Жила-была в одном городе, как городе, одна девочка.
Росла она у мамы ужасно некрасивая – тощая как швабра, "ни жопы, ни сисек", а рост-то, прости хосспади, не у всякого мужика такой рост, и кто тебя, такую нескладёху, замуж-то возьмёт, вся в папашу пошла.
Папаша, впрочем, пошёл тоже и давно, но не очень далеко – жил с новой женой и новыми более лучшими детьми через несколько домов, при встрече сдержано здоровался, иногда останавливал дочь, топающую домой с портфелем или булкой чёрного, строго расспрашиивал: мол, как учишься, маме помогаешь, бег не забросила?
Вкладывался, так сказать, в воспитание.
Ей было шестнадцать, когда слухами принесло, прошелестело про то, что такого-то числа будет городской конкурс красоты.
Школьные красавицы оживились, но быстро завяли – требовался рост от ста семидесяти с чем-то там. Она была выше на спичечный коробок. Самая длинная в классе, "Катька, достань воробушка".
Да ни за что бы она не пошла, где красота, и где она. Подружка по легкоатлетической секции очень хотела, а одна – стеснялась. Ну пожалуйста, ну ради меня, ну мы быстренько, ты побудешь и уйдёшь, да?
Первый этап отбора подруга прошла. Второй – нет. А девочку взяли. Прямо взяли – и взяли.
Дальше было, как она сейчас понимает, смешно, провинциально и неуклюже. В ободранном по тем временам зале районного-заводского ДК они ходили по сцене, осваивали каблуки под предводительством маленькой и злющей преподавательницы танцев, дрыгали ногами на занятиях, как бы сейчас сказали, фитнесом, учились, прости хосспади, визажу – вспомнить смешно.
Как сейчас помнит – одним из заданий было составить букет из небогатого выбора спонсорских цветов, назвать его и посвятить родному городу.
А ещё – дефиле в платьях от выпускниц местного швейно-покроечного училища – из бумаги, из пакетов, из коробок, из верёвок. Красотища.
Награждали в банкетном зале того же ДК. Снимало городское телевидение, вёл главный городской кэвээнщик и тамада, всем вручили мешки городской сувенирки, пакеты конфет и косметики от предприятия-спонсора.
А победительнице – обещанную корону. Нет, не девочке. Выиграла внучка местного бизнесмена, титул вице-мисс получила подружка другого.
Она стала "мисс очарование", что-то типа приза симпатий то ли зрителей, то ли жюри. На сцене было ярко, на банкете – вкусно и неловко, постоянно кто-то обнимал, поворачивался к камере – сейчас вылетит птичка. Она скалилась, пока не свело челюсти.
От конкурса у неё осталась та самая почему-то синяя ленточка "очарования", золотые буквы с которой очень быстро осыпались, и дешёвенький альбом на двадцать четыре ломких прозрачных кармашка – портфолио.
Небольшие, распечатанные в ближайшем "Кодаке" довольно тёмные фотки на невнятном заднике, стандартный альбомный формат: в купальнике, платье, платье из верёвок, с букетом цветов про родной город. С ленточкой через плечо.
Всё.
Шампуни и кремы забрала мама – "пригодится на подарки", конфеты и шоколадки частично сгрызлись под вечерний чай, частично были отнесены в класс – угостить.
Одноклассники не впечатлились ни участием в конкурсе, ни финалом, ни ленточкой: кто тут красивая, все с первого класса знают, а у тебя ноги кривые, мама смотрела, так и сказала.
Ну, ещё за выход в купальнике от кого-то из пожилых учителей прилетело. И про то, где участницы таких конкурсов кончают, когда их убивают в постели какого-нибудь бандита вместе с этим бандитом.
Но жизнь всё равно как-то неуловимо изменилась. Нет, считать себя красавицей она не стала, просто появились новые знакомые, те же девчонки-конкурсантки, их друзья, родственники, педагоги и ведущие конкурса.
Было приятно поздороваться с городской телезвездой в присутствии мамы или подружек и услышать в ответ доброжелательно-узнающее "привет, Катя".
Стало не страшно и не "чужой среди своих" просто созвониться на неделе с девочками с конкурса и дёрнуть в клуб. Тогда городские и даже районные танцы уже назывались "клуб".
И там тоже узнавали, улыбались, охотно заговаривали, знакомили, подвозили до дома, звали приходить ещё.
Мать кричала, запирала, обвиняла и стыдила. Она то плакала, то упрямилась – быть популярной и принятой было хорошо. А среди "этих, которые не ровня, попользуются и выкинут" – тем более.
"Эти" не унижали. Бывало, приставали, бывало – делали весьма конкретные предложения. В её шестнадцать пока хватало обычного "что вы, я не такая, я не могу". В ответ зачастую слышалось даже "молодец, вот таких девок я уважаю, ты прямо нормальная, реально говорю".
Конечно, она скоро в одного из них влюбилась. По тем временам, ей, пожалуй, повезло – он не был ни хулиганом, ни бандитом, ни быковатым бизнесменом-гопником.
Обычный мальчик, чутка за двадцать, щуплый, ниже её ростом, белобрысый, симпатичный, обаятельный. Поздний и единственный сын весьма деловитой дамы, занимавшей оооочень высокий пост на одной из градообразуек.
А ещё, по меркам города и времени, он почти неприлично обеспечен. В лучшем подъезде на лучшем этаже лучшего дома лучшего микрорайона города у него была личная трёхкомнатная квартира. С евроремонтом! Все окна пластиковые! Вся мебель новая, сияющая и дорогущая! Вся-вся! Как в музее! Постель тоже импортная, одеяло огромное! Чёрная блестящая иномарка! Свой бизнес – небольшая торговля чем-то компьютерным. Зато в центре города и под красивой вывеской.
Мама, до школы растившая Катю в общаге, сломалась уже на квартире. Свиданию к третьему дочери было выдвинуто требование: не упусти, дура!
Мама приглашала потенциального зятька на чай, называла строго Мишенькой, восхищалась всем, что он делает. Охотно разрешала ночевать, если сама на даче – отдыхайте, детки, радуйтесь молодости.
За спиной у Мишеньки Катю начали таскать по косметологам (прыщи, у тебя опять прыщи) по тренерам (фигура!), запирали холодильник (после шести, посмотри на свою задницу, будешь жрать – разнесёт).
И где-то за год в основном мамиными стараниями всё ещё школьница Катя переехала к Мише.
Мишина мама, похожая на пожилого злого бегемота неприветливая дама, Катю одобрила: чистенькая, молоденькая, непотасканная, послушная. Вот и слушайся. Будет у вас всё хорошо – поженитесь через несколько лет, главное, соблюдай правила.
Правило первое: не рожать. Миша ещё молодой, ему рано, ему погулять надо, выучиться, на ноги встать. Так что никаких детей! Забеременеешь – сразу звони, сделаем всё в лучшем виде, у хорошего врача, с укольчиком.
А решишь, что ты тут самая умная и ребёнком в брак Мишеньку загонишь – костьми лягу, но с такой шибко продуманной мой сын жить не будет. И на алименты не рассчитывай, бизнес его убыточный, я всё оплачиваю, мальчик пока себя не нашёл, ищет.
Даже не думай! Поживёшь с дитём на три копейки, сама его мне отдашь. Даже не надейся, не такие меня перемудрить пытались.
Правило второе: не позорить. Любая история или скандал, и ноги твоей. Правило третье: слушаться и ничего не скрывать. Я мать, имею право знать, вранья не потерплю. Поняла?
Она поняла. Мишу любила, красивая жизнь с ним рядом казалась сбывшейся мечтой о Золушке, мама в кои-то веки хотела того же, что и дочь, будущая свекровь (а никто не сомневается в скорой свадьбе, у нас же любовь), конечно, не радовала, но в раю не без змея, вот увидит, какой я буду хорошей и наших детишек – поймёт и полюбит.
Они начали жить. Она утром в школу, он, к обеду – на работу. Вечером, чуть ли не каждый день, до глубокой ночи – тусовки, поездки.
Веселье, хохот, молодые, успешные, богатые, на машинах, а поехали на набережную? А поехали!
Шум, смех, выпивка, музыка, возмущённые соседи, послепьяночный бардак в квартире, мишино вечно недовольное "Катя, принеси воды", "Катя, а лимончик", "Катя, а что на завтрак".
Готовить она, честно говоря, не умела. Дома жили небогато, мать к продуктам относилась бережно, поэтому дочь от плиты отгоняла: сожжёшь, испортишь, не трогай, дай я.
За это Миша впервые её и выгнал. Он проснулся, у него головушка бо-бо, он кушать хочет. Жиденького и горяченького! Почему ничего нееееет?! Могу я в своём доме пожрааааать?!
Она вскочила, дёрнула дверцу холодильника, звякнувшего бутылками – яичницу будешь? Нееееет! Не буду! Почему ты не варишь суууп?! Ты ничего умеешь, только жрать и тратить мои деньги, тебе только деньги наши нужны, мама права, пошла вон.
Она стряхнула в сумку косметику: ну и пожалуйста. И пошла в школу. Потом – к маме. Поревела в забыто-родным пахнущий диван. Дождалась матери, хотела жаловаться и сочувствия.
Мать не дождалась конца рассказа. Поняла главное – выгнали, вернули, – с первых слов и набросилась на дочь с кулаками. Рвала волосы, таскала за них по всей кухне, била головой о стену, о белый облупленный бок холодильника, дышала сдавленно, с тяжёлым свистом и то шипела, то визжала.
Тварь. Идиотка. Сука, папашина сука. Никчёмная дылда. Швабра вонючая. Сука, сука. Ноги раздвигать научилась, а мужика нормального удержать не научилась, такого парня чуть не получили, а она даже накормить его не может. Знаешь, сколько возле такого девок в очереди стоит покраше тебя, швабра?!У бедных гордости нет! Тебе что сказали?! Тебе, ****ине долговязой сказали слушаться и не вякать! Сложнно?! Сложно, да?! Вырванные из катиной головы волосы пучками прилипли к грязно-жёлтому линолеуму кухни. Пучок тут, пучок там. Будто ребёнок почеркался.
Через несколько дней за ней приехала мишина мама: собирайся, он там без тебя загулял, это вредно, ты нужна, даже не начинай, завтра в пять за тобой заеду, купим тебе кое-что, тебе понравится, не глупи.
Она вернулась. Мать проводила обещанием прибить, если снова оступится, второй шанс, ты должна, только попробуй мне.
Миша открыл в трусах, заспанный и похмельный, пофиг, что почти вечер. В спальне обнаружилась девица, на кухне – разгром. Девицу вмиг выпроводила мишина мама. Разгром достался Кате.
А, ну да, ей и правда кое-что купили – халатик, брюки, кофточку. А то перед людьми стыдно. К матери поедешь, это тут оставляй, в своём к ней ходи, поняла? Ну и молодец.
Так и жили месяц за месяцем: Миша иногда работал, много пил, скандалил, регулярно изменял.
Всё стало совсем плохо, когда она поступила на заочку в очень большойй город и начала уезжать на сессии. За время её отсутствия дом превращался в хлев, Миша терял человеческий облик, а его мать всегда и во всём винила Катю: недоглядела, куда смотрела, при нормальных женщинах мужчине и пить незачем, и глаза на сторону не глядят, не любишь ты его, тебе его лишь бы бросить, что ты за подруга и тем более жена, если так легко бросаешь его в беде два раза в год?
Мать истерила, требовала свадьбы, требовала штампа в паспорте, прописки в мишиной квартире, кричала, что умная и здоровая давно бы родила, каталась, как сыр в масле, а у этой дылды от диет всё женское ссохлось и отпало, так и бывает у таких, как ты, я читала.
Мать не знала про четыре аборта к девятнадцати. Про лечение у венеролога не знала тоже.
Предохраняться Миша не желал. Не то. Ничего не чувствую. Внуков не желала мишина мать, оплатившая все аборты. В четвёртый раз она ворчала, мол, разорение, от зубной щётки беременешь, раньше у нас такого не было, одного боюсь, что ты мне после этих абортов родишь, Катенька, может, вам не судьба, а?
Она перевелась в местный вуз, ближе к Мише. Он пил всё больше, употреблял, подхватил гепатит.
Она устроилась на работу. Её хвалили: аккуратная, обязательная, приветливая.
Мать привела в дом отчима, возвращаться стало совсем некуда. Не говоря уже о том, что в векторе "упустишь его – убью паскуду" в целом ничего не изменилось. Кроме того, что в счастливый конец перестали верить и мать, и дочь.
Дочь обречённо ждала, когда гнойник погребённого под деньгами и мишурой дерьма прорвётся, мать – когда "эта гадина" таки окончательно "её опозорит перед всем городом, перед людьми, перед роднёй".
Всё случилось банально и даже как-то ожидаемо: он попал в аварию со всей таблицей Менделеева в крови.
Отравленное чёрт знает чем тело не реагировало на обезбол, он кричал, потом врачи донесли-таки до мишиной мамы серьёзность не столь полутора переломов, сколь букета зависимостей и инфекций.
Мишу увезли в более центральную больницу, там подлатали. И, не заезжая домой, отправили лечить остальное.
Катю из квартиры вымели, как мусор: дура, куда смотрела, как смела скрывать, хотела свести в могилу и квартирку-денежки приграбастать, прохиндейка? Хрен тебе!
Неделю она спала в офисе с молчаливого разрешения пожилого, называющего дочкой шефа, на второй неделе он пришёл в ночи за оплатой услуги.
Она не отказала. Просто очень тщательно потом подмылась ледяной водой в офисном туалете. Подняла глаза в зеркало. Из зеркала смотрела шлюха.
В город вернулся Миша. С совсем юной невестой едва ли не школьных лет. Высоченной красоткой-брюнеткой. Свадьба была, говорят, красивая и богатая. Мама подарила ключи от новой машины. Гуляли три дня.
История с шефом длилась с полгода. До смены работы, подготовки к отъезду и того, как мать сказала о диагнозе.
Мол, я давно знала, что мне всего-ничего осталось, хотела тебя, дуру, в хорошую семью, чтобы как сыр в масле, ни в чём нужды, а ты, эх, ты.
Про завещание мать клялась, что всё оставила отчиму, который уйти ушёл, а развестись забыл. Обманула. Всё досталось Кате.
Она продала, уехала, пыталась забыть. Пробовала строить отношения – не получалось. В каждой кружке пива вв мужских руках мерещился запой, в каждом взгляде – измена, в каждом вопросе про семью, дом, прошлое – осуждение.
Сразу после тридцати хотела родить "для себя" – не получилось. И более всего подъедали тревожность, страх и стыд за то, былое.
Сейчас всё хорошо, жалостных смайликов не надо. Есть хорошая любимая работа, близкий человек, родной маленький человечек.
Всё правда хорошо.
Смешно было год или типа того назад: свидетельство о рождени понадобилось, а как сквозь землю.
Решила, что проще на родину сгонять, чем через ЗАГС запрашивать. Я же мобильная, прыгнула за руль – днём уже там.
Буквально за полчаса всё сделала, решила в центре кофе выпить, и что ты думаешь – мишкина мамаша. Не изменилась, только больше сморщилась.
И ко мне , как ни в чём ни бывало: Катечка, как я рада, как жизнь, как ты, как семья, как работа.
Я -то что, я нормально. А она про Мишку: всё не работает, в который раз развёлся, всё ищет, всё болеет, бедняжка.
Вот зачем ты, Катечка, тогда его оставила? Почему деток ему не родила, он же молодой тогда был, здоровый!
За ради внуков я бы для тебя всё: и свадьбу, и прописку, и что хочешь, и его бы за ум взяться заставила.
Жаль, очень жаль, что ты нас так обидела, Катя.