Утренний туман густо стелется над безмолвной рекой. В высоких камышах дремлет утка, высиживающая свой выводок. На берегу, глубоко под землей, сопит толстая полевая мышь. Божья коровка, крепко уцепившись лапками за травинку, мерно покачивается в такт легкому ветерку. В глубине леса, шумно взмахнув крыльями, тяжело опускается на ветку сытый филин. И все опять смолкает.
Солнце еще не взошло, но тонкая белёсая полоска над горизонтом предвещает его скорое появление.
Вдруг раздаётся всплеск — вначале тихий, неясный. Потом сильный и отчётливый. Удары весел о воду уверенно разбивают предрассветную тишину.
Из-под материнского крыла выглядывает любопытный птенец, но утка болезненным ударом клюва возвращает его на место. Она в своё время намеренно выбрала эту тихую заводь, свободную от охотников и чужих глаз. Тут ее потомству ничего не угрожает. Но осторожность никогда не бывает лишней.
Из молока тумана показалась небольшая лодка, которой правит человек в плаще с капюшоном. Спина его сгорблена, голова опущена. И если бы не равномерные взмахи весел, могло показаться, что старый кормчий крепко спит.
Как только судно достигло берега, лодочник резко встал и с неожиданной лёгкостью, которая совершенно не вяжется с его обликом, спрыгнул прямо в воду, зачерпнув немного в высокие рыбацкие сапоги. Сильными руками легко подтянул свою лодку, уткнув носом в мокрый песок, и привязал к валуну, который лежит здесь с незапамятных времён.
Старик скинул с головы капюшон. Несмотря на утреннюю прохладу пот градом струился по его лицу. «Как же душно», — пробормотал он, снимая мокрый, противно пахнувший тиной плащ, и развесил его на ветках растущего на берегу одинокого кустарника, облепленного мелкими черными ягодами. Потом стащил по очереди сапоги, вылил из них воду и поставил тут же на просушку вниз голенищем.
Старик сел прямо на землю, вытянул ноги и с удовольствием пошевелил искривлённым артрозом пальцами. Ступни его в отличие от землисто-серого лица ослепительно-белые. Лодочник помассировал ноги жилистыми руками, и приятное тепло постепенно разлилось по всему телу.
Откуда-то из самой глубины реки стало медленно всходить солнце, и водная гладь заискрилась мелкой рябью, как будто одновременно миллионы крошечных золотых рыбок закружились в хороводе. Старик козырьком приставил ладонь ко лбу и, не отрываясь, смотрел, как огромное светило, расцвечивая всё вокруг, поднимается над миром. Каждый день, преодолевая многие мили, лодочник возвращался сюда, чтобы увидеть рождение жизни.
В лесу, проверяя голосовые связки, пискнула какая-то пичуга. Лютики, которыми усеяно все побережье, стали распускаться прямо на глазах. Зажужжала первая пчела, унося на лапках цветочную пыльцу.
Лодочник жадно вглядывался, вслушивался, внюхивался в это пробуждение, стараясь запомнить каждую мелочь.
Поднялся ветер, и сорока, с истошным воплем вылетевшая из леса, беспомощно зависла на месте, не в силах справиться с воздушным потоком. Старик осклабился, обнажив синеватые дёсны с редкими зубами.
В прибрежных камышах послышалось осторожное движение, и дикая утка призывно покрякивая, вывела своё потомство на водную прогулку. Её малыши, повинуясь заложенному природой инстинкту, дружно следуют за матерью, выстроившись в ровную цепочку. Они чинно плывут, повторяя за ней все движения: она вправо — и они вправо, она нырнёт — и они бултых. Все дети послушные — от матери ни на шаг! Но в любом, даже в самом благочинном семействе всегда найдётся бунтарь, который не желает плыть по течению. Мать держит этого непоседу в поле зрения, чтобы в случае чего преподать урок хороших манер своему неразумному чаду.
Однако стоит только утке отвлечься, утёнок моментально скрывается в камышах, и через пару секунд во весь дух, смешно переваливаясь, бежит к лодочнику. Этот трюк утёнок проделывает каждый день. И матери остаётся только отчаянно крякать, суля ему все мыслимые и немыслимые утиные сокровища.
Птенец, не обращая внимания на ее вопли, останавливается в паре шагов от старика, и, демонстрируя ему полное своё безразличие, начинает охотиться за ползущей по высокому стеблю божьей коровкой. Он несколько раз почти поймал ее, но букашка, которой надоели эти забавы, расправила крылья и унеслась на соседний цветок. Утёнок заскучал. И тогда лодочник показал ему указательным пальцем «убегающего червячка». Игра началась. Малыш охотится за «добычей», подпрыгивает, падает на спину; смешно семеня ножками, переворачивается обратно. Вволю наигравшись, он вопросительно заглядывает в глаза лодочнику.
Тот раскатисто смеется, и смех его разносится над лесом, рекой, нависающими над ней мрачными скалами. Но утенка этот звук не пугает. Напротив, он в нетерпении переминается с ноги на ногу.
— Ах, шельмец, всё-то ты знаешь, — усмехнулся лодочник, опустил руку в карман и достал небольшой сверток
Утёнок потянулся к нему, но старик не спешит.
— Погоди, — сказал он, — дождёмся твоего приятеля, тогда и полакомитесь вместе.
Лодочник постучал костяшкам пальцев по земле, и в тот же миг из норы выглянула любопытная мордочка.
Полевая мышь огляделась и вылезла наружу. Старый кормчий высыпал на ладонь угощение из пакета, и друзья принялись за трапезу. Утенок ел быстро, стараясь склёвывать сразу по нескольку зернышек, и глотал, запрокидывая голову назад. А мышь хватала по одному, но не сгрызала их, а набивала за щеки. Набрав полные «закрома», мышь снова юркнула в свою нору, а утёнок, ещё какое-то время игнорируя призывные крики матери, крутился вокруг старика, пока тот не сказал ему:
— Ну, всё, беги, а то мать волнуется.
Малыш побежал в камыши и через короткое время, судя по его обиженному писку, получил хорошую взбучку за непослушание.
Солнце было уже высоко. Веки старика слипались. Он расстелил на земле просохший плащ, прилёг, накинув свободную полу на поясницу, которая уже несколько лет ныла от любого ветра, и вскоре заснул, убаюкиваемый шелестом колышущейся травы.
Снился ему всегда один и тот же сон. Он — мальчишка. Мать не выпускает его из дому, потому что сама отчаянно боится солнечного света. Кожа ее белая, даже отдаёт голубизной и светится в темноте. Отец называет её богиней ночи. Раньше на окнах висели плотные шторы, но, когда маленький Харон несколько раз попытался выглянуть наружу и впустить в дом солнечный свет, отец избил его и заколотил ставни огромными гвоздями, которые невозможно было вытащить никакими клещами.
Сон был однообразный, тягучий и тоскливый. Поэтому старик обрадовался, когда в лесу ухнул филин и разбудил его. День близился к закату. Лодочник сел, потянулся. Сапоги совсем высохли. Он, кряхтя, натянул их на босые ноги. Встал, походил, переступая с пятки на носок, чтоб немного размять задубевшую кожу.
Послышался негромкий шум.
«Идут», — вздохнул старик и спешно надел плащ, накинув на голову широкий капюшон, который почти полностью скрывал его лицо, оставляя только глаза, которые из-за этого выглядели колючими и страшными.
Из леса вереницей выходили люди. Старик подслеповато прищурился, пытаясь определить сколько их сегодня.
Впереди важно вышагивал проводник. Он периодически оборачивался и при малейшем столпотворении, зычно кричал, распираемый собственной значимостью: «Граждане, не толкаемся! Проходим в порядке живой очереди!»
Старик поморщился. Давно прошли те времена, когда проводниками назначали тех, с кем можно было нормально поговорить о жизни, о поэзии, о бренности сущего. Второго Вергилия ему судьба так и не послала. Сейчас предпочтение отдают этим — с организаторскими способностями. А в голове пустота. Вот опять эта глупая шутка про живую очередь. Ну сколько можно! Причём каждый новый проводник уверен, что эту остроту придумал именно он.
— Здорово, Харон, — панибратски протянул старику руку проводник.
Лодочник сухо поздоровался, проигнорировав рукопожатие. Но проводник не смутился. Его предупреждали, что старик с гонором, и вроде даже немного не в себе. Ещё бы! С такой работой у кого хочешь крыша поедет.
— Принимай новеньких, — махнул он в сторону растянувшегося шествия и вынул из кармана пачку крепких сигарет. Он заметил, как у Харона загорелись глаза, — Угощайся, — предложил проводник.
Курение, пожалуй, было единственной слабостью старика. Он взял одну папиросу, помял ее в пальцах, поднёс к носу, вдохнул, закрыв глаза.
Проводник, не понимавший этих «чайных церемоний», нетерпеливо щёлкнул зажигалкой. Харон с сожалением посмотрел на него, молча несколько раз затянулся. От терпкого табака даже немного закружилась голова.
Докурив, лодочник окинул взглядом людской поток, постепенно заполняющий причал. Мужчины, женщины, старые и не очень. Один волок тяжёлый чемодан, другой что-то подсчитывал, третий, подняв над головой телефон, пытался поймать сигнал.
Неожиданно Харон увидел группу совсем молодых ребят — практически мальчишек: с едва пробившейся щетиной и совсем безусых, пухлощеких и худых, высоких и низких. Кто-то в каске, кто-то с заплечным ранцем. Одежда была грязной и обожжённой. Их, этих ребят, было очень много. Лица у них были испуганные и растерянные, у кого-то отрешённые.
— Там опять война? - кивнув головой куда-то вдаль, спросил лодочник.
— Где? — рассеянно спросил проводник — он только что заметил у причала небольшую лодку и сейчас мысленно подсчитывал, за сколько рейсов управится Харон.
— Ну там… у людей, — задумчиво произнёс старый кормчий.
— А, ну да! Воюют, - машинально ответил проводник, – Слушай, Харон, а почему ты не попросишь себе судно побольше? Ты же их на этой шлюпке до утра перевозить будешь.
— Ничего ты не понимаешь, – ответил лодочник, — так я хотя бы думаю, что там все по-прежнему.
— Где?
— В жизни.
Проводник хмыкнул. У старика, действительно, с головой были проблемы.
— Ну давай, загружай первую сотню, — сказал Харон.
фотография А. Строкова