– Поздно в этом году зацвела, родная. Уж так ждала тебя, боялась не доживу, – сухонькая старушка в потёртой мастерке с эмблемой «adidas» и длинной суконной юбке, из-под которой выглядывают заправленные в вязаные носки спортивные брюки, привстав на цыпочки, срывает гроздь сирени.
Большой лохматый сиреневый куст покорно опускает ветки навстречу ласковому голосу и красным натруженным рукам.
В комнате прохладно и сумрачно: маленькие оконца, заставленные геранью, неохотно пропускают солнечный свет. В красном углу – икона, украшенная рушником «набожником». На стенах в рамочках, на полке под старым телевизором, на трёхстворчатом шифоньере с поцарапанным зеркалом, на огромных подушках, уложенных горкой на узкой, почти детской постели – рушники, салфетки, накидки, вышитые гладью, крестиком, бисером. Кукарекают на вышивках красные петухи, расцветают невиданные цветы…
Старушка ставит на стол, покрытый льняной скатертью, кувшин с букетом сирени, присаживается рядом:
– Вот и праздник.
***
Валерьяновка – деревенька небольшая, но бойкая. Выросла она на холмах, и неширокая асфальтированная дорога, пересекающая деревню, то круто забирает вниз, то ползёт наверх. По обочинам дороги цветут одуванчики, хозяйки выставляют на лавках, табуретах снедь с огорода и мёд для продажи. Валерьяновский мёд известен не только в ближайших райцентрах, но и в столице. А ещё Валерьяновка славится сиренью. Нигде больше по весне не плывёт такой насыщенный аромат, не кружит голову разных оттенков лиловый цвет… Кусты сирени выглядывают из-за высоких заборов и покосившихся плетней. Гнездо аиста на столбе, трёхметровый деревянный поклонный крест да тёмно-фиолетовые гроздья махровой сирени встречают проезжающих на въезде в деревне, а белая сирень, посаженная вдоль невысокой оградки деревенского погоста, провожает при выезде.
– Герасимовна, куда коня навострила? К Людке, небось?
Высокий худой мужчина в солдатских берцах, камуфляжных брюках, такой же куртке и смешной вязаной шапочке с помпоном на голове, отложив косу, направляется навстречу немолодой женщине на велосипеде.
Наездница останавливается, поправляет закрученный тюрбаном на голове видавший виды шёлковый шарф:
– Неужто помнишь? Её уже сто лет не Людкой, а Людмилой Романовной кличут, –голос сердитый, хотя морщинки-лучики возле глаз таят улыбку.
– Да я про Романовну и не знал никогда, – собеседник отворачивается, чешет заросшую небритую щёку, покрытую морщинами. – Ладно, ты это… Передай: здоровья, мол, желает…
– Передам, – улыбается. – Шапочка у тебя классная.
– Так… Вероника, средняя Верина связала. Приходится носить.
– Слышала, взял за себя. У Веры-то девять их – мал мала меньше. Справляешься?
Мужчина пожимает плечами:
– Вдвоём легче, а одной – куда ей… Вот, видишь, завёл хозяйство, – кивает в сторону пасущихся на лугу коз. – Это они сейчас делают вид, что смирные. А вредные – не приведи господь. Глаз да глаз нужен…
***
– Тук-тук, есть кто дома?
– Машка! Подруга моя единственная.
У двух весьма пожилых женщин удивительно молодые голоса. Они обнимаются на крылечке, придирчиво рассматривая друг друга.
– Мои-то не смогли выбраться, – старушка в мастерке огорчённо машет рукой. – Ксюша сказала: через две недели отпуск, тогда и приедет, Стёпку привезёт, а сегодня – никак. Зато ты мне такой подарок… Я-то и не ждала, но кое-что приготовила. Что ни говори, юбилей всё-таки…
– Тсс… Никому не говори, сколько стукнуло. Сорок, и ни днём больше.
– Это ты у нас молодайка, – улыбается Людмила Романовна, показывая неровные, зато все свои, зубы. – И одета по-городскому: брюки, свитер… Не прихватило ветерком на велосипеде?
– Нет. Я же не торопилась… Такая красота кругом. Рапс желтеет, ёлки молодыми салатовыми побегами хвалятся, буслы* летают, никого не боятся… А ты, я смотрю, спортсменкой стала? В фирменном «адидасе» ходишь.
– Да это Ксюша Стёпину привезла, говорит: вырос уже… После внука – вроде и тепло его сохранилось, и греет больше.
– Понимаю, – кивает бывшая Машка, давно откликающаяся на Герасимовну. – Держи подарок.
Надев очки, Романовна долго рассматривает привезённые нитки для вышивания: однотонные мулине, меланж… Гладит мотки, пробует нить на толщину, на прочность…
– Я-то уж думала заканчивать с вышивкой, глазами слаба стала, но теперь не устою… Знаешь, всё мечтаю сирень вышить…
– По дороге к тебе Андрея встретила. Просил поздравить, здоровья пожелать…
Подруги не спеша пьют чай. Стол уставлен пирожками с картошкой, капустой, яблоками.
– Вкусно-то как…
– Да ладно. Твои пироги с черёмухой – не уступят, – Романовна тихонько вздыхает. – Знаешь, Машка, я ведь своего Степана любила. Теперь как назад оглянешься, не так много нам судьба выделила: всего-то пятнадцать годков из длинной жизни. И жили мы со Стёпой душа в душу... А все же... смеяться будешь: как сирень цветёт, так Андрея и вспоминаю…
В наступившей тишине слышно, как громко тикают большие настенные часы.
– Помнишь, в выпускном классе литературу у нас вела… строгая такая учительница… Стефания Казимировна, кажется.
– Конечно, помню. Она и сейчас в Валерьяновке живёт. Девяносто два, а стихи до сих пор наизусть читает.
– Вот-вот… Она тогда тоже стихи читала. Забыла автора, но что-то про вуали, качели… И ещё была там строчка: «глубокий обморок сирени»…
Герасимовна кивает головой. Она и сама, в бытность учительницей, читала школьникам стихи Мандельштама. Да и как, живя в Валентиновке, не вспомнить строчки:
«Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст как струпья положил».
– Не знаю, как сейчас, уже лет двадцать со своего хутора не выбиралась, но, в молодости нашей, помнишь, рядом со школой, кусты сирени к самой речке спускались. И кто-то там качели приладил… Вот, после последнего экзамена, – немолодая женщина медлит, крутит в руках чайную ложечку, смущается как девчонка, – докатались мы с Андреем на качелях до того, что ещё чуть-чуть… Так у меня это и совпало: те стихи, да наши объятия и поцелуи. Теперь-то смешно, а тогда казалось: захлебнёмся от счастья, и обморока обоим не миновать… На следующий день Андрея в армию забрали, он же переросток был, в летний призыв попал. А меня мать в доме заперла: дескать, распутница, ночью поздно вернулась, и опять куда-то рвётся подолом мести… Я в окошко-то сиганула, побежала со своего хутора в Валерьяновку… Всю жизнь помню, как бежала, падала, вставала... Только всё равно не успела, увёз отец Андрея в военкомат… А после армии он в городе остался, больше и не встречались…
«Тик-так» стучат часы. Молчат подруги.
– Чаю-то ещё налить? – неловко улыбается юбилярша. – Заговорила я тебя, Машка. В старости, в одиночестве чего не навспоминаешь… Песня такая была в наше время, уж очень душевная:
«Между пальцами года
Просочились - вот беда…», – да какая же это беда, Машка? Дети живы-здоровы, пусть счастливы будут… Андрей-то, говоришь, в Валерьяновку вернулся?
– Жена у него умерла. Квартиру сыну оставил, а сам – в деревню, на жене двоюродного брата женился. Она несколько лет с девятью детьми вдовствовала… Теперь вдвоём растят.
– Светлый он человек…
Обратно Герасимовна ехала не спеша, повторяя про себя:
«Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени…
……………………………
Он понял масла густоту, -
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту…»
Раскидистые деревья смыкали над лесной тропинкой кроны, образуя зелёный туннель. В конце туннеля светилось на солнце поле, дальше опять стеной возвышался лес, и, казалось, сами слетали с губ слова:
«…Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом сумрачном развале
Уже хозяйничает шмель».
«Недомалёваны вуали», – усмехается велосипедистка.
* аисты