капель, и всё равно на дне набиралось столько воды, что иногда она доходила почти до пояса.

        Когда у Арика раздуло ноги и начались сильные боли в костях, отец был вынужден рискнуть и днём на ощупь вычерпывать воду в темноте схрона в вёдра, а потом вылезать и опорожнять их в дальнем углу хлева. Часть воды, конечно, просачивалась назад, так что отец работал непрерывно. Они все ему помогали.

        И всё равно Арик радовался мелочам. Как-то, выбравшись из ямы по нужде, услышал первую трель жаворонка. В другой раз выглянул из дыры в стене хлева и увидел чуть позеленевшую траву. Маленькое сердечко затрепетало от радости – дожили! Перетерпели эту жуткую зиму!

        Как только показались первые проталины на огороде, хозяева насобирали листья прошлогодней капусты, в гнёздах которых осенью красовались круглые кочаны. Эти листья грубые, поэтому их никогда не ели, оставляя зайцам. Теперь же это зелёно-коричневое, склизкое, перемёрзшее месиво было богатством, ведь это была еда.

        Потом, когда почва оттаяла, Янушевские тщательно переворошили землю, где осенью собирали картофель. Нашли пять вёдер малюсеньких, мёрзлых и прогнивших клубней. Мать и хозяйка перетёрли эту картошку на тёрке, образовалась чёрная зловонная жижа. Её долго отстаивали, потом процеживали и, что осталось, сушили на печи. Так они получили крахмал тёмно-коричневого цвета, из которого пани Ядвига пекла чёрные блины.
        – Я ж говорил, дайте только дожить до весны, – радовался пан Янушевский.

        Однажды хозяин принёс им прямо в схрон кувшин с берёзовым соком. Великий Боже, какая это была сладость! Голодные, они пили его и пили, столько, сколько могли принять их ссохшиеся желудки. И, о чудо, за пару дней перестали кровоточить дёсны – напасть, мучившая их уже с месяц. Вот только кости ломило, отчего Арик стонал во сне.
        – Ревматизм, – сокрушалась мать, вздыхая.

        Берёзы щедро отдавали свой сок в течение пяти дней, а потом погнали его в начавшие распускаться листья. Но за эти дни Янушевские сумели собрать целую кадушку. Снесли её в погреб. Запаса хватило на два месяца.

        Вскрылось ото льда близкое озерцо, и Янык с Тадеушем начали ходить туда с удочками и мелкой сетью. Приносили по две-три, а иногда и пять маленьких рыбёшек – плотву, линя, карасиков. Это был праздник – пани Ядвига варила уху: рыба, пара картофелин и дикий лук. Уха была жиденькой, но как она пахла!

        – Я мог бы съесть десять мисок, – мечтал Арик. Но, увы, мечта была несбыточной.

        Вскоре начались полевые работы, и мальчикам удавалось поудить, только когда шёл сильный дождь и пахать было невозможно. Они приходили с озера мокрые, продрогшие, но расцветали от похвал и благодарности остальных.

        Отец Арика сильно переживал, что не мог помочь хозяевам на огороде и в поле. А те старались засадить побольше, ведь зимой предстояло кормить четверых евреев.

        Потом картошка кончилась. Оставалось только с пару килограммов муки. Хлеб более не пекли – не из чего. Людей выручили крапива и лебеда, не дали пропасть. Росли они прямо у плетня. Пани Янушевская рвала их вёдрами, мелко резала, варила, приправляя мукой.

        Немного спустя с огорода зелёный лук пошёл, за ним редиска, укроп.

        Однажды Янык с Тадеушем сумели на удочку поймать утку-чирка, когда глупая утка схватила крючок с насаженным на него червяком. Пани Янушевская ощипала её, предварительно обдав кипятком. И хоть тельце утки без перьев было совсем крошечным, суп получился удивительно вкусным. Арик долго грыз доставшуюся ему косточку, пока от неё ничего не осталось, всё пошло в дело!

        Потом находчивые подростки изловчились поймать сурка, тощего после зимней спячки. Его мясо и кости растянули на целых три дня!

        Вот такими маленькими радостями и жили. Но была ещё одна радость у Арика. В горенке в доме у Янушевских он увидел на полке несколько книг. В том числе учебник по арифметике за четвёртый класс. Затаив дыхание от свалившегося нежданного счастья, попросил он разрешения взять книгу.

        – Что ты с ней будешь делать? – спросил хозяин. – Ты в школу-то ходил?
        – Нет, должен был начать в сентябре, но немцы пришли.
        – Что же ты поймёшь в этой книге-то? Вон, мои четыре класса кончили, а арифметика не далась. Сейчас и вовсе всё забыли, что знали.
        – Наш Арик арифметику очень любит, – поддержал Александр сына. – Решает любые задачи. Дайте ему одну, убедитесь сами.

        Пан Янушевский открыл учебник и зачитал первую попавшуюся задачу: «Два поезда вышли одновременно навстречу друг другу из двух городов и встретились через два часа. Скорость одного 35 километров в час, а другого на 5 километров в  час больше. Вычисли расстояние между городами».
        – Сто пятьдесят, – объявил мальчик.

        Янушевский взглянул в ответы.
        – Надо же, правильно! Ты, наверное, уже знал эту, – не поверил он. – Давай ещё одну!

        И вторая задача также была мгновенно решена.
        – Матка Боска! Вот и нате вам. Да как же так, – удивлялся хозяин.– Бери эту книгу, только береги!
        – А не можешь ли ты позаниматься с нашими-то? – нашлась хозяйка. – Они и грамоту забыли за эти три года.

        Вот так в свои десять лет заделался Арик учителем четырнадцатилетнего Януша и пятнадцатилетнего Тадеуша. Давал им задачи, объяснял, и подростки начали схватывать. Через пару месяцев тоже могли решить задачу. Их отец только диву давался, сверяясь с ответом. Ну надо же, в школе плохо усваивали, а здесь мальчонка быстро научил.

        Отец Арика занимался с хозяйскими детьми историей, географией. Арик сидел рядом, жадный до знаний. Но самым большим наслаждением был для него учебник арифметики. Как жалел он, что не мог брать с собой книгу в схрон. Ведь там было темным-темно.

        С того дня, когда открылись необыкновенные способности мальчика к математике, хозяйка очень зауважала Арика, всегда старалась налить ему лишнюю ложку супа. На день его рождения польская семья преподнесла ему подарок – варёное яйцо, снесённое одной из трёх куриц.

        Это было первое яйцо, которое не было склёвано курами. Зимой, если какая снесётся, она и две другие курицы тут же набрасывались на него, полностью выпивая белок с желтком и склёвывая мягкую скорлупу.

        – Солнышка им не хватает, – объясняли хозяева. – Вот по весне выйдут пару раз на волю, поклюют проклюнувшуюся травку и мелкие камешки, тогда скорлупа затвердеет.

        Это же яйцо хозяйка ждала. Каждое утро она прощупывала зады несушек. Поняв, что сегодня одна из куриц будет нестись, терпеливо ждала рядом с ящиком. Как только наседка привстала, женщина выхватила из-под неё ещё горячее яйцо.

        Арик остолбенел – ему подарили настоящее чудо. Белое, гладкое, тёплое. Мальчик долго вертел его в руках. Нюхал, гладил. Восторгался идеальным овалом. Потом очистил и поделил по-братски на восемь частей. Уж как хотелось ему проглотить целиком эту белую податливую мякоть с бледно-жёлтым шариком внутри, только помнил он, как остальные отрывали от себя еду, чтобы маленький еврейский мальчик не умер с голоду.

        Но было ещё одно чудо в его жизни. Как-то хозяин признался отцу, что по ночам иногда слушает по радио Лондон. Это было строго-настрого запрещено. В начале оккупации немцы приказали сдать все радиоприёмники. За неповиновение – расстрел на месте. Но Янушевский закопал свой в сарае. И с тех пор иногда по ночам приносил радио домой и ловил каждое слово на польском, доносящееся сквозь треск и радиопомехи.

        Он рассказал отцу о жестокой битве в Волжском городе Сталинграде, о Курской дуге, после которых стало ясно: непобедимая армия, как называли себя немцы, будет разбита.

        – Так, может, Красная армия придёт в этом году? – спросил с надеждой отец.
        – Нет, пока слишком далеко – немцы твёрдо стоят на линии Витебск – Орша – Могилёв. Окопались там, ох, трудно их будет выкурить!
        – Может, в следующем году тогда?
        – Дай-то Бог, будем молиться!

        И они молились. Истово. Каждый день. «Борух адонай, помоги, Господи, Красной армии перемочь нелюдей», – сотни раз за день шептали евреи.

         «Ойче наш, котрый йстещ в небе, приди, Красная армия, освободите нас»,– просили поляки.

        Арик, его родители и девочка Гита возносили молитвы на идише. Хозяева молились по-польски. Просили они об одном и том же.



                ГЛАВА 15. НЭМАЕ



        По ночам, вычерпав из схрона воду с овечьей мочой и застелив дно свежей соломой, спешил отец в дальний угол дома, где они с хозяином украдкой слушали польское радио, вещающее из Лондона. Так они узнали, что Красная армия перешла в наступление. Но как далеко ей удалось продвинуться, разобрать не удалось – немцы перекрыли радиоволну, врубив свои марши.

        Теперь дожидаться ночи стало ещё труднее.

        – Как там? Как? Прорвали фашистскую оборону или ещё нет?– свербило в голове мальчика.

        Мучаясь долгий летний день в темноте и духоте ямы, евреи торопили, подгоняли каждую минуту, каждый час. Быстрей, быстрей пришла бы полночь, когда пан Янушевский принесёт радио.

        И вот наконец наступила долгожданная ночь. Боясь шелохнуться и забывая дышать, Арик сидел за спиной отца, напряжённо вслушиваясь в каждый звук и пытаясь выделить сквозь треск и помехи хоть одно слово. И вдруг – о чудо, по радио забили кремлёвские куранты. Арик сразу узнал их перезвон. Сколько раз брал его дядя на Красную площадь, и он, задрав голову, слушал их музыку, когда золотая cтрелка cдвигалась в положение «двенадцать». А после курантов зазвучал знакомый, глубокий, незабываемый голос диктора.

        – От Советского Информбюро. Работают все радиостанции Советского Союза.
        – Юрий Левитан,– промолвил отец.
        – Воины 3-го Белорусского фронта продолжили успешное наступление. Стремительно продвигаясь вдоль Минского шоссе, наши подвижные части ночью вышли на ближние подступы к городу Минску.

        Выдержав паузу, диктор продолжал:
        – Советские танкисты и пехотинцы сломили сопротивление немцев на внешнем оборонительном обводе и одновременно с северо-востока, востока и юго-востока ворвались в город. К 7 часам утра немцы уже были выбиты из восточной части Минска.

        Тихонько подошла мать и встала возле Арика, вслушиваясь.

        – Наши войска, развивая успех, форсировали реку Свислочь и к полудню завершили разгром гарнизона противника. Советские воины полностью освободили от немецко-фашистских захватчиков столицу Советской Белоруссии, важнейший узел железных и шоссейных дорог город Минск.

        Что тут началось! Слёзы текли по впалым серым щекам матери, полгода не видевших солнца. Отец подскочил, схватил сына, и, как маленького, подбросил вверх.

        – Теперь есть надежда, – сказал он громко, не шёпотом. Впервые за этот год, а может, и за все три года.

        Арик знал, Минск был не так далеко. Неужели всего триста километров до Красной армии? Неужели это правда?

        На громкий возглас отца прибежала хозяйка, в ночной рубашке, прямо со сна.
        – Матка Боска, Минск освободили! – поспешил её обрадовать муж.

        Пани Янушевская всплеснула руками, а потом подошла к иконе и стала молиться.

        Уже брезжил рассвет. Светало рано, в четыре утра. Волей-неволей пришлось хозяину отправиться в сарай прятать радио, а им четверым – в схрон.

        В тот день, сидя в темноте ямы, мальчик не спал. Радость билась в груди, рвалась наружу.
        – Папа, как ты думаешь, когда Красная армия будет здесь?– прошептал он отцу на ухо.
        – Не знаю, сынок, надеюсь, что до зимы. Молись, Арик!

        И опять все они молились. Просили Бога помочь Красной армии.

        И Бог услышал. Прошло всего два дня, как до ямы донёсся отдалённый рокот. Сначала подумали, идёт гроза. Но гул не стихал, а усиливался с каждым часом. Неужели Красная армия? Так быстро? Да не может быть! А если?..

        Что предпринять? Прятаться в схроне? А вдруг немцы будут отступать через их хутор?

        Похватали, что под руку попало, – одеяла, одежду, зеркало, инструменты и даже кое-что из мебели, чтоб не разграбили. Всё, что нашли съестного, спички. Кур посадили в клетку. Всё это лихорадочно погрузили на телегу. Запрягли лошадь. Места людям не хватило, брели за телегой, навьюченные узлами. Янек с Тадеушем погнали барана и овцу с рождённым весной ягнёнком.

        В лесу, недалеко от опушки, где деревья сгрудились, затрудняя проезд, распрягли лошадь и замаскировали телегу в кустах. Животных отвели дальше в лес. Привязали лошадь и овец к дереву. А сами устроили себе схрон в километре от них, в самой густой части леса, за болотцем, дорогу через которое знали только местные. Выкопали яму и прикрыли еловыми мохнатыми ветками. Опустили туда клетку с курами. Чтобы несушки не кудахтали, накрыли их одеялом.

        Вот тут-то и началось. Прямо над их головами пролетали пушечные снаряды, с отвратительным воем проносились мины.

        Ни живы ни мертвы сидели они в своей яме, зажимая уши.

        И опять молились. Теперь о том, чтобы каждый снаряд летел на немцев и не упал на их яму.    
   
        Так продолжалось ровно сорок минут. Потом всё резко смолкло. Откуда-то издалека донёсся размытый крик «ура-ааа», повторённый лесным эхом. Затем стало тихо.

        Десять минут. Двадцать. Тридцать. Ни звука. Только неуверенно пискнула какая-то пичуга, перепуганная артподготовкой. Лес замер.

        Арик сидел как на иголках:

        – Ну что там, что? – спрашивал он взрослых. – Ну что?
        – Потерпи, – негромко повторял отец.
        – Я пойду, выйду на полянку. Может, русские уже там.
        – Да куда ты пойдёшь, – вклинился пан Янушевский. – Выйдешь на поляну, а вдруг там фашисты?
        – Я тихонько, просто выгляну из-за кустов.

        Отец с матерью ещё не успели ничего сказать, как Арик выскочил из ямы и, пригнувшись, побежал. Медленно, так как ноги из-за сидения в схроне плохо слушались. Не успев дойти до поляны, нос к носу столкнулся с немолодым солдатом в замызганной форме.

        Взгляд Арика зацепил плечи солдата. Погоны. Он хорошо помнил: в Красной армии носили петлицы. Неужели немцы?

        Сердце мальчика оборвалось и ухнуло вниз. Кровь рванула к вискам. Что делать? Бежать? Застрелит – вон, в руках автомат наизготовку.

        – Мальчик, там есть фрицы? – вдруг спросил солдат по-русски, указывая в сторону их хутора.

        Арик так испугался, что забыл русские слова. Ведь он их не использовал целых три года.
        – Нэмае, – выдавил он наконец по-польски.

        Потом вспомнил:
        – Нету, нету! Немцев нету!

        Солдат улыбнулся:
        – Вот это хорошо! – сказал он. – Только ты за нами не ходи, убьют. Посиди здесь с часок, пока мы управимся, – и заспешил к опушке.

        Арик бегом вернулся к схрону, спеша рассказать о своей встрече.

       

                ГЛАВА 16. ВОЗВРАЩЕНИЕ



        Первые два дня после освобождения, а произошло это 6 июля 1944 года, евреи ещё боялись выходить из дома. А вдруг нацисты вернутся? А вдруг откуда-нибудь из леса нагрянут бывшие полицаи, не все же успели драпануть с немцами?

        Но на третий день, услышав по радио, что Красная армия стремительно продвигается вперёд, осмелели.

        Сначала отправились на ближнее озерцо. Зашли по пояс в воду и давай тереть-отмывать трёхлетнюю грязь. Жаль, мыла не было, даже крохотного обмылочка. Тёрли кожу и волосы глиной. Ополаскивали. Напоследок ещё раз мыли голову в щёлоке – процеженном двухдневном настое золы, заготовленном хозяйкой. После него волосы стали шелковистыми. И даже лишай на голове Арика меньше чесался.

        Потом стирали, развешивали свои отрепья по кустам. Пока одежда подсыхала, устроились на берегу в мокром, чистом белье, блаженно подставив себя горячему июльскому солнышку. Лежали и не верили, что это не сон. Что живы и свободны. Что не надо прятаться в яме. Вернулись в полдень – и сразу в огород, помочь хозяйке полоть. Утреннюю зорьку встречали на ржаном поле вместе с хозяевами. Пан Янушевский показал отцу, как управляться с косой. Хозяйка научила мать и Гиту вязать тугое, хорошо сплетённое перевясло. Обвязывать им вокруг сноп и складывать потом в копны. Отец косил по краю поля, а хозяин скашивал по кругу на косилке, ведомой лошадью. Арик, Хая, Гита, пани Янушевская, Янык и Тадеуш еле поспевали за ними подбирать скошенные стебли в снопы.

        Трудно же им пришлось после сидения в яме: и сердце бешено колотилось, и ноги сводило судорогой, но не могли они остановиться, сказать, что устали. Закончили уже потемну. Четыре часа на сон, и первый солнечный луч застал их на заливном лугу возле озерца. Трава там была отменная – почти в пояс. Клевер пунцовый и белый пестрел своими пушистыми головками. Люцерна с маленькими жёлтыми цветами качала трёхлистные деликатные веточки. Шевелились на ветру бубенчики дикого овса, посылая в путь тучи желтоватой пыльцы. Розовые и белые стрелы люпина башнями устремлялись вверх. Крупные ромашки сияли серёдкой-солнышком, окаймлённым белой резной юбочкой. Голубые колокольчики, густо нанизанные на тонкий стебелёк, раскачивались в такт дыханию ветра. Жёлтые лютики весело выглядывали из травы тут и там, как будто играли в прятки. А над всем этим – невероятный аромат цветущих трав. Рой пчёл, маленьких мушек, разноцветных мотыльков и бабочек, гудящих, жужжащих, поющих, снующих без отдыха от цветка к цветку, спеша подготовиться к зиме. Арик стоял, заворожённый всей этой красотой, впитывая силу жизни природы и ощущая себя её частью.

        Отец с паном Янушевским косили. Арик, Хая, Гита и пани Янушевская граблями ворошили сено. Когда оно подсыхало, сгребали в кучу. Янык с Тадеушем формировали стога. И так дотемна, до боли в пояснице и руках.

        Два последующих дня окучивали картошку. Тоже занятие не из лёгких. Сначала надо подрезать сорняки, не зацепив при этом сам картофельный стебель, а потом тяпкой подсыпать землю к кусту, чтобы подрастающие клубни не зазеленели на свету. Арику был выделен один картофельный ряд. Все остальные получили по два, а хозяин – целых три.

        Ох, как паренёк старался не отстать от других! А пот заливает глаза. Толстые сорняки не хотят поддаваться тяпке. Тогда Арик стал тянуть их рукой. Особенно тяжело было с осотом. Его острые иглы по краям листа глубоко царапали ладони, влезали под кожу. Вскоре Арик немного приноровился и брал осот за стебель у самой земли, там было меньше колючек, и всё равно обе его руки были в глубоких порезах.

        Неожиданно защипало большой палец правой руки. Перехватив тяпку в левую, Арик поднёс равую к глазам. Что это? Вся кожа на внутренней стороне пальца сошла и сочится сукровицей. Паренёк попытался держать тяпку без помощи большого пальца. Но это не получалось. Тогда он достал из кармана кусок старой тряпицы, служащей ему носовым платком, и замотал палец. Стало легче, хотя кровь из раны тут же проступила и окрасила ткань.

        Стараясь не отставать, Арик часто посматривал, где же кончается его картофельный рядок – только кусты всё тянутся и тянутся.

        Хозяин заметил, улыбнулся ребёнку:
        – Ничего, глаза боятся, а руки делают! Дай-ка я тебе подсоблю.

        Его тяпка замелькала, окучивая рядок мальчика, вскоре он оказался впереди остальных. Так с помощью пана Янушевского и дотянул Арик до долгожданной межи.

        За окучиванием картофеля последовала жатва овса, затем ячменя. Не успели передохнуть, подоспела косьба гороха. А там уборка яровой ржи. Сельские работы не отложишь – упустишь один день, и зерно осыплется, соберёшь пустые колосья, объяснял им, городским, пан Янушевский.

        В один из дней случился хороший ливень. Пошли грибы, да так дружно, хоть косой коси. На полдня поехали в лес. Уместили две бочки на телегу, одну из них наполнили водой, взяли с собой соль, венчики укропа и чеснок.

        В лесу хозяйские хлопцы показали Арику, как искать грибы.

        – Самые ценные для засолки – грузди чёрные и белые. Увидишь холмик из прошлогодней листвы, вот такой, аккуратненько повороши, там найдёшь семейку белых груздей, – учил Тадеуш.

        – Ты помни, грибы ноги ищут.
        – Как это? – изумился Арик.
        – А так, чем больше ходишь да смотришь под ноги, тем больше найдёшь.
        – Ариле, глянь сюда, – позвал Янык, – это маслёнок. Видишь? Шляпка блестит. Она липкая. Вот, потрогай пальцем! Его и в суп, и жарить, и солить хорошо.
        – А это что за гриб, головка коричневая, а ножка толстая, светлая? – спросил Арик, указывая себе под ноги.
        – Надо ж, – удивились подростки, – ты первым нашёл самый важный гриб – боровик. Это царский гриб, на всё годится. Из него суп – язык проглотишь, такой вкусный.

        Лукошки наполнились быстро. Вернулись к телеге, там пани Янушевская мылa и укладывала грибы в бочку, приехавшую в лес пустой. И так слой за слоем, пересыпая каждый солью, укропом и чесноком. Чёрные грузди откладывала в большую корзину.
        – Их будем солить отдельно, – объяснила хозяйка, – чёрные надо сначала вымачивать в воде, чтобы сошла горечь. Зато какие вкусные будут!

        Скоро Арик уже безошибочно различал сыроежки с разноцветными шляпками – розовыми, красными, фиолетовыми. Крепко понравились ему подберёзовики на высокой стройной ножке со светло-коричневой головкой, прятавшиеся в высокой траве. Особенно залюбовался мальчик подосиновиком с крупным оранжевым беретом на макушке. Попались ему ещё и несколько боровиков. Жаль, бочка наполнилась слишком быстро! Только в азарт вошёл!

        Вернувшись домой, снесли бочку с грибами в погреб и там залили в неё колодезную воду. Остатки грибов сушили на ярком солнышке, досушивали в печи. Пани Янушевская сварила большой чугунок грибного супа из самых крупных боровиков, они переросли и уже не годились ни на сушку, ни на засол. Суп самый простой – вода, несколько картофелин, морковь, лук, соль и грибы.

        То ли лесной воздух тому виной, то ли правы были Тадеуш с Яныком, только действительно можно было язык проглотить от этой вкусноты! Хозяйка, улыбаясь, подливала каждому добавки:
        – Ешь сколько хочешь!

        Первый раз с начала войны Арик ел, сколько его желудок смог вместить и ещё немного. Жизнь налаживалась! Если бы не грустное лицо Гиты... Сразу после освобождения она стала спрашивать взрослых об отце. От него не было ни единой весточки с тех пор, как он ушёл в лес в январе.

        – Почему он не идёт?
        – Наверно, не может или находится далеко. Он обязательно вернётся, – успокаивали девочку родители Арика.

        Прошла неделя, за ней вторая, потом третья, а его всё не было. Арик замечал, что по утрам глаза Гиты были опухшими от слёз. Потом он услышал, как мать сказала отцу:
        – Если что, Гита будет жить с нами.

        И тут неожиданно к хутору Янушевских подъехал грузовик и из кузова выскочил Могильник! Он был мало похож на того провожатого, каким они его знали. Вместо всегдашней меховой шапки – солдатская пилотка с красной звездой, лихо надетая набок, на плече – автомат, и улыбка от уха до уха. Оказалось, он примкнул к партизанскому отряду ещё осенью 1942 года, а когда Браслав отбили у немцев и Красная армия ушла вперёд на запад освобождать Прибалтику, сразу вернуться за дочерью не мог, так как партизаны зачищали белорусские леса от попавших в окружение фашистов и прятавшихся по чащобам полицаев.

        Могильник сердечно поблагодарил Янушевских и родителей Арика, а на следующий день они с Гитой уехали.

        Подростку было грустно расставаться с девочкой. Но скучать некогда, работали от зари до зари, чтобы помочь хозяевам.

        Так в трудах день за днём пролетел месяц. Евреи окрепли, посвежели, загорели. Арик радовался, мать стала немного походить на довоенную маму. Сморщенная, худющая доходяга с серым лицом исчезла, как в сказке про Золушку. Вот только ноги у него по-прежнему ломило и по ночам он просыпался от боли.

        Приближалась середина августа. Сосед Янушевского привёз весть, что Браславская школа открывается первого сентября.

        Решено было, хозяин поедет в Браслав и возьмёт с собой евреев. Там он запишет Яныка и Тадеуша в школу, а заодно обменяет на рынке картошку, лук, морковь на соль, обувь или одежду – что попадёт.

        Отец и мать хотели устроиться работать в школе учителями.

        Прощались со слезами. Кланялись до земли хозяину и хозяйке. Благодарили подростков. Те тоже плакали, вспоминая, какого страха они натерпелись, и радовались, что всё обошлось.

        На дорогу собрали им два ведра картошки, дали лука, моркови, свежих огурцов. Из муки нового урожая хозяйка напекла караваи хлеба. Дала им с собой целых три. Ничем более поделиться они не могли.

        Мать с отцом связали заплечные котомки из своей рухляди. Взяли с собой и рваное одеяло, с которым пришли они от Мазолевского.

        Двинулись в путь рано утром, чтобы засветло добраться до Браслава. И вот лошадь тронулась, увозя их от одинокого хутора, давшего им пристанище, когда некуда было более идти.

        Они долго махали пани Янушевской и подросткам, пока малозаметная стёжка дороги не завернула за лесок. На душе у Арика было и радостно и тревожно. Что ожидало их там, откуда бежали они, всё бросив?

        К вечеру добрались по когда-то оживлённой, а теперь совершенно пустынной дороге до городка – лошадей почти ни у кого не осталось, немцы забрали. Однако дорога была изрезана глубокими колеями.

        – Похоже на танки,– сказал отец.

        Наконец блеснуло вдали озеро. То самое, такое прекрасное, тихое, огромное. Дривяты! И сразу накатили воспоминания. Лица отца и матери потемнели. Хая повернулась к Арику:

        – Обещай, ты забудешь всё, что здесь было.
        Он, конечно, кивнул, чтобы успокоить мать. Но разве такое забудешь...

        Узнали у прохожего, в какой стороне располагалось городское управление. Оказалось, в том же здании, где была немецкая управа. Окатила боль пережитого. Не сговариваясь, решили туда не ехать, а сразу отправились к школе. Пока неторопливо ехали по улицам, мать Арика взяла мужа за руку и взмолилась:
        – Давай уедем, не могу тут быть.

        Зашли в школу, записали Яныка и Тадеуша. Разговорились, оказалось, что и здесь, и в Видзах, и в Свенцянах не хватает учителей и им везде будут рады.

        Ночевали на телеге, но лошадь не выпрягали, боялись, что украдут.

        А утром им посчастливилось за полведра картошки договориться с армейским грузовиком, едущим в Видзы.

        Простились с паном Янушевским. Опять плакали. Благодарили. Клялись не забывать и молиться за них до последнего вздоха. Отец сказал, что помнит уговор и будет платить за учёбу Яныка и Тадеуша. Напоследок Янушевский обнял и перекрестил их, инородцев, ставших для него родными.

        И вот отец сидит в кузове, а мать с Ариком солдат-шофёр пригласил в кабину:
        – Два года семью не видел. Мой примерно такого же роста, – сказал он, оглядывая мальчика.
        Арик не удержался, любопытство разрывало его:
        – Почему у вас погоны?
        – Погоны в Красной армии с 1943-го.

        Арик улыбнулся:
        – А я чуть со страха не помер, когда столкнулся с солдатом в лесу, думал, немцы.
        – Вы евреи? – спросил красноармеец. – Как же вы спаслись-то? Сколько людей эти твари поубивали.

        Мать не смогла ответить, только молча кивнула, судорожно закрыв ладошкой рот.

        А сыну не терпелось побольше разузнать, ведь он в первый раз разговаривал с красноармейцем:

        – А как же Красная армия пересилила их? Немцев? – спросил Арик. – Говорили, огромная сила. Танки, самолёты, мотоциклы.
        – Вся страна встала. И взрослые, и дети, и старики. Все народы. И казахи. И туркмены. И татары. И узбеки. И буряты. Все.
        Даже дивизия из вашего брата еврея есть. Хорошо воюют!

        Шофёр резко крутанул баранку, объезжая глубокую яму:
        – Никак, стодвадцатка приземлилась. Снаряд от пушки, – пояснил он. – Разбили их под Москвой, не пропустили немца. Шли на танки с гранатами. Пушек мало было. Почти все там полегли, а тварей не пропустили. Это было начало. А потом сами научились воевать. Так и погнали их. Вон, видишь, что натворили? Будь они прокляты.

        Арик увидел остовы сожжённых домов:
        – Здесь же деревня была!
        – Да, говорят, немцы сожгли их вместе с жителями за помощь партизанам. Сколько таких сожжённых деревень в Белоруссии! Земля стонет.

        На грузовике-то быстро, это тебе не по лесам ногами топать. Часа за два доехали.

        – А сами откуда? – спросил шофёр.
        – Из Свенцян.
        – А сюда зачем?
        – Отец отсюда. Его сестра с семьёй жила здесь. Говорят, убили их всех.
        – Я здесь один день, завтра еду в Свенцяны. Надумаете ехать, подходите к госпиталю, – сказал солдат на прощание.

        Было ещё утро, часов десять. Сначала решили наведаться к дому сестры отца, вдруг кто-то выжил? Подошли к ограде такого знакомого дома.

        – Александр? Хая? – окликнул их женский голос. Оказалось, это была соседка, пани Василевская. – Вы ли это? Живые! Матка Боска, ведь все погибли.
        – Дзень добрый, пани Василевская. Мы это. Выжили, – ответил отец.
        – А в доме вашей сестры польская семья живёт.
        – Мы не будем здесь оставаться, – мать успокоила женщину. – Поедем в
 Свенцяны. Вот хотели узнать, может, уцелел кто?
        – Нет, всех убили, и сестру вашу, и мужа её, и двоих детишек. Там во рву все лежат.
        – А можете показать? – попросил отец.
        – Ну, пойдёмте, проведу.

        Оставив пожитки в доме у пани Василевской, поплелись они тем же путём, которым вели колонну евреев на расстрел в октябре 1941-го. Миновали окраину городка, вступили в чудесный, волшебный сосняк. Всё выглядело, как в тот трагический день. Высоченные стройные деревья тянули во все стороны мохнатые ветви. Тёплое солнышко, играя, умело отыскивало разрывы в пышных зелёных кронах и бросало свои лучи аж до самой земли. Световые зайчики бежали наперегонки, высвечивая кусты черники, головки ромашек и резные листья земляники. Мягкие хвойные иголки упруго и весело пружинили под ногами. А воздух! Густой, напитанный смолой и дыханием сосен, его, казалось, можно набирать в ладони. Арик хватал его и хватал, со всей силой оттопыривая живот и поднимая плечи на каждом вдохе, чтобы побольше вошло, и ему всё было мало.

        Залюбовавшись всей этой красотой, мальчик совсем забыл, куда они шли. Как вдруг пани Василевская остановилась, указывая вытянутой рукой:
        – Вот над этим рвом их расстреляли. Всех, и женщин, и детей, и стариков. Сначала заставили снять и сдать кольца, серьги. Потом скинуть обувь. Потом пальто, ведь все надели лучшее, что у них было. Затем скомандовали подойти ко рву и тут стреляли. Говорят, женщины дико кричали, когда сначала убивали детей. Кто не упал в ров, тех скинули. Многие были ещё живы. Потом полицаи взяли лопаты и стали закидывать их землёй. Тут полил сильный дождь, да так, как будто небеса разверзлись. Полицаи выставили охрану и ушли. Никого не подпускали. Потом в кабаке бахвалились, земля ещё три дня двигалась, поднималась.

        Услышав это, мать упала, как подломилась.
        – Хая,– бросился к ней отец.

        Поднял её голову, плечи. Рука жены безжизненно упала. Она не отвечала. Была бледной до синевы.
        – Мама умерла? Да?– ужаснулся Арик.
        – Нет, она без чувств. Кто выдержит такое?

        Отец нащупал пульс на запястье жены.
        – Сердце слабо, но работает. Она скоро очнётся. Ты, сынок, иди, набери пока букетик цветов.Собирая ромашки, колокольчики, лютики, мальчик думал о двоюродных брате и сестре – Хаиме и Голде.
        – Арик,– донёсся до него шёпот матери.

        Он бросился к ней. Щёки матери порозовели, ресницы подрагивали. Мальчик взял её ладонь в свои руки:
        – Мама, я здесь! Как ты?
        – Хая, как себя чувствуешь? – спросил отец.
        – Где я? – спросила она, не совсем понимая, где находится.
        – В лесу, сейчас пойдём в Видзы.

        Взгляд матери прояснился. Глаза задержались на сыне.

        Отец встал так, чтобы загородить ров от жены.
        – Сынок, возложи цветы, – тихонько сказал он Арику.

        Мальчик спустился по обрыву почти до самого дна. Ни венка. Ни таблички. Только песчаный бугор, пятнами заросший невиданными гигантскими лопухами с широкими листьями.

        Арик мягко опустил букет на землю, и сразу над самой его головой раздалось сиротливое одиночное «ку-ку». И вспомнился мальчику весёлый костёр. Он сидит между братом и сестрой. Поленья дружно горят, излучая тепло. Искры звёздами взлетают высоко вверх. Хаим мечтательно смотрит в вечернее небо. А красавица Гесенька рассказывает свою новую историю – «Жила-была кукушка. И было у неё...»

        Арик легонечко дотрагивается до чудесных, мягких локонов сестрички. Его душа замирает от счастья. Рядом с братом маленький Ариле чувствует себя защищённым от всего плохого. Ему уже давно пора идти спать, а он борется со сном, стараясь растянуть волшебные минуты.

        И вот теперь – нет больше сестры и брата. Нет бабушки. Нет дяди и тёти. Судорожно вздохнув, Арик положил обе ладони на песчаный бугор. Закрыл глаза.

        – Вы всегда будете со мной, дядя Исаак, тётя Женя, бабушка Шейне Любе, Хаим и Геся, – тихо произнёс он, гладя шершавый песок.
        – Ку-ку-ку-ку, – громко раздалось над головой мальчика, словно его слова были услышаны.



                ГЛАВА 17. СВЕНЦЯНЫ



        Занятия в школе начались с опозданием на две недели. Арик пошёл в ту самую школу, в которую должен был идти три года назад. Он не был единственным переростком, пришедшим в первый класс. Много детей, как и он, пропустили три школьных года. Но Арик был единственным иудеем в школе, в которой до войны три четверти школьников составляли еврейские мальчики.

        Перед началом первого урока ученики окружили его.
        – Смотри-ка! Жид! Недорезанный жид!

        Тон задавали переростки. Семилетки потявкивали, как моськи. Оплеухи и тычки полетели со всех сторон, не увернёшься. Когда наконец прозвенел звонок и в класс вошёл учитель, голова и плечи Арика горели огнём – так ему досталось.

        Учитель поздравил мальчиков с учебным годом, а потом спросил, кто умеет читать. Поднялось три руки, одна из них – Арика. Учитель попросил мальчиков по очереди прочитать пол-листа с третьей страницы учебника.

        – Ма-ма мы-ла ра-му, – прочёл первый ученик по слогам.
        – Хорошо, – сказал учитель, – садись.

        Второй запнулся на букве «Д» и с трудом осилил слово «дом».

        Когда очередь дошла до Арика, учитель перелистал несколько страниц:
        – Ну-с, молодой человек.

        Класс прыснул.
        Арик прочитал быстро, с интонацией – он умел читать с четырёх лет.
        – Не-дур-ствен-но, – изумился учитель, растягивая слоги.

        Потом достал из своего стола книгу, открыл её и протянул Арику. Это был «Всадник без головы» Майн Рида.
 
        Арик успел прочитать полстраницы, когда учитель прервал его:
        – Вам, молодой человек, нечего делать в первом классе. Следуйте за мной.

        И он отвёл Арика во второй класс. Там был урок арифметики.

        Учитель второго класса, старый поляк со слезящимися глазами, спросил мальчика, умеет ли тот считать до десяти.

        – Да, – сказал Арик.
        – А до сотни?
        – Да, – кивнул мальчик.
        – А до тысячи?
        – Да.
        – И таблицу умножения знаешь? Сколько будет 7 на 8?
        – 56, – ответил Арик без промедления.
        – Тебе не место во втором классе, – заключил учитель и отвёл мальчикa в третий класс. Там как раз начинали писать под диктовку. Арик достал чернильницу, использованную бухгалтерскую книгу, с трудом добытую отцом, потому что тетрадей не было, и начал писать между строк печатными буквами.

        Учительница подошла к нему, заглянула в его книгу.
        – Пиши прописными буквами!
        – Как это – прописными? – удивился Арик. Никто никогда не показывал ему прописные буквы. Он и не подозревал, что такие бывают.
        – Ты не знаешь? – учительница подала ему прописи. – Вот, посмотри!

        Продолжая диктовать, учительница отошла к другому ученику, а он стал писать, находя в прописях печатную букву и копируя её прописной знак. Получалось коряво и не так красиво, но всё же, когда учительница проверила тетради  оказалось, что Арик написал лучше всех. Он сделал только одну ошибку в слове «картофель» – Арик написал его через «о». Тогда учительница отвела его в следующий, четвёртый класс.

        Так в один день Арик прошёл три класса и оказался в четвёртом, где должны были учиться одиннадцатилетние, его ровесники. Но из-за войны там были и двенадцати-, и тринадцати-, и четырнадцати-, и даже пятнадцатилетние. В основном поляки. Остальные – литовцы и русские.

        Как только раздался звонок на перемену, мальчики окружили его.

        – Гляньте-ка! Недорезанный еврей! – крикнул высокий прыщавый подросток лет пятнадцати.
        – Не беспокойся, мы тебя дорежем, – вторили хлопчики помельче.

        Градом полетели подзатыльники, пинки и удары. Спасаясь, Арик выскочил во двор. Но лучше бы он этого не делал. Ученики взяли его в круг и давай кидать мальчишку, как мяч. С силой толкали в спину, он отлетал к противоположной части круга. Здесь его награждали тумаками, разворачивали и пинком отправляли назад.

        К началу следующего урока губа Арика была разбита, глаз затёк, воротник рубашки еле держался, вырванный с корнем. Учительница всё это заметила, подошла к нему во время урока:
        – Жди меня после занятий, пойдёшь со мной.

        Так и пошли школьные будни. Утром Арик выглядывал в окно, чтобы не пропустить учительницу. Заметив её, вылетал из дома и шёл с ней в класс. После окончания уроков ждал, когда учительница проверит тетрадки и пойдёт домой. Так, под её охраной, добирался до дома. Во время перемен из класса не выходил, оставаясь за своей партой.

        Хуже всего было с уборной. Соваться туда во время перемены было равносильно самоубийству. Арик попробовал отпрашиваться в туалет во время уроков. Но только в редкие счастливые дни удавалось справить нужду, никого не встретив. Обычно, пока он доходил до отхожего места в углу школьного двора, его голова и плечи горели от тумаков. Хотя страшнее всего было в самой уборной, полутёмной и  вонючей сараюшке с десятью отверстиями в полу. Ученики встречали его:
        – Жид пожаловал! Сейчас утопим тебя в дыре!

        Кончилось тем, что Арик с утра перестал пить чай и воду и терпел без туалета до четырёх часов пополудни, когда он с учительницей возвращался домой.

        Арик ненавидел школу и одновременно любил её. Он так много узнавал во время уроков! Какие трудные задачи давала ему учительница! Какие интересные книги давала читать!

        Родители пытались успокоить его.
        – Ты подожди, всё наладится, – говорили они, но как-то неуверенно. – Пойми, им тут три года твердили: евреи – не люди. Что нужно их убивать. Ты же знаешь, никого не осталось из интеллигенции. Немцы всех убили – и польских, и русских врачей, и юристов, и учителей. Даже ксендзов, попов. А необразованных всегда легко обмануть и убедить.

        Арик догадывался: и родителям приходится несладко. Каждый раз, когда они шли по улице, прохожие их толкали, будто запнувшись, показывали на них пальцем, кричали «бэээээ». Несколько раз находили на пороге дома дохлых окровавленных кошек, куриные головы. Мать, плача, смывала побуревшие кресты, намалёванные на их двери кровью животных.

        Просыпаясь ночью, он часто слышал разговоры родителей. Мать повторяла:
        – Я так любила это местечко, его людей. А теперь – где они?

        Ещё мои прапрадеды жили здесь. А теперь кто? Эти неграмотные литовцы, переехавшие сюда из-под Каунаса, да польские крестьяне из разрушенных деревень. Люди озлоблены. Они как будто рады, что евреев убили и им есть где поживиться. Не хочу здесь больше жить.
        – А куда нам податься? – спрашивал отец. – Война ещё не закончилась. Везде голод, разруха.

        Потом Александр съездил в Вильнюс. Приехал довольный, сказал, что разговаривал там с несколькими вернувшимися из эвакуации еврейскими семьями. Ему сказали, в Вильнюсе к евреям относятся терпимо. И работа для учителей есть. С ходу предложили место в гимназии. Сказали, учителя музыки тоже нужны.
        – Вот доведём этот учебный год и будем перебираться, – заключил отец.

        А тут подоспела Победа! Радость, неистовая, как ледоход на сибирской речке, заполнила мальчика до самой макушки. Не было семьи в Свенцянах, кто ликовал больше, чем семья Арика. Покончено с проклятым фашизмом. Они будут жить! Уйдёт голод, нужда. Люди опять станут добрее.

        Первым делом поспешили на братскую могилу советских солдат, погибших при свобождении Свенцян. Втроём положили ладони на крашенную красной краской металлическую звезду. Долго молча стояли. Арику казалось, его пальцы чувствует биение сердец павших героев. Он вспомнил отдалённое «ура», которое было слышно в лесу, где они прятались. Видение схронов в хлевах и Браславе вспыхнуло в памяти с
 новой силой. Голод. Весь пережитый ужас. Страшный ров в  Видзах, где лежат юные Хаим и Гося. Никогда не взлететь Хаиму в небо. Не услышать Арику Госины чудесные истории. Лежать бы и ему где-нибудь в яме, если бы не эти солдаты.

        Как хочется сказать обо всём этом тем, кто похоронен под простым крашеным деревянным столбиком. Их матери, а может быть, жёны, дети остались одни. Никогда не увидят своего сына, мужа, отца. Не узнают, что погиб он, спасая жизнь маленького еврейского мальчика. Погиб, чтобы никогда не убивали таких, как польский доктор, их сосед по Свенцянам. Как ксендз костёла Всех Святых.

        Если бы не они...

        Мальчик так напряжённо думал, силясь всё рассказать павшим, выразить благодарность, что ему стало казаться, он слышит их шёпот: живи, помни.

        Арик удивлённо поднял голову, взглянул на родителей. Мать и отец стояли с закрытыми глазами, не отрывая ладоней от звезды. Неужели родители тоже слышат солдат? Разве мог он спросить их об этом?

        …На могиле доктора Миклашевича на околице Свенцян, там, где его расстреляли литовские полицаи, лежал серый валун. Рядом – деревянная табличка. От руки печатными буквами «От благодарных пациентов доброму доктору. Помним».

        Арик понял: этот скромный памятник установили польские и русские жители Свенцян. Еврейских пациентов Миклашевича никого не осталось, одна их семья. И выжили они благодаря польскому доктору и его служанке.

        Опять долго стояли. Вспоминали. Кланялись в пояс. Благодарили.

        На следующий день наняли повозку до Новых Свенцян. Хозяин лошади, обрадованный хорошей платой, не умолкал всю дорогу:

        – Вот по этому просёлку гнали евреев из Свенцян. Четыре тысячи человек. Женщины, мужчины, старики и дети. Тех, кто не мог идти, убивали прямо здесь, по краям дороги. Я тут проезжал через три недели, трупы лежали тут и там. Вонь била в нос, так пришлось снять рубашку и обвязать ею нос и рот.
        – А у вас-то кто здесь? – спросил возница.
        – Все. Двоюродная сестра с мужем и сыновьями. Троюродные братья и сёстры. Наши ученики и их родители. Знакомые и друзья. Мы здесь родились, выросли, жили, всех знали, – ответил ему отец за себя и Хаю.

        Мать всю дорогу молчала. Только кусала губы.

        Крестьянин подвёз их к срубу на окраине Ново-Свенцян.

        Двенадцать километров скорбного пути остались позади.
        – Здесь живёт юноша, видевший расстрел своими глазами. Он вам и покажет, куда идти, – сказал им возница.

        Постучали. На стук вышел молодой невысокий парень лет восемнадцати. Белокурый, с голубыми чистыми глазами. Взглянул на них с удивлением – неужели выжившие? Но как? Ещё никто здесь не интересовался замученными евреями.
        – Пойдёмте, здесь недалеко, с километр.

        Литовский парень начал свой рассказ:
        – Мне тогда четырнадцать было. Я батрачил у крестьянина, его поле как раз за этим леском. Двадцать седьмого сентября сюда пригнали колонну евреев из Свенцян. Женщины, дети, старики. С маленькими узелками. Младенцы на руках. Всех затолкали в эти бараки. Я слышал, полицаи говорили между собой, там даже места сесть не было, не то чтобы лечь. Из бараков их не выпускали больше недели. Ни воды, ни еды не давали. Потом немцы собрали жителей из близлежащих домов и приказали рыть ров. Мой хозяин был одним из них. Через день вернулся мрачный. Боялся говорить. Я поклялся здоровьем матери, что буду молчать, только тогда он сказал, что приказали рыть яму длиной сто пятьдесят метров, шириной десять и глубиной четыре метра. Хорошо, здесь земля мягкая, песок. Рыли лопатами. А восьмого октября началось. Полицаи выводили мужчин по тридцать человек в группе. Их вели сюда, вот по этой дорожке.

        Арик огляделся. Песчаная дорога шла по негустому сосновому лесу. Пользуясь свободой, стройные сосны раскидали во все стороны свои зелёные руки. Сосновая кора светилась янтарём, когда на ствол попадал луч солнца. Весёлые пятна света скользили тут и там. Между соснами просвечивало яркое голубое небо. Пара белоствольных берёзок приютилась посреди соснового войска. Их тонкие гибкие веточки покачивались на ветру, размахивая длинными серёжками, красовавшимися между клейкими молодыми листочками. Там и сям зеленели полянки цветущих ландышей. Маленькие белые колокольчики, жемчугом нанизанные на тёмно-зелёные стебельки, сверкали каплями росы и, казалось, тихонько звенели. А как они пахли! Кустики черники с только что проклюнувшимися листочками цвели так густо, словно фиолетовый туман лёг на землю. Среди тёмной прошлогодней листвы блестели белые ножки весенних грибов – сморчков и строчков. Их венчали тёмные беретики-шляпки.

        С восторгом впитывая всю эту красоту проснувшегося после зимы леса, Арик забылся. Его, как кипятком, окатили слова проводника:

        – Заводили очередную группу евреев вон туда, по левую сторону от дорожки, и там они должны были снять одежду, всю, до нижнего белья. Потом полицаи заставляли их взяться за руки. Первому в руки давали палку. Полицай брал второй конец палки и вёл всю группу к яме с правой стороны от дорожки. Он ставил их на самом краю рва. Тридцать-сорок полицаев с винтовками становились цепью по другую сторону. Потом команда – раз, два, пли! Все стреляли. С маленького расстояния попадали кому в голову, кому в грудь. Убитые и раненые падали в ров. Если кто не полетел в ров, его скидывали сапогами, прикладами.

        Потом пришла очередь женщин с детьми. Плач стоял такой, не то что на поле, но и в доме было слышно, а это больше километра отсюда будет. Их тоже заставляли раздеться. Я как раз копал картошку. Один раз решился, подполз к опушке, спрятался за сосной. Оттуда был виден ров и как к нему подводили женщин и детей в нижнем белье. Видел, как они, простреленные, падали в ров. Как спихивали вниз тех, кого пуля не добила. Уж лучше бы я не смотрел! Меня стошнило от увиденного. Я отполз в поле и больше не возвращался. Мы все боялись, что за евреями и нас, литовцев, всех поубивают.

        Так продолжалось и девятого октября, и потом ещё с неделю немцы с полицаями пригоняли евреев из близлежащих деревень и городков. А потом всех нас из окрестных домов заставили возить сюда песок и засыпать ров. Видите этот бугор? Его насыпали поверх убитых. Мне этот ужас снится теперь каждую ночь. Запах стоял страшный. Кругом тела, тела. Руки, ноги, головы. Старались не смотреть.

        Мы подъезжали на повозке к краю рва. Я поднимал нижнюю доску сбоку телеги, и песок сыпался в ров. Когда по краям рва было насыпано около метра, мы уже заезжали на вновь насыпанный бугор и сыпали землю дальше. Где-то подсыпали лопатами. И так пока всё не засыпали.
        – А куда делась одежда? – спросил Арик неожиданно для себя.

        Мать и отец вздрогнули.
        – Полицаи собрали её и устроили аукцион в еврейской синагоге, здесь, в Ново-Свенцянах.
        – Спасибо, – отец поспешил поблагодарить литовца. – Вот вам за ваш труд. А теперь можете идти, мы дорогу найдём. Хотим здесь побыть.

        Проводник ушёл.

        Александр всё время боялся за Хаю и сына. Смогут ли они вынести услышанное?

        Отец и мать стояли молча. Муж крепко держал жену за руку. Хая не проронила ни звука и только молча кусала нижнюю губу. Её глаза были сухими.
        – Арик, иди, набери ландышей, – попросил отец.

        Выбирая самые крупные стебли цветов с раскрытыми колокольцами, Арик думал о двоюродных братьях. Как Боря просил у него игральный кубик из моржовой кости, подарок дяди из Москвы. А он не дал. Сказал, что подарит Боре на его день рождения. А теперь нет больше Борьки и никогда не будет у него дня рождения.

        Арик поместил сорванные стрелки цветов в тёмно-зелёные листья ландышей. Поднёс букет к глазам, любуясь белыми резными колокольчиками. Заметил, как из каждого цветка выпала и сверкнула на солнце капелька росы, словно ландыши тоже скорбели о душах убитых здесь людей.

        – Иди, сын, положи букет, – тихонько сказал отец.

        Мальчик подошёл к подножию холма. Протянул руку и аккуратно опустил свой букетик на неровную землю, заросшую какими-то нездешнего цвета растениями. Постоял, подумал, потом достал свой заветный кубик.
        – Бери, Боря, это тебе, – прошептал он, переворачивая ладонь. – С днём рождения!



                ГЛАВА 18. ВИЛЬНЮС



        Через две недели связали все свои пожитки в три узла, в последний раз взглянули на башни костёла Всех Святых и двинулись в путь.

        И вот красавец Вильнюс со старинными каменными зданиями, узкими дорогами, где только телега может проехать. Белокаменный собор Святого Станислава с колокольней. Но более всего поразил Арика университет. Отец сказал, первые студенты изучали здесь математику, историю и латынь аж с 1570 года! Даже представить такое трудно! Не было тогда на свете ни его деда, ни прадеда! Вот как давно это было!

        Арик, открыв рот, ходил под низкими гулкими стрельчатыми сводами и думал о тех, кто познавал здесь учение. В одном зале натолкнулись на клавесин. Мать села и заиграла незнакомую торжественную мелодию, в которой прорывалась радость.

        – Это гимн всех школяров – «Вива Академия, вива професорес», – сказала она Арику и запела своим сильным, хорошо поставленным голосом. Акустика в зале была необыкновенной. Звук, отразившись от стен и потолков, многократно усилился. Он накрыл их лавиной, словно хор всех студентов, обитавших в этих стенах в течении пяти столетий, присоединился к клавесину, воспевая учение.

        И сразу потянулись в зал юноши и девушки, мужчины постарше. Кто на костылях, кто с рукой на перевязи. Вставали по стойке смирно и подхватывали гимн. Это было как наваждение. Арик был поражён. Тронут до глубины души. Значит, не один он любит математику, любит учиться. Эти люди, только что вернувшиеся с войны, израненные, худые, измождённые, плохо одетые, а прямо светятся жаждой знаний. Арик слов гимна не знал, и всё равно молчать не мог. Его голос влился в общий хор живущих и живших и восторженно полетел в каждый закуток древнего здания.

        Но университет не был единственной жемчужиной Вильнюса. Новые чудесные открытия поджидали Арика на каждом шагу. Через пару дней после приезда они всей семьёй поднялись по крутой, мощённой камнем дороге на вершину холма башни Гедимина.

        Отец рассказал, как великий князь Гедимин, объединитель литовских и западных русских земель, живший в начале четырнадцатого века, однажды охотился на берегу речки Вилии (от славянского Великой). Выследив большого тура, он долго гнал его по лесам и холмам. Но зверь был силён и вынослив. Бешено летя галопом, он не подпускал охотника на расстояние выпущенной стрелы. Преследование продолжалось долго. Уже и княжеский конь начал уставать. И здесь, где речка Вильна впадает в Вилию, на горе, где мы сейчас стоим, умелая стрела Гедимина наконец сразила дикого зверя, попав прямо в сердце.

        Охотник спешился. Взмах кинжала – и алая горячая кровь окрашивает траву. Гедимин вырезает огромное сердце тура и приносит его в жертву богу Перкуну в стоящем в долине древнем языческом святилище.

        Приближалась ночь, ехать домой было поздно. Разбили шатёр у подножия горы. Развели большой костёр, на нём зажарили турью ногу. С помощью верного кинжала князь первым отсёк себе большой кусок нежнейшего мяса, сочившегося розовым соком и пахнущего дымом. Попировав и вознеся молитву языческим богам за их доброту и благосклонность, легли спать. А ночью Гедимину приснился странный сон: на вершине горы, под которой расположился его шатёр, стоял волк с железной шерстью и выл, «как сто зверей». Проснувшись поутру, Гедимин отправился в языческое святилище. Там он рассказал свой сон верховному жрецу и попросил истолковать. Верховный жрец объяснил: железный волк означает город, столицу княжества, а сто ревущих волков – слава о городе разнесётся по всей земле.

        Следуя вещему сну, Гедимин основал на этом месте укреплённый замок. Возле замка вырос город Вильнюс, столица Великого княжества Литовского, молва о котором облетела весь мир. Сейчас от замка осталась трёхъярусная башня высотой 48 метров, выполненная в форме восьмиугольника. Сколько войн, штурмов и обстрелов разбилось о её стены! Она видела осаду замка крестоносцами в 1365–1402 годах. Битву русских воинов с войском Речи Посполитой в 1655 году. А сам князь Гедимин стал родоначальником славных литовских и русских княжеских династий, в том числе знаменитых русских – Голицыных и Трубецких.

        Поднявшись по внутренней лестнице башни на самый верх, отец, мать и сын стояли, ощущая себя птицами в полёте. Весь город до самого горизонта простирался под ними. Маленькой и игрушечной казалась отсюда высоченная колокольня белокаменного собора Святого Станислава. Далеко внизу, у подножия холма блестела река Вилия, по-литовски – Нерис. И даже тонкие, лёгкие облачка проплывали ниже их ног. Ветер надувал парусом рубашку, словно птичьи крылья.

         «Так вот что видит и чувствует орёл в полёте», – думал восхищённый мальчик.

        Арик поднял руки, расставил их далеко в стороны, как крылья. Напряг шею и спину. И тут же ощутил силу ветра, готового поднять его над землёй и понести. Ещё чуть-чуть, и он взлетит!

        …Однажды мать с отцом взяли Арика в собор Святого Станислава на концерт Баха. Мать сказала, в соборе находится один из лучших органов Европы.

        Народу набилось много, стояли сдавленные со всех сторон. И вдруг сверху разверзлись потоки звуков, затопили их, подхватили, подняли и закружили. Музыка говорила, кричала о смерти, радости, сожалении, утрате, любви, счастье, красоте, знании. Выросший среди звучания скрипки и фортепьяно, Арик никогда раньше не чувствовал так музыку, не знал, как могут звуки схватить сердце и не отпускать. Два часа пролетели как одно мгновение. Концерт окончился, но публика не расходилась. Стояли в старой залатанной одежде, в обуви, выдолбленной из дерева, полуголодные, со впалыми скулами, и аплодировали, не отпуская музыканта. А он играл и играл на бис. Мальчик был потрясён до глубины души. До самого их нынешнего дома, бывшей гимназической кладовки, ставшей их комнаткой, не проронил он и слова.

        …Недалеко от железнодорожного вокзала, в сохранившихся воротах древней городской стены, они нашли часовню с иконой Матери Божией Остробрамской.
        – Хоть мы и другой веры, – сказала мать, – это мировая культура, пятнадцатый век. Нам тоже следует поклониться.

        На ступенях, ведущих в часовню, Хая, идущая впереди, обернулась к сыну:
        – Говорят, икона творит чудеса, ты можешь попросить её выполнить твоё заветное желание.
        – Мама, я уже большой, чтобы верить в такое, – хотел сказать мальчик, а войдя, остолбенел – прямо на него смотрела Мадонна в позолоченных одеждах. Она была без младенца. Руки с тонкими пальцами скрещены. Неземной красоты лицо, на нём знание, скорбь. Как будто она видит, какой путь предстоит пройти сыну, жалеет его и ничего не может поправить. И невзирая на это, благословляет на жестокие испытания из любви к людям.

        Когда ошеломлённый Арик наконец пришёл в себя, он задумался: «Желание? О чём попросить? Хочу учиться в Вильнюсском университете, в его старинных стенах. Нет, это не самое заветное. Это я сам смогу, – подумал он.– Надо попросить о чуде,как сказала мама. Настоящем чуде. Что я хочу больше всего? Конечно! И думать нечего! Пусть кто-нибудь из нашей семьи найдётся!»

        Он соединил ладони, поднял их к лицу, закрыл глаза. Вложив всю силу своей воли в молитву, Арик истово зашептал:
        – Матерь Божия, сотвори чудо, воскреси хоть одного родственника, с кем мы могли бы вспоминать нашу семью, прежние Свенцяны и людей, которые там жили.

        На улице мать рассказала, икона была списана с польской королевы Барбары Радзивилл. Была она простолюдинкa, не царских кровей, хоть и из богатой литовской семьи. Однажды принц Сигизмунд Август заметил её во время богослужения и с тех пор не мог забыть. Его родители, король с королевой, и польские вельможи были против такого брака, не хотели допускать литовцев к власти. Но Сигизмунд не отступил: тайно обвенчавшись с красавицей Барбарой, он отправился в сейм получить разрешение на этот брак. В это время его отец, старый король, умер, и Сигизмунд стал королём Польши. Он короновал Барбару. Они жили в любви и счастье, только недолго. Мать Сигизмунда отравила Барбару, оставив сына неутешным до конца его дней...

        С той поры, куда бы ни шёл Арик, искал он в толпе заветное лицо. Грезил мечтой о любви, такой, о которой помнят пять веков спустя.

        Видимо, правду говорили о силе иконы Матери Божьей. Ещё на входе в здание гимназии сторож сказал отцу, что их уже более двух часов дожидается какой-то парень. Кто это может быть? Пан Мазолевский? Но он не парень. Так кто? Кто их ещё тут знает?

        Они поспешили на второй этаж и далее по гулкому коридору до своей комнатки-кладовки. Прямо на полу возле порога сидел какой-то молодой мужчина. Увидел их, сначала неуверенно улыбнулся, потом вскочил.

        – Живые! Александр! Хая! Арик!
        – Кто вы? – спросила мать. В темноте коридора, со света, они не могли сразу разглядеть лицо незнакомца.
        – Да, это ж я, Давид!
        – Давид?! – вскричал отец. – Живой?
        – Да, и Иешуа тоже жив!

        Старшие сыновья тёти Берты живы! Ни дать ни взять плотина рухнула – неистовая радость хлынула лавиной, не зная преград, устремляясь, бурля, сметая всё на своём пути. Они обнимались. Целовались. Гладили друг друга. Кричащая, неостывающая боль потерь и ужасов пережитого блёкла, притуплялась. Они возрождались к жизни. Может, это было заложено в их генах поколениями отверженных, изгнанных с насиженных мест – возрождаться несмотря ни на что?

        Давид наклонился, схватил Арика, подбросил вверх. Мальчишка ухватился за шею двоюродного брата, так и повис на нём.

        – Как же ты нас нашёл? – задохнулась от счастья Хая. По её лицу текли слёзы, на этот раз от неожиданной радости.
        – Два дня назад добрался я наконец до Видзы. Ох и долго ж ехал, почти месяц! Средняя Азия далеко! Соседка, пани Василевская, сказала, только вы и остались в живых, и теперь в Свенцянах. Я поехал туда, узнал, что перебрались в Вильнюс и Александр работает в этой гимназии. Я сразу сюда.

        Отец уже открывал дверь в комнатушку.

        – Заходи, Давид, хоть и мало места, да как-нибудь разместимся. Хая, набери в чайник воды, я разведу керосинку. Чай будем пить! Доставай сахар!

        Продукты были по карточкам – страна голодала после разрушительной войны. Сахар – горстка граммов на сто, его берегли на праздник. Но сегодня он наступил. Это было больше, чем праздник!

        – Давид, садись сюда, на койку, а то не разойтись. Положим тебя сегодня на кровать Арика, ноги поджать придётся.

        Это, конечно, было громко сказано, ведь спал Арик на ящике, коротком даже для него. Родители же делили старую односпальную кровать с провисшей панцирной сеткой. Для большой места всё равно не было.

        – Арик сегодня поспит на столе, ведь правда, сын?
        – Конечно, – засмеялся мальчик, – я в схроне научился и сидя спать.
        – Лучше рассказывайте, как вы спаслись? Ведь все погибли, – попросил нетерпеливо Давид.
        – Нет, сначала ты. Как удалось остаться в живых? – умоляла Хая.
        – Судьба. Вы помните велосипед, который подарили нам с  Иешуа за неделю до начала войны? Как только мы услышали речь Молотова, сразу решили ехать. Мать уговорила нас не медлить, сказала, что они уж как-нибудь с меньшими переживут, нас, комсомольцев, уж точно не пощадят. Собрались меньше чем за час – ведь много не возьмёшь, один велосипед на двоих. Немного денег, документы, по смене белья, два каравая хлеба да нож. Простились, обняли мать, отца, братьев – и вперёд. Мама строго наказывала ехать днём и ночью, не отдыхать. Так и сделали – один педали крутит, второй сзади, ноги в стороны, чтобы в спицы не попали. Ехали не останавливаясь. Даже ночью! Хорошо, дорога была сухая. В конце июня ночи короткие, темнеет после полуночи, а в три утра уже светло.

        – Да как же вас мародёры не поймали? Велосипед не отобрали?

        – Мародёров мы не видели, пересекли Браслав и уже на второй день были в Белоруссии. Ближе к Молодечно пытались у нас велосипед отобрать, нож выручил, отбились. Когда добрались до вокзала, колёса уже не круглые были, а походили на куриные яйца. Но всё равно удалось сменять велосипед на каравай хлеба. С тем и сели в последний поезд на восток. Немцы уже подходили к городу, это было 24 июня. Набилось нас в товарный вагон, не сесть. Стояли всю дорогу. Жара, дышать нечем, люди падали в обморок. Старались детей и женщин передвинуть ближе к окну. Под Оршей наш состав разбомбили. Страшно было, немецкие самолёты пикировали прямо на состав, расстреливали из пулемётов людей и били по вагонам.

        Нам повезло, мы стояли близко к двери, выскочили, по железнодорожной насыпи скатились вниз в канаву, там и пролежали, пока стервятники не улетели. По полотну прошли несколько километров. Ещё помогли одной беременной женщине на сносях с двухлетней дочкой – донесли ребёнка. Всю дорогу на руках, то я нёс, то Иешуа. Нашли формирующийся товарняк из уцелевших в бомбёжке вагонов. Так, голодные, и доехали до Средней Азии. Где рубашку поменяли на хлеб, где штаны.

        Нам, как жителям бывших польских территорий, предложили вступить в армию Андерса. А мы просились в Красную армию. Но нас не отправили на передовую, не доверяли, видно. Иешуа пошёл, как служащий Красной армии, в угольные шахты Караганды, ведь стране нужен уголь. А я, как инженер, работал на военном заводе. Вот месяц назад вырвался, хотелось узнать, может, выжил кто. Мы, конечно, слышали, что немцы сделали с еврейским населением, но надеялись на чудо. И вот оно – вы живы. Рассказывайте.

        Так, за разговорами и не ложились, пока не стало светать.

        С того дня Арик навсегда поверил во всесилие иконы Матери Божьей Остробрамской.

        Давид жил у них недолго, вскоре устроился инженером на завод, получил койку в общежитии, но часто к ним наведывался. Ведь они трое да Иешуа – всё, что осталось от его когда-то большой семьи. Да что там семьи! От всех евреев Свенцян, Видз и Браслава.

        Как-то отец рассказал Давиду о пристрастии Арика к математике. Давид задал кузену пару задач, похвалил его за правильные и быстрые ответы. Потом попросил объяснить, как тот решал задачу. Мальчик вывел цепочку своих рассуждений.

        – Верно, сказал Давид. – А знаешь, как ещё можно решать? – и показал Арику, как составлять уравнения.

        Мальчик был восхищён – это было так легко, так изящно!
        – Это то, чем я хотел бы заниматься в жизни,– торжественно объявил Арик родителям.



                ГЛАВА 19. КАТАСТРОФА



        В сентябре Арик пошёл в новую гимназию. Все дни после переезда в Вильнюс он со страхом ждал начала школьных занятий. Вдруг и здесь ученики будут его преследовать? Но всё оказалось совсем не так, как в Свенцянах. В гимназии большинство учеников тоже были новенькими – польские семьи уезжали из Вильнюсского края в Силезию, которая после войны была присоединена к Польше. Их место занимали литовцы, потянувшиеся в столицу республики со всей территории Литвы, в большинстве бедные крестьяне.

        Очень быстро Арик стал лучшим учеником класса. Учился по всем предметам на одни пятёрки, но более всего любил математику.

        Рано утром, едва проснувшись, он вылетал из постели, несмотря на промозглую погоду и холод в комнате, – спешил до школы решить пару интересных задач по математике.

        Теперь у Арика была настоящая постель. Ему перешла родительская узкая кровать с панцирной сеткой. И жили они теперь не в гимназической кладовке, а в полученной отцом комнатке на первом этаже старого двухэтажного дома в бывшем еврейском гетто, уничтоженном фашистами. До войны это была четырёхкомнатная квартира. Теперь в каждой комнате жило по семье. Все четыре семьи делили одну кухню и чуланчик. Остальные удобства – на улице. Воду набирали в колонке на углу.

        Родители Арика спали теперь на широкой кровати, и всё же места хватало и на обеденный стол, за которым мальчик готовил уроки, на книжный шкаф, комод и шифоньер. Родительская кровать отделялась ширмой, и казалось, что у них целых две комнаты.

        Хая украсила жилище цветным абажуром на раме из толстой проволоки, согнутой отцом, на которую она натянула кусок изношенного ситцевого платья.

        Арику полюбились тихие вечера, когда они садились к столу – отец с книгой, мать с шитьём или штопаньем! Абажур заливал комнату весёлым цветным полумраком, ярко освещая стол. Затейливые занавески, умело сшитые матерью из кусков старых простыней, обрамляли чисто вымытое окно. На подоконнике, словно на царском троне, гордо восседал горшок с фикусом.

        Арик часто поднимал голову от своей книги, чтобы полюбоваться домашним уютом. После сырых и темных схронов им казалось, они живут во дворце!

        Его ноги перестали болеть, ревматизм прошёл. Жизнь налаживалась! Думалось, все беды остались позади!

        Но вот однажды Арик услышал, как отец рассказывал матери:

        – На днях встретил однокашника по университету, еврея. Он только что демобилизовался из армии и вернулся из Киева. Говорит, слова «жид» и «бей жидов» раздаются на улицах украинской столицы. В трамваях, троллейбусах, магазинах, на базарах. Даже в учреждениях. Если заходишь в трамвай, на тебя оборачиваются, морщат носы, переговариваются вслух: «Что за вонь? Евреем запахло!» В местечках тротуары мостят надгробиями с разрушенных еврейских кладбищ – надписями наверх, чтобы выбитые буквы быстрее стёрлись.

        Хая горестно молчала, а отец продолжал:
        – А 7 сентября 1945 года в Киеве так вообще был настоящий еврейский погром.
        – Ты знаешь, из-за чего?– судорожно спросила мать.

        – Он сказал, еврейская семья с детьми вернулась из оккупации, а их квартира занята украинской семьёй Грабарь с детьми. Евреи добились, чтобы им вернули квартиру. Городские власти выселили семью Грабарь без предоставления им жилплощади. Мать семейства попросила защиты у своего старшего сына-красноармейца. Тот приехал со своим другом. Но они не смогли ничего изменить. Тогда они пошли залить горе в пивную. А напившись, начали приставать к евреям, встреченным на улице, и натолкнулись на старшего лейтенанта Розенштейна, возвращавшегося домой из булочной. Он был в гражданской одежде. Грабарь с другом сильно избили его и, может быть, и убили бы, если бы прохожие не вступились за лейтенанта. Тогда тот сбегал домой, надел военную форму и взял пистолет. Его жена увязалась за ним. Когда Розенштейн нашёл обоих обидчиков, те и не подумали извиняться, а набросились на него. Тогда еврей застрелил обоих. Он был арестован милицией. Собравшаяся на шум толпа чуть не растерзала жену Розенштейна и случайного еврейского прохожего. Оба попали в больницу в тяжёлом состоянии. Во время похорон красноармейца Грабаря с другом толпа избивала всех евреев, попавшихся навстречу похоронной процессии. Пятеро было убито.

        – А что лейтенант Розенштейн? – спросила мать.
        – Его по приговору суда расстреляли.

         «И что родители так всполошились, – подумал Арик. – Так то ж в Киеве. Далеко отсюда. Зачем нам волноваться? Здесь, в Вильнюсе, всё спокойно».

        С этим паренек уснул и к утру забыл об услышанном.

        В его семье всё шло прекрасно. Он любил новую школу. С радостью ждал прихода каждого утра. Мать тоже была довольна своей работой. Отец был назван лучшим учителем истории района.

        Прошёл год. И вот однажды Арик услышал, как отец тихо спросил мать, помнит ли она об убийстве знаменитого режиссёра Соломона Михоэлса. Арик прислушался. Отец продолжал:

        – Я как только услышал о роспуске Еврейского антифашистского комитета, сразу подумал: не случайно председатель этого комитета, Михоэлс, попал в автокатастрофу. Уж очень подозрительно, Михоэлс погибает при странных обстоятельствах, а потом закрывают комитет.

        Мать молчала.

        – Нет, не случайно это! – воскликнул отец. – Газеты пишут, комитет закрыт «как центр антисоветской пропаганды». А ведь совсем недавно Сталин лично восхвалял деятельность комитета, собравшего 50 миллионов долларов для Красной армии во время войны! И вот теперь арестованы все его члены. Как ты думаешь, за что? За «работу на американскую разведку»!

        – Но при чём здесь мы? – испуганно прошептала мать.
        Прошло около месяца, и Арик почти забыл об этом разговоре, когда по дороге из школы он увидел на первой странице газеты «Правда», выставленной в газетном киоске, большой заголовок о космополитах.

        В ту же ночь он услышал, как отец доказывал матери, что кампания против безродных космополитов одновременно направлена против евреев.

        – Сама подумай, закрыли еврейский музей в Вильнюсе. Прекращены передачи Московского радио на идише. В Минске и Черновцах ликвидированы еврейские театры. Совпадение? Ой, не верится!

        Мать молчала. Отец возбуждённо продолжал:
        – Мало нам было страданий в Свенцянах! Ты вспомни, как Арик приходил избитым из школы. Надо ехать в Израиль, пока не поздно. Помнишь своего брата, расстрелянного НКВД? Тогда вот так же всё начиналось. Не хочу я после всего, что мы претерпели под немцами, быть расстрелянным органами.

        – Да за что же? Ведь мы ничего не делали!
        – А твой брат? Честнее человека не сыскать. За что его расстреляли?

        Мальчик услышал, как мать заплакала.
        – Хая, ты об Арике подумай! Как ему здесь жить? Ведь он не виноват, что родился евреем!
        – Куда ж мы поедем? Ты ж сам говорил, Израиль образован только год назад. Всего неделя как там закончилась война с арабами. Говорят, почти миллион еврейских беженцев из Египта, Ливана, Трансиордании и Сирии нашли убежище в крошечном Израиле. Треть населения страны! Живут в палатках. Бедствуют! А мы немолоды – тебе пятьдесят, мне сорок девять. Здоровье уже не то. Как нам ехать туда? Может, тогда уж в Польшу?– робко добавила мать.

        – Ну нет! В Польше погромы начались ещё в июле 1946-го. Помнишь, слухи ходили о погроме в деревне Едвабне? Потом в Кельце, в двух шагах от Варшавы? В августе – погром в Кракове! Ясно, в Польше жизни евреям не будет. Они бегут оттуда в Израиль.
       
        Мать безуспешно пыталась найти любую зацепку:

        – Арику два с половиной года до окончания школы. Как его сдёрнуть сейчас?
        – Хая, надо ехать, здесь оставаться опасно. Пойми, я хочу жить там, где мне не будут в лицо тыкать, что я еврей.

        Сердце Арика упало. Неужели опять разлука, как тогда, когда отец ночью ушёл из Свенцян. Нет! Он так любит своего отца! Он так нужен и ему и матери!

        Давно уже родители перестали шептаться и уснули. А паренёк спать не мог. Так пролежал в раздумьях до самого утра.

        Пару недель было тихо. Арик стал надеяться, что мать сумела отговорить отца уезжать. Но через несколько дней раз разилась катастрофа. Отец пришёл из гимназии раньше обычного. Мать бросилась к нему. Он сказал тихо, чтобы не услышали соседи:

        – Вот и всё, меня уволили из школы.
        – Как? – мать вскинула руки к лицу. – Тебя же назвали лучшим учителем района всего полгода назад!
        – В дирекцию поступило письмо, что я произношу слово «равно» как «гавно».
        – Господи, ты немного картавишь, что ж с того?
        – Оказалось, достаточно. С такой записью ни одна школа меня не возьмёт. Мой знакомый учитель-еврей, уволенный несколько месяцев назад, объездил все деревни в Литве, таких нигде не берут на работу, даже сторожем.

        Арик похолодел. А отец обнял мать:
        – Видишь, я колебался. Но они сами меня подтолкнули. Другого пути нет. Надо ехать.

        Мать всхлипнула:
        – Мне сорок девять. Шесть лет до пенсии. У меня сёстры в Москве. Как же я поеду? Я не могу!
        – Тогда давай я поеду один. Устроюсь, вас вызову. Ну какой толк с меня здесь, если я не могу зарабатывать на пропитание для своей семьи?
        – Да как же мы без тебя, одни? – в голосе матери прорвалось отчаяние.

        Так летом 1949 года отец Арика, Александр, уехал в Польшу с целью перебраться оттуда в Израиль. Они с матерью остались одни.




                ГЛАВА 20. ВЕДЬ МЫ ГВАРДЕЙЦЫ !



       Грустно стало в их комнатке. Первое время Арик сильно тосковал. Помогли школа и математика. Надо было много заниматься, и времени горевать не оставалось.

       А мать? Её целый день не было дома. Учителя школ получали мало. Времена были суровые. Чтобы заготовить дрова на зиму, купить керосин и прокормить себя и сына, Хая бралась за любую работу. Помимо школы, она вела кружки пения, руководила музыкальным хором в доме пионеров. В промежутках ходила по домам учеников, давая частные уроки музыки. Каждое лето работала воспитателем в пионерском лагере.

       В 1949 году в стране отменили продуктовые карточки, стало больше еды, и подросток постепенно начал забывать, что такое постоянный голод. Ржаной хлеб и картошку они с матерью теперь ели три раза в день. Ну а если за урок музыки было заплачено пол-литра молока, устраивалось настоящее пиршество – Хая готовила на нём картофельное пюре или овсяную кашу.

       Арик помогал матери, как мог. Топил печь. Приносил воду. Выносил помои. Летом, после дождей, собирал грибы на склонах крутых лесистых холмов, между которыми уместились здания Вильнюса. Спасибо Тадеушу и Яныку за науку! Грибы сушились и солились на зиму. К осени подросток нанимался к окрестным крестьянам копать картошку, получая за день работы по ведру, а если повезёт, и два картошки. Так что её собиралось два-три мешка, достаточно на зиму для двоих. В конце сентября и в октябре Арик работал на капусте – длинным ножом обрубал крупные, хрустящие кочаны с их зелёного ложа. Нелегко это было – шли холодные дожди, и кожа на мокрых руках трескались до крови. Но было ещё хуже, если случался заморозок и кочан капусты превращался в ледяную глыбу. И всё же каждый раз мальчик приносил домой несколько крупных вилков в мешке.

       В одно из последующих воскресений мать с сыном ставили капусту на зиму. Долго скоблили ножом морковь, потом, сменяя друг друга, чтобы отдохнули руки, шинковали её на бурачной тёрке. Вырезав из вилка кочерыжку, с помощью ножа рубили капусту соломкой.

       Пересыпав нашинкованную капусту в таз, перетирали с крупной солью. Капуста под пальцами громко хрустела, как снег под ногами в морозный день. Потом выпускала сок, и тогда в неё добавляли морковь и тмин.

       Готово! Хая с Ариком относили тяжёлый таз в чулан и перекладывали его содержимое в деревянную кадушку. Затем принимались за новую порцию. Когда бочка наконец наполнялась до верха, на капусту клали хорошо вымытый деревянный круг и устанавливали гнёт – гладкий крупный камень. Первые три дня Хая протыкала капусту деревянной палкой, выпуская образовавшийся углекислый газ. Много часов уходило на эту работу, но зато зимой – эх, дымящаяся картошечка в мундирах с белой, хрустящей капусткой, расцвеченной оранжевой морковкой! Вкуснотища! А тут ещё мать нахваливает: «Спасибо, Арик, тобой заработанное». Скажет и почему-то сразу спрячет глаза, а потом трёт их кулаком, словно туда что-то попало.

       Отца сильно не хватало, а так жить было можно. И даже интересно жить! Особенно благодаря математике и школе. Средняя школа, в которой учился Арик, была необычной. Недаром все её ученики – мальчишки (девочек не было, в те годы образование было раздельным) с гордостью называли свою школу гвардейской. Ещё бы! Прямо перед зданием гимназии, в сквере находился десятиметровый гранитный обелиск с бронзовым барельефом Ивана Даниловича Черняховского, имя которого носила их школа. Дважды Героя Советского Союза, самого молодого командующего фронтом. Его гвардейцы сражались на Курской дуге, освобождали Воронеж. Сломив отчаянное сопротивление немцев и совершив невероятный по скорости переход в сотни километров, с ходу форсировали Днепр севернее Киева и захватили жизненно важные плацдармы. Пройдя в течении пяти дней беспрерывных боёв 90 километров от рубежа реки Тим, брали Курск блестящим, неожиданным для фашистов глубоким фланговым ударом.

       Арик знал, три генерала: Рокоссовский, Горбатов и Черняховский – были самыми результативными полководцами за всю войну. Соседние армии, фронты топтались на месте, неся большие потери, и двигались вперёд вслед за прорвавшимися Рокоссовским, Горбатовым и Черняховским, словно тараном пробивавшими немецкую оборону.

       Как удавалось такое молоденькому генералу? Ведь на начало войны Черняховскому было всего 35 лет! У Арика аж дух захватывало, когда он думал об этом. А потому мальчик ловил каждую мелочь, собирая по крупицам всё, что мог узнать о командарме.

       Ветераны, служившие под началом Ивана Даниловича и часто посещавшие их школу, рассказывали: все подчинённые Черняховского от рядового до генерала с радостью выполняли его распоряжения. Они упоминали о необычайной храбрости, бесстрашии, решительности и воинском таланте их командира. О том, как Черняховский тщательно готовил каждую операцию, учитывая малейшие детали. Kaк командарм смело убеждал Ставку и самого Сталина, если понимал, что наступать было нельзя – сил недостаточно. Ой, не многие генералы отваживались на такое! Куда как легче поддакивать начальству. Операция провалится, так солдат виноват, не полководец.

       Командарм приходил в окопы перед атакой, даже если нейтральная полоса была совсем рядом, воодушевлял солдат, убеждался, что всё готово к отражению противника.

       Анализируя горы информации, молодой генерал безошибочно предвидел, на каком участке враг начнёт наступление. Там, на острие будущего удара немецкой армии, Черняховский укреплял оборону, смело снимая воинские части с других участков. Это был большой риск! Если бы немцы окружили его войска и прорвали оборону на ослабленном участке – командарму грозил трибунал!

       Но не это было самым страшным. В тысячи раз страшнее было то, что случилось под Вязьмой в начале октября 1941-го. Там немцы использовали свой излюбленный приём, испытанный ими ещё во Франции, – сконцентрировав много сил в
одной точке, вклиниться в оборону противника, рвануть вперёд, а потом сформировать кольцо окружения. Так они окружили четыре армии – более миллиона солдат и офицеров! Более миллиона! Столько было убито или взято в немецкий плен. Стратегический просчёт маршалов Тимошенко, Конева и Семёна Будённого обернулся катастрофой, открывшей немцам дорогу на Москву. Ведь между Вязьмой и столицей был глубокий тыл, где не было никаких частей Красной армии.

       А тут 36-летний командарм разрабатывает и с блеском проводит грандиозные операции, ставшие достоянием учебников по военному искусству! Арик пришёл в полный восторг, узнав в деталях, как Черняховский силами своей 60-й армии добился победы на Курской дуге в августе 1943-го после того, как войска Центрального и Воронежского фронтов, несмотря на колоссальные усилия, не смогли продвинуться вперёд. Тогда командующий Центральным фронтом К.К. Рокоссовский отдал приказ Черняховскому нанести вспомогательный удар частями его левого фланга. При этом генералу было сказано: на начальной стадии его армия не получит танковый корпус и будет усилена им только в том случае, если добьётся успеха.

       Сняв со своего правого фланга несколько наиболее крепких дивизий, Черняховский сосредоточил их и горстку имевшихся танков в районе предполагаемого удара. Это был огромный риск, против которого выступил весь штаб 60-й армии. Однако, рассмотрев все за и против, генерал посчитал риск оправданным и настоял на своём. Но как без танков осуществить развитие наступления в глубине обороны противника? И тут находчивый командарм нашёл решение. Он приказал собрать все артиллерийские и тыловые грузовики и посадить на них подвижные отряды в составе усиленного стрелкового батальона, чтобы они, не отставая от танковых частей и обтекая очаги сопротивления, наступали впереди каждой стрелковой дивизии и выходили на пути отхода вражеских войск.

       Прорвав вражескую оборону по фронту на сто и в глубину на шестьдесят километров, армия Черняховского устремилась вперёд, открывая дорогу войскам Воронежского и Центрального фронтов!

       Черняховскому было 37 лет, когда его гвардейцы 3-го Белорусского фронта брали Вильнюс, дом за домом, улицу за улицей, вышибая фашистов из города.

       Вильнюс не был разрушен немецкими бомбёжками в начале войны. Чтобы его уберечь, Черняховский приказал не использовать тяжёлые орудия и запретил воздушные бомбардировки, что означало огромные потери среди солдат. Это ценой их жизней и был сохранён старинный город.

       Легендарный командарм Черняховский погиб в Восточной Пруссии 18 февраля 1945 года и был похоронен в Вильнюсе 20 февраля 1945-го, в сквере перед школой Арика. В Москве в этот день прогремело двадцать четыре залпа из ста двадцати четырех орудий. Это был тридцать четвёртый салют в честь Черняховского и его войск.

       В декабре 1950 года на место временного обелиска на могиле Черняховского был установлен высокий, мастерски выполненный памятник. Скульптор Томский поместил четырёхметровую фигуру генерала на трёхметровый постамент, выполненный в виде башни танка. И Арику казалось, он видит Черняховского, командующего боем с брони легендарного Т-34. Полы плащ-палатки на плечах командарма развевает свежий ветер. Лицо генерала сосредоточенно и сурово. Он всматривается вперёд, туда, где бегут с автоматами его солдаты, стреляя на ходу, где земля содрогается от разрывов снарядов. Туда, где молят о своём освобождении порабощённые фашистами города и деревни. Туда, где томятся в схронах маленькие еврейские мальчики…

       Почти каждый день Арик подолгу стоял у памятника, с трепетом и восторгом вглядываясь в мужественное решительное лицо прославленного полководца.

       У монумента всегда были люди. Смотрели. Что-то шептали. Кланялись в пояс.

       Однажды Арик разговорился с молодым мужчиной, положившим букетик первых весенних цветов пролесков к ногам Черняховского. Он оказался танкистом, освобождавшим Вильнюс. Сердце подростка вспыхнуло радостью – услышать рассказ очевидца, какая удача!

       – Деген Ион Лазаревич,– представился мужчина.
        «Он тоже еврей, как и я»,– подумал Арик.

       Танкист рассказал, с какими трудностями они очищали город - дом за домом, как отчаянно отбивались немцы, стреляя из орудий из каждой подворотни. Как целиком сгорел экипаж танка его друга, Вани Соловьёва. В конце танкист сказал:

       – "Уличные бои – это настоящий кошмар, это ужас, который человеческий мозг не в силах полностью охватить. Рушащиеся здания. Трупы на мостовой. Истошные вопли раненых. Обрывки пересыпанной матюгами солдатской речи. И потери, дикие и жуткие. Только и слышишь вокруг: «Вперёд, мать вашу!.. Если через двадцать минут не возьмёшь мне этот… дом, застрелю к… матери!» В батальоне, которому нас придали, уже на второй день никого не осталось. Пригнали в батальон из полковых тылов писарей, поваров, связных, ездовых. Вот эти люди в конечном итоге и брали Вильнюс" [1].

        - Вот как давалась победа, – думал ошеломлённый Арик.– Какой ценой спасли меня и мою семью. Герои, разбившие врага, перед которым пала вся Европа.

       В их гвардейской школе № 4 всё было не так, как в Свенцянах. Здесь считалось позором ударить слабого. Если ученик получал двойку, его спрашивали с недоумением: «Как ты мог, ведь ты же гвардеец!» Потому и двойки здесь были делом редким. Все старались хорошо учиться, а Арик – больше всех.

        Учителя, приметив интерес подростка к математике, давали ему сверх программы много сложных заданий. Скоро паренёк защищал честь школы на районных, а потом и республиканских олимпиадах. На родительских собраниях учителя говорили матери: если так пойдёт, он может окончить школу с золотой медалью.

       В четырнадцать лет Арика приняли в комсомол.

       Школьные дела шли просто прекрасно. Но, как говорится, от тюрьмы и от сумы не зарекайся – однажды прямо из ничего возник настоящий шторм. А было это так. В школу пришёл корреспондент литовской «Комсомольской правды», чтобы написать статью о знаменитой школе. Он захотел поговорить с eё лучшим учеником. Заметив, что Арик плохо говорит по-литовски, а обучение в школе велось на русском, корреспондент спросил, как он учит литовский.

       – По вывескам, – бесхитростно ответил подросток.

       Корреспондент-литовец был оскорблён:
       – Да как он смеет! Безродный, неблагодарный космополит! Он должен по земле на коленях ползать, благодаря, что Литва приняла его, жида пархатого. Разрешают же этой мрази жить в столице!

       Этому корреспонденту, недавнему выходцу из глухой литовской деревни откуда-то из-под Каунаса, невдомёк было, что столица, красавец Вильнюс, – родина прапрадедов Арика. Польская земля, доставшаяся крошечной, нищей Литве по милости Сталина.

       Газета раздула грандиозный скандал, настаивая на отчислении Арика из школы. Районный отдел образования поддержал отчисление.

       В эти дни Хая почернела лицом – вся её надежда на будущее сына рушилась, рассыпаясь как детский песочный кулич.

        «Значит, прав был Александр, не будет жизни евреям в Литве, на земле их предков», – думала она с ужасом.

       Арика отстоял директор школы, Алексей Петрович Рыженко*. Коммунист. Русский. Фронтовик, орденоносец, лишившийся на передовой ноги. Он не побоялся вступиться за еврея, и неважно, что тот был лучшим учеником гимназии. А было это зимой 1949–1950 учебного года. В самый пик сталинской кампании борьбы с низкопоклонством и космополитизмом.

       Во времена всеобщей истерии, подозрительности и доносительства находится один, идущий наперекор, отстаивающий правду и справедливость, смеющий встать на защиту. Это как на известном фото – тысячи зигующих Гитлеру и среди них – один, стоящий с опущенными руками. Не знал тот человек, что фотообъектив выхватит этот момент, запечатлев для потомков его одного. Смеющего думать, не давшего себя одурманить.

       Быстро пролетело ещё два года. Приближалось окончание школы. Как-то в апреле, встретив Арика в коридоре во время перемены, директор попросил его зайти к нему в кабинет после уроков.

       Когда ученик постучал в директорскую, школа уже опустела, все мальчишки разбрелись по домам, и только технички домывали полы, ловко орудуя швабрами.

       Директор пригласил подростка войти. Встал из-за стола, на деревянном своём протезе дотопал к двери кабинета и плотно её прикрыл.

       – Садись, – указал он на стул. – Я просмотрел твои оценки. Твёрдая пятёрка по всем предметам. Гимназия представит тебя на золотую медаль.

       Арик невольно улыбнулся.

       Директор медлил, внимательно вглядываясь в глаза ученика, словно взвешивая, может ли он на него положиться. Наконец решился:
       – Я вызвал тебя сказать, что получена бумага из районного отдела образования: евреев не награждать.

       Сердце Арика упало. А как же тогда университет? Ведь он уже давно мечтал о главном центре математики страны – мехмате МГУ.

       – Я хотел тебе сказать, что я, коммунист и фронтовик, всё сделаю, чтобы ты получил медаль. Ты её заслужил. Иди и продолжай хорошо учиться. Сдай экзамены на отлично.

       Алексей Петрович положил руку на плечо Арика, заглянул в глаза.
       – Запомни, это временно. Всё изменится к лучшему, вот увидишь. Никогда не теряй веру в людей. И смело в бой, ведь мы – гвардейцы!

       Когда Арик поднялся, чтобы уйти, директор сказал:
       – О нашем разговоре ни слова.

       Ученик понимающе кивнул…



                ГЛАВА 21. ПОЛЬСКИЙ ШПИОН



       Арик блестяще сдал выпускные экзамены. И получил золотую медаль! На следующий день, не дожидаясь выпускного, – на поезд в Москву. Экзамены в МГУ начинались первого июля, на месяц раньше, чем в других институтах и университетах.

       Мама отбила телеграмму сестре Розе: «Арик приедет среду».
       На перроне прощались недолго.
       – Я буду писать, – обещал Арик.

       Мать только улыбалась и кивала головой. Только сейчас сын заметил, как побелели виски матери, и острая морщинка пробежала по её лбу. «Стареет моя мамочка, – с болью подумал Арик. – Самый дорогой на свете человек. Как она тут одна, без меня? Эх, был бы отец!»

       От Александра по-прежнему не было никаких вестей.

       Сын обнял мать, нисколько не смущаясь людей, скопившихся на перроне.Хая приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щёку, шепнула:
       – Ариле, удачи во всём!

       Поезд шёл почти сутки. Как мать ни старалась отложить побольше денег на дорогу, на плацкарт всё равно не хватило, и Арик ехал в общем. Билет указывал номер вагона, а место – какое достанется. В общих вагонах на нижних полках теснились по трое-четверо пассажиров. Мечтой каждого были вторые и третьи полки – на них можно было растянуться во весь рост и спать. Самая верхняя, третья полка предназначалась для багажа и была узкой, и всё равно на ней ехали люди, ощущая себя счастливцами.

       Когда пустой состав подали к перрону, пассажиры, расталкивая друг друга, бросились в вагон. Худенький и ловкий Арик сумел-таки захватить вторую полку в конце вагона. Торопясь и радуясь большой удаче, он быстро заталкивал свой маленький чемоданчик в угол полки возле окна, когда краем глаза заметил растерянного немолодого мужчину с пустым правым рукавом, большим чемоданом в левой руке и мешком за плечами, продирающегося по проходу между снующих в поисках свободного места пассажиров. На старенькой гимнастёрке мужчины – медаль «За отвагу».
       – Проходите сюда,– Арик дотронулся до руки инвалида. – Давайте, я помогу.

       Он разместил чемодан и мешок солдата под скамьёй. Затем подсобил ему забраться на вторую полку.
       – Спасибо, хлопец, – улыбнулся мужчина, вытирая пот со лба левой рукой. – Теперь поеду, как король!

       Арику же достался последний свободный пятачок на первой полке под инвалидом, такой крохотный, что половина туловища юноши висела в воздухе.

       Вагон, казалось, кряхтел от набившихся в него пассажиров. На противоположной нижней полке теснились четыре женщины. Над их головой, на второй полке, лежали валетом подростки, брат с сестрой. Их мать с грудной сестричкой – на третьей.

       Куда ни взгляни, повсюду головы, ноги, ноги и головы. До того, как поезд тронулся, воздух вагона напитался запахом пота, лука, чеснока, нафталина, старой ветоши, плесени и ещё бог знает чего. Ну и ладно, нам ли пропадать! Поехали!

       Замелькали станции: Молодечно, Барановичи, потом Минск.

       Арик, конечно, слышал, во время войны уцелело меньше пятой части минских зданий. Остальные разрушены бомбёжкой и пожарами. И всё-таки он оторопел, увидев картину разрушений, когда поезд пересекал город, подъезжая к вокзалу. Сплошное месиво чёрного, обугленного дерева, искорёженного железа и раскуроченных каменных стен. И только кое-где виднелись уже готовые или ещё строящиеся времянки и бараки, расчищенные от завалов площадки, телеги с брёвнами, запряжённые лошадьми, женщины в белых платочках и мальчики-подростки, возводящие стены домов.

       Каменное здание вокзала, обрушившееся во время войны, было уже восстановлено. На привокзальной площади достраивалось правое высотное здание грандиозного комплекса «Ворота города», состоящего из двух одиннадцатиэтажных жилых башен с симметричными пятиэтажными крыльями. Левое здание с часами на башне было уже готово, в нём жили люди.

       Пока поезд стоял, Арик с интересом рассматривал, как по широкой привокзальной площади полз красный трамвай, позвякивая на поворотах, как телепалась телега, влекомая понурой лошадкой, как за площадью поворачивались стрелы строительных кранов, вздымая вверх красный кирпич и бадьи раствора. Разрушенный за войну город возрождался из руин.

       В Орше три женщины, делившие с Ариком первую полку, сошли. Юноша поспешил занять место возле окна.

       Новые пассажиры с узлами, фанерными чемоданами и большими кошёлками ввалились в вагон, спеша найти, где можно примоститься. Кому места на лавке не хватило, устраивались в проходе, рассаживаясь на своих узлах и чемоданах.

       Время перевалило за полдень. В переполненном вагоне стало жарко и дышалось с трудом. С усилием опустив вниз рассохшуюся деревянную раму, Арик приоткрыл окно. Нагретый воздух с сильным запахом паровозной угольной копоти ворвался в вагон.
       – Ты, сынок, в окно-то не смотри,– посоветовал ему инвалид со второй полки, – сажа в глаз надует. Намучаешься.

       Когда проезжали Вязьму, стемнело. Усталая проводница принесла и повесила зажжённую керосиновую лампу в проём над столиком.

       В Смоленске место рядом с Ариком освободилось. Его тут же заняла тощая старуха в шали, завязанной крест-накрест на груди. Встав на четвереньки, она запихнула под скамью стянутый верёвкой чемодан. Но большой корзине, повязанной сверху марлей, места под скамьёй не хватило, и женщина поставила её на колени. Внутри корзины гоготали и хлопали крыльями два гуся.
       – К дочке еду, – повернулась старуха к Арику. – Гостинцы везу, внученька у меня родилась!

       В вагон протиснулась худенькая молодая женщина в потёртом чёрном вельветовом пиджачке, с ней белокурая девочка лет четырёх. Они заняли оставшееся место на скамье. Мать уложила дочку к стенке, подстелив на жёсткую деревянную полку свой пиджачок. А сама примостилась на краешке, прижимая к себе одной рукой старомодный ридикюль и большую сумку, а другой придерживая дочкины ножки, высунувшиеся в проход, чтобы их не задевали проходящие пассажиры.

       – Ну, слава богу, теперь поедем, – сказала она женщине в шали.
       – А далеко едете? – полюбопытствовала старушка.
       – В Пермь, мать у меня болеет. А вы?
       – Еду дочке помочь. Буду внучку нянчить, пока дочь на работе. В Сталинград еду.
       – А что, зять-то есть?
       – Да есть, неплохой человек, инвалид только, ноги нет. Где сейчас цельного возьмёшь? И так слава богу, какой-никакой, а всё хозяин. В Сталинграде воевал, весь простреленный. В инвалидной артели работает. Хоть и небольшие деньги, а всё помощь.
       – А дочь где работает? – разговорилась молодая женщина.
       – На стройке, каменщицей. Не бабья работа. Да только сейчас всё на бабах держится.
       – Тихо ты, ирод! – старушка похлопала по кошёлке на завозившегося гуся. – Им по случаю рождения ребёнка комнатку в бараке выделили. Сухую! А до этого в землянке ютились, холодно, по стенам течёт, с потолка течёт. От Сталинграда только руины остались все, кто вернулся, рыли себе землянки, другого жилья нет. И мы здесь со старшей дочкой и внуками в лесу в землянке жили. Немец-то на Смоленщине всё порушил, нашу деревню дотла пожёг. Этим годом колхоз избу рубленую построил. Хоть небольшая, но тёплая. Дочь на ферме дояркой. Сейчас уже легче. Как немца прогнали, пять вёсен на себе колхозные поля пахали, коней не было. А муж мой Иван Фёдорович и зять Игнатий на фронте загинули.
       – Да, мало-помалу жизнь налаживается, – согласилась попутчица.
       – Ты поспи, устали поди. Вишь как дочку-то разморило. Поспи, а я вещи постерегу.

        «Семь лет, как кончилась война, – думал Арик.– А страданиям нет конца. Будьте вы прокляты, фашистское отродье!»

       Как он ни крепился, под утро сон стал одолевать, тяжёлые веки опускались сами собой. Юноша скрестил руки на столике, положил на них голову. Засыпая, слышал, как колёса весело стучат на стыках рельс: МГУ, МГУ, МГУ.

       Утром – огромная, шумная, суетливая Москва. Последний раз Арик здесь был двенадцать лет назад, когда ему было шесть лет.

       Бело-зелёный Белорусский вокзал. Сбоку здания – вход в метро. Арик опознал его по красной букве «М». Поток людей завертел и занёс юношу в вестибюль с высокими мраморными колоннами. И сразу – знакомый с детства, неповторимый запах московского метро. Длиннющий эскалатор вниз. Арик вспомнил, как в детстве учила мать – ставить ногу посреди движущейся ступеньки, не зевать. Он поймал ногой ступеньку, свой маленький деревянный чемоданчик приспособил рядом.

       Нетерпеливые пассажиры обходили его слева, резво бежали по движущимся ступеням вниз. Арик не двигался, всё примечал – и спешащих москвичей, и светящиеся лампы, и глубину метро.

       Наконец он на платформе. Какая красота, дворец да и только! Юноша засмотрелся на розово-бежевые мраморные стены с бронзовыми светильниками в форме свечей в небольших углублениях – всё продумано, никто не споткнётся. Над каждым светильником – витиеватый металлический орнамент, отливающий золотом. Богатство, сделанное на века.

       Порыв воздуха, луч прожектора, и из темного тоннеля выкатился поезд. Арик вошёл в вагон. Протиснулся к карте метро, висящей на стене. Двери закрылись, поезд тронулся. Замелькали станции окружного кольца. Одна ярче другой, аж дух захватило!

       Доехал до Таганки, недавно построенной станции метро. Спрашивая прохожих, нашёл дом тётки. Потом нужную дверь с табличкой, гласящей «Петренко – один звонок, Расторгуевым – два…» и так до восьми. Напротив фамилии тёти – цифра шесть. Значит, ему следовало позвонить шесть раз. Арик аккуратно дёрнул за кольцо, висящее на двери, услышал, как в квартире тренькнул колокольчик, соединённый проволокой с наружным кольцом. Пока Арик прислушивался к его звону, раздалось: «Иду». Дверь распахнулась, на пороге стояла женщина средних лет. Видимо, она мыла пол – её подол был подоткнут.

       – Тебе кого?– спросила она, вытирая мокрые красные руки о платье.
       – Я к тёте Розе.
       – Так звонить шесть раз. Што, неграмотный? С деревни, што ль? Роза, к тебе! – крикнула она.

       В глубине квартиры проскрипела, открываясь, дверь. Немолодая кареглазая женщина приближалась по коридору. Как она похожа на его бабушку!
       – Арик, ты? – спросила она, подходя.
       – Здравствуйте, тётя Роза!
       – Как вырос! И не узнать! – тётка обняла племянника. – Пойдём, пойдём быстрее.

       Они вошли в комнату.
       – Самуил, смотри, кто приехал!

       Совершенно седой мужчина с живыми весёлыми глазами поднялся с чёрного дерматинового дивана с высокой деревянной спинкой. Правый рукав его рубашки был пустым – дядя Семён потерял руку на фронте.

       – Заходи, заходи, гость дорогой.

       Муж тёти Розы обнял Арика единственной рукой. А тётя уже собирала на стол – чёрный хлеб, брусочек маргарина, перья зелёного лука, соль. Потом заспешила на кухню. Вернулась с кастрюлькой перловой каши.

       Арик достал из чемоданчика подарки – мешочек сушёных грибов и глиняный глечик литовского домашнего сыра.

       – Мама вам передаёт.
       – Ну зачем? У вас, поди, и самих ничего нет, – запротестовала Роза, но подарки всё же взяла.

       Развязала завязку мешочка. Заулыбалась:

       – Надо же, грибы! А пахнут! Божественно! Вот спасибо! Так давно мечтаю о грибном супчике, да нeгде взять. На базаре грибы, конечно, есть, да как говорится, не про нашу честь. Дорого! А самим в лес – куда там с больными ногами. Да и какие из нас грибники! Только мухоморы отличаем.
       – А мы деньги не платили, сами набрали и насушили, – сказал Арик, скромно умолчав, что именно он собрал эти грибы.
       – А тут что? – тётка развернула чистую льняную ткань, приподняла крышку глечика. – Неужели сыр?
       – Да, литовский сыр.
       – Это ж богатство, – обрадовалась Роза. – Уж и забыли, когда ели. Ещё до войны! На пенсии не пошикуешь.

       Большая рыжая кошка подошла к гостю и стала тереться об его ноги, громко мурлыча.
       – Вот те на, – удивилась хозяйка. – К чужим не подходит, а ты, видно, понравился.

       Юноша наклонился, погладил кошку. Та довольно выгнула спину дугой, принимая ласку.
       – А как её зовут? – спросил Арик.
       – Марьянкой. Хорошая кошка. Мышей здорово ловит. Чистоплотная. Только неласковая, на руки не идёт, – пожаловалась тётка.


       Сели за стол. Кошка тут же примостилась возле ног Арика.
       Хозяйка разложила дымящуюся кашу по тарелкам.

       – Приступим! – Хозяин взял кусок хлеба, намазал его тонким слоем маргарина. Ухватил перо зелёного лука. Окунув его белым концом в соль, отправил в рот и смачно заел хлебом. – Рассказывай, поступать приехал?
       – Да, хочу в МГУ. На математику.
       – Хорошее дело.
       – А я слышала, туда трудно попасть, конкурс, – вставила тётя Роза.
       – У меня золотая медаль, – гордо произнёс Арик.
       – Вот это молодец, – похвалил дядя.

       – А мать как там? Об отце что-нибудь слышно? – не утерпела тётка.
       – Мама много работает. А от отца только одно письмо и было, ещё тогда, через две недели, как уехал. Послал из Варшавы. И всё. Мать говорит, границы закрыты. Письма не доходят. Мы и не знаем, куда писать. И где отец сейчас.
       – Да и опасно это – писать за границу, – добавил дядя, понизив голос.– Не думали мы в окопах, как зажмут после войны. Мечтали, какое прекрасное время будет, если доживём до победы!
       – Молчи, Семён, молчи, – прошелестела тётка одними губами, глазами показывая на дверь. – Соседи услышат. – Потом с тревогой глянула на гостя.
       – А тут борьба с космополитизмом. Неспокойное время! – не унимался дядя Семён.– Солдат-победитель – космополит. Это же бред!
       – Тише, Семён, умоляю, – тётя Роза, разнервничавшись, покрылась красными пятнами.
       – Да ничего, мы и не такое проходили. Всё перетрётся, мука будет, – дядя похлопал племянника по плечу. Пододвинул к  нему хлеб с маргарином. – Ты ешь, ешь!

       Хозяйка отрезала всем троим по маленькому кусочку сыра.

       – Какой вкусный! – громко сказала она, явно пытаясь переменить тему разговора. – И что это Марьянка к тебе прилипла? Давай её испытаем, что она выберет – сыр или Арика?

       Оторвав от своего кусочка тонюсенькую долечку сыра, тётка положила его в пустую миску, стоявшую на полу у входной двери.

       Кошка сразу вскочила, повела носом и направилась к миске. Пройдя несколько шагов, оглянулась на Арика, потом опять на миску.

       – Иди, Марьянка, иди, пробуй, ох, как вкусно, – подзадоривала тётя Роза, причмокивая.

Кошка явно колебалась. Оглянулась на миску, потом – на гостя. Опять на миску. И всё-таки пошла назад к Арику!
       – Надо же, она ведь такой вкусноты никогда не ела, – изумилась тётка. – А выбрала тебя!

       С той минуты Арик и Марьянка стали настоящими друзьями. Кошка от него не отходила. Она и спала с ним, устроившись тёплым калачиком в ногах юноши. Когда Арик просыпался утром, Марьянка всегда сидела рядом с его головой, заглядывая в глаза, а потом следовала за ним по пятам.

       …В день приезда Арик отнёс документы в университет. Ещё через два дня начались экзамены.

       Первым была письменная математика. Арик получил высшую оценку – пятёрку.

       Через два дня – экзамен по устной математике. Юноша вытащил билет – теорема Евклида. Не беря времени на подготовку, Арик направился к столу экзаменатора и начал доказательство теоремы.

       – Так теорема в вашем понимании зацикливается, – сказал экзаменатор.
       – Нет, – ответил юноша. – Она основана на других постулатах, не тех, которые использованы в школьном учебнике.

       Он уверенно продолжил своё доказательство.

       Экзаменатор слушал, не перебивая. Поначалу его лицо выражало недоверие и скептицизм. Потом им на смену пришли интерес и внимание, вскоре сменившиеся удовольствием. Когда Арик закончил, преподаватель широко улыбался.

       – Ну надо же, вот не ожидал. Услышать такое на вступительном экзамене! Невероятно! – бормотал экзаменатор. Потом спохватился: – Ты подожди минутку.

       Вскоре он вернулся с другими преподавателями и заведующим кафедры, седым профессором.

       – Молодой человек, пожалуйста, повторите своё доказательство, – попросил Арика завкафедрой.

       Юноша сделал это с лёгкостью. Преподаватели пришли в восторг.
       – Оригинальное мышление, – подытожил профессор, почёсывая затылок.
       – Стройно! – улыбнулся другой.
       – Красиво! – потирал руки третий.
       – Нам как раз такие абитуриенты нужны, – профессор похлопал Арика по плечу.

       Душа Арика пела, когда он ехал на Таганку. Высший балл на обоих экзаменах. Плюс золотая медаль. Теперь его наверняка примут!
       – Сдал! Пятёрка! – поспешил он обрадовать родственников.

       На следующий день его пригласили в Первый отдел МГУ. Вопрос чекиста обескуражил юношу:
       – Скажите, с какой целью вы в 1937 году прибыли в Москву с территории Польши?

       Арик смутился. Это что, шутка? Вроде нет, мужчина внимательно смотрит на него, не улыбаясь.
       – Мне тогда и трёх лет не было.
       – Хорошо, а ваша мать? Она работала машинисткой. Могла передавать секреты в Польшу.
       – Мама работала машинисткой в банно-прачечном комбинате. Какие секреты могут быть в бане? – Арик совсем растерялся.
       – Но ведь зачем-то ваши родители приехали из капиталистической Польши.
       – В Москве жили её две сестры и брат.
       – Репрессированный брат. Враг народа! – отрубил мужчина.

       Вернувшись домой, Арик, сам не свой, пересказал родным этот разговор.
       – Какие странные вопросы, чего он добивался, как вы думаете? – спросил он дядю Семёна.

       Тот не ответил, только потемнел лицом, и искорки из глаз куда-то пропали.

       После обеда Арик пoспешил в университет – в три часа должны вывесить списки поступивших.

       Возле кафедры математики жужжала толпа взволнованных абитуриентов. Отовсюду раздавались взбудораженные возгласы.

       – Всего семь человек получили пять по обеим математикам, – доверительно говорил рыжий, веснушчатый парень. – Значит, у нас есть шанс!
       – Тебе хорошо, нечего волноваться, – встретил Арика долговязый парень-сибиряк, с которым они познакомились во время экзаменов. – У тебя обе пятёрки! К тому же золотая медаль!

       Ровно в три часа секретарь приёмной комиссии вынесла списки и прикрепила их к доске. Абитуриенты бросились вперёд. Загалдели.

       – Я! Я! Я принят! – завопил рыжеволосый очкарик.
       – И я! И я! – подпрыгивал худенький юноша.
       – Не прошла, – рыдала белокурая девочка с бантиками в косичках.

       Просмотревшие списки по одному отходили от доски.
       Наконец подошла очередь Арика. Он пробежал список глазами и не увидел своей фамилии. Не может такого быть! Просмотрел ещё раз. Опять нет!
       – Не спеши, посмотри внимательно, – приказал он себе.

       Он поднял палец и, отчёркивая каждую фамилию, прочитал весь список от начала до конца. Его фамилии в списках не было. Он не верил своим глазам. Может, ошибка? Арик постучал в дверь секретаря комиссии.

       – Здравствуйте! Я получил по обеим математикам пятёрки, но меня нет в списках.
       – Как фамилия?

       Он назвал. По лицу секретаря пробежала тень.
       – Вы не зачислены. Приезжайте на следующий год.
       Паренёк почувствовал, как каменный пол стал уходить из-под ног.



              ГЛАВА 22. ПРОСПЕКТ МИРА



       Покидая Москву, Арик был уверен: мехмат МГУ остался несбывшейся мечтой. Но прошло пять лет, и вот поезд снова мчит его в столицу. И снова колёса весело отстукивают на стыках: МГУ, МГУ, МГУ.

       На этот раз Арик ехал поступать в аспирантуру Московского университета по приглашению самого Дмитрия Абрамовича Райкова, известнейшего математика с мировым именем, специалиста по функциональному анализу, автора ряда учебников, по которым учились целые поколения студентов.

       – Неужели это правда?– думал юноша, волнуясь.– Неужели всё-таки мехмат МГУ? А если Первый отдел опять зарубит?

       Он сомневался, но видно, чему быть, того не миновать. Вернувшись из Москвы в июле 1952 года, Арик поступил в Вильнюсский университет и, конечно же, на мехмат. Занятия шли в том самом древнем здании с гулкими стрельчатыми сводами, где его мать когда-то исполнила гимн школяров.

       Как-то раз студентам-второкурсникам было выдано задание доказать теорему. Арик несколько дней ломал голову над этой задачей, но в конце концов нашёл решение.

       – Вы один со всего курса справились с задачей,– сказал ему профессор.– Оригинально, блестяще! Я думаю, этот результат можно напечатать. После занятий заходите в мой кабинет, обсудим.

       В тот день Арик с трудом дождался окончания последней лекции. «Неужели мои выкладки будут опубликованы? Интересно, каково это – увидеть своё имя под заголовком статьи в журнале? Аж дух захватывает! Вот мама обрадуется!» – эти мысли будоражили его воображение.

       Звонок, возвещавший окончание лекции, ещё гремел отражённым эхом, когда Арик влетел в двери кафедры.
 
       Профессор приступил к делу без предисловий:
       – Научная статья состоит из трёх частей. Сначала вступление, в нём кратко описываем поставленную задачу. Указываем, что было сделано в этой области другими математиками, в СССР и за рубежом. Потом основная часть, там приводятся результаты вашего исследования. Затем заключение – какие задачи могут быть решены с помощью вашей работы, что ещё должно быть исследовано. Понятно?

       Арик торопливо закивал головой.
       – Прежде чем браться за любую задачу, надо проверить: может быть, она уже кем-то решена. Для этого просматриваем математические журналы. В данном случае я уже провёл эту работу. Эта теорема никем не доказана. Я сам нашёл решение только две недели назад. Вот, смотрите, – профессор протянул Арику листок с выкладками. – Должен признаться, ваше доказательство более стройное. Поэтому предлагаю напечатать эту статью в соавторстве. Согласны?

       Ну конечно, какой разговор. Арик был не только согласен. Он был счастлив.
       – Тогда напишите черновик статьи, как я вам только что объяснил, а я потом поработаю над вашим текстом.

       Изрядно помучившись, Арик подготовил первый вариант статьи, профессор его отредактировал. Студент пришёл в полный восторг, прочитав полученный вариант. В его черновике слова текста были тяжёлыми и их было слишком много. В отредактированном варианте введение и заключение чудесным образом сжались. Смысл тот же самый, но написано как-то ловко, умело. От его текста остались только выкладки и формулы.
       – Ничего, все так начинали, – утешил его профессор. – Писать статьи скоро научитесь, это, как говорится, не горшки обжигать. Просто нужна практика.

       Статья была опубликована в Докладах Академии наук СССР, к публикации её представил Дмитрий Абрамович Райков.

       За ней последовали другие, в соавторстве и единоличные. Очень скоро Арика перестало смущать написание введений и заключений. Теперь он часами пропадал в библиотеке, изучая математические журналы.

       За статьями посыпались приглашения на математические конференции. На одной он встретился с Райковым.

       – Помню, помню ваши статьи. Так вот вы какой! Совсем юный, – удивился Дмитрий Абрамович. – Сколько же вам лет?
       – Двадцать один.
       – Вы ещё студент?

       Так и разговорились. Тогда-то Райков и предложил пареньку поступать к нему в аспирантуру мехмата МГУ.

       И вот снова Москва. Она сказочно изменилась за прошедшие пять лет. Началось массовое строительство жилых пятиэтажек с отдельными квартирами. И в каждой – балкон, кухня и ванная комната! По всей Москве, куда ни глянь, везде суетятся подъёмные краны, вздымая вверх ни много ни мало, а целую стену будущей комнаты или кухни!

       – Это тебе не из кирпича строить, – прохожий похлопал по плечу Арика, заглядевшегося на стройку. – Этаж – за один день! Так пойдёт, скоро все в отдельных квартирах будут жить.

       В голосе москвича Арик услышал гордость и надежду. Надо же, всего двенадцать лет прошло после страшнейшей, разрушительной войны, а страну уже не узнать. По улицам столицы бегут новенькие троллейбусы с большими окнами, автобусы «Икарус» из Венгрии, первые «Волги» ГАЗ-21 и рафики-микроавтобусы «Фестиваль». Проспекты и улицы освещены яркими ртутными лампами взамен старых блёклых ламповых фонарей. А как красиво подсвечены главные московские здания!

       А сколько высажено деревьев! Молодая листва ярко светится на солнце. Юные мамаши с детскими колясочками расположились в тени и прохладе деревьев. Их карапузики в панамках сосредоточенно лепят песочные куличи в новеньких, ярко выкрашенных песочницах.

       Восторгу Арика не было предела. Его любимый Вильнюс по сравнению с первопрестольной выглядел маленьким и провинциальным.

       Но главное чудо открылось юноше, когда автобус подвёз его к новому зданию Московского университета на Воробьёвых горах. Здание высоченное – аж 240 метров, тридцать шесть этажей! Стройное, элегантное и удивительно симметричное. Облицованное плиткой тёплого кремового оттенка из натурального камня с оттеняющей каёмкой из мрамора кирпичного цвета вдоль крыш. Сверху здание увенчано золотым шпилем со звездой, окружённой колосьями пшеницы. Возле входа – скульптуры девушек и парней с книгами и снопами пшеницы. Сразу видно, они созданы рукой талантливейшего мастера.

       – Невероятно, как можно так суметь высечь из камня человеческое тело? Ну точно как живые, – изумился Арик. – Так и светятся здоровьем, молодостью, задором, прекрасным порывом. Так гениально передать чувства и устремления в камне. Или это металл? Вот бы узнать, кто же этот мастер.

       Вконец очарованный, Арик двинулся вперёд вдоль аллеи к главному входу.

       – Какой здесь стоит аромат! Откуда? Да вот же, справа – ботанический сад, слева – ландшафтный парк. Оттуда и доносятся запахи жасмина и петунии. Что это? Мираж? Наваждение? Мечта? Неужели это взаправду? Неужели я буду видеть эту красоту каждый день? – восторгу Арика не было предела, долго-долго стоял он, не двигаясь, впитывая и запоминая все детали:
       – Сегодня же напишу маме, надо всё хорошенько запомнить. О, на правой башне барометр. На левой – часы! Я же опаздываю, Райков назначил встречу на три часа, а ещё надо найти кафедру.

       Юноша поспешил ко входу, окружённому портиком с колоннами, над ними барельеф с символом труда – серпом и молотом, под ними – знамёна, окаймляющие раскрытую книгу.

       Арик поднялся по широким ступеням, потянул на себя одну из массивных дверей. И ахнул от неожиданности – перед ним распахнулось грандиозное фойе с колоннами из светлого мрамора и такого же цвета полом с геометрическими фигурами контрастного тёмно-болотного цвета. Золотистые разводы угадываются на стенах из драгоценного коричневого мрамора. На потолке светится огромная люстра. Её мягкий свет усиливается многочисленными настенными канделябрами, отражается от сверкающих стен и пола. А взгляд уже падает на широкую мраморную лестницу, по которой весело, по две ступеньки за раз, прыгают вечно спешащие парни и девушки, словно им и дела нет до всей этой ошеломительной красоты.

       Арик готов был стоять здесь, любуясь, хоть час, хоть два, хоть целый день! Но надо спешить. Ему на двенадцатый этаж – так сказал Райков. Можно, конечно, по ступеням. Но никогда ещё в жизни не приходилось ему ездить в лифте. Как упустить такое? Нажатие кнопки – и лифт, мягко закрыв дверь, начинает движение вверх.

       Ёкнуло сердечко, а вдруг он застрянет, как в «Карнавальной ночи», комедийном фильме, вышедшем на экраны год назад? И будут ему, как и герою Огурцову, сосисочки с капусткой просовывать в кабину лифта. Но нет, Арик и заметить не успел, как открылась дверь. Двенадцатый этаж.

       А вот и кабинет Райкова. Волнуясь, юноша легонько постучал в дверь.
       – Заходите, – пробасил профессор.

       Войдя, Арик сначала зажмурился от потока света, льющегося из огромного окна, потом разглядел письменный стол и улыбающегося Райкова.

       – Не заблудился, значит, нашёл. Проходи, проходи, вот сюда, – указал хозяин кабинета на стул напротив своего стола. – Доехал хорошо? Ну, тогда к делу. Экзамены в аспирантуру начинаются завтра. Первым будет математика. На следующий день – история КПСС и ещё через день – иностранный язык. Уплотнённый график из-за фестиваля молодёжи и студентов. А так экзамены – скорее формальность. Ну что для тебя сдать математику, когда ты ею живёшь. А по истории и языку и четвёрки достаточно. Так что специально и готовиться не надо. Давай-ка лучше обсудим, с чего ты можешь начать работать.

       Профессор как в воду смотрел – через три дня все экзамены были сданы. Всё это время Арик волновался, как там будет с Первым отделом, ведь мало того, что он польский шпион, как назвали его пять лет назад, так теперь ещё отец живёт за границей.

       Каково же было его удивление, когда спустя неделю Райков вручил ему удостоверение аспиранта и ордер на место в общежитии.

       – Поздравляю. Будем работать вместе, – сказал, улыбаясь, профессор. – А теперь сходи к коменданту общежития. Узнаешь, когда можно заселяться. По этому удостоверению тебя запишут в нашу научную библиотеку. И в Ленинку.

       Арик расцвёл: Ленинская библиотека – главная научная библиотека страны – была его постоянной мечтой. Ведь там находятся все отечественные и зарубежные математические журналы и монографии.

       Но первым делом – жильё. Оказалось, позади главного здания университета расположился целый городок, там и общежития для студентов и аспирантов, корпуса с квартирами реподавательского состава, столовые, магазин, спортзалы, бассейн, прачечная и даже кинотеатр!

       Комната на троих, где предстояло жить Арику, находилась в одном из таких новеньких зданий. Комендант общежития показал её будущему жильцу. Ничего лишнего, но всё необходимое на месте. Стол со сверкающим графином для воды и настольной лампой под зелёным абажуром. Над столом полка для книг, ближе к окну – три койки, у каждой тумбочка. У входа – шифоньер для одежды. На большом окне шторы в синюю и красную клетку. Оконные стекла вымыты так, словно их и вовсе нет, и кажется, комната плавно перетекает прямо в яркий московский летний день. Кровати заправлены как с иголочки синими шерстяными одеялами. Края простыней и наволочки на подушках сверкают белизной свежевыпавшего снега.

       Комендант лукаво заглянул в лицо Арика:

       – Что, красиво? Старались – через два дня сюда заселяются гости фестиваля. А ты заезжай 15-го, в четверг, фестиваль кончается 11-го, мы за три дня всё уберем и подготовим общежития для аспирантов и студентов. Эх, в каких хоромах жить будешь!
       – Тётя Роза, дядя Семён, какую замечательную комнату я получил! Здание общежития сразу за главным корпусом, – в восторге тараторил Арик, вернувшись на Таганку.
       – Давай, давай, рассказывай, всё в подробностях! – заулыбался Семён.
       – Да жил бы у нас, места б хватило, – немного огорчилась тётка.
       – Я часто буду навещать, – успокоил родных Арик. – Правда, Марьянка, буду, – сказал он, нежно гладя кошкин загривок.

       Это было невероятно – спустя пять лет кошка его сразу узнала и, как и раньше, не отходила от него ни на шаг.
       – А у нас тоже новость, – объявила Роза, – смотри, какой конверт мы получили! В нём картинки и написано: наклейте, где хотите. Вот, ты глянь-ка!

       Арик с интересом перебрал картинки. Они были в цвете. На одной – земной шар, вокруг него кольцо с надписью «VI Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Москва 1957». Пять лепестков, по числу континентов, – жёлтый, зелёный, голубой, чёрный и красный – обрамляют землю. На второй – белая голубка Пабло Пикассо с лавровой ветвью в клюве. На третьей – длинноногие девушки-бегуньи.

       – И соседи такие же получили, – сказала Роза. – Правда, красивые?
       – Очень красивые. А куда ж их клеить?
       – Да, говорят, везде, где понравится, – пояснил Семён. – Завтра с утра и пойдём. Далеко-то не можем, а тут, поближе, найдём место, где повиднее будет.
       – А Маша, ну, наша соседка, ты её знаешь, тёти Вари дочь, так она будет на стадионе в Лужниках выпускать рыжих голубей. Ты слыхал, специально для фестиваля вырастили сто тысяч голубей! Белых, чёрных и рыжих, по цвету людей разных национальностей! Как вовремя ты приехал, давно в Москве не было такого праздника.
      
        На следующий день Арик с утра пораньше поспешил в Ленинскую библиотеку.

       Какое это счастье – оказаться в длинном зале с массивными столами, на каждом – настольная лампа под зелёным абажуром. Абсолютная тишина, ничто не мешает труду и сосредоточенности. Отдельный зал с каталогами. И вот оно, долгожданное чудо – карточки с названиями иностранных и отечественных журналов по математике. С чего начать?

       Арик заказал три последних журнала «American Journal of Mathematics» за 1957 год.
       – Будут в течение часа, – предупредил библиотекарь. – Но читателей сегодня мало, может, и быстрее.

       Журналы пришли через пятнадцать минут. Забыв обо всём на свете, юноша углубился в чтение.
       – А вот и статья на мою тему. Интересный результат. Обозначены нерешённые проблемы. Недоказанная теорема. Надо поразмыслить, вдруг я найду решение?

       Арик отложил журнал в сторону и взялся за бумагу и карандаш. Начав выкладки, он тут же споткнулся. Решение не шло.
       – Начнём с другой стороны, может, получится? – мысленно примерился Арик.

       Но нет, и с этой стороны ничего не получалось. Он отодвинул в сторону тетрадь, вернулся к просмотру журнала, но в голове занозой торчала недоказанная теорема, и мысль то и дело возвращалась к ней.

       Так незаметно подошёл вечер.
       – Эх, домой пора, библиотека закрывается через полчаса, а надо ещё журналы вернуть, – заторопился юноша.

       Уже на широких наружных ступенях библиотеки Арик заметил: в городе творилось что-то необычное. Строгое, подтянутое здание Ленинки пестрело фестивальными картинками. Ими были обклеены и стены и колонны. Взгляд скользнул на соседние дома на противоположной стороне улицы. Надо же, всё в весёлых, радужных картинках. За время, пока Арик ломал голову над теоремой, в город прилетел карнавал.

       Когда он вернулся домой, тёткина коммунальная квартира гудела, как цыганский табор. Все жильцы сгрудились на кухне, делясь новостями.
       – Ты послушай, что Томка рассказывает, – позвала племянника тётя Роза.

       Арик уже знал: Тамара, худенькая, угловатая женщина лет сорока, в войну потерявшая мужа и детей, работала на почте. Обычно замкнутая и нелюдимая, она теперь с увлечением что-то рассказывала соседям:

       – Нам велено принимать и отправлять фестивальные открытки в любую страну мира! Бесплатно! И так во всех московских почтовых отделениях!
       – Дык, то ж дороговато государству будет, – удивился Митрич, старый слесарь завода «Серп и Молот».
       – Зато, представь, по всему земному шару полетят вести из Москвы, – первым сообразил дядя Семён. – Везде узнают, как живёт и встречает гостей первое в мире социалистическое государство. Это ж лучше любой агитации! Хорошо сообразили!
       – А мне знакомая говорила, она работает в оранжерее, – вторила конопатая Расторгуеха, – на завтра подготовлено восемь миллионов цветов на букеты участникам фестиваля!
       – Ты ври, да не завирайся. Восемь миллионов. То ж целая пропасть? Сколько ж гостей-то будет? – всплеснула руками тётя Варя.
       – Мам, тридцать четыре тысячи гостей приехало! – отвечала её дочь Маша. – Из ста тридцати одной страны!
       – Господи спаси, где ж их столько-то расселят?
       – Знамо где, – авторитетным голосом пробасил Митрич, – сколько новых-то гостиниц отстроено – и высотная гостиница «Украина», и гостиницы на ВДНХ – «Заря», «Восток», «Колос».
       – Ещё все студенческие общежития. Вот и в комнате Арика в общежитии аспирантов МГУ жить будут,– добавила тётя Роза с упором на «аспирантов МГУ».

       Глаза соседей с уважением глянули на Розиного племянника. Повисло молчание. Его нарушил Семён:
       – Арик, а ты завтра пойдёшь на открытие фестиваля на проспект Мира?
       – А где это? Я что-то такой улицы не помню, – удивился юноша.
       – Да это ж Первая Мещанская, к ней ещё присоединили шоссе и назвали Проспектом Мира в честь фестиваля! – засмеялась Маша. – По ней машины с гостями будут ехать от ВДНХ, потом по Садовому кольцу до Зубовской площади, а оттуда – по Пироговке и до Лужников. Там такой стадион отгрохали!
       – Я не думал, – замялся Арик, – хотел в библиотеку.

       – Какая библиотека! Такое бывает раз в жизни, – прокричал для убедительности Митрич. – Раз повезло тебе приехать в столицу в такое время, надо пойти. Ты знаешь, сколько народу понаехало – из Ярославской, из Рязанской, из Смоленской областей и ещё незнамо откель. Вон, на первом этаже, к ним родичи из самой Казани прибыли. Говорят, как пропустить такое! А ты – библиотека! Эх ты, спирант!

       И все засмеялись.
       – Арик, и правда, мы с Семёном не дойдём, будь нашими глазами. Всё увидишь, расскажешь, – затараторила тётя Роза. – Только, умоляю, запомни все детали!

       На следующее утро, ещё и семи не было, а юноша уже стоял на Первой Мещанской. Открытие фестиваля в Лужниках было назначено на полдень. Автобусы с участниками начнут движение в десять утра от Выставки достижений народного хозяйства. Арик рассчитывал за три часа пройти пешком всё расстояние по проспекту Мира до ВДНХ, чтобы увидеть начало движения колонны. А ещё хоть одним глазком да взглянуть на знаменитых «Рабочего и Колхозницу» скульптора Веры Мухиной, создавшей монументы девушек и парней возле здания МГУ на Воробьёвых горах, которые так поразили его.

       Но оказалось, идти по улице было невозможно – уже к семи утра весь проспект был полон восторженного народа, который всё прибывал и прибывал. Лавируя между людьми, прося прощения направо и налево, чтобы протиснуться вперёд, Арик добрался до Щёлковского универмага, далее пути не было. Ну просто ноге ступить некуда. Куда ни глянь – везде люди: на тротуарах, в окнах, на балконах и даже на крышах домов.

       Арик вынужденно остановился. Огляделся. По крайней мере, он стоял близко к мостовой, значит, будет хорошо видно. Сразу заметил, как сияют чисто вымытые окна зданий напротив. Как необычно ярка одежда москвичей. Девушки в модных платьях всех цветов радуги: алых, синих, жёлтых, в цветочек, в горошек, в полоску, с широкими юбками солнце-клёш. На мужчинах белые рубашки и новые пиджаки из хлопчатобумажного габардина или вельвета. Арик читал в газете – производство этой одежды было налажено на столичных ткацких фабриках прямо к фестивалю. Запах мужских одеколонов «Тройной» и «Шипр» смешивается с мягким цветочным ароматом женских духов «Лесной ландыш» и «Красная Москва». Все возбуждены, весело переговариваются и смеются. Как это не похоже на молчаливых, замкнутых и даже суровых москвичей, какими он их знал.

       Стояли долго.

       – Когда? Уже одиннадцать. Где же автобусы? Может, поехали по другому пути? Куда бежать, чтобы не пропустить? – слышались вопросы со всех сторон.

       Смятение охватило толпу. Но тут ожили громкоговорители:
       – Товарищи, Москва ждала дорогих гостей, всему миру известно наше гостеприимство, но открытие задерживается, так как на улицы вышли все москвичи от мала до велика. И мы счастливы и рады, что так случилось.

       И толпа сразу расслабилась, заулыбалась.
       – Ну конечно, мы им рады! Подождём!
       – Ой, смотрите, – раздался пронзительный крик.
       И сразу за ним – сухой треск, скрежет металла о металл.

       Арик увидел, как, подняв облако пыли, обвалилась кровля универмага на противоположной стороне улицы, не выдержав веса людей, взобравшихся на неё.
       – Поберегись, – истошно закричал какой-то мужчина.

       Спасаясь, толпа попыталась расступиться, но не тут-то было: люди были стиснуты со всех сторон такими же зрителями. Те, кто был под зданием, инстинктивно вскинули руки вверх, защищая свои головы. Это и спасло тех, кто был на крыше, – они скатились вниз, как по ледяной горке, прямо в поднятые руки. Невероятно, но всё обошлось только ушибами и синяками, хотя люди летели на каменную мостовую с высоты третьего этажа. Ощущая на себе множество сочувствующих глаз, пострадавшие потёрли свои ушибы, молодецки тряхнули волосами – до свадьбы заживёт – и не подумали покидать свой наблюдательный пост.

       А тут сразу новый крик:
       – Едут! Едут!
       Головы зрителей, как по команде, повернулись направо. Минута, другая – и Арик увидел мотоциклистов. Каждый вёз огромный белый флаг с эмблемой фестиваля.

       Толпа приветственно загудела.
       – Урра, урра! – понеслось со всех сторон.

       А на смену белым флагам уже двигалась шеренга мотоциклов со специальными стойками. На них – длинноногие красавицы в коротких белых спортивных платьицах с развевающимися на ветру знамёнами.

       Толпа выдохнула в восхищении – так необыкновенно синхронно двигалась вся шеренга, словно и мотоциклы и девушки были связаны невидимой нитью.

       Зрители ещё не успели переварить увиденное, а с ними уже поравнялся первый грузовик с гостями фестиваля. И был он яркого салатного цвета с нарисованными крупными ромашками на бортах и большой эмблемой фестиваля на лобовом стекле.

       Никогда в своей жизни Арик не видел ничего подобного. Сколько он знал, все грузовики в стране были защитного зелёно-болотного цвета на случай, если война. А тут – все цвета радуги – и розовые, и жёлтые, и голубые! Оказалось, в Москву на фестиваль приехало столько гостей, что автобусов не хватило и пришлось срочно мобилизовать полуторки из близлежащих городков и деревень. Их наскоро отмыли, перекрасили и прибили скамейки из свежеоструганных досок.

       Доска – это, конечно, не мягкое кресло, да и держаться крепко надо, а то вдруг подбросит на выбоине. Но гости не жаловались на неудобства. Наоборот, они улыбались, кричали приветствия москвичам, протягивали к ним руки, ошарашенные таким сердечным приёмом.

       И широкая, гостеприимная русская душа откликнулась. Те, кто стоял подальше от мостовой, махали флажками, платочками с эмблемой фестиваля, поднимали вверх ладони, приветствуя иностранцев. Те, кто оказался поближе, жали протянутые им руки.
       – Смотрите, смотрите – индусы! – закричал кто-то из зрителей.

       Арик увидел красивых темнокожих парней и девушек с тёмными глазами и красным пятнышком между подведёнными бровями. Их длинные грациозные руки были украшены множеством позолоченных браслетов. Чудные яркие платья облегали стройные тела, оставив непокрытой зону пупка.
       – Я знаю, это сари, – громко кричит какая-то девушка.

       И толпа выдыхает в упоении. Зрители не успевают насладиться удивительным зрелищем, как по мостовой уже катит другой грузовик – с арабами в белых тюрбанах и одеяниях, похожих на простыни, обмотанные вокруг тела.

       Затем следуют американцы в тёмных узких очках с белой оправой. Толпа замирает: таких в Советском Союзе никто никогда не видывал.
       – Для сельской местности сойдёт, – говорит кто-то в толпе. И все одобрительно смеются.
       – А что у него на ногах за синие тапки на белой подошве? Как будто спортивные?

       Так впервые в жизни Арик увидел кеды.
       Он услышал, как стоящая рядом с ним девушка шепнула соседке:
        – Смотри, смотри, какая у неё чудная причёска!

       Арик вгляделся и понял, подруги говорили о рыжей девушке с собранными в жгут волосами, завязанными красной ленточкой, ну точь в точь конский хвост.

       В это время из здания напротив выпустили сотни голубей.
       Белые птицы – голубки Пикассо – взмыли вверх и начали кружиться над проспектом. Гости, задрав головы и прикрыв руками глаза от солнца, в восторге следили за их полётом. Многие из них впервые в жизни видели таких птиц. Ни дать ни взять - белые звёзды на ярко-синем небе. А голуби кувыркались и танцевали в полёте.

       С большим трудом Арик пытался запомнить увиденное, ведь он обещал тёте Розе, да и маме надо будет всё описать в деталях. Но как это запомнить!

       Больше двух часов двигались автобусы и грузовики по проспекту Мира. Наконец прошёл последний автобус. Толпа смешалась. Кто-то заспешил в близлежащие жилые дома попроситься в туалет, их радушно пускали. Другие обменивались впечатлениями. Арик заторопился в библиотеку. «Надо же, за весь день не вспомнил о вчерашней теореме», – ужаснулся юноша.

       К его удивлению, метрополитен работал, как всегда, чётко.

       Четверть часа, и он у здания Ленинки. И вскоре за столом, в сосредоточенной тишине. Но, как и вчера, доказательство никак не находилось. «Видно, не случайно эту теорему назвали недоказуемой в той статье, – думал Арик, покидая библиотеку около девяти вечера. – Надо ещё поразмыслить! Какой удивительный день! Столько увиденного».

       Арик решил пройти пешком до Красной площади. А вот и Спасская башня, и куранты отбивают девять часов. Как тогда, в детстве. Последний звонкий «бум» ещё отдавался эхом от старинных зданий площади, как неожиданно раздался пушечный гром, и над кремлём цветами взлетели и рассыпались огни салюта, освещая многотысячную толпу зрителей. Среди них Арик с удивлением заметил иностранных гостей, панибратски окружённых москвичами. Все они обнимались, хлопали друг друга по спинам и даже целовались, как старинные друзья.

       Удивительно, каждый говорил на своём языке, а другие его как-то понимали!

       – Мир – Peace, – скандировала толпа, и древние, красного кирпича стены смотрели на собравшихся с удивлением и одобрением.

       Арик валился с ног от усталости, но всё же не мог уйти, не дождавшись последнего, самого полного и красивого залпа.

       Салют продолжался два часа – так Москва приветствовала гостей фестиваля.

       Арик добрался домой за полночь. А там его с нетерпением поджидали тётка с мужем:
       – Куда спать! И не мечтай! Давай быстрее всё в подробностях!

       Племянник послушно рассказывал, его перебивали не только охами и ахами восторга, но и пересказами того, что увидела соседка Маша на стадионе. Здесь уже удивляться пришлось Арику, а он-то думал, что это ему удалось увидеть самое интересное.

       Наконец улеглись спать, потушили свет. И всё равно:
       – Арик, а правда девушки в брючках и полупрозрачных блузках? Так Маша рассказывала,– не могла уняться Роза.

       И так до самого рассвета.

       Следующий день юноша провёл в библиотеке, работая. И только вечером позволил себе пройтись по Москве. Улица Горького была полна народа, везде – сплошное гуляние. На площади Маяковского на импровизированной сцене гости из Африки демонстрировали свои ритуальные танцы. Воинственно звучали барабаны, мускулистые воины прыгали в такт, свирепо тряся большими копьями.

       На Пушкинской выступал ансамбль «Дружба». Когда Арик подошёл, исполнялась песня «Красный автобус». Точёная молоденькая девушка пела по-польски, а ансамбль подпевал по-русски.
       – Вы не знаете, кто это?– спросил Арик одного из зрителей.
       – Эдита Пьеха, полька, учится в Ленинградском университете.

       Вечером следующего дня на Пушкинской французы показывали пантомиму, никем не виданную в Советском Союзе. Это было так забавно. Ни единого слова, а всё понятно! Зрители сгибались от смеха и аплодировали так, что ладони болели.

       Повсюду ни одной пустой скамьи – гости фестиваля и москвичи жадно общались друг с другом. Студенты московских вузов служили переводчиками.

       Вот жаль, на концерт джазовой музыки попасть не удалось – билетов не достать. Зато в субботу, после библиотеки, Арик стал счастливцем, увидевшим выставку современной живописи, открытую в парке Горького. Там были представлены работы молодых художников из тридцати шести стран.
 
       Зрители, привыкшие к стилю социалистического реализма, ошарашенно глазели на полотна последователей кубизма, сюрреализма, абстракционизма, экспрессионизма, формализма и авангарда.
       – Это тебе не математика, – смущённо думал Арик, рассматривая картину. – Что тут изображено, понятия не имею. Наверно, нет у меня художественного чутья.

       Это были две недели сплошных концертов, спортивных состязаний и гуляний. Отработав смену, москвичи спешили на фестиваль. А он продолжал упорно работать, позволяя себе пару часов в день на отдых.

       Как-то раз, когда до закрытия фестиваля оставалось два дня, юноша зашёл на проспект Маркса. В сквере на скамейке сидела группа молодых москвичей, оживлённо беседуя. Когда юноша поравнялся с ними, черноволосый парень замолк на полуслове, и, как показалось Арику, взглянул на него настороженно. Затем спохватился, улыбнулся, словно приглашая принять участие в их разговоре.

       Арик поздоровался и присел на скамью. Черноволосый рассказывал о джазовом концерте.

       – Партия тромбона. Этого не забыть! Звуки разрывали душу!
       – Но как же, ведь это буржуазная музыка, музыка ресторанов, – пробурчал сидевший рядом парень в очках.
– Никакая не буржуазная. Это музыка бедных чёрных кварталов. Музыка тружеников! – горячо отпарировал черноволосый парень.

       Возвращаясь домой, Арик никак не мог понять, что его так задело сегодня. Джаз? Нет, послушать, конечно, было интересно. Но тут что-то другое. Он вспомнил настороженный взгляд черноволосого юноши и как тот сразу осадил себя и улыбнулся. И сразу всё стало ясно – сколько Арик помнил себя, незнакомые люди никогда не собирались на скамьях, не вели разговоры с посторонними.

       Всего четыре года назад – борьба с космополитизмом и низкопоклонством перед западом. Только что выпущены политические заключённые. А тут – дружба между народами. Мир.

       Видно, прав был директор его гимназии. Он говорил: «Помни, это всё преходяще. Верь в людей».

       Как же это случилось? Почему так долго люди сторонились незнакомых? Писали доносы? Все газеты пестрели словами «враг», «изобличим», «уничтожим». А теперь такого не увидишь в газете. Неужели все враги пойманы? Нет, тут что-то другое. Но что?

       В тот вечер, по дороге домой, Арик придумал, как доказать теорему, не дававшую покоя. Она стала основой кандидатской диссертации, которую Арик успешно защитил в 1962 году.

      За ней последовала докторская, блестяще защищённая в 1975-м.



            ГЛАВА 23. РЕКОМЕНДОВАНО В УЧЕБНИКИ



       Жена с дочкой вернулись с улицы разрумяненные с мороза.

       – Папа, папочка! Что мы видели!– закричала с порога дочка Любочка. И, не сдержав эмоций, выпалила, картавя:
       – Мы видели снеговика! У него нос – молковка и глазки – угольки. Пойдём, пойдём с нами, посмотлишь!

       Арик, окончив аспирантуру МГУ, вернулся в Вильнюс. Обзавёлся семьёй и стал преподавать. Теперь студенты его величают не иначе как Аркадий Александрович.

       – Конечно, пойдём. Завтра воскресенье, вот вместе и сходим,– заверил он дочь, стягивая с неё шубку и шапку с большим помпоном. Потом помог снять пальто жене. Поцеловал её в разгорячённую щёку.
       – Сейчас будем обедать, – объявила жена, – ставьте посуду на стол.

       По выходным обедали в комнате.
       – Папа, папа, я знаю, где скатель, – затараторила Люба, выуживая из комода льняную скатерть в красную и синюю клетку.

       Вдвоём с дочкой они переставили керамическую вазу со стола на подоконник и расстелили скатерть. Отец невольно улыбнулся – голову Любочки совсем не видно из-за стола, ведь ей всего четыре годика. Зато как ловко маленькие ручки тянут углы скатерти, расправляя морщинки.
        «Моя ты маленькая хозяюшка»,– подумал восхищённо отец.

       Четыре руки – папины большие и дочкины маленькие – справились великолепно, ткань лежала на столе ровно, без единой складочки.

       – А тепель талелки. Вон те, с класной каёмкой,– маленький пальчик Любочки, словно ветряной флюгер, указал на полку буфета.
       – Слушаю, мой господин,– дурачился отец, доставая тарелки и расставляя их на столе. – А какие чашки?
       – Те, те, мои любимые – класные в белый голошек!
       – Тогда давай, забирайся на стул. Готова? Бери свою чашку!

       Девочка взяла её обеими руками и осторожно поставила на стол.
        «Надо же, – подумал отец.– Вот и подросла дочка».

В прошлое воскресение чашка, поставленная неумелыми ручками, покачнулась и полетела на пол, разлетевшись на множество осколков. Наказав дочке ничего не трогать, папа побежал на кухню за совком и метлой. Когда он вернулся, Любочка с удивлением рассматривала осколки.

       – Была одна чашка, а тепель много,– удивлённо произнесла девочка.
       – А вот мы это сейчас метлой и в помойное ведро.
       – Как в ведло? А чашка?
       – Нет, Любочка, из этих осколков чашку не склеишь.

       Неожиданно она расплакалась, да так громко, что прибежала из кухни испуганная мама.
       – Что случилось?
       – Да не страшно, мы чашку разбили, – успокоил жену Арик.
       – Это я лазбила. Я не налочно, я её ставила на стол, а чашка плыг да плыг на пол, – всхлипывала малышка.
       – Чашки – они такие, – подыграла мама, – их надо крепко держать.

       И вот сегодня маленькие ручки с чашкой справились. Быстро растёт дочка.
       – Как вы здесь? Готово? – весело спросила Марина, появившись из кухни с супницей в руках.
       – Мама, мама, моя чашка не плыгнула, я её клепко делжала!
       – Молодец, тебя вся посуда слушаться будет, вот увидишь. Садитесь.

       Жена разлила борщ по тарелкам. Добавила сверху по ложечке сметаны.
       – Какой класивый суп-болщ, – промямлила еле слышно девочка, усердно работая ложкой, – видно, хороший аппетит нагуляла на улице.

      
        На второе была котлетка с картофельным пюре. Потом – компот. То ли от еды, то ли от улицы Любочку разморило. Со вторым она кое-как справилась, но уже вовсю клевала носом над чашкой с компотом. Отец осторожно поднял дочку и отнёс в детскую. Тихонько снял с неё платьице, гамашики:
       – Спи, моя роднулечка.

       Вернувшись, помог жене унести тарелки на кухню. Потом муж и жена, как всегда, вместе помыли посуду – один мыл, другой сушил полотенцем.

       – Совсем забыла, сегодня была почта, тебе письмо. Высшая аттестационная комиссия, – прочитала Марина торжественно. – Пляши.
       – Ну наконец-то, давно пора, три месяца уже прошло. Кандидатскую-то получил через две недели.

       Чтобы не повредить бланк, Арик аккуратно ножницами отрезал кромку конверта с долгожданным известием, официально подтверждающим, что он успешно защитил докторскую диссертацию. Развернул отпечатанный на машинке лист. Против ожидания, там было всего одно предложение:

        «Уважаемый Аркадий Александрович,
       Сообщаем Вам, что Ваша диссертация направлена на перезащиту в Киевский университет.
       Председатель ВАК Академик Виноградов».
       Далее стояла замысловатая подпись.

       – Как? Почему? – не мог понять Арик. – На защите все девять оппонентов проголосовали за. Ерунда какая. Почему перезащита? И почему Киевский университет? В том же Киеве есть более сильный совет Института математики Украинской академии наук.

       А ничего не подозревающая Марина уже строила планы:
       – Теперь ты получишь профессора! Где будем отмечать? В ресторане или дома? Дома уютнее. Мы с твоей мамой приготовим по высшему классу. У соседей займём стол, стулья. Человек двадцать можно усадить!
       – Подожди, Мариночка, – Арик остановил жену. – На, прочитай.

       Он протянул жене злополучное письмо. Марина быстро пробежала глазами написанное, потом ещё раз и ещё.
       – Но как же? Ты же сам рассказывал, как председатель совета отметил, что твоя защита – редкий случай, когда все оппоненты проголосовали за.
       – Я сам ничего не понимаю.
       – Что будешь делать?
       – Начну с Добрушина. Он лучше в этом разбирается.

       Арик набрал номер консультанта диссертации. Тот выслушал не перебивая.

       – Ты разве не слышал, Виноградов ненавидит евреев. Вот и вставляет палки в колёса. Потому и послал в Киевский университет, известное антисемитское болото. Ну ничего, мы ещё посмотрим, – донёс телефонный провод.
       – Спасибо вам, – поблагодарил Арик своего учителя.

       Прошло три месяца. Никаких известий из совета. Арик ещё раз переговорил с Добрушиным, тот посоветовал позвонить в Киев.

       – Что-то не припомню такую диссертацию, – удивившись, ответил секретарь совета. – Знаете, давайте сделаем так: я сегодня пересмотрю все конверты и перезвоню вам.

       Назавтра раздался звонок. Слова секретаря совета обескуражили:

       – К нам в совет такая диссертация не поступала. Обращайтесь в ВАК.
       – Неужели диссертация застряла где-то в завалах ВАКа или потерялась на почте? Этого ещё не хватало, – подумал Арик.– Наверно, надо ехать в Москву и искать там. По телефону толку не будет.

       На следующий день он договорился на работе о командировке в столицу и даже приобрёл билет на ближайшее воскресенье, как неожиданно в пятницу пришло письмо из Киева, но не из университета, а из Института математики Академии наук.

       Удивлённый Арик вскрыл конверт.
        «Сообщаем Вам, что защита Вашей диссертации назначена на 15 июня».
       – Что за чепуха, – пронеслось в голове.

       Арик сразу же позвонил Добрушину. Тот, выслушав, громко рассмеялся:
       – Всё просто! Виноградов перепутал название совета, видимо, он хотел направить диссертацию в Киевский университет, сказал секретарше: в Киев, и та подумала, в Институт математики. Сам себя перехитрил. В Институте математики Украинской академии наук сидят учёные, а не ваковские лизоблюды. Так что поздравляю тебя, в Институте математики диссертацию рассмотрят по заслугам, а не по пятой графе в паспорте.

       …Заседание совета открылось строго по расписанию. Первым дали слово соискателю. Арик вкратце рассказал об известных мировых результатах в области сходимости регрессионных оценок математической статистики, обрисовав имеющиеся там пробелы. Затем доложил о проведённых в рамках диссертации исследованиях и открытиях. Закончил перечислением важности полученных результатов для развития теории вероятностей и математической статистики. Описал несколько задач медицины, биологии и промышленности, которые могут быть решены на основе формул и теорем, выведенных в диссертации.

       Вслед за Ариком выступили консультанты диссертации и официальные оппоненты. Все как один оценивали полученные результаты как выдающиеся.

       После взял слово один из членов совета.
       – Я ознакомился с диссертацией. Мне кажется, автор использовал слишком много функционального анализа для исследования по статистике. Я, как специалист по статистике, был не в состоянии следовать приведённым доказательствам. Считаю это большим минусом диссертации.

       Ему ответил Игорь Николаевич Коваленко, профессор, доктор физико-математических наук, академик Украинской академии наук, ученик великого Гнеденко.

       – В своих исследованиях я также много использую аппарат функционального анализа. Я нахожу приведённые доказательства теорем красивыми и изящными. Я полагаю, результаты диссертации не только являются огромным вкладом в математическую статистику, но и должны быть рекомендованы для включения в учебники по теории вероятностей и математической статистике.

       После этого члены совета удалились для голосования.

       Собравшиеся в аудитории поднялись со своих мест. К взбудораженному Арику подошёл Добрушин.

       – Ты прекрасно выступил. Хорошо ответил на все вопросы. А Коваленко-то! Вот что значит настоящий учёный! Не дал тебя затоптать за использование функционального анализа. Как будто знание разных разделов математики и прекрасное владение их аппаратом является преступлением, а не заслугой! – глаза Рональда Львовича метали молнии из-под толстых стёкол очков. Его длинные чёрные кудри подпрыгивали в такт словам.

       Подошёл и второй консультант диссертации, семидесятилетний Дмитрий Абрамович Райков, тот самый, который взял Арика в аспирантуру МГУ. На лацкане его пиджака поблёскивали боевые награды, полученные на фронте.

       – Прекрасная защита. Думаю, вкинут не более пары чёрных шаров. От тех, кто считает, в теории вероятностей неуместно использовать функциональный анализ. Хе-хе, – он засмеялся мелким старческим смехом. – Я тоже в молодости таким революционером был. Рабфаковец. Пролетарское студенчество. Мы новый мир построим. В 1929 году доказывал: теоретические научные исследования не нужны. Да, слава богу, быстро разобрался, что к чему. Всю жизнь посвятил теоретической математике.

       Члены совета вернулись неожиданно быстро. Председатель огласил результат: ни одного чёрного шара. Это было невероятно! Все до единого проголосовали за присвоение соискателю учёной степени доктора физико-математических наук.

       Но ещё более удивительным было заключение совета рекомендовать ВАК включить результаты диссертации в учебники по теории вероятностей и математической статистике. Это значило, имя Арикa будет стоять рядом с именами крупнейших математиков XX века – Колмогорова, Гнеденко, Коваленко! Великая честь, выпавшая на долю маленького еврейского мальчика, чудом выжившего в годы войны.



                ПОСЛЕСЛОВИЕ



       Если вы будете в Вильнюсе, не пытайтесь отыскать памятник И.Д. Черняховскому. Его больше нет в городе. Литва теперь поклоняется совсем другим героям, поправ память восьмидесяти тысяч солдат Красной армии, отдавших за неё жизнь в 1944 году.

       По решению литовского правительства в начале 1990-х памятник Черняховскому был демонтирован. Уничтожен гранитный постамент с барельефами, изображающими жителей Литвы, цветами встречающих советских солдат, и надписью по-литовски: «Генералу армии Черняховскому И.Д. от литовского народа». Вдове генерала разрешили перевезти прах героя и перезахоронить на Новодевичьем кладбище в Москве.

       Но был ещё на свете город, где свято чтили подвиг черняховцев. Это Воронеж. Узнав о демонтаже знаменитого монумента, начальник городского управления культуры Воронежа Иван Чухнов [2] по своей инициативе купил билет и направился в Литву. Когда он приехал, памятника на площади уже не было, и никто не знал, где он.

       Власти Вильнюса заявили Чухнову: судьба монумента – их личное дело, никаких переговоров о передаче быть не может, и посоветовали возвращаться в Россию. А на второй день предложили сделку – воронежские музеи должны вернуть в Литву ценности, вывезенные ещё при царе в Первую мировую войну, в обмен на памятник. Что тут делать, такой торг был не в его власти.

       Но Чухнов не сдался. Он нашёл в Вильнюсе людей, не потерявших совесть. Они подсказали, где найти монумент, ожидавший переплавки. Оказалось, поверженный памятник находился на неохраняемой территории, ведь из-за размеров монумента его можно было вывезти только с помощью специальной техники.

       Тогда Чухнов обратился в находящуюся под Вильнюсом воинскую часть. Они сработали, как в детективном романе: пока Чухнов тянул время, торгуясь в мэрии, военные скрытно перевезли памятник и установили его на железнодорожную платформу, замаскировав под воинское снаряжение. Так монумент попал в Воронеж.

       Денег на возведение памятника у города не было. И тогда жители Воронежа сами собрали необходимую сумму. Живя впроголодь на картошке да макаронах, они несли последний рубль, чтобы увековечить память человека, освободившего их город.

       Памятник был открыт 9 мая 1993 года. По словам свидетелей, площадь напротив вокзала, где установили памятник, напоминала океан – столько людей пришло почтить память Черняховского и его гвардейцев.

       …Сразу после войны, когда родители и Арик были ещё вместе, они пытались узнать хоть что-нибудь о судьбе Александра Мазолевского. Много раз ездили в его дом проверить, не вернулся ли хозяин из германского плена. Справлялись по окрестным деревням и хуторам. Но нет, ни одной зацепки найти не удалось. Их спаситель сгинул бесследно.

       В соседней деревне познакомились с его родственниками. Разговорились. Оказалось, это они приходили в дом Мазолевского в тот день, когда его погнали в фашистскую неволю. Зайдя в загон к баранам, заметили схрон, где прятались евреи, когда Арик приоткрыл дверцу. Мгновенно всё поняли и, не желая их пугать, тихонько ушли, надеясь, что несчастные сами уйдут ночью. Родственники Мазолевского вернулись на следующий день, чтобы забрать баранов, и убедились: яма опустела. Тогда они забросали её землёй, пока не натолкнулись полицаи.

       А вот за обучение Яныка и Тадеуша, сыновей пана Яна Янушевского и пани Ядвиги, платить не пришлось. В Советской Литве среднее и высшее образование стало бесплатным. Вскоре после войны польская семья уехала в Силезию – территорию Германии, присоединённую к Польше по воле Сталина Потсдамским соглашением.

       …Весточка от отца пришла через долгие годы после его отъезда, когда у Арика уже подрастала дочь. Александр жил в Америке, звал их переехать к нему, но сын отказался.

       …В 1994 году Арику исполнилось 60 лет, и он был отправлен на пенсию – крошечной Литве математика была не нужна. В те лихие годы она не была нужна и России, не до того было.

       Неожиданно поступило предложение от американцев учёному с мировым именем прочитать курс лекций по теории вероятностей и математической статистике. Арик согласился. Он поехал в Америку один, рассчитывая скоро вернуться. Дома оставались жена Марина и его старенькая мама, Хая. К этому времени дочь уже вышла замуж и жила с мужем и детьми в другом городе.

        Курс лекций Арика был настолько успешным, что один из ведущих американских университетов предложил ему место профессора. В Литве же для человека с нелитовской фамилией работы не стало. Никакой.

       А ему хотелось одного – продолжать служить математике. Вот и решено было отправиться на работу за океан. На этот раз всей семьёй – с женой и мамой, которой было уже 93 года.

       Так в свои шестьдесят лет Арик начал преподавать в американском университете, на ходу осваивая разговорный английский.

       Его мать, Хая, прожила в США один год. В 1995 году она умерла от сердечного приступа, ей было 94 года! Земля пухом этой героической, несгибаемой женщине.

       Арик закончил читать лекции, когда ему исполнилось 85 лет.

       Сейчас он работает над фундаментальной книгой по математике и просит у судьбы только одного – успеть завершить свой труд.

       Почти всё в этой документальной повести не придумано. Моя заслуга маленькая – я только соединила и записала то, что рассказал мне Арик.

       Всё это было: овечья моча, капающая на голову в схроне, и лошадь со стебельком мышиного горошка. Старовер с кувшином молока, боли в ногах и «Нэмае» на вопрос русского солдата. Ошибка в слове «картофель», кошка Марьянка с кусочком сыра, и «польский шпион», и многое другое. Хотелось полностью передать всё так, как рассказывал об этом Арик.

        Пусть наши дети и внуки знают, как было на самом деле, почувствуют то время. Ощутят боль за тех, кому не довелось выжить, – евреев, украинцев, белорусов, литовцев, русских, казахов, татар – всех.

        Надеюсь, это поможет им понять важность мира на земле.
        Наше поколение рождённых в первые послевоенные годы потихоньку уходит. Настаёт черёд нашим детям и внукам перенимать вахту. Вахту по сохранению человечества.
               
               
                Автор


          Источники:   
    1. Драбкин А. В. "Я дрался на Т-34. М., 2015"
    2.https://moe-online.ru/news/city/1012280