Надлом

Биографический очерк.

В то время они жили на Кудринской-Садовой, в двухэтажном флигеле, куда  семья переехала  в августе 1886 года. Жили бедно, хотя  и не в такой ужасающей нищете, как  тогда, когда Антон приехал из Таганрога, но денег все время не хватало. У Антона Павловича Чехова уже был диплом лекаря, и   были собственные больные, однако, на больных он зарабатывать деньги не умел, потому основной заработок появлялся по-прежнему от рассказов, маленьких, веселых, легких. Его писательство не считалось в семье главной деятельностью Антона, да и сам он все еще относился к своему творчеству беззаботно, хотя в это время уже готовился к печати его второй сборник  «Пестрые рассказы».
В этом же году, как гром среди ясного неба,  обрушилось на Антона Павловича, тогда еще Антошу Чехонте, письмо  зрелого признанного писателя Григоровича, автора  повести «Антон-Горемыка»:
«Около года тому назад я случайно прочел в «Петербургской газете» ваш рассказ; названия его теперь не помню; помню только, что меня поразили в нем черты особенной своеобразности, а главное – замечательная верность, правдивость в изображении действующих лиц и также при описании природы.
С тех пор я читал все, что было подписано Чехонте, хотя внутренне сердился на человека, который так еще мало себя ценит, что считает нужным прибегать к псевдониму…
…Но это еще не все; вот что хочу прибавить: по разнообразным свойствам вашего несомненного таланта, верному чувству внутреннего анализа, мастерству в описательном роде…,чувству пластичности, где в нескольких строчках является полная картина на угасающей  заре, «как пепел на потухающих угольях»…, вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий. Для этого вот что нужно: уважение к таланту, который дается редко…»1
Чехов был потрясен. Внешне он всем казался человеком открытым, жизнерадостным, уверенным в себе, но ему бесконечно не хватало вот этого ободряющего слова кого-то известного и признанного. Где-то в глубине души он чувствовал, что у него есть особый писательский дар, но это чувство он скрывал от других, потому что другие  видели в нем на тот момент бодренького борзописца, и только; а он, выросший в суровых отцовских наставлениях Павла Егоровича, выпячиваться не любил.
Крутолобый, упрямый, Павел Егорович молился за своих детей, молился так, как умел, как понимал – он крепко держался за веру в Бога, во всех несчастьях своих, в разорении, обнищании, в невозможности  дать своим сыновьям то, что хотел бы; он смирялся перед повзрослевшими сыновьями, смирялся, но от Бога не отступал. И хотя сыновья, оторвавшись от него, уже не стояли часами на молитве, не выстаивали долгих служб в церкви, отцовская молитва все еще держала их в религиозной узде.  В отличие от семьи Ульяновых, никто из Чеховых в революцию не пошел, к тайным обществам не примкнул. И надо отдать должное –   это заслуга  именно строгого религиозного воспитания Павла Егоровича.
Именно в этот период, когда Антон Павлович все еще держался «Осколков», появилось письмо Григоровича. Это была величайшая моральная поддержка молодому таланту, она заставила его многое пересмотреть в своей работе, заставила вдумчиво  отнестись к тому, что и как он пишет.
Вот что он ответил Григоровичу:
«Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель,  поразило меня, как молния. Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе.
Я как в чаду. Нет у меня сил судить, заслужена мною эта высокая награда или нет. Повторяю только, что она  меня поразила.
Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь пред чистотою вашего сердца, я доселе не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным. Чтоб быть к себе несправедливым, крайне мнительным и подозрительным, для организма достаточно причин чисто внешнего  свойства… А таких причин, как теперь припоминаю, у меня достаточно. Все мои близкие всегда относились снисходительно к моему авторству и не преставали дружески советовать  мне не менять настоящее дело на бумагомаранье. У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, который бы читал меня или видел во мне художника… За пять лет моего шатанья по газетам я успел проникнуться этим  общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно  смотреть на свои работы и – пошла писать! Это первая причина… Вторая – я врач и по уши втянулся в свою медицину, так что поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как мне.
…Доселе я относился к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток, а «Егеря», который Вам понравился, я писал в купальне! Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал  свои рассказы: машинально, полубессознательно. Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, Бог знает почему, берег и тщательно прятал.
Первое, что толкнуло меня к самокритике, было очень любезное и, насколько я понимаю, искреннее письмо Суворина. Я начал собираться написать что-нибудь путевое, но все-таки веры в собственную литературную путевость у меня не было.
Но вот нежданно-негаданно явилось ко мне Ваше письмо. Простите за сравнение, оно подействовало  на меня, как губернаторский приказ «выехать из города в 24 часа!», т.е. я вдруг почувствовал обязательную потребность спешить, скорее выбраться оттуда, куда завяз…
…Вся надежда на будущее. Мне еще только 26 лет. Может быть, успею что-нибудь сделать, хотя время бежит быстро».2    (А.П.Чехов о литературе. Изд-во художественной литературы, М., 1955г., стр. 32-34)
Это письмо породило в нем огромный импульс к творчеству, возбудило надежду на  нечто обдуманное, важное, значимое. Мысль и воля его теперь были направлены в сторону глубокого серьезного творчества, хотя с виду он казался все тем же жизнерадостным подвижным Антошей;  но в душе его уже шла новая, совершенная творческая работа, которой отныне стало подчиняться все в его жизни.  Он словно вдруг вырос из узеньких школьных штанишек, что он  и сам теперь замечал, и талант его требовал отныне более мощные формы и образы. Письмо Григоровича подстегнуло в нем и до времени спавшее честолюбие, и новые творческие идеи, и глубоко дремавшие в глубинах памяти образы. Он ощущал особенный творческий подъем; владея к этому времени навыками мастерства, которые пришли к нему от ежедневной литературной работы, пусть  мелочной,  мало значимой, однако, это самое малозначимое литературное ремесло стало для Антона Павловича великолепной школой приобретения собственного творческого почерка – он на этих мелочах вымуштровался и  отточил свое перо. И вот теперь он, как выпускник гимназии, готов был штурмовать высшую школу литературы. Он был весь в этот период жизни, как  молодой лев, готовый к прыжку во взрослую литературную жизнь.
Вот как описывает Чехова в эти годы  В.Г.Короленко:
«С Чеховым я познакомился в 1886 или в начале 1887 года. В то время он успел издать два сборника рассказов… я уже прочитал рассказы Чехова, и мне захотелось проездом через Москву  познакомиться с их автором.
В те годы семья Чеховых жила на Садовой, в Кудрине, в небольшом красном уютном доме, какие, кажется, можно встретить только еще в Москве. Это был каменный особнячок, примыкавший к большому  дому и составлявший одну квартиру в два этажа. Внизу меня встретили сестра Чехова и младший брат, Михаил Павлович, тогда еще студент. А через несколько минут по лестнице сверху спустился и Антон Павлович.
Передо мною был молодой  и еще более моложавый на вид человек, несколько выше среднего роста, с продолговатым, правильным и чистым лицом, не утратившим еще характерных юношеских очертаний. В этом лице было что-то своеобразное, что я не мог определить сразу и что впоследствии, по-моему очень метко, определила моя жена, тоже познакомившаяся с Чеховым. По ее мнению, в лице Чехова, несмотря на его несомненную интеллигентность, была какая-то складка, напоминавшая простодушного деревенского парня. И это было особенно привлекательно. Даже глаза Чехова, голубые, лучистые и глубокие, светились одновременно мыслью и какой-то почти детской непосредственностью. Простота всех движений, приемов и речи была господствующей чертой во всей его фигуре, как и в писаниях. Вообще, в это первое свидание Чехов произвел на меня впечатление  человека  глубоко жизнерадостного».3   ( В.Г.Короленко. Чехов в воспоминаниях современников. Захаров, М., стр.204, 206)
В этот же год состоялась и вторая их встреча, деловая, связанная с сотрудничеством Чехова с Петербургом:
«Теперь, когда я вспоминаю этот разговор, небольшую гостиную, где за самоваром сидела старуха мать, сочувственные улыбки  брата и сестры, вообще всю атмосферу сплоченной, дружной семьи, в центре которой стоял этот молодой  человек, обаятельный, талантливый, с таким, по-видимому, веселым взглядом на жизнь, - мне кажется, что это была самая счастливая, последняя счастливая полоса в жизни всей семьи, - радостная идиллия у порога готовой начаться драмы…»4   ( там же, стр.208)
В это же примерно время в жизни Антона Павловича появилась девушка, образ которой позднее ляжет в основу многих его рассказов.
Ярко и, думаю, точно описывает эту девушка Татьяна Львовна Щепкина- Куперник:
«Моя тетка, артистка Малого театра А.П.Щепкина, была дружна  с художницей С.П.Кувшинниковой – известной как близкий друг И.И.Левитана. В числе ее знакомых была Лидия Стахиевна Мизинова («Лика» из писем Чехова).
Лика была девушка необыкновенной красоты. Настоящая «Царевна-Лебедь» из русских сказок. Ее пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под «соболиными» бровями, необычайная женственность и мягкость и неуловимое очарование в соединении с полным отсутствием ломанья и почти суровой простотой – делали ее обаятельной, но она как будто не понимала, как она красива, стыдилась и обижалась, если при ней об этом кто-нибудь из компании Кувшинниковой с бесцеремонностью художников  заводил речь. Однако она не могла помешать тому, что на нее оборачивались на улице и засматривались в театре.» 5   ( Т.Л.Щепкина-Куперник. А.П.Чехов в воспоминаниях современников. с.398)
 Михаил  Павлович, младший брат Антона Павловича, тоже описывает в своих воспоминаниях эту девушку:
«В этот дом  впервые вошла к нам Л.С.Мизинова, или, как ее называл брат Антон, «прекрасная Лика». Это была действительно прекрасная девушка и по внешности и по внутреннему содержанию. Все на нее заглядывались. В этой девушке не было и тени тщеславия. Природа, кроме красоты, наградила ее умом и веселым характером. Она была остроумна, ловко умела отпарировать удары, и с нею было приятно поговорить. Мы, все братья Чеховы, относились к ней как родные, хотя мне кажется, что брат Антон интересовался ею и как женщиной. Она была нашей самой желанной гостьей, и ее приход или приезд к нам доставлял всем радость. Сестра моя, Мария Павловна, обыкновенно представляла ее новым знакомым так: «Подруга моих братьев и моя». Наш отец любил ее как дочь».6 ( М.П.Чехов. Вокруг Чехова. Московский рабочий, 1980г., стр.154)
Сам   же  Чехов говорит об одной из красивейших  своих  героинь с восхищением, но… и с какой-то болью:
«Она покорила меня в первый же день знакомства, - и не могло быть иначе. Первые впечатления были так властны, что я до сих пор не расстаюсь с иллюзиями, мне все еще хочется думать, что у природы, когда она творила эту девушку, был какой-то широкий, изумительный замысел. Голос Ариадны, ее шаги, шляпка и даже отпечатки ее ножек на песчаном берегу, где она удила пескарей, вызывали во мне радость, страстную жажду жизни. По прекрасному лицу и прекрасным формам я судил о душевной организации, и каждое слово Ариадны, каждая улыбка восхищали меня, подкупали и заставляли предполагать в ней возвышенную душу»7 ( А.П.Чехов.  Рассказы. Ариадна. Махачкала. 1974, стр.147)
«Познакомились мы с нею следующим образом,- писал Михаил Павлович. -  Мария Павловна была в то время учительницей гимназии и, возвратясь как-то оттуда домой, сказала нам, братьям:
- Вот подождите, я приведу к вам хорошенькую девицу.
И действительно, она скоро привела к нам «прекрасную Лику», девушку лет восемнадцати, конфузливую и стыдливую, которая, по-видимому, чувствовала себя несколько неловко, когда все мы сразу окружили ее со всех сторон. Но все обошлось отлично, мы шутили, она нам очень понравилась, и было как-то странно, что и она тоже была  учительницей гимназии, хотя и только что поступившей на должность. Казалось, что никто из учениц ее не мог бы слушаться. Мы думали, что этим наше знакомство и ограничится, но она пришла к нам и в следующий раз. Все мы были в это время наверху и, когда услышали ее звонок, столпились на площадке лестницы и стали во все глаза смотреть вниз. Ей сделалось неловко, и она от стыда закрыла лицо в висевшие на вешалке шубы». 8 ( М.П.Чехов. Вокруг Чехова. Московский рабочий. 1980г., стр. 154)
В красоте прекрасной Лики было-то  что-то и умилявшее, и удивлявшее, и…одновременно останавливающее, предостерегающее.
«Моя любовь, мое поклонение трогали Ариадну, умиляли ее, и ей страстно хотелось быть тоже очарованною, как я, и отвечать мне тоже любовью. Ведь это так поэтично!
Но любить по-настоящему, как я, она не могла, так как была холодна и уже достаточно испорчена. В ней уже сидел бес, который день и ночь шептал ей, что она очаровательна, божественна, и она, определенно не знавшая, для чего,  собственно, она создана и для чего дана ей жизнь, воображала себя в будущем не иначе, как очень богатою и знатною, ей грезились балы, скачки, ливреи, роскошная гостиная, свой салон и целый рой графов, князей, посланников, знаменитых художников и артистов, и все это поклоняется ей и восхищается ее красотой и туалетами…»9  (А.П.Чехов. Рассказы. Ариадна, стр.148)
Белоликая, с высоко поднятыми  бровями, очаровательная Лика увлеклась Антоном  Павловичем, да и он не мог не заметить  ее мягкой женственности, ее удивительного обаяния. Лику же неудержимо  влекло в теплую, жизнерадостную атмосферу чеховской семьи, добродушных насмешек и необъятного гостеприимства.
О прекрасной Лике вспоминают многие, знавшие Антона Павловича Чехова – младший брат, Щепкина-Куперник, Потапенко, но никто почему-то никогда не говорит, кто были ее родители, какого она была роду-племени, словно прекрасная Лика появилась ниоткуда, и жила  сама по себе. Только в одном из писем к самой Лике Антон Павлович говорит о какой-то ее тете.
В воспоминаниях брата Михаила тонко подмечено, что старший брат всегда приходил в бодрое  радостное настроение, когда появлялась прекрасная Лика. Она нравилась их отцу, ее дружелюбно принимали все остальные члены чеховской семьи, и потому Лика в первый период  знакомства часто бывала в их доме. Она словно была сиротой бездомной, и быть может, оттого ее так влекло в теплую веселую семейную атмосферу  Чеховых. Антон Павлович, привыкая к ней, нередко подтрунил над нею, и даже придумал ей странную кличку – Кванталупа,  словно не замечая того, что это очень задевает самолюбие и гордость юной красавицы, а может быть, как знать, именно по этой причине и подтрунивал, чтобы задеть, пощекотать ее самолюбие. Обидчивая внутренне, прекрасная Лика внешне пыталась поддержать образ невозмутимости, и только старательно меняла наряды и прическу, словно это могло что-то изменить в ее душе. Но Антона Павловича провести было трудно: даже увлекаясь, он умел властвовать собой.
В те годы Чехов  все еще бедствовал, у него не было своего жилья, как и у всей его семьи, за которую он нес ответственность, потому что отец Павел Егорович разорился, старел и не мог обеспечивать всех. Старший его сын Александр жил на своих хлебах,  остальные же были на самообеспечении, но более всех семью – мать, сестру и  братьев Николая и Михаила поддерживал материально Антон Павлович.
 Вероятно, прекрасная Лика ждала от Антона Павловича восхищения своей удивительной красотой, ибо это считалось важным и главным в той атмосфере, где она воспитывалась, - Антон Павлович ждал сочувствия в своей многотрудной жизни, т.е. того, что он видел в семье своих родителей.
Увы, оба старших брата не очень удачно устроили свою личную жизнь: Александр сошелся с чужой женой, которой не давали развода; Николай вообще сожительствовал с женщиной, для которой нужно было только, чтобы ее обеспечивали.
Чехов тянулся к Лике, пытался что-то изменить в ней, но не мог; однако,  не мог и принять  ее такой, какой она была. Увы, в тот период не мог и полностью отказаться от нее.
Его первое литературное путешествие в родной Таганрог  принесло ему повесть «Степь», тонкое лирическое произведение, которое сразу же подняло  юношу Антошу Чехонте  ко взрослому Антону Чехову.  Повесть была напечатана в журнале «Северный вестник» в 1888 году. За повестью «Степь» был напечатан рассказ «Именины», потом «Огни». Пришло первое признание его как автора серьезной прозы.
Это был период его литературного взлета, в Петербурге он был обласкан искренним вниманием, многих, очень многих восхищал его талант.
На весы были словно положены любовь к Лике и его литературная слава. Он, не решаясь на брак, выбирал второе.
С  Иваном Леонидовичем Леонтьевым-Щегловым, с  которым завязалась многолетняя дружба, познакомились они в декабре 1887 года, в первый приезд Чехова в Петербург.
«Не застав А.П. в номере гостиницы, я оставил ему записку и сошел вниз, в зал ресторана… В ожидании, заказал стакан чаю, взял какую-то газету и уже было углубился в чтение, когда услышал вдруг около себя мягкий, деликатный оклик:
- По всей видимости… Щеглов?
Я бросил газету…
Передо мной стоял высокий стройный юноша, одетый очень невзыскательно, по-провинциальному, с лицом открытым и приятным, с густой  копной темных волос, зачесанных  назад. Глаза его весело улыбались, левой рукой он слегка пощипывал свою молодую бородку.
Я полюбопытствовал в свою очередь:
- По всей видимости…Чехов?
И мы оба засмеялись.
Через какие-нибудь четверть часа я уже беседовал с Чеховым по душе, точно с человеком, с которым познакомился десять лет тому назад…
Не умею вам сказать, как это случилось: это секрет Чехова, который он унес с собой в могилу, - чудесный  секрет: брать человека в душевный плен прямо с места! Не я один, разумеется, испытал на себе эту непосредственность чеховского захвата: хотя должен оговориться, что далеко не на всех распространял он в одинаковой мере свое душевное гостеприимство…
В этот первый приезд Чехова в Петербург редкий день что не приходилось  ним видеться: то мы виделись с ним у Плещеева или у А.С.Суворина, то сходились, заранее сговорившись, в театре, то засиживались за поздним ужином у Палкина или в «Малом  Ярославце»; несколько раз он был у меня, несмотря на то, что я тогда жил очень далеко от центра города – на Петербургской стороне…
Экое, подумаешь, славное время было!.. Даже выражение «знакомство с Чеховым» как-то сюда не укладывается – вернее было бы назвать тогдашнее настроение – «опьянение Чеховым»…опьянение его талантом, умом, юмором, всей его личностью, чуждой фразы и мелочной условности. И я ли один, спрашивается, испытал это чувство? В большей или меньшей степени его переживали все соприкасавшиеся  тогда с Чеховым… Этот месяц его пребывания в Петербурге вышел словно «медовый месяц» чеховской славы, и сам Чехов заметно был захвачен искренним радушием, теснившим его со всех сторон. Отличавшийся чисто хохлацкой замкнутостью, Чехов в этот раз, против воли, сбивался со своего основного сдержанного тона и распахивался подчас с юношеской беззаботностью.»10 ( И.Л.Леонтьев-Щеглов. Чехов в воспоминаниях современников, стр.,217-218)
Бывая в Петербурге, Антон Павлович заходил к брату Александру, уже имевшего детей от чужой жены, которую он увел из другой семьи. Жили они не так, совсем не так, как хотелось бы жить Антону, да и с финансами было очень трудно. Знакомство с семьей старшего брата еще больше утвердило Антона Павловича в невозможности ему жениться: ни своего жилья, ни стабильного заработка. Он очень хорошо понимал, что к браку совершенно пока не готов: к тому же, ему открывались такие заманчивые перспективы в литературном творчестве.
В 1889 году тяжело заболел брат Николай. Все усиленные старания семьи вытащить Николая из болезни результата не дали – туберкулез не оставил ему шансов на жизнь. В июне 1889 года брат умер, тот самый брат, с которым они сотрудничали в «Осколках», в «Будильнике», вместе росли, вместе учились. Он был старше Антона всего на два года. Для Антона Павловича смерть брата – тяжелейшее потрясение, которое, как и письмо Григоровича, вновь заставило его пересмотреть свои жизненные взгляды, но теперь уже под иным углом зрения – смерть неизбежна для всех, и очень важно, чем ты будешь в конце своей жизни. У Антона  Павловича тоже бывали кровохарканья, что это означало для него, врача, было понятно, но вместо обычного в таких случаях лечения Чехов выбрал абсолютно иное решение, для всех непонятное, странное – он решил поехать на Сахалин.
В повести «Скучная история», которую он написал после смерти брата, возможно, скрыт ответ на это странное решение поехать на Сахалин:
«…испытывая одновременно муки и озарения, проповедует, что человек не должен искать  земных радостей, если хочет спасти свою душу».11
Именно спасти душу – думаю, тогда еще вера не угасла в его душе.
Утром, перед отъездом на Сахалин, Антон Павлович подарил Лике Мизиновой свою фотографию с иронической надписью, смысл которой сводился к тому, что Антон бежит на Сахалин именно от этого «прелестного создания». В каждой шутке, говорят, есть доля истины.
Конечно, выезжая на Сахалин, Чехов имел свой план действий, свои задачи, но и ироничное замечание Лике, что он бежит от нее, тоже имело место быть. На Сахалине Чехов залечивал боль утраты, он не был молитвенником – по природе своей он был деятелем: объезжая каторжных, переписывая всех их, беседуя с ними, он словно отмаливал грехи брата и свою невозможность ему помочь в то время, когда эта помощь была нужна.
В нем еще так были сильны основы, заложенные воспитанием Павла Егоровича, он знал и в то время верил, что душа умереть не может. Поездка на Сахалин – это его личная молитва за умершего брата Николая.
А что же Лика? Расставаясь с нею, надеялся ли он на что-то? Он не брал на себя ответственность за эту молодую неопытную жизнь, он ничего не обещал ей, но она ему  порою снилась. Но что же нашел он, когда выполнил епитимию, наложенную на себя после смерти близкого человека? Лика, юная, очаровательная, милая, ждала его? Увы, нет. Лика увлеклась одним из его хороших друзей, художником Левитаном.  Он, быть может, глубоко в сердце надеялся, что она окажется стойкой Евгенией Гранде, ждавшей возлюбленного двадцать лет. Но нет, Лика, очаровательная, женственная, оказалась слабой неверной женщиной. Но с другой стороны, кто ему была эта Лика? Подруга сестры, частый гость их дома. И только. Ни невеста, ни жена, так …хорошая знакомая. Но отчего же ему было так больно? Отчего же Антон Павлович написал свой ужасающий рассказ «Попрыгунья», в котором столько узнаваемых лиц, столько боли за Дымова, безвольного мужа, столько злой памяти! Откуда столько презрения к совершенно молодой женщине? Дымов-то ведь старше своей жены на десять лет, он, по всему, должен быть разумнее  ее и не отпускать молодую жену в первый год жизни на несколько месяцев с какими-то художниками. Дымов ведь и ведет себя не как законный муж, а как бесправный сожитель: жена ему вроде как и не жена, а свободная, ничем не связанная женщина. Откуда это? Где такое Антон Павлович подсмотрел? И нет в нем ни капли сочувствия и сострадания к юной оступившейся женщине – сострадает он только безвольному  обманутому Дымову.
Да, все сразу узнали в этом рассказе семью Кувшинниковых – он врач, она художница, из рассказа прямо-таки сыпались реплики Софьи Петровны, но… сам Чехов иронично замечал:
«Моя попрыгунья хорошенькая, а ведь Софья Петровна не так уж красива и молода».12 (М.П.Чехов. Вокруг Чехова. Московский рабочий. 1980г., стр.122)
Чехов был скрытным писателем, всегда старался себя убрать, чтобы нигде не торчали его уши, однако чувства свои он мог приписывать и другим: реальный прототип Дымова Кувшинников был обычным  человеком, простым врачом, и в действительной жизни он не умер. А кто же умер? Умер умнейший, ученейший врач Антон Павлович Чехов, который понял, что после измены воображаемой возможной жены он никогда уже не напишет серьезной медицинской научной работы, о которой он когда-то мечтал. В рассказе «Попрыгунья» он словно надевал на себя роль Дымова при возможном браке с Ликой.
Удивительно, но с «изменницей» Ликой он продолжает поддерживать отношения, он зовет ее к себе в гости:
«Очаровательная, изумительная Лика!
Увлекшись черкесом Левитаном, Вы совершенно забыли о том, что дали брату Ивану обещание приехать к нам 1-го июня, и совсем не отвечаете на письма сестры. Я тоже писал вам в Москву, приглашая Вас, но и мое письмо осталось гласом вопиющего в пустыне. Хотя Вы и приняты в высшем свете (у головастенькой Малкиель), но все-таки Вы дурно воспитаны, и я не жалею, что однажды наказал Вас хлыстом.»13
Так пишут человеку близкому, с которым очень многое связывает. Далее в письме идет даже какой-то странный упрек:
«Поймите Вы, что ежедневное ожидание Вашего приезда не только томит, но и вводит нас в расходы: обыкновенно за обедом мы едим только вчерашний суп, когда же ожидаем гостей, то готовим еще жаркое из вареной говядины, которую покупаем у соседних кухарок».14
Приглашают Лику для того, чтобы было к обеду жаркое?! Отношение к ней, как к неразумной горничной. И в то же время в письме нарисовано сердце, пронзенное стрелой, и обращение к Левитану:
«Кланяйтесь Левитану. Попросите его, чтобы он не писал в каждом письме о Вас. Во-первых, это с его стороны не великодушно, а во-вторых, мне нет никакого дела до его счастья».15
Не великодушно?!  Если Лика для Антона Павловича – просто хорошая знакомая, подруга его сестры, то какое ему дело до их отношений? Если же очень задето его мужское самолюбие, что увели у него ту, которую он хотел бы держать при себе, тогда это понятно.
Письмо датировано  12 июня 1891 года. А уже в 1992 году  вышел в печать этот жуткий, жестокий рассказ «Попрыгунья».
Достоевкий  до слез жалел упавшую в грязь Сонечку Мармеладову; Чехов, деликатный, воспитанный, просто размазал по стене несчастную Ольгу Ивановну, героиню рассказа «Попрыгунья».  Словно в душе  его произошел какой-то надлом, и он с этого момента возненавидел все женственное, очаровательное, слабое. Отныне  Лидия в его рассказах всегда высокомерная, не понимающая его, чужая.
А вот как Антон Павлович  «разрывает» с Ликой отношения, хотя и не прощается навсегда:
«Благородная, порядочная Лика! Как только Вы написали мне, что мои письма ни к чему меня не обязывают, я легко вздохнул, и вот пишу Вам теперь длинное письмо без страха, что какая-нибудь тетушка, увидев эти строки, женит меня на таком чудовище, как Вы. С своей стороны  тоже спешу успокоить Вас, что письма Ваши  в глазах моих имеют значение лишь душистых цветов, но не документов; передайте барону Штакельбергу, кузену и драгунским офицерам, что я не буду служить для них помехой. Мы, Чеховы, в противуположность им, Балласам, не мешаем молодым девушкам жить. Это наш принцип. Итак, Вы свободны». (Письмо от 28 июня 1992г.)16
И опять вопрос – от чего свободна? Разве между ними были какие-то обязательства? И еще раз о сопернике:
«Снится ли Вам Левитан с черными глазами, полными африканской страсти? Продолжаете ли Вы получать письма от Вашей семидесятилетней соперницы и лицемерно отвечать ей? В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и в сущности я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею».17
Опять ирония: когда меня укусили, я, как щитом, закроюсь иронией. А потом, попозже, напишу ужасающий рассказ о попрыгунье, и ни капли в нем не будет сострадания и сочувствия к той, которую, быть может, еще недавно любили. Вот так, благородно и  немилостиво. Конечно, в нем говорило задетое мужское самолюбие, в нем говорила обида, хотя кроме тех, к кому это было обращено, об этом не просто было догадаться.
Но это, оказывается, еще не конец их отношений, и еще многое –многое  между ними вернется, но …теперь уже на известной дистанции. Теперь  в этих отношениях Антон Павлович уже не участник событий, не главное действующее страдательное лицо, а – наблюдатель, посторонний наблюдатель развивающихся событий.
После возвращения с Сахалина Антон Павлович приезжает к младшему брату в Алексин. Под городом  они сняли  дачу и  - «тотчас же выписали «прекрасную Лику». Она приезжает к ним на пароходе через Серпухов вместе с Левитаном (о, тогда еще не был написан этот ужасный рассказ «Попрыгунья»!)
Брат Михаил Павлович вспоминал, как однажды их посетил писатель Н.С.Лесков:
«Не помню, кто именно, но кажется, тот же Лейкин привел к нам писателя Н.С.Лескова. Тогда это был уже седой человек с явными признаками старости и с грустным выражением  разочарования на лице… Эти два романа («Некуда» и «На ножах») сильно вооружили в свое время читателя против их автора, испортили его репутацию, и бедняга Лесков заведомо был причислен к яростным реакционерам. К старости он сознал свои ошибки, искренне раскаивался в содеянных им романах, и, когда посетил брата Антона, глаза его наполнились слезами, и он трогательно сказал:
- Вы – молодой писатель, а я – уже старый. Пишите одно только хорошее, честное и доброе, чтобы вам не пришлось в старости раскаиваться так, как мне».18  (М.П.Чехов. Вокруг Чехова. Московский рабочий. 1980г., стр.158)
Увы, в 1904 году в Ялте, будучи уже тяжело больным, Антон Павлович жаловался художнику Коровину (  он когда-то  учился, как и Левитан, с его братом Николаем):
« - Меня ведь женщины не любят…Меня все считают насмешником, юмористом, а это неверно…»19 (К.А.Коровин. Чехов в воспоминаниях современников, стр.203)
«Но он был не из тех, что любят производить впечатление. Напротив (это я уж потом, гораздо позже, разглядел), когда замечал, что от него ждут и, что называется, смотрят ему в рот, он как будто старался как можно меньше отличаться от всех. Он тогда прятал себя» - так писал о нем И.Н.Потапенко.
(И.Н.Потапенко. Чехов в воспоминаниях современников. Захаров. М., 2005,стр.457)
И далее он же:
«Мне кажется, что он весь был – творчество. Каждое мгновение, с той минуты, как он, проснувшись утром, открывал глаза, и до того момента, как ночью смыкались его веки, он творил непрестанно. Может быть, это была подсознательная творческая работа, но она была, и он это чувствовал». ( там же, стр. 458)
В 1893 году  в Мелихово «прекрасная Лика» приезжает уже с Потапенко, который  в этот период много пишет, много печатается – Чехов пишет труднее. Именно в этот приезд Лики ему странно нездоровится.
«В Мелихове у Антона Павловича, вероятно от переутомления, расходились нервы – он почти совсем не спал, - вспоминал младший брат Михаил Павлович.- Стоило  только ему начать забываться сном, как его «дергало». Он вдруг в ужасе пробуждался, какая-то странная сила подбрасывала его на постели, внутри у него что-то обрывалось «с корнем», он вскакивал и уже долго не мог уснуть. Но, как бы ни было, приезд Лики и Потапенко сильно развлекал его. С Потапенко у него было очень  много общих литературных интересов, не говоря уже о том, что, кажется, и сам Потапенко в ту пору переживал самые красивые свои дни. Потапенко пел, играл на скрипке, острил, и с ним действительно было весело».22 (Чехов в воспоминаниях современников. М.П.Чехов, стр.148)
Очень странный жизненный критерий – весело: кому-то, возможно, и было весело, а кого-то «дергало» от жутких снов, но вряд ли  хоть кто-то  из близких понимал происходящее с Антоном Павловичем.
В это же время ему приснился черный монах. Он уже серьезно заболевал, и все вокруг все видели, но… как-то не придавали этому серьезного значения. Может, потому, что это было совсем не весело?
«Сижу я как-то после обеда у самого дома на лавочке,  - вспоминал младший брат, - и вдруг выбегает брат Антон и как-то странно начинает ходить и тереть себе лоб и глаза. Мы все уже привыкли к его «дерганьям» во сне, и я понял так, что это его «дернуло» и  он выскочил в сад, не успев еще хорошенько прийти в себя.
- Что, опять дернуло?
- Нет, ответил он. – Я видел сейчас страшный сон. Мне приснился черный монах».( Чехов в воспоминаниях современников. М.П.Чехов, стр.149)
Антон Павлович не просто болел, он страдал душевно: он видел ту, которой так восхищался, к которой был так неравнодушен,  с другим  - опять с другим!
 Как писатель он поднимается над событиями, расставляет всех по их жизненным местам, он словно трансформирует свою боль в литературное произведение, но душа его  кровоточит, и этот кровоточащий след тянется из произведения в произведение:  «Попрыгунья», «Дом с мезонином», «Ариадна», пьеса «Чайка». Чехов болен, и болен давно: его кровохарканье – это его душевные раны, ничем не залеченные, без приложенного пластыря. Он страдает, но не лечится; теряет веру, но не делает попытки вернуть надежду – он весь, как его герой Дымов, уходит в работу.
Антон Павлович скроет свою боль за творчеством, но рана будет теперь кровоточить до конца дней его жизни, хотя и Лика, неверная слабая женщина, уже забудется, и другая красивая актриса войдет в его жизнь, он так и не оправится от своей болезни, не вернет надежду на помощь Божию, не сделает веру в вечную жизнь твердой, как адамант. Он, как Дымов, уйдет в работу – в работу,  в работу, которая давала ему видимость жизни.
В какой-то момент у него появится надежда на деньги, которые ему теперь уже предлагали, но и эта надежда будет эфемерной и обманет его. Ему будет долго еще казаться, что он поправится, но подступившую смерть Антон Павлович примет просто, быть может, даже слишком просто, и, увы, он не позовет перед  смертью, как когда-то Пушкин, священника и умрет без покаяния и причастия. И  оттого, возможно, будут  эти нелепые пошлые совпадения, которые так возмутили Максима Горького: вагон для устриц, в котором привезли тело умершего за границей писателя; военный оркестр при сопровождении его гроба; могила мадам Кукареткиной  - рядом с могилой  прославленного драматурга, всю жизнь боровшегося с пошлостью.
Как по-разному вспоминают Чехова  те, кто знал его!
Иван Бунин, писатель, который был на десять лет моложе Чехова и встречался с ним уже в конце  его жизни, в воспоминаниях своих задает такой убийственный вопрос:
«Была ли в его жизни хоть одна большая любовь? Думаю, что нет».24( Чехов в воспоминаниях современников. Захаров. М.,2005г., стрю.621)
Теплее и сердечнее вспоминает его Александр Куприн:
«Ни с кем  не делился он своими впечатлениями, так же как никому не говорил о том, что и как собирается он писать. Также чрезвычайно редко сказывался в его речах художник и беллетрист. Он, отчасти нарочно, отчасти инстинктивно в разговоре употреблял обыкновенные, средние, общие выражения, не прибегая ни к сравнениям, ни к картинам. Он берег свои сокровища в душе, не позволял им расточаться в словесной пене, и в этом была громадная разница между ним и теми беллетристами, которые рассказывают свои темы гораздо лучше, чем их пишут.
Происходило это, думаю, от природной сдержанности, но также и от особенной стыдливости. Есть люди, органически не переносящие, болезненно стыдящиеся слишком выразительных поз, жестов, мимики  и слов, и этим свойством А.П. обладал в высшей степени. Здесь-то, может быть, и кроется разгадка его кажущегося безразличия к вопросам борьбы и протеста и равнодушия к интересам злободневного характера, волновавшим и волнующим всю русскую интеллигенцию. В нем жила боязнь пафоса, сильных чувств и неразлучных с ним несколько театральных эффектов. С одним только я могу сравнить такое положение: некто любит женщину со всем пылом, нежностью и глубиной, на которые способен человек тонких чувств, огромного ума и таланта. Но никогда он не решится сказать об этом пышными, выспренними словами и даже представить себе не может, как это он станет на колени и прижмет одну руку к сердцу и как заговорит дрожащим театральным голосом первого любовника. И потому он любит и молчит, и страдает молча, и никогда не отважится выразить то, что развязно и громко, по всем правилам декламации, изъясняет фат среднего пошиба».25 (Чехов в воспоминаниях современников. Захаров. М., 2005г.,стр.640-641)
Заглядывая в личные письма Антона Павловича, мы прикасаемся к тайному, сокровенному в его душе, к чему он никому не позволял прикасаться. Очень хочется надеяться, что только искренняя любовь к этому удивительно талантливому человека позволила  нам решиться на этот шаг, позволила приоткрыть его мучительную боль потери любимой, его обиду, его оскорбленное достоинство. Если бы было возможно через временные рамки и физическую разность мира живых и мира усопших  попросить у него прощения за свое непрошенное любопытство, если бы было возможно… Даже не могу представить, что бы он в ответ мог сказать…
 Знаю только, что Чехова  не забыли, его продолжают читать, его пьесы ставят в театрах всего мира, его любят, наверное, потому, что он тоже любил – любил и глубоко внутренне, невидимо для других, страдал.