Нация Книга первая. Часть треья. Глава VII, VIII,

 

                Глава VII

На следующий день (уже с утра!) Егор и Наталья были в НИИ эндокринологии, что на улице Вышгородской. Их ранний визит обуславливался только одним желанием: скорей увидеть дочку и узнать, по возможности, от врачей всё, что касается её здоровья и пребывания в институтской клинике.

Нельзя сказать, что у них было совсем плохое настроение, нет, хотя неизвестность и отсутствие какой-либо информации по этому поводу навевали разные отрицательные мысли, с чем было трудно смириться.

Правда, были и положительные эмоции… и касались они, в первую очередь, взаимоотношения супругов… Во всяком случае, глаза Натальи светились с самого утра и передавали какую-то глубокую удовлетворённость… словно она нашла (за это короткое время!) то, что давно искала. Была ли это любовь, общение или что-то иное – трудно было сказать. Было лишь заметно, что она не имела к Егору никаких
холодных слов и прочих претензий в своём сердце. Чувствовалось, что она живёт и дышит прежней семейной жизнью, подчиняясь, правда, на этот раз каким-то «новым» правилам, известным только ей.

По пути в НИИ Егор успел даже купить в киоске «Союзпечать» газету «Правда», причём последний номер, ещё свеженькую… Как он выразился: «С пылу с жару». Это обстоятельство ему очень понравилось, как и то, что газета пахла ещё свежей
типографской краской. А этот факт вызывал у него всегда крайнюю степень удовольствия – он будто вторгался в новую обитающую там жизнь, чувствуя себя соучастником какого-то большого исторического процесса. Хотя и был немного расстроен за все последние дни газетной неправдой. Её, как он говорил, «неожиданным падением».

Несмотря на ранний субботний день, народу в институте было не очень много. Но даже те, что были, суетливо торопили себя во всём, удовлетворяя, если можно так выразиться, свои желания и заботы. Иногда трудно было разобраться, где врачи,
где больные, а где навещающие – все куда-то торопились, все были чем-то озабочены и взволнованы. Впрочем, это состояние людей вовсе не интересовало Егора и Наталью. За всем этим они наблюдали так, от нечего делать, хотя какое-то впечатление у них всё же оставалось… Их задача в этот момент была куда важнее: увидеть дочку и узнать из уст лечащих врачей как можно больше о её здоровье.

Первое, с чем они сразу столкнулись, было то, что никаких списков больных вывешено не было (как этого требуют Правила внутреннего распорядка…), так что им предстояло выяснить(через администратора приёмного отделения)одно обстоятельство: в какой палате находится Лиза Сомова? Но это ещё не всё. Нужно было пройти через пост дозиметрического контроля радиоактивного наблюдения (пост установили буквально на днях).

К такому «нововведению» Егор уже привык, и это мало его огорчало.

«Сейчас это стало повсеместным правилом, – спокойно подумал он, не придавая этому факту особого значения, – того требует чрезвычайная обстановка, а как иначе!» – заключил он для себя.

Дозвонившись до врача, Наталья узнала (к общей радости), что состояние дочери нормальное и не вызывает никаких опасений.

– Когда можно будет увидеть ребёнка и пообщаться? – спросила она по телефону…
Выслушав терпеливо ответ врача, она тут же передала его Егору:
– Представляешь, сказали: «Хоть сейчас» – нужно только подняться в детское отделение, – сказала она с нескрываемой радостью.
– Это же хорошо!
– Конечно хорошо!

Обменявшись взаимными эмоциями, Егор уверенно направился к посту, мысленно представляя встречу с дочкой – так он по ней соскучился.

«Дело за малым!», – с каким-то нескрываемым воодушевлением подумал он, глядя на дозиметриста.

Наталья в это время шла рядом, находясь ещё под впечатлением от разговора с лечащим доктором. Видимо, от этого она глядела на мужа с какой-то невероятной теплотой, спокойствием и уважением. Возможно, что и двухнедельное отсутствие мужа
дало о себе знать, если ей хотелось не только видеть этого человека, глубоко понимать, любить, но и подчиняться всяческому его желанию… Не заметить этого отношения Егор не мог. В эти минуты он видел в её голубых, искрящихся глазах что-то необыкновенное, похожее, как ему показалось, на расположение духа, то, чего давно не приходилось ему видеть, ощущать. Словно она приближалась к какой-то наивысшей истине, чтобы сказать или даже крикнуть ему: «Знай, чтобы ни случилось, я всегда буду рядом с тобой!» Он понял, что уловил в глазах жены тот момент, когда её слова, мысли были совсем рядом с ним, рождая в ней какое-то новое
состояние души, где отводилось место не только её положительным эмоциям, но и счастью, любви, сердечной теплоте, терпению и пониманию.

– Гражданин, у вас завышены показатели… – глядя на прибор, строго сказал Егору невысокого роста, черноволосый, лет тридцати мужчина в военной форме. – С таким завышенным излучением, извините, пропустить вас в клинику не имеем права. Отойдите в сторонку…
– Странно, – проговорил Егор, делая вид, что ничего не понимает. – Может, у вас прибор…
– Прибор в норме...
– Ну мало ли…
– Хорошо, – спокойно проговорил военный, – давайте обнулим, попробуем ещё раз – вот видите: показатели одни и те же…

Егор ещё раз посмотрел на радиометрический прибор с широким диапазоном шкал измерений (таких точных приборов на станции у них не было), позволяющий оперативно определять характер и степень внешнего и внутреннего облучения с высокой точностью. В данном случае прибор показывал цифру, о которой Егор не мог и думать, поскольку она была значительно выше предела годовой дозы облучения.

«Этого мне только не хватало, – не то с испугом, не то с большим огорчением подумал он. – Хватить такую дозу за какие-то две недели, ого! А что же будет дальше?! На станции, когда измеряли, было значительно меньше… в допустимых нормах, а тут… странно. Очень странно».

– А вы, извините, в какое отделение идёте?
– В детское, – тут же, глядя в глаза дозиметристу, с надеждой ответил Егор.

Военный успел заметить в этих бесстрашных, как ему показалось, глазах что-то умоляющее, глубинное, несущее в себе не то грусть, не то какую-то особую заботу о ком-то.

– К сожалению, пропустить не могу. Извините. Пожалуйста, отойдите в сторону, – по-уставному строго проговорил военный.

В этот момент Егору совсем не хотелось докучливо доказывать этому подневольному человеку свою «правоту», да и глупо было бы это делать, поскольку факт соответствовал истине, а значит, правда была на его стороне. А спорить с собственной совестью он не то чтобы не хотел – не имел права. К тому же это не было для него какой-то неожиданностью, он прекрасно понимал, что «фон» присутствует – это элементарная «физика», поскольку не только одежда, но и сам организм способен накапливать радиацию в виде радионуклидов, оседающих во внутренних тканях организма, и, естественно, они «фонят», создавая угрозу (в той или иной степени) окружающим. Но больше всего его угнетало то обстоятельство, что он был бессилен что-либо сделать в этой ситуации. Чувство беспомощности в этот момент больно терзало и мучило его, наводя на разные мысли. В эти минуты он сравнил себя с обычной «вещью», которую можно «отодвинуть», просто потому, что она представляет определённую опасность. В этом была – и правда, и какая-то невероятная несправедливость, о которой он никогда даже не помышлял. Но так было на самом деле.

– Что это значит? – непонимающе спросила Наталья, глядя то на мужа, то на дозиметриста.
– Завышенный фон, – нервно сказал Егор, нехотя отводя взгляд от военного.
– А почему?

Егор строго посмотрел на жену, но ничего не сказал. Наталье было достаточно этого взгляда, чтобы понять мужа…

– И как теперь?
– К Лизе придётся идти одной…
– Как одной? Что ты такое говоришь, Егор?! Извините! – обратилась она тут же к дозиметристу, – мы хотели вместе с мужем пройти к дочери…
– Я вас отлично понимаю, – не дав договорить женщине, проговорил военный, – но правила есть правила… извините, сделать ничего не могу. – В это время он посмотрел на прибор: – У вас, кстати, тоже… не так сильно, но есть… вас пропустить можем, – неожиданно заключил солдат.
– Нет, ну подождите, а мужа? Мы же к дочери…
– Гражданка, проходите, не задерживайте других или отойдите в сторону, – вежливо проговорил дозиметрист, посмотрев на неё исподлобья.

Сделав удивлённые глаза и разведя руками (мол, ну как же так?), она прошла пост, временами поглядывая на Егора. Даже визуально, на расстоянии, она ждала от него какого-то решения, учитывая тот факт, что он всегда умел уладить любые возникшие
недоразумения. В этой ситуации она всё ещё надеялась на чудо, которое стало бы для них не только мерой удовлетворения, но и смирения перед обстоятельствами.
В это время к дозиметристу подошёл невысокого роста, лысоватый, лет сорока мужчина в чёрном костюме и вежливо спросил:
– Что у вас тут за вопросы?
– У мужчины завышен радиационный фон, – коротко, по-военному проговорил дозиметрист, – но они хотят…
– Всё нормально… извините, – глядя на мужчину, проговорил Егор, – ничего страшного. Мы всё уже выяснили...

Оценив обстановку и смерив взглядом подозрительных посетителей, мужчина молча отошёл в сторону, продолжая наблюдать за происходящим.

Наталья стояла и смотрела на мужа уже издалека… Было видно, что она сильно переживает за Егора, ему даже показалось, что у неё появились слёзы, нет, они не бежали по щекам, но в глазах её было что-то сочувствующее и щемящее, что заставляло его думать и переживать. Стоя перед постом, Егор всячески пытался смягчить ситуацию, но не словами, а тем, что объяснял ей пальцами рук, что ничего страшного не произошло и что всё хорошо…Это «чудачество» у него плохо получалось, причём в один из таких моментов у Натальи это вызвало даже усмешку, но в этой усмешке было больше сожаления, чем какого-то веселья.

Выйдя из НИИ, Егор не знал, что делать и как поступить в этой ситуации. Нельзя сказать, что его настроение было совсем плохое, нет, но и хорошего в нём было мало. Он прекрасно понимал, что сейчас ему надо прийти в себя и успокоиться. Понимая одно: в жизни бывает всякое. Походив по тротуару вдоль больничных корпусов, не то от огорчения, не то от усталости он присел на одной из скамеек, что была к нему ближе всех.

«Вот ведь как бывает, – с огорчением подумал он, развивая и дальше свою мысль. – Не ждёшь вроде никаких неожиданностей, а они – раз, тут как тут… А я ведь так ждал этой встречи с дочкой… Очень хотелось её обнять, прикоснуться к ней всем сердцем, всей душой, раствориться в ней до конца – как капля росы в небесной лазури, ощутить аромат божественности, увидеть её глаза, улыбку, услышать
детский голосок – нет, как всё же многое она для меня значит! Убеждён: никто и ничто не даст мне такую возвышенную радость, любовь и счастье, как дочка! Но, к сожалению, не повезло... но что делать? Может, это и к лучшему: мало ли как повлияет на неё этот самый «фон». С этой «болью» мы постараемся справиться оба – и она, и я; главное, чтобы не покидала надежда».

Он сидел и думал, перебирая в мыслях разные темы и вопросы, а их было ой как много: работа, непонятная ситуация с жильём, санаторий, болезнь Лизы – всё это, так или иначе, тревожило его, навевая разные мысли. Вспомнил он и про родителей,
причём не в последнюю очередь.

«Но что тут поделаешь, – с какой-то тяжёлой грустью подумал он, чувствуя неприятные и болезненные переживания. – Я сам выбирал эту профессию, меня никто не тянул, не убеждал к этому, хотя кто знает… «Мирный атом» оказался совсем уж и
не таким мирным, как говорили всегда. Конечно, находясь столько дней на территории станции мне трудно было на что-либо рассчитывать, впрочем, если честно, я об этом и не думал. И, потом, что бы я смог изменить в этой ситуации? Да ничего! Я просто исполнял свои служебные обязанности, и это я делал не один, а вместе со своими коллегами. Да что там говорить… Как бы там ни было, а путёвку мне дали вовремя – вот подлечусь, и всё встанет на свои места – это ведь не впервой».

Размышляя, Егор непроизвольно вглядывался в лица прохожих, где его чувства – моральные, эстетические и интеллектуальные – позволяли ему концентрировать своё сознание на том или ином человеке, его особенностях. Причём не столько пытаясь найти в этом восторг или удивление (хотя присутствовало и это), сколько успокоение, но ничего этого он не ощущал в полной мере, всякая мысль теряла свою
цену, становясь безразличной к его переживаниям. Более того, его вдруг охватило какое-то чувство беспокойства и неуверенности, отсутствие физического и эмоционального благополучия, что было для него не характерно. От этого он стал даже немного нервничать, пытаясь не столько разобраться в этом вопросе, сколько стряхнуть с себя несносные мысли, поскольку они были совершенно не свойственны
ему. Глядя на лица людей, он заметил одну общую для всех черту – растерянность. И не просто растерянность – а какую-то опасливость, страх! То, что ощущал, в принципе, и он в последние дни. Во всяком случае, на лицах людей было видно, что никто не свободен от этого страха. Этот феномен, обусловленный внутренним состоянием от грозящей реальности или предполагаемого бедствия не столько пугал его, сколько настораживал.Зная то, что страх отнимает у человека все способности, какие разум предлагает ему в помощь. В этот самый момент Егор подумал (на своём примере, что произошёл с ним в НИИ) о том, что авария на Чернобыльской атомной станции породила совершенно новый тип людей –«Чернобылец», имя которому «жертва», а не человек, выживший после аварии. И это «клеймо» огорчало его, стесняло, мешало жить, ограничивая свободу движения и действий. Кроме того, он обратил внимание и на тот факт, что людей, идущих в НИИ, становилось всё больше и больше – половина из них были дети. Кто они и откуда – было не разобраться. Подъезжали и скорые… Всё это «движение» затрагивало его, что
называется, за живое.

«За что должны страдать эти люди, особенно дети, – подумал он, – эти невинные беззащитные существа? Ведь их жизнь только начинается… За что им сейчас страдать, мучиться... «заглаживая» ошибки так называемых учёных, которые бросили их на
выживание, на произвол судьбы. Почему люди, наделённые властью, так беспечны, так безответственны в своих действиях?! Если технический прогресс разрушает нравственный порядок жизни, так зачем, спрашивается, нам такой прогресс. По-видимому, прав был тот мудрый человек, что сказал: «Промышленный прогресс совсем не параллелен в истории с прогрессом цивилизации». И, подумав пару минут, проговорил в мыслях: «Наверное, мы поторопились употреблять слово «цивилизация» в широком смысле этого слова, так как поведение людей совершенно не соответствует этой социальной форме движения, обеспечивающей стабильность и способность к саморазвитию. Думаю, претендовать на это значение нам пока ещё рано, поскольку мы всё ещё находимся в пути от дикости и варварства».

Не найдя ответа на поставленные вопросы, он сидел и продолжал смотреть на людей, изучая их жесты, мимику, поведение… Более того, все они казались ему в диковинку. В одно время ему показалось, что люди не замечают того, что он смотрит на
них, изучает, но люди замечали всё – их пристально следящий взгляд он ощущал на себе постоянно. Несмотря на хмурые и печальные лица, Егор отметил в каком-то глубоком изумлении, что в своей простоте люди были очень красивы, причём каждый по-своему. Но этот голос красоты звучал тихо, крадучись, почти незаметно и беззвучно. Чтобы его «услышать», нужно было прислушаться к самому себе, понять, исследовать свои радости и печали. Сказать самому себе, что жизнь, несмотря на все препятствия, представляется огромной радостью. Причём нужно было сказать так, чтобы услышал весь мир, вся Вселенная… Хотелось даже крикнуть… потому что после этих слов, как ему казалось, всё должно было видеться иначе. Глядя на людей, его совершенно не волновал факт того, что у одного был большой нос, а у другого – маленький, или непропорционально маленькие глаза – всё это не играло никакой роли – все люди были привлекательны и наполнены каким-то внутренним обаянием, в этом, как ему казалось, и состояла их прелесть. В какой-то момент он вспомнил слова одного известного художника (фамилию, конечно, не помнил), который сказал: «Красивое лицо надоедает через два дня, а в нестандартном лице красоту можно находить бесконечно». С этим словами художника нельзя было не согласиться. В
эти минуты Егор сравнил себя ни с кем иным – как с «Робинзоном»! (Да, да, я не ошибся в своём определении.) Жажда любоваться и наблюдать за людьми оказалась выше его правил и привычек.

«Самое главное, – определил он для себя, – не показаться при этом слишком наивным, и уж тем более – глупым. Ведь любая прихоть куда причудливей, чем нам кажется».

В какой-то момент у него опять возникли мысли и рассуждения насчёт прогресса, но на этот раз они касались уже медицины...

«Конечно, – размышлял он, – что бы я тут ни думал, чтобы ни говорил – прогресс не остановить, деятельность людей всегда будет направлена на поиски источников мощной энергии, чего бы им этого ни стоило. Другое дело, что учёными, помимо всех
изобретений, должны вестись поиски способов точной ранней диагностики и интенсивного эффективного лечения заболеваний, связанных с искусственной радиацией. Но у нас почему-то всё в урезанном, половинчатом виде. Изобрести атомную станцию у нас ума хватило, а вот защитить человека от её воздействия у нас почему-то желания нет; всё думаем: авось пронесёт! Вот так и живём с этими мыслями, пока жареный петух не клюнет... И, потом, неужели этот «механизм» может стать вершиной цивилизации? Если любое «несознание» может привести к катастрофе. А если это так, то этот «механизм» никогда не станет человечеству не то что спасителем, но даже ориентиром для его светлого будущего, ибо он может «взорваться» в любой момент и разнести вокруг всё в пух и прах. А ведь людям не нужно такое счастье, в том понимании, в каком мы привыкли его называть, – маленькое, сиюминутное; им нужно «большое» счастье, название которому: уверенность в завтрашнем дне – вот что нужно человеку! И нет ничего в жизни дороже этого значения, ибо оно говорит не только о нас – живущих, но и о тех,
кто будет жить после нас, – наших детях и внуках».

Рассуждая, он вспомнил про газету «Правда»… Он тут же просмотрел одну страницу, вторую, третью…

«Ну, наконец-то», – с радостью подумал он, увидев небольшую статью «От Чернобыля до Киева».
«Наши специальные корреспонденты, – начал он читать не спеша, – рассказывают о встрече в Совете Министров Украины.
“В Киев прибыла группа иностранных журналистов, которые 8 и 9 мая знакомились с положением в столице Украины и области. Среди них представители крупнейших информационных агентств, газет, телевидения из социалистических стран и США, Швейцарии и Японии, Италии и Канады, Кувейта и Франции, Финляндии и ФРГ. Им предоставлена возможность встретиться с руководителями республики, учёными; журналисты побывали и в Совете Министров УСССР. Здесь прошла встреча с Председателем Совета Министров Украины А.П. Ляшко, председателем Государственного комитета СССР по гидрометеорологии и контролю природной среды Ю.И. Израэлем,
вице-президентом АМН СССР Л.А. Ильиным, министром здравоохранения УССР А.Е.Романенко.Разговор с журналистами шёл долго, а начался он с такого сообщения:
– Мне только что позвонили с Чернобыля, – сказал А.П. Ляшко, – и передали ситуацию на этот час. Температура в реакторе снизилась до 300 градусов, а это значит, что процесс горения прекратился. Радиационная обстановка улучшается…”»

«Как такое могут писать журналисты… это же
полное незнание ситуации», – подумал Егор, вчитываясь в следующие строки статьи:
«… – Ваши главные заботы сегодня?
– Это – обеспечение безопасности людей, проживающих в зоне вокруг Чернобыльской АЭС, – говорит А.П. Ляшко. – Мы стараемся принять все меры к тому, чтобы оказать максимум помощи потерпевшему населению. Люди с выраженными признаками заболевания немедленно госпитализируются…

Из рассказа Председателя Совета Министров Украины вырисовывалась картина огромной организационной работы, которая сейчас ведётся по ликвидации аварии…
– Начнёт ли станция работать и когда?
– Мы считаем, что ликвидация аварии идёт успешно, – ответил А.П. Ляшко. – Как только будет обеспечена полная безопасность, станция возобновит работу. Я имею в виду, конечно, 1-й, 2-й, 3-й
блоки, а 4-й будет захоронен.
– Какова дальнейшая судьба атомной энергетики в республике?
– Будущее – за атомной энергией…»

Временами, закрыв глаза, Егор отрывался от газеты, чтобы переосмыслить то, что он прочитал: «Нет, но это какой-то бред… полная некомпетенция...»
«… – Сколько людей находится в зоне АЭС?
– На промплощадке сейчас много людей, – говорит вице-президент АМН СССР Л.А. Ильин. – Одни обслуживают первый, второй и третий блоки, другие ликвидируют последствия аварии… Все, кто находится в зоне АЭС, обеспечены средствам индивидуальной защиты. Как председатель Национальной комиссии по радиационной безопасности могу со всей ответственностью сказать, что мы ведём жёсткий контроль, исключающий переоблучение персонала и всех, кто сейчас в Припяти.
– Какова радиационная обстановка в зоне?
– Там не везде радиация одинаковая, – отвечает председатель Государственного комитета СССР по гидрометеорологии и контролю природной среды Ю.А. Израэль. – Но задача состоит в том, чтобы надёжно обеспечить безопасность людей, поэтому они были эвакуированы из зоны. В Киеве – ни разу – подчёркиваю: ни разу! – уровень радиации не приближался к тем значениям, которые угрожали бы здоровью человека.

Встреча в Совете Министров Украины помогла журналистам из многих стран по-новому увидеть события на Чернобыльской АЭС. Они убедились, что борьба с ликвидацией аварии ведётся не только мужественно, но и продуманно…»

– Читаешь? – послышался голос Натальи. – Да, увлёкся, не заметил даже, как ты подошла.

Отложив газету, Егор встал от скамейки и сделал
шаг навстречу…
– Ну, как там Лиза? – спросил он, глядя на жену.
– Давай присядем, голова кругом, – проговорила Наталья, присаживаясь на скамейку.

Глядя на мужа, Наталья не спешила с ответом…

– Ну, что ты молчишь?
– Не знаю, что и говорить. Расстроилась вся…
– Врачи-то что говорят?
– Да что они могут сказать, эти врачи… Они сами ничего толком не знают. Боятся всего… Говорят: анализы неутешительны, нарушена работа щитовидной железы.
– Как же так получилось?!
– Ничего удивительного, – с болью в сердце проговорила Наталья. – У детей она более чувствительна к облучению.
– Всё же облучение…
– Ну, а что ты хотел, сразу было понятно… много ей надо…

Помолчав, она сказала, но уже в большем волнении и со слезами на глазах:
– Представляешь, врачам запретили говорить про этот диагноз и даже упоминать в истории болезни.
– Кто запретил?
– Известно, кто!
– Почему?
– Потому что никто не знает: как и что лечить… она непредсказуема.
– Говори понятней: кто она?
– Я говорю о радиации. Так вот: её сложно выявить, а тем более лечить.Это мне сказала уже доктор, так, по секрету.
– Как-то всё это странно…
– Ничего странного нет: лечить радиацию их не учили. Они даже не знают, как к этому подступиться: нет оборудования, нет лекарств – ничего нет.
– Но у Лизы были проблемы с желудком, насколько я знаю?
– Она нарушает работу всех органов: эндокринной, сердечно-сосудистой, центральной нервной системы, в том числе провоцирует расстройство работы желудка и кишечника. Ну и дальше…
– В смысле?
– Как сказала врач: разрушается целостность структур белка и нуклеиновых кислот, изменяется последовательность ДНК, короче, я всё не запомнила…
– Знаешь, от твоей «лекции» – мурашки по коже.
– У тебя мурашки, а я, наверное, поседела за эти дни…

И через минуту добавила:
– У неё теперь короткая причёска… – сказав это, Наталья заплакала.
– Почему?
– Её подстригли, сказали, что в волосах тоже есть всякие накопления…
– Понятно… Ну, ну, пожалуйста, успокойся… Значит, так надо. Давай всё же доверимся врачам. Они хуже не сделают. Это же очевидно. В конце концов,
они ведь как-то лечат работников станции, у меня ведь тоже был ежегодный медосмотр и прочее…
– Я говорю тебе только то, что сказали мне.
 
Успокоившись, Наталья продолжила:
– Она вроде весёленькая, играет, но глаза такие...
– Какие?
– Помутневшие…

Егор взял её за руку в надежде успокоить. И это получилось.
– В палате ещё пять девочек такого же возраста. Ну, что ещё: кормят вроде хорошо… Да, Лиза спросила про тебя. Я сказала, что ты приедешь, но чуть позже…
– Так, так – не плакать…
– Тяжело…
– Я всё понимаю. Нам обоим надо набраться терпения. Тут слезами не поможешь. Хотя, конечно, своих чувств нам стесняться не надо.

Егор подумал в этот момент о том, что чувства, которые мы испытываем, не всегда могут помочь нашим мыслям, поскольку разум (в эти моменты) утрачивает контроль не только над собой, но и над ситуацией… Будет значительно лучше, если сердце и ум человека – эти два природных баланса – будут состоять в прямом соотношении с глубиной наших чувств.
– Мы, конечно, ещё дома обсудим, но…
– Что обсудим?
– Мне кажется, что тебе нужно ехать в санаторий одному, а я останусь дома. Представь, как мы будем чувствовать себя там, а тебе нужно обязательно ехать – это даже не обсуждается. Хватит нам сегодняшнего случая.
– Ты, конечно, права, но…
– Егор, никаких «но»! Ты прекрасно понимаешь, чем всё это может закончиться.
– Не знаю, что и сказать…
– А ничего и не нужно говорить: у тебя с какого числа путёвка?
– С понедельника…
– С двенадцатого числа, значит. Вот и хорошо!
– о чём-то задумавшись, сказала она, глядя на Егора. (В этом взгляде Егор уловил не только её смирение и покорность, но и желание быть нужной, полезной.) – Родителей подключать к этому делу, я думаю, пока не нужно, – продолжала она, – мама будет переживать очень, да и отец… это он перед тобой любит храбриться, а на самом деле… тише воды, ниже травы.
– Да разве я не знаю…
– Тем более что находиться в клинике ей придётся, наверное, ещё долго – лечение только начинается… Я буду её навещать – это и ей пойдёт на пользу, и мне. Во всяком случае, переживать меньше буду.
– Конечно, ты права: оставлять Лизу одну – не лучший вариант… но…
– Егор, никаких «но». Для неё это будет психологический стресс. Не хватает нам ещё этой травмы. Она хоть девочка и большая, но самостоятельно позаботиться о себе, даже в соблюдении элементарных правил гигиены, вряд ли сможет. Буду ездить,
навещать… И потом: я должна контролировать ситуацию по диагнозу, по анализам; я должна владеть любой другой информацией, касающейся её лечения. Этим я должна ей помогать, понимаешь? Иначе и быть не может, во всяком случае – не должно. А
тебе нужно срочно пройти курс лечения… И это не обсуждается…

На последнем слове Наталья сделала особый акцент:
– С этим делом не шутят.
– Да какие там могут быть шутки.
– Вот-вот, я про это и говорю.

В этот момент Егор прекрасно понимал всю ту ответственность, что лежит на его жене. Да и ему, что уж там говорить, будет не до лечения, если складывается такая ситуация. Но он тоже не здоров, любое проявление глупости с его стороны может нанести ему и всем родным непоправимый вред здоровью. Это обстоятельство, похожее на замкнутый круг, нервировало его как никогда, заставляя идти против своей совести. Но преодоление этого «препятствия» являлось единственным правильным мерилом, против которого, к сожалению, он должен будет настраивать свою внутреннюю честь.

– Другого выхода у тебя нет, – тихо проговорила Наталья, словно услышала мысли мужа. – Пойдём.

Они встали со скамейки и молча, ничего не говоря друг другу, медленно зашагали с территории НИИ, поочерёдно, независимо друг от друга, оглядываясь, надеясь увидеть в многочисленных его окнах образ их дочери. В этот миг Егор подумал о
том, что Лиза должна показаться в одном из окон ангелом (а вот почему – он не знал), но не слабым и больным, а сильным и крепким, не вызванным слабостью плоти. Который вот-вот должен был вылететь им вслед из окна, как из врат небесного сада,
чтобы сказать, но только ему одному, что-то очень важное, то, в чём он так нуждается, может быть, даже сообщить чью-то волю… божественную волю. Но он прекрасно понимал, что это было всего лишь его мысленным «невидимым» творением, желанием, не заключающим в себе ничего такого, что было бы уловимо для его слуха и чувства зрения. Не склоняясь к иллюзиям и разному роду обозначений, он продолжал идти рядом со своей женой, держа её крепко за руку. Оставляя в своих мыслях немного места для какой-то иной, совершенно не знакомой ему надежды…


                Глава VIII


В понедельник 12 мая 1986 года, ближе к вечеру Егор прибыл в санаторий «Жемчужина Кавказа».
Разместившись в спальном корпусе №2, несмотря на усталость (ехал двадцать семь часов в плацкартном вагоне поезда Киев – Ессентуки), он вышел немного прогуляться по территории санатория, где в атмосфере вечерней тишины почувствовал что-то
новое, необъяснимое – была ли это усталость, эмоциональный взрыв, или что-то иное – он не знал. Но он хорошо понимал, где сейчас находится… Глядя на всё вокруг, что его окружало в этот момент, он почему-то вспомнил строки Лермонтова из поэмы «Измаил-Бей», воспевающей свободолюбивый характер и нрав горцев. Причём ему захотелось не просто прочесть, а продекламировать (видимо, так просила душа). Он стоял как заворожённый, глядя куда-то в неведомую даль и восторженно произносил:

Приветствую тебя, Кавказ седой!
…Прекрасен ты, суровый край свободы,
И вы, престолы вечные природы,
Когда, как дым синея, облака
Под вечер к вам летят издалека…

Строки поэмы будоражили его мысли, погружая временами в некое пространство воспоминаний… Егор знал ещё со школьной скамьи, что в поэме автор старается воспроизвести не только дух Кавказа, его природы, но и населяющих его народов, со своими правилами и законами…

Гуляя по вечерней аллее, среди многочисленных
видов деревьев, Егор вспомнил свой отъезд из Киева, пронзительный до боли взгляд Натальи, в котором, как ему показалось, было какое-то мудрое осознание, а вот чем оно было вызвано – безмерной добротой или гневом – он не знал. От этого он чувствовал в себе больше печали, чем радости.

Вспомнил он и их разговор, очень короткий, но какой-то особый, недоговорённый… Более того, в этот момент он отчётливо слышал её голос, в котором было скрыто что-то важное и тайное для него. И вот это «тайное», касающееся их двоих, она почему-то побоялась сказать ему, а может, и не захотела. Возможно, подумал он, это могло бы приблизить его к чему-то иному, более совершенному, что помогло бы пробудить в нём силы, прежде нестройные и дремлющие. А могло ведь случиться и наоборот: от её слов он получил бы что-то такое, что заставило бы его страдать и мучиться. «Получается опять так: всё, что ни делается, – всё к лучшему!» –
заключил он.

Что бы он ни думал, ни предполагал, ответить на все вопросы, так или иначе, он не мог. Это обстоятельство тревожило его душу и не давало ему покоя даже в эти минуты, за сотни километров.

«Конечно, – продолжал он размышлять, выстраивая свои мысли и слова в некой логической последовательности, – житейское искусство требует больших знаний, но даже оно не всегда может помочь в этом деле. Тут нужен не только особый
просвещённый ум и прирождённый вкус, но и участие определённых законов Природы, которые бы могли укреплять эволюцию мужчины и женщины. Исполнение этих законов не только помогает, но и даёт право на крепкий брак, любовь и взаимопонимание». Он вспомнил (читал в каком-то журнале), что согласно греческой мифологии, Орфей, сын
Каллиопы и Аполлона, получил от отца лиру и стал замечательным поэтом и музыкантом. Игра и пение Орфея затрагивало всё живое и неживое. Его музыка очаровывала не только богов, но и укрощала диких зверей, даже реки меняли русло, следуя за ним. Настолько сильны были в нём чувства любви,а значит, присутствие неких сил, способных оказывать воздействие на всё живое. «Очевидно, – продолжал Егор анализировать, – в этой лире мог быть заложен какой-то таинственный смысл, возможно символизирующий человеческое тело, способное производить невидимые космические вибрации, достигающие пределов Вселенной, где, всецело отражаясь, они возвращались бы обратно, но уже с определённым созвучием, излучающие совершенную музыку и гармонию, то есть то, что мы называем положительной энергией, или любовью. Хотя может получиться и так, – сделав гримасу, подумал он, – что звуки и вибрации могут возвращаться и с отрицательной энергией, и тогда возникает дисгармония, являя не настоящую любовь – а ложную. И вот тогда происходит непредвиденное…»

Как бы там ни было и какие бы мысли его ни одолевали, он ко многому был не готов, особенно к тому, чтобы принять невозможное. Мечтая побывать в санатории, Егор всегда следовал если не законам Природы, то законам брака – не один, а всей
семьёй. А пришлось, к сожалению, ехать одному, причём при чудовищных обстоятельствах. И эти переживания всерьёз его затрагивали. Затрагивали его душу… Если перефразировать его состояние с точки зрения греческой мифологии, то энергетическое и вибрационное излучение его тела не достигали Вселенной, а значит, не отражались и не возвращались с положительной энергией. Проще говоря:
отсутствие «музыки» не подкрепляло его, во всяком случае так, как он хотел.

Затем он вспомнил НИИ… то, как не смог попасть к дочери. Вспомнил он и грязный, пропитанный человеческим потом многолюдный железнодорожный вокзал – это вавилонское столпотворение, едва-едва справляющийся с отправкой во все концы страны агрессивно настроенных пассажиров, где никто не хотел хранить молчание, но где каждый боролся всеми силами за своё «законное» место. По сути, он стал не только свидетелем, но и участником того, что составляет всеобщий человеческий удел – безумие толпы. В данном случае это было тем «необходимым» явлением, от которого никто не хотел отказываться при любых обстоятельствах. Моральные принципы были не то что забыты или отложены на время – они были уничтожены. Никто не хотел ничего и никого слушать. Все поступали так, как считали нужным, и
в этом, как они считали, была их правда. Не понимая, что подобная психическая ущербность наносила им непоправимый вред, делая их безответственными и
аморальными, более того, спуская на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации.

«Вот уж истина, – размышляя, подумал Егор, – всякая толпа похожа на море: её может всколыхнуть и лёгкий ветерок, и ураган».

От всего увиденного веяло не только выраженной скорбью, но и какой-то вынашивающейся трагедией, причём не только каждого человека в отдельности, но и в целом – всей этой человеческой массы. (Сомов не подозревал, что невидимые, скрытые явления порождали в людях не только страх, но и надежду, надежду на спасение.) Егор хорошо помнил, что года три назад они с Натальей собирались приехать сюда «дикарями», но не сподобились, не хватило, что называется, духу. Свой отдых они стремились сделать всё же цивилизованным, поэтому всегда рассчитывали на путёвки, определяя в этом вопросе не столько свой вкус и предпочтения,сколько вопрос комфортности – им всё больше хотелось спокойствия и уединённости, и отказываться от этого они не собирались. А вот как раз с этим
«делом» (с путёвками) было не всё так просто. Во всяком случае, достать их именно в этот санаторий было невозможно, разве что по великому блату. Нет, конечно, можно было встать на очередь и ждать – год, другой, третий… и путёвку обязательно бы дали – тут нет вопросов. Но важен был вопрос времени. А пока профсоюзный комитет не церемонился: первыми обслуживались руководители разных уровней и партийные функционеры, а что оставалось – распределяли между остальными. Таковы
были неизменные правила советских людей. Но даже такая «участь» считалась везением. В общем, с приближением летнего периода приходилось биться не за урожай, а за достойный отдых. И всё же, что бы он ни думал, ни гадал, а случай подвернулся. И этим нужно было воспользоваться.

Историю этих мест Егор немного знал, как знал и то, что санаторий расположен в центральной части города Ессентуки, в зоне Верхнего парка, недалеко от железнодорожного вокзала, где он только что был. Гуляя по территории здравницы, он вспоминал, что эти места начали обживать только с конца восемнадцатого века, когда был построен военный редут для охраны южных границ России. Правда, со
временем он был ликвидирован за ненадобностью. Лишь в первой четверти девятнадцатого века (как утверждают историки) в эту местность были переселены 300 казачьих семей. С этого поселения, которое стало называться станицей Ессентукской, и началась история Ессентуков. Как курорт Ессентуки
признали гораздо позже Пятигорска и Железноводска. Открытые в 1811 году минеральные источники почему-то не заинтересовали врачей и посетителей
Кавказских Минеральных Вод. Ессентукскому курорту пришлось ждать 13 лет до того момента, когда уникальные воды наконец-то признали целебными.

Если говорить о названии города, то оно, как утверждают востоковеды, произошло от собственного имени владевшего данной местностью хана Ессентуга: «эс-сен»  — тучный, здоровый, «туг»  — знак, бунчук. Об этом говорят и сохранившиеся до наших
дней названия «Лес Есана», «Поле Есана». Много лет назад в одном из погребальных мавзолеев XIV века на возвышенности левого берега реки Большой Ессентучок был найден хорошо сохранившийся скелет монгола, и, как считают археологи, это захоронение одного из потомков Чингисхана. По легенде,
здесь был похоронен Эсэн – племянник Чингисхана. Правда это или очередной вымысел археологов – никто не знает. Во всяком случае: «Никто не заставляет глухого слышать, а слепого смотреть».

Здравница «Жемчужина Кавказа» была открыта ещё в 1967 году по инициативе и с личным участием Е.П. Славского на базе санатория «50 лет Октября» для реабилитации работников атомной промышленности. Егор был наслышан, что именно здесь, если можно так выразиться, воплощаются в жизнь все достижения медицины в области радиационной терапии, и не только… Короче, это было то самое место, где бы он смог немного подлечиться. Лечебный воздух этих мест и особые процедуры помогали и помогают работникам атомной отрасли не только качественно отдохнуть, но и избавиться от различных эндокринных или гастроэнтерологических болезней. Вечер, хоть и недолгий, прошёл не только под впечатлением от того, что ему пришлось увидеть, но и разных размышлений… Хотя хорошего в них было мало…

Утро следующего дня было безоблачным, тёплым и солнечным, что очень понравилось Егору. Однако он по-прежнему был задумчив и в некоторой степени угрюм. Нельзя сказать, что он плохо спал или ему было что-то некомфортно в номере, нет (хотя
и этот фактор имел место: он с трудом привыкал ко всему новому), он всё ещё не мог смириться с мыслью, что приехал в этот санаторий один. Угрызения совести мучили его и не давали покоя. В эти минуты к нему пришло осознание слабости, выраженное в том, что всё получилось не так, как он того хотел. Это его мучило. Но вместе с тем он понимал, что это был вынужденный шаг, и вот он-то, кстати,
мирил его с совестью. От этого ему было немного легче и спокойнее. Но даже при этих, казалось бы, «решённых» вопросах, его всё равно что-то мучило. Возможно, что это был фактор того, что он был впервые в подобной ситуации. Поэтому смириться с мыслью: «Наташи и Лизы нет рядом» – ему было очень тяжело. Навивание этой грусти, в первую очередь, происходило ещё и оттого, что они никогда не
разлучались, и вот эта «притягательность» давала о себе знать. Но что ему было делать, если обстоятельства сложились таким образом и выбора у него не было. К тому же он обязан был прислушаться к мнению жены, чтобы воспользоваться тем «значением», которое приносило пользу его здоровью. А это касалось уже их личной жизни, проигнорировать такое было нельзя. В эти минуты больше всего его огорчал тот факт, что перед отъездом, когда он собирал свои вещи, Наталья обратила пристальное внимание на томик Пушкина, который он укладывал в чемодан вместе с романом Булгакова (к тому же как-то так получилось, что и кружка, и звонок
также оказались на виду).
Он хорошо помнил тот разговор:
– Что так смотришь? – проговорил он, видя её любопытный взгляд.
– Смотрю на книги…
– Ничего удивительного: беру с собой, чтобы почитать...
– А это что? – спросила она, заострив всё своё внимание на фарфоровой кружке и стареньком дверном звонке.
– Как что? Кружка! Это же мамин подарок, ты что, забыла?
– Да я не об этом! Я о том, что эти предметы во время эвакуации мы не забирали из квартиры. – Наталья прекрасно это помнила, ведь в их чемодане было не так уж много вещей.

Придумывать «историю» в эту минуту Егор не хотел. Во всяком случае, он не видел для этого каких-либо оснований, так как твёрдо был уверен в своей правоте. Оставив в покое чемодан, он постарался убедить жену, что ничего особенного не
случилось. Но этого ответа ей было недостаточно. С большим нежеланием, под строгим взглядом Натальи, ему пришлось рассказать всю правду... всё то, что с ним приключилось во время посещения квартиры. Была ли эта правда его ошибкой или нет – он не знал. Но говорить полуправду он не умел, да и не хотелось ему этого делать. К тому же он не видел в этом какой-то тайны, а уж тем более своей вины. В конце концов, степень правдивости подсказывала ему его совесть, и тут он ничего сделать не мог. И всё же он понял, что своей правдой причинил боль жене, и это было очевидно. Хотя у него и в мыслях не было ничего подобного. Короче, Наталья не только расстроилась, но и злобно сказала ему в каком-то исступлении, что если он не бережёт себя, то, значит, не дорожит семьёй и дочерью, ну и всякие прочие, «лишние», как это бывает, слова, которые, к слову сказать, он никак не ожидал услышать. Причём сказала она это без всякого умысла – как думала, так и сказала. Выслушав все обвинения своей супруги, его начало даже что-то мучить по этому поводу, во всяком случае, его душа наполнилась не чем иным как чувством вины.

«Всё это вздор, – тут же подумал он про себя, – ничего обидного она не хотела мне сказать, да и не сказала… не надо накручивать то, чего не было. Надо пережить это и всё».

С этими мыслями он пришёл в себя и немного успокоился, так как прекрасно понимал, что это всего лишь эмоции. Хотя, безусловно, и у них есть своя логика и мораль. Суть которой заключалась в том, чтобы он периодически думал своей головой, «не мешая их счастью». Во всяком случае, ему следовало быть осторожным во всём.

– Я не думаю, что я совершил что-то чудовищное, – довольно спокойно сказал он ей, в тот момент, наблюдая за реакцией жены…
– А надо думать, понимаешь, думать в таких ситуациях…

Она говорила ему в эти минуты простые вещи, или, как мы говорим, прописные истины, но не как жена, а как учительница, не столько оберегая его, сколько поучая. И это его немного задевало. Во-первых, он не хотел казаться в её глазах ребёнком, а во-вторых, он не хотел оказаться под тяжестью «надуманного груза». Однако убедить её, что всё это не так, что в его «поступке» не было ничего такого, о чём можно было бы говорить и спорить – было сложно. Да и желания такого в тот момент, если честно, у Егора  не было. Как говорится: «У кольца всё равно не сыщешь конца». К тому же утром он должен уезжать, а оставлять недосказанные слова в такой атмосфере ему не хотелось. Поскольку они будут искать «выхода», работая с двойной, а то и с тройной силой, используя весь вселенский потенциал… В таком случае, как говорится, лучше бросить в человека камнем или чем-то иным, что есть под рукой, чем лишним словом. По крайней мере, от попадания камнем можно излечиться, а вот от слова – никогда. К тому же ему не хотелось говорить каких-то цветистых фраз, а хотелось говорить по существу, настроив себя на разговор, даже самый короткий.

«Правда, в этом тоже есть опасность, – подумал он, – слово за слово – и понеслось…»

И всё же, благодаря какой-то гармонии, внутреннему согласию, а может и подходящим словам, перед сном они всё же нашли в себе силы исключить все противоречащие значения. От этого им стало не просто легче, а как-то счастливее. Наверное, духовное родство оказалось для них всё же сильнее. Во всяком случае, волшебная дверь спальни «постаралась» скрыть до утра от глаз всего человечества их мысли и переживания. Впрочем, кто знает, какой «момент истины» был для них самый желанный и самый захватывающий…

Как бы там ни было, размышлял он, глядя на виды вокруг здравницы, все эти годы супружества они жили с Натальей, если так можно сказать, душа в душу. «А счастья, как известно, без настоящей любви не бывает. Вот и получается: если у них есть
любовь, значит, существует и взаимная привязанность. Останется она такой навсегда или перерастёт, как утверждают психологи, в «сладкую привычку» – время покажет, во всяком случае, сейчас мне их очень не хватает. Оттого, видно, так горько
на душе». И это были не просто его мысли, это было нечто большее, что могло бы внести ясность в их жизнь, во всяком случае, обогатить её чем-то значительным и прекрасным.

«Да, странная всё же эта штука – жизнь!» – продолжал он думать и размышлять. Всего несколько часов назад он видел свою жену, разговаривал с ней, делился какими-то мыслями, надеждами – и вот он уже где-то далеко-далеко, за сотни километров. Вроде и ненадолго уехал, а ощущение непривычное, можно сказать, странное!

И вот эта странность его и настораживала, а чем конкретно – он не знал, даже не мог догадываться.

«Конечно, всё это выглядит довольно глупо и даже нелепо, – говорил он себе в качестве успокоения, – с таким воображением можно зайти далеко, став в определённый момент пленником в оковах. Но это ощущение есть, я его чувствую, поскольку оно вертится в моей голове». Но что должно произойти, важное или неизбежное, – он не знал, поскольку владел лишь чувством, а этого было недостаточно. Тут нужен был разум, а его-то и не хватало ему. А значит, не было той силы, которая могла бы помочь понять то, что происходит, или, во всяком случае, дать ему разумный совет. Но был ещё здравый смысл, способный если не дать совет, то хотя бы вывести на ясную дорогу. Так или иначе, в эту минуту он по-прежнему думал только о семье. Ему казалось, что сейчас, как обычно, он услышит их голоса, разливающийся весёлый смех, увидит улыбки, но волшебная дверь желаний
была закрыта, и это огорчало его как никогда. В эту минуту его окружал только реальный мир людской суеты, со своим инстинктивным здравомыслием и волшебством природы, в бездне которого можно было не только раствориться, но и утонуть.

Главной достопримечательностью этого санатория, конечно, являлось то, что он был в нескольких минутах ходьбы от знаменитой питьевой галереи с «живыми» источниками минеральных вод, такими как «Ессентуки-17», «Ессентуки-4» и «Ессентуки –
Новая». Кроме того, для пациентов достаточно широко применялась специальная сульфидная грязь, добываемая из Тамбуканского озера. Чему особо удивился Егор, так это вечно зелёному парку с тропическими растениями, тому, что у санатория есть своя благоустроенная, зелёная территория в восемь гектаров, где растут больше 50 вековых голубых елей. А всякой растительности было неисчислимое
количество. Собранные в одном месте сосны, липы, каштаны, берёзы, туи, ивы, можжевельник, а также потрясающий запах жасмина, дарили не только приятное ощущение спокойствия, но и наполняли душу незабываемым восторгом единения с природой.

Поначалу Егор поселился в трёхместном номере (согласно путёвке), но уже к вечеру он попросил одноместный. На это предложение администратор сразу нашла много желающих, но предпочла, как понял Егор, тех людей, от которых ей была хорошая выгода.

«Это должно меня меньше всего волновать, – подумал он, открывая ключом номер, – каждый выживает, как умеет».

Номер был небольшой, но уютный и светлый. Слой тюлевых занавесок из муслина сиял белизной, точно яблони в цвету. Воздушные и лёгкие, они казались невидимыми для глаза. Солнце без всякого труда проникало сквозь них, бросая разнообразные
отсветы на все стены. Выстраивая на них какие-то загадочные рисунки, похожие на витражи. Правда, занавески были неудобны тем, что плохо скользили по деревянному карнизу. Нужно было приложить немало усилий, чтобы сдвинуть их в ту или иную
сторону. А в остальном всё было даже неплохо: деревянная кровать, тумбочка, стол, четыре стула и прочее… короче, всё отвечало его потребностям и временным житейским будням. Кроме того, Егор заметил на стене репродукцию известной картины
Карла Брюллова «Последний день Помпеи», которую художник написал в Италии. Привычная для всех ещё со школьных лет картина принимала на этот раз для Егора какое-то новое значение, заставляя его не только думать, но и сопереживать. Глядя
на неё, он стоял и не дышал. Новое прочтение картины его буквально ошеломило. Ведь совсем недавно он пережил что-то подобное… и вот сейчас в нём опять ожил страх катастрофического «извержения»… Глядя на картину, Егор словно слышал женские вопли, детский писк и крик мужчин: одни окликали родителей, другие – жён и детей, пытаясь узнать их по голосам. Но чёрная страшная туча, прорывавшаяся сквозь огненные вспышки и прострелы, не оставляла людям никаких шансов на спасение, накрывая огненным пеплом не только город, но и всё живое…

«Несмотря на трагизм, – подумал он, пристально всматриваясь в сюжет картины, –
герои художника прекрасны внешне и внутренне. Ужас их положения заглушён идеальной красотой персонажей. Художник смягчил для зрителя трагизм их состояния и безысходности».

Он стоял возле картины ещё несколько минут, не в силах сдвинуться с места.

«Украшение комнаты картинами – это, конечно, хорошо, – отходя от репродукции, рассудил наш герой, – но они должны отображать зеркальный, собственный вкус того, кто в ней живёт. Иначе человек чувствует себя погружённым в «не-я».

В этот момент он подумал о том, что короткий срок пребывания в этой комнате не изменит никаких здешних привычек и устоев: всё будет так, как есть. Это лишь усилит голос его жизни, в которой он живёт и мыслит. Ценя в ней, правда, всё очень тонкое и хрупкое. Несмотря на «акклиматизацию», два дня пролетели незаметно. За это время он успел поговорить по телефону с женой,поинтересовавшись тем, как у них дела. Позвонил он и своим родителям в Томск, успокоив их и сообщив, что он в санатории. И что у него всё хорошо.

Четырнадцатого мая внимание всех отдыхающих, впрочем, как и жителей всей страны, было приковано к выступлению по телевидению Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачёва. Этого выступления уже никто не ждал, так как прошло много времени с момента аварии. Все смирились с той мыслью, что всё под контролем
и населению не стоит волноваться, а то, что пишет западная пресса – это ложь и провокация, продолжение холодной войны. В своём «неожиданном» выступлении Горбачёв сказал, что авария «больно затронула советских людей, взволновала международную  общественность».

«Мы впервые реально столкнулись с такой грозной силой, какой является ядерная энергия, вышедшая из-под контроля, – сказал он. – Учитывая чрезвычайный и опасный характер того, что произошло в Чернобыле, Политбюро взяло в свои руки всю организацию работы по быстрейшей ликвидации аварии, ограничению ее последствий».
И хотя слова Горбачёва были сказаны с опозданием, интерес к ним всё же был, в виде очередной «заботы» партии и правительства.

«Первейшей задачей, – отметил в своём выступлении Горбачёв, – является помощь пострадавшим». (Назвал имена двух погибших в момент аварии и упомянул о 299 пострадавших, которым диагностирована лучевая болезнь, семь из которых уже скончались.)

Горбачёв выразил глубокое сочувствие семьям, родственникам погибших, трудовым коллективам, всем, кто пострадал от этой беды, кого постигло личное горе. Кроме того, он говорил о героизме и самоотверженности людей, которые работают с последствиями аварии. Благодарит те страны, которые проявили солидарность.

«Хочу отметить, – сказал он, – участие американских медиков Р. Гейла и П. Тарасаки в лечении больных, – а также поблагодарить деловые круги тех стран, которые быстро откликнулись на нашу просьбу о закупке некоторых видов техники, материалов, медикаментов».

В то же время Горбачёв не оставляет без внимания и политической оценки, и то, как встретили событие в Чернобыле правительства, политические деятели, средства массовой информации некоторых стран НАТО, особенно США.

«Они развернули разнузданную антисоветскую кампанию, – значительно сказал он. – О чём только не говорилось и не писалось в эти дни – о “тысячах жертв”, “братских могилах погибших”, “вымершем Киеве”, о том, что “вся земля Украины отравлена”,
и т.д. и т.п. В общем, мы столкнулись с настоящим нагромождением лжи – самой бессовестной и злопыхательской, и хотя неприятно упоминать обо
всём этом, но надо, – отметил М.С. Горбачёв. – Надо, чтобы международная общественность знала, с чем нам пришлось столкнуться».

Как это ни покажется странным, но Сомову было очень интересно знать, как это выступление приняли жители всей страны (оно транслировалось на все республики), что они говорили, что думали? Какому политическому или социально-психологическому климату оно способствовало? Ведь то, что сказал Горбачёв, было делом не шуточным. Даже атомщики в санатории с трудом понимали, что же произошло на самом деле. Верить в катастрофу вселенского масштаба отказывались почти все. И это не просто слова. Все были убеждены в том, что всё под контролем, что государство сделает всё для того, чтобы ликвидировать эту «незначительную» аварию. Все поверили тому, что было сказано: «Ущерб оказался ограниченным»; «благодаря принятым эффективным мерам сегодня можно сказать – худшее позади».

Дальнейшие дни пребывания в санатории не вызывали у Егора никаких тревог и оживления. Всё было подчинено «распорядку дня», а он, как говорится, не обсуждается и не корректируется. Свободного времени было предостаточно, чтобы не только принимать лечебные процедуры, но заняться чем-то своим, к чему лежит душа. Такими занятиями были чтение и изучение окрестных мест. Газет он практически
не читал, что-то пропала у него к ним всякая охота. Правда, в «Известиях» он всё же прочитал о какой-то начавшейся кампании по борьбе с нетрудовыми доходами, которая на местах понималась как борьба против репетиторов, продавцов цветов, шофёров, подвозивших пассажиров, и продавцов домашнего хлеба в Средней Азии. Но он так и не понял, что это за кампания, подумав при этом: «Человеческая природа остаётся неизменной во все времена, в государстве всегда найдутся люди, которые будут не только что-то запрещать, но и кого-то преследовать. К тому же чиновников хлебом не корми, но только бы что-то им «принять», чтобы затем это «что-то» отменить».

Субботнее утро семнадцатого мая выдалось тёплым и солнечным – всё блистало весенней свежестью. А вот ближе к полудню пошёл дождь. Что примечательно: дождь то начинался, то прекращался, наполняя всю округу не только влажным воздухом, но и живительной влагой лесных ароматов. А их было предостаточно, порой кружилась голова. Открыв окно в своём номере, Егор долго пребывал в весеннем смятении. Вдыхая прохладу свежего воздуха, он смотрел на разбивающиеся об асфальт крупные капли дождя и о чём-то напряжённо думал. Словно он хотел что-то отыскать в труднодоступном месте. Возможно, он думал о выступлении Горбачёва по телевидению, а возможно, что и о доме, – ответить на эти вопросы было очень сложно. Но то, что в его думах присутствовала какая-то глубокая мысль, – было очевидно. Во всяком случае, Егор вспомнил слова одного писателя, который говорил, что человеку нужны три вида общения с людьми: любовь, дружба и чтение книг. «Два вида сразу исключаются, – подумал он, – это любовь и дружба. В любви я неизменен и отдаю предпочтение только своей жене, которой нет, к сожалению, рядом. А что касается дружбы как межличностного
отношения, то и здесь я не нашёл (во всяком случае пока) человека, к которому бы тяготел с высокой степенью близости, которому бы мог доверять, испытывая взаимную привязанность в общих интересах и взглядах. А дурно выбирать в друзья встречного-поперечного, нет – это не в моём стиле. Таким образом, остаётся только чтение», – сказал он себе.

Отойдя от окна, он достал из сумки две книги – Пушкина и Булгакова. Лёг на кровать и стал рассматривать их с таким удивлением, что можно было подумать, что он видит их впервые. В этот самый момент ему стало досадно, можно сказать, стыдно, за то, что он только сейчас взял их в руки, спустя столько дней. Лишая себя не столько удовольствия, любопытства, занимательности – сколько интереса, в который он, как читатель, был давно бы уже втянут, испытывая самые разнообразные чувства. И в первую очередь – душевную полноту. Через неё, кстати, Егор стремился
познать и авторов. Во всяком случае, думая о Пушкине, он взял книгу и сразу открыл страницу, где было одно из любимейших его стихотворений «19 октября».

Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук…

Читал он не спеша, словно смакуя в полном бездействии тела и духа, думая лишь о том, что люди виноваты в судьбе многих поэтов, которые очень часто, как большие корабли, идут ко дну, не выдерживая «человеческого» шторма. «Прозаики в этом
плане, – подумал он, – очевидно, имеют не только толстую кожу, но свинцовые кили – как яхты, которые помогают удерживаться им на плаву даже при сильном ветре, в непогоду». Егор знал ещё со школьной скамьи, что эти строки дружеского послания поэта, который жил в ссылке в Михайловском с августа 1824-го по сентябрь 1826-го, написаны в 1825 году. Священный день лицея – 19 октября – Пушкин отмечал один. Егору нравилось это стихотворение своей простотой и одновременно сложностью, поскольку всё оно было построено на контрастах смыслов, настроений, интонаций и
образов. Пушкин рисует в нём не только гармоничный круг жизни, в котором всему есть место: печалям и радостям, утратам и обретениям, унынию и восторгу, одиночеству и братству, но и смело говорит о высочайших дружеских чувствах, которые связывали крепче морских узлов первых лицеистов.

Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен –
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.

Больше всего Егору нравилась именно эта 7-я строфа (всего в стихотворении их 19, в каждой из которых 8 строк). Поскольку, как ему казалось, она является смысловым центром всего произведения, главной идеей стиха. Томление духа ушло. Поэт, как
соловей, радостно поёт песнь лицею, навеки связавшему всех неизменной дружбой.

Читая Пушкина, Егор удивлялся тому факту, что этот гениальный поэт сошёл почему-то не на Луну, не на другую какую-то планету – а на Землю.

«За что же эта грешная Земля, – думал он в этот момент, – удостоилась такой чести? Удостоилась самого Пушкина! Земля, где только и есть: незнание, жадность, невежество и самоуничтожение. А может, этой чести удостоился русский народ, чтобы хоть как-то привести себя в человеческий вид перед другими цивилизациями, чтобы дивились нам люди из стран дальних; чтобы ближе мы были к абсолютному смыслу Бытия, раздвинув рамки не только тьмы, но и хаоса, сказав при этом всему миру: «Да будет свет!», «Да будет солнце!». К великому сожалению – как и следовало ожидать – поэт ошибся: здесь, на Земле, человек оказался его злейшим врагом. Люди
оказались не готовы признавать за поэтом право быть пророком. Рифмованные строки великого гения не смогли заставить людей мыслить по-иному. Поскольку, как они считали, песнь поэта должна быть свободной и бесплодной, «как ветер», задача
которого, сводится только к одному – веселить людей. Такое суждение людей давало им право оставаться такими, какими они были: «малодушными, коварными,бесстыдными, злыми, неблагодарными», погрязнув в пороках и развлечениях, перестав различать, что по-настоящему является ценным,а что – временным и преходящим. В этот самый момент Егор вспомнил строки из стихотворения «Поэт и толпа», где Поэт говорит толпе: «В разврате каменейте смело, не оживит вас лиры глас!» – и это вовсе не осуждение, а определение людской сущности. Такова печальная история… К великому сожалению, в этой части, какие бы вопросы Егор себе ни задавал – ни на один из них он не мог ответить.

Отложив книгу, он долго ещё лежал с закрытыми глазами и продолжал размышлять...

«Мне кажется, – подумал он, – в каком бы состоянии человек ни находился, жизненные силы легко выдерживают чтение Пушкина в любом количестве – это ли не высший смысл. А может, я в чём-то и ошибаюсь. Впрочем, не знаю».

Затем он спокойно встал и не спеша снова подошёл к окну: весенний дождь по-прежнему не унимался…

«Интересно, – подумал Егор, – какой он на вкус: солёный, пресный или горький?»

В этот момент ему очень хотелось это знать – и вот почему.

«В зависимости от того, какой он есть, – подумал Егор, – дождь может рассказать нам не только о себе, но и что-то интересное, тайное о нас, людях, ведь это так важно!»

Он видел, как капли дождя собирались в небольшие ручейки, а затем текли, быстро заполняя многочисленные трещины в асфальте, поскольку не было того мощного «потока», который бы смог их «собрать и увлечь» в нужное направление. Будучи сами по себе, они не спешили, призывая всех к одному:
«Всё видеть, всё понять, всё знать, всё пережить». Глядя на эту природную жизнь, он подумал: «Рано или поздно дождь заполнит трещины в асфальте, но он никогда не заполнит трещины в человеческих сердцах».

Постояв ещё немного у окна, он подошёл к столу и взял книгу Булгакова «Мастер и Маргарита». Усевшись удобнее на кровати,он привычно открыл книгу на той странице, где лежала знакомая до боли фотография…

«Интересно, в каком возрасте человек может осмыслить этот роман? – задался он странным вопросом, – в возрасте с огромным жизненным опытом или в ранней молодости, когда ещё будет у человека шанс это сделать, читая его хотя бы изредка».

Улыбнувшись, он понял, что это всего лишь вопрос, а значит, он может не иметь ответа.

«Учитывая жесточайшую цензуру, – подумал Егор, – автор сделал своё дело,«спрятав» его в различные одежды русской словесности».

Полистав не спеша страницы, он остановился на том месте, где читал в прошлый раз, подумав при этом: «Даже в её покое испытываешь вожделение».

Стараясь быстрее приобщиться к героям, он читал дальше:
«…И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри…»

«Интересно всё же, – рассуждал в мыслях Егор, – несмотря на то, что Пилат хочет помочь Иешуа, он всё же утверждает смертный приговор. Что это: трусость, угодничество или кабала как пленника властных полномочий? Ведь Га-Ноцри, каким бы он ему ни казался, помогает ему избавиться от боли: открывает, можно сказать, суть истины, человеческое начало… но он думает так: «Закон равен для всех». Возможно, он боится показаться слабым, он боится создать прецедент, который будет ему ещё большей тяжестью. Или же он надеется всё-таки в этом вопросе на местные власти и праздник Пасху, когда можно будет помиловать одного преступника по существующему закону, но Малый Синедрион просит отпустить Вар-раввана… Интересно, что же будет дальше…»

«…Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответит первосвященник, но задача его заключалась в том, чтобы показать, что такой ответ вызывает его изумление.
; Признаюсь, этот ответ меня удивил, ; мягко заговорил прокуратор, ; боюсь, нет ли здесь недоразумения…

Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на права духовной местной власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данном случае налицо явная ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть, конечно, заинтересована. В
самом деле: преступления Вар-раввана и Га-Ноцри совершенно несравнимы по тяжести. Если второй, явно сумасшедший человек, повинен в произнесении нелепых речей, смущавших народ в Ершалаиме и других некоторых местах, то первый отягощён гораздо значительнее. Мало того, что он позволил себе прямые призывы к мятежу, но он ещё убил стража при попытках брать его…
– Вар-равван гораздо опаснее, нежели Га-Ноцри?..

Каифа прямо в глаза посмотрел Пилату и сказал тихим, но твёрдым голосом, что Синедрион внимательно ознакомился с делом и вторично сообщает, что намерен освободить  Вар-раввана.
; Как? Даже после моего ходатайства? ходатайства того, в лице которого говорит римская власть? Первосвященник, повтори в третий раз.
; И в третий раз мы сообщаем, что освобождаем Вар-раввана, ; тихо сказал Каифа…

Всё было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет средства, кроме смерти.

; Хорошо, ; сказал Пилат, ; да будет так…»

Чтобы понять последние строки, Егор прочитал их несколько раз. Хотелось понять, заглянуть в душу, что называется, Пилату, который, поддавшись «надежде», обрёк себя на страшные мучения. Конечно, никакие муки совести его не мучили, поскольку, как он считал, он сделал всё, чтобы спасти Га-ноцри. По этому вопросу он даже ходатайствовал перед исполняющим обязанности президента Синедриона первосвященником иудейским Иосифом Каифой. Но это «ходатайство» не получило по какой-то причине прямого разрешения. В результате чего Пилат идёт на прямой конфликт с Каифой, говоря ему: «Побереги себя, первосвященник».

«… ; Что слышу я, прокуратор? ; гордо и спокойно ответил Каифа, ; ты угрожаешь мне после вынесенного приговора, утверждённого тобою самим? Может ли это быть? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова, прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон?..»

Читая, Егор не всегда понимал смысл прочитанного, все его переживания, волнения, мысли претворялись в напряжённое молчание. Правда, в этом молчании Егора охватывало одно странное ощущение, будто он двигался вместе со временем, с которым у него, как это ни покажется странным, образовывалась духовная связь. Но для понимания всей картины этого было недостаточно. Нужно было вычленить среди «осыпи звёзд» ту самую, что даст ответ на все вопросы – но она была слишком удалена, чтобы её сразу заметить. Священные прозрения нужно было чем-то заслужить у автора. Но чем? Оставаясь затерявшимся путником в огромном мире слов и предложений, он думал, в какой последовательности всё же двигаться, как избежать бездн, чтобы взобраться на вершину человеческих отношений. Не притворяясь и не подбирая слова, Пилат усмотрел в Каифе изменника и предателя, человека, который хочет всячески навредить ему, отпуская человека с более тяжким преступлением.

«… ; Знаю, знаю! ; бесстрашно ответил чернобородый Каифа, и глаза его сверкнули. Он вознёс руку к небу и продолжал: ; Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его бог! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!
; О нет! ; воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось всё легче и легче: не нужно было больше притворяться. Не нужно было подбирать слова. ; Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти… С тяжёлым сознанием, перед многочисленной толпой, Пилат всё же произносит имя счастливца, раскатив букву «р» над молчащим городом:
; Вар-равван!

Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнём уши. В этом огне бушевали рёв, визги, стоны, хохот и свист. Пилат повернулся и пошёл по мосту назад к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек настила под ногами, чтобы не оступиться. Он знал, что теперь у него за спиною на помост градом летят бронзовые монеты, финики, что в воющей толпе люди, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо ; как человек, который уже был в руках смерти, вырвался из этих рук! Как легионеры снимают с него верёвки, невольно причиняя ему жгучую боль в вывихнутых на допросе руках, как он, морщась и охая, всё же улыбается бессмысленной сумасшедшей улыбкой… Закрываясь от пыли рукой и недовольно морща лицо, Пилат двинулся дальше, устремляясь к воротам дворцового сада, а за ним двинулся легат, секретарь и конвой…»

Наполненный не только развитием действия, но и образностью героев, Егор глубоко вздохнул и, положив закладку-фотографию между страниц, спокойно закрыл книгу. Ему хотелось молчать и не о чём не думать. Хотя сотворённый мир автора будоражил его сознание. Он прекрасно понимал, что дело здесь не в мастерстве писателя, не в его таланте – а в его сердце, которому есть что рассказать, не погружаясь в мутные воды художественной выразительности. Окутанный какой-то неведомой тайной и воображением, он жил сам по себе, не нуждаясь в мыслях и чувствах читателя. Оставляя право беспристрастного и проницательного судьи – Времени.

                Глава IХ

                Продолжение следует