5 ПАРАНОИДАЛЬНЫЕ ТАНЦЫ.
Когда наступит день и час, когда шаман тунгус принесёт дурман ледяной пустыни и примется колотить в свой бубен, когда отступит паранойя злого дня. В сей блаженный миг безнаказанного отчаяния, посреди варварского пиршества одолевших храм разума дикарей. Одурманенные, безрассудные, окровавленные люди начнут параноидальные танцы по всей планете, и это обозначит преддверие пира.
Они. Огромный, шумный зал с мягкими, удобными креслами из человечьей кожи, заполненный до краёв чинной публикой, поедателями несбыточных надежд слепо верящих. Сверкающие блеском дорогих, фамильных перстней и бриллиантовых колье, лоснящиеся внешним шиком небожители города миллиона башен. Помазанная публика набитая рыбьей требухой, работники месяца на скотобойне мирозданья.
Они герои, спасители, сказочники, потешный люд, всенародно любимые и почитаемые, злыдни внутри, а на людях святы. Аплодисменты перетекают в бурные овации. Красивое действо, крики браво и бис. Представление сыграно, густеет бутафорная кровь, запах гниения заполняет зал, в котором гаснет свет, и загораются голодные, пугающие глаза не человеческой природы. Они голодны, они предвкушают.
Финал, звезда на сцене, снова яркий свет. Бутафорный склеп, лучи зари пластмассового солнца, союз сердец крысиного короля и жабы. Кульминация. Эпичное время, хронология всего изысканного и утончённого, эпоха куртуазных палачей. Смолкает речь, и струны умолкают.
Они рукоплещут трупу, смердящему живому мертвецу, играющему роль пророка, чтобы на сцену после взошел еще один мертвец. Он будет весь в белом с парчой слащавой в глазах, полон близорукостью чистых помыслов и гаденькой сущностью благих намерений.
Одинокое существо из праха слезливо ранимое, ратное на сцене, да потешное в толпе. Блеющий баран с арфой в потных ручонках, потасканный розовощекий ангелочек с дымящей жопой в саже. Его голосок сладок и вкрадчив, он находит отклик в сердце каждого из нас.
Чего томиться временем словесного поноса? Даешь банкет лихой в кресте и молохе. Гонят люд обманутый, в пар кущей райских, пахнущий специями и превращают в человечину освежеванную. Работа адской кухни кипит, они готовят угощения из нас и подают на стол, для публики взыскательной и властной, а крохи и объедки после сиротам дадут, проплатят черти службу в церкви. Прощенье велико и глубоко. Растет как на дрожжах в нас нищета, убогость мысли, чтоб без сомнений ели мы таких же нищих.
Овации нарастают, напоминая фанатичное буйство, ослеплённой, хриплой веры в белом по тексту празднике. Сухие костяшки пальцев и вставные волчьи челюсти, стучат требовательно, как и миллионы лет назад, провокаторы святые и информаторы мученики требуют иконостас от бога, чтоб стричь дивиденды. Лампадка горит в темноте и человек исчезает в поклонах.
Дряхлые старухи до омерзения изувеченные гримом счастья и молодости, морщинистые тушки тел обвислые груди, пудра и песок. Чавкают воздух напомаженными рыбьими губами. Предвкушение, пикантная острота потакания собственным желаниям, страстям.
Не терпится им в собственность заполучить мальчика молодого с трепещущей воробьиною душою. Насладится сполна, а после сожрать, запачкав рожу теплою кровью. Досыта и всласть, мечта становится трапезой. Ты так настойчиво ищешь счастья, готовясь, стать деликатесом мечты. И счастлив тот, кого едят, день ото дня, какая прекрасная жертвенность.
Юные девочки, опороченные пошлой невинностью макияжа, дают представление, разводят ноги в стороны, веселое кабаре и страстный канкан, праздное общество в их празднике все дозволено. Взрослое вожделение перетекает в дорогие подарки. Любовь сифилитика, вываленный праздничный фаллос в отражении зеркал потеет любовь, черствеет душа, но это шоу, тут все лгут за гонорары.
У нас нет матерей, нет отцов, остались только родители. Мы зачаты без больничного осмотра, наше появление пугает своей непорочной чистотой. Мы есть отверженные в своём же мире. Нас от младых ногтей помойка ждет, в лучшем же случае ещё живыми сливают в мясорубку войны. Ты должен Родине, вернее мрази той, что от ее лица вещает. Родится пушечным мясом, жить, как собранный узелок подношения. Мы вопим в темноте, заражаясь надуманными страхами.
Они привьют мечту о сучьей продаже, убедят потерять лицо в отражении зеркала, принудят добровольно стать универсально полезным, чтоб легче было им жевать и превращать в объедки. Вновь новый ты, наслаждайся, в бесполой своре изувеченных существ, ты растворишься, словно капля в море. Они надувают мирозданье, считая себя законодателями и проповедниками будущего. Вера превращается в отрицание окружающего. Остается ненависть и одержимость насилием.
Праздник иллюзорной жизни гремит набатным боем колокола, перемалывая века кровавыми войнами страстей, идей, вождей, нет спокойствия, резонирует голова. Читаю газету, не помня дня вчерашнего, руки пишут иную историю с чужих, властных слов.
Мирное утро и падают бомбы, я улыбчив, покупаю кофе, обхожу разорванные в клочья трупы, чтоб не запачкать туфли и брюки. Каждодневная правда, исполненная реальности всего происходящего, после включают официальное время и картинка меняется. Даже мне волшебнику трудно вспомнить настоящую картину этого дня. Доброе утро планета!
Каков же мир за той дырявой ширмой ленты новостной? Близорукость трущихся тел на соседней койке в поту и злобе породить любовь на зависть массам обделенных. Глупцы красноречивы и убедительны воры, над миром восходит солнце дурака, он деятелен, а бог ленив.
Огромная всепожирающая мутная рвота лжи расползается, поглощая людей и континенты. Она везде, в дырах от пуль и криках о помощи, а все идут поступательно вперёд вслед за солнцем. Доверчивые привилегированные идиоты, рожденные для войны, сумасшествия и слез в нищете.
Но полно о мире, где праздника нет. Вот высокое небо сотый этаж, зал благоухающий раем. Здесь создатель прислуга, расторопен, услужлив и обходителен. Шумит эпоха голосами пьяными, их маскарад богат, там разливают вино истины и тащат купленные души в ад, чтоб утром блеяньем дрожащим, искупленья опохмелом попросить.
Они мертвецы, что насмехаются над живыми шутами. Их праздник притягательная фальшь, она разрастается залпами фейерверков, ее становится ещё больше и спрос возрастает. В огонь, вспыхнуть единожды, превратить судьбу в искры, жизнь в пепел под ногами потомков.
Объедки тел на столах, параноидальные танцы. Обглоданные ноги танцовщиц, хруст костей, аплодисменты. Мытая нагота, павлиньи перья в заду, из промежья медового лезет подслеповатый бастард, ударится об пол и станет мерзавцем. Минута от роду, а послушай, о чем говорит, как тащит мир в бездонные карманы. Слова гремят, слова звенят и превращаются в монеты золотые, он щедр в грабеже, возвышен в дележе, и не брезглив в убийстве.
О темные углы, где тискают любовь, ища взаимность, чтоб пристроить орган в орган, забыв про пол, темнота скрывает все. И даже в сутане черной человек продажный, заложенным в ломбард крестом, прощает с молитвой напутствия под всенощную мессу, кровавый выкидыш современности, мусоля полученный куш и место на кон. Картинка снята, мы идем, чтоб не запачкать сапог, день позабыт и прожит.
Люди топчут человека, бьют по морде, чтоб распять, эти эпилептичные припадки в пыли на брусчатке, развеселая реэволюция, чья-то близкая смерть, билет в твою лучшую жизнь. Они обманываются и врут, безбожная ложь становится бескомпромиссной правотой. Всё продается, не зная меры и границ. Эпатированная утончённость разлагающегося мозга вызывает рвотный рефлекс, и это подхватят, облагородят цитатами, комментариями, впишут в историю с картинками для детей. Убил в себе Каина теперь бегу.
А у подножия Олимпа, за всеми голгофами и ширмами, раздаются пьяные маты и удары в лицо. Танцы в клубах пыли, копеечные шлюхи начинают дешёвую рождественскую распродажу общественной манды, и в радости сходишь с ума. Истеричные интонации, спазмы пересохшего горла, водка и разбитые губы в кровь. Сплюнул лишние зубы, воспрял духом, за любовь получил.
Кровь молодая пропивается под слащавые голоски мёртвых с иглы коллекционных мотыльков, выгорает нутро, питая голодное пламя и вот всенародная любовь как солнце восходит. Визжит от радости народ, стонет толпа от интимных секретов с придыханием томным. Голый зад, сияющий символ, довольные лица пускают слюни и нет места в овациях крику. Дымит сигарета, полутемная кухня, зрелище, хлеб и вино на столе. Они еще далеки.
Питая надежду, уйду на войну и первым в атаку, чтобы первым пулю поймать. Первым назло Сатане воскреснуть в окопе, или первым средь птичьего гама заткнуться, податься в кабак и заснуть, как загулявший святой за барною стойкой. Нет ответов в безграмотных уроках безответственных учителей и кормчих.
Мою любовь чистую изгадили больные люди с не здоровой фантазией. Моя вера поставлена в угол расстрельный в ожидании чуда. Моя жизнь, слепая чернуха в череде душевных проповедей о пользе дурака другому дураку. Я ухожу в одиночестве, хмурым утром после грозы, обезумевший воин в выжженном поле, без крови и поражения.
Рука костлявая нащупывает вену, оживляя поток попорченной крови в остывшем до воскрешения теле, и придет огонь с другим названием, и разум размажет все видения грязным пятном на загаженном мухами стекле. Они рукоплещут, и танцы продолжатся, за дырявою ширмой на грязном матрасе, в муках, поту и запахе мочи, сплевывая рвоту, отплясывать и множиться до гробовой доски.
Нет надежды на веру, а веры в любовь, параноидальные танцы, рожи кривые далее город бесконечных утроб. Падает занавес ожидание чуда в конце, опустела сцена, и зал опустел. Они ушли, оставив темноту, их жутких глаз уже не видно. Мяучит рядом черный кот и мокрый снег в чернильном небе без луны и звезд, слегка вальсирует и кружит, исчезая в темноте реки, где жизнь течет и годы утекают.
Потанцуем, рука об руку, отмеряя шаркающими шагами пространство и время, кружа, вальсируя, чтоб голова остыла и в путь.