Нация Книга первая. Часть вторая. Глава VII, VIII,

               
                Глава VII


Не успел Егор просмотреть противоаварийные и эксплуатационные циркуляры, напоми-нающие в том числе и о мерах безопасности, как к нему подошёл высокий, темно-волосый, крепкого телосложения мужчина лет сорока. Одетый в «атомку», он мало чем отличался от обычного специалиста станции, разве что значительным видом, внушающим уважение. Представившись сотрудником оперативно-следственной группы Генеральной прокуратуры, он деликатно попросил Сомова пройти с ним в одно из помещений 3-го энергоблока, где бы он смог задать ему несколько вопросов по поводу случившейся аварии. Такого события, в принципе, Егор не исключал… «Рано или поздно, – подумал он, пребывая в особом напряжении, – такая встреча с сотрудниками прокуратуры или госбезопасности обязательно должна была состояться – это стратегический объект, и этим всё сказано. Во всяком случае, подобного разговора вряд ли кому-то удастся избежать из персонала, поскольку следствию нужен комплекс причин, которые привели к аварии. И всё это для того, чтобы сделать не узкоспециализированный, а комплексный системный анализ всего спектра чернобыльских проблем. Да, на это потребуется время, наверное, много времени… И, потом, надо понимать – следователем руководит не праздное любопытство, а служба, работа. Обвинять меня всё равно не в чем, так что бояться этого разговора мне нечего. Ну а разговоры – они и есть разговоры… Нужно успокоиться и без всяких волнений отвечать на все вопросы, которые он будет задавать».

Всё же хочу заметить: как бы Егор ни размышлял, каким бы героем ни хотел предстать перед следователем, этот случай был для него частный и носил полную неожиданность. Что бы он ни думал и ни говорил, а страх, или что-то ещё такое, неведомое ему, всё же присутствовали… Не то чтобы он чего-то испугался – нет, просто всё это было очень неожиданно для него. Тем более что до этого момента Егору никогда не приходилось сталкиваться с подобного рода людьми, вернее, людьми такой профессии. Конечно, он был много наслышан… но чтобы вот так – нет, никогда!

Возможно от этого уже на первой минуте от разговора со следователем он по-чувствовал холодный озноб. Это вовсе не было болезнью или недомоганием, просто организм использовал защитную реакцию. Видимо, в какой-то момент сказалось сильное эмоциональное перенапряжение… Объясняется это тем, что нервная система напрямую связана со всеми другими «механизмами» в теле. В принципе, ничего серьёзного. Да и продолжалось это не так долго. Ему удалось всё же найти в себе силы, чтобы успокоиться, взять, что называется, себя в руки. Понимая то обсто-ятельство, что в некоторых жизненных ситуациях надо уметь контролировать своё психоэмоциональное состояние.

Помещением для беседы, про которое говорил следователь, оказался кабинет началь-ника смены третьего энергоблока. Приняв приглашение, если можно так сказать, Егор молча сел за стол, за которым, кстати, сидел уже много раз, на разных планёрках и совещаниях. Всё здесь было ему очень знакомо.Кабинет был небольшой, но светлый. По центру, ближе к центральной стене, стоял небольшой деревянный стол с двумя тумбами и низким развалистым креслом, обтянутым коричневым дерматином. Вплотную к нему стоял приставной (журнального типа) столик – всё дерево было светлых пород. Над столом висели портреты Ленина, Маркса и Энгельса. На противоположной стороне от окон (всего было три окна, стояли стулья, а над ними висел небольшой портрет Горбачёва. При входе в кабинет, с правой стороны, стоял высокий книжный шкаф с трудами Ленина, Маркса и Энгельса.

Так вот, следователь начал с того, что попросил Егора представиться, назвав фамилию, имя и отчество – то есть начал с обычной процедуры… Спросил Сомова, является ли тот членом партии. Получив утвердительный ответ на этот вопрос, он
как-то особо поглядел на него, записав что-то отдельной строкой в свой блокнот, что лежал в стороне. Затем он начал задавать конкретные вопросы касающиеся станции – их было много… После этого следователь попросил Сомова рассказать про
его должностные обязанности, а также нормативные и другие руководящие материалы по вопросам эксплуатации механизмов (согласно полученному допуску) на атомной станции. Егор сразу пояснил, что он может говорить, как специалист, только об
управлении турбиной. Ни о каком другом оборудовании он говорить не может, просто потому, что не является специалистом в той или иной области. Особенно, что касается темы реакторов.
– Я не реакторщик, – утвердительно сказал Сомов. Этим ответом он вызвал определённую реакцию у следователя, что тот даже посмотрел как-то особо на Егора. Во всяком случае, Сомову так показалось, поскольку изменился тон и мимика лица
следователя.
– А разве я вас спросил про реактор? Кхе… кхе… – сделав удивлённые глаза, проговорил следователь, глядя на Сомова.
– Нет, не спрашивали, – в некотором недоумении ответил Сомов, понимая, что в чём-то поспешил…
– Тогда почему вы говорите… кхе…кхе… о реакторе?

Егор понял, что не совсем правильным своим ответом вызвал у следователя не только крайнее любопытство, но и некое подозрение.

«Этого мне только не хватало, – мысленно подумал он. – Впредь нужно быть осторожнее и не спешить с ответом, а говорить главное, существенное, не давая повода следователю для лишних вопросов, «да – нет» – и всё.

– Видите ли, в чём дело, – робко проговорил Сомов, – я хотел сказать, что 4-й энергоблок мог разрушиться только от взрыва, вряд ли кто будет с этим спорить.

После этих слов он замолчал, как бы подыскивая нужные слова. Но уже через несколько секунд, более уверенно, продолжил:
-Такой мощный взрыв мог спровоцировать только реактор. Другого физического воздействия, как я думаю, быть не могло. Это моя точка зрения. Возможно, что я ошибаюсь, я ведь уже говорил, что я не ядерщик и не реакторщик, поэтому говорить
о каких-то тонкостях не могу, поскольку там свои сложные процессы… Хотя, конечно, общий процесс работы реактора мне знаком – это должен знать каждый специалист. Этой «физике» нас учили ещё в школе, затем в институте. Поэтому я и говорю:
разрушение энергоблока могло произойти только в результате цепной ядерной реакции.

Выслушав Сомова, следователь задал конкретный вопрос:
– Значит, вы утверждаете, что взрыв произошёл в результате ядерной реакции?
– Я не утверждаю, я высказываю вам свою точку зрения. Ну, сами посудите: атомная станция представляется объектом, который не имеет никаких газов. Это её отличительный признак. Конечно, если не говорить о специфических конструктивных особенностях станций подобного типа. А тут вдруг такое – огромное малиновое в полнеба зарево. Это при том, что никаких химических и металлургических заводов поблизости нет. Его видели тысячи людей, в том числе и я – из окна собственной квартиры. Просто, – тут он неожиданно замолчал, видимо подбирая нужные слова.
– Что «просто»?
– Просто я не мог сразу понять, что это такое. Я не слышал взрыва, но я его почувствовал.
– Это как? – спросив, следователь достал носовой платочек. – Кхе… кхе… (Видно было, что радиационная пыль доставляет ему неудобства.)
– Что-то похожее на землетрясение. Такой сильный толчок, что голова кругом, – он указал пальцем вверх, – к тому же люстра довольно сильно зашаталась, – тут он приподнял голову и во все глаза посмотрел на следователя. Этого аргумента, как показалось Егору, было достаточно, чтобы следователь поверил его словам.
– А как вы думаете, что могло послужить причиной такого мощного взрыва?
– Чтобы ответить на этот вопрос, – сказал Егор, – нужно быть как минимум конструктором этого реактора – а я таковым не являюсь, извините. К тому
же, – добавил он, – этот вопрос требует тщательного изучения всей деятельности операторов – поминутной, если хотите – посекундной. Причин может
быть много…
– Что значит «много»?
– Я имел в виду их количественное значение. Это ведь сложный процесс… Операторы – это ведь не те люди, которые нажимают просто на кнопки, порой им приходится принимать сложные решения… Возможно, ввиду каких-то конструкторских недоработок. Да мало ли… На станции ведь постоянно случаются те или иные аварийные ситуации, впрочем, вы, наверное, о них слышали.
– И всё же?
– Например, – не замедлил с ответом Сомов, – 18 февраля 1979 года путём срабатывания аварийной защиты был остановлен 1-й энергоблок…
– А вы не помните, что послужило причиной аварийной остановки?
– Нет, не помню. Было расследование… Думаю, вам лучше обратиться к выводам комиссии...

Выслушав Сомова относительно реактора, следователь старался не затрагивать больше эту тему. На все последующие вопросы, уже взвешивая все свои слова, Егор старался отвечать коротко и без волнения, но всё равно этого избежать не удалось:
чувствовалось не только напряжение (чему он сам удивился), но даже пробегала дрожь по всему телу. Что-то особое было в этом человеке, а что, Егор не мог понять. Учитывая это, все ответы он старался выстроить без двусмысленных слов, чтобы не было в дальнейшем какой-нибудь опять коллизии. Несмотря на то что следователь много писал и просматривал какие-то документы, он с особым вниманием слушал Сомова, не сводя порой с него глаз, будто говорил: «Давай, давай, как ни ловчи, как ни крути, «дорогой», а я всё равно тебя выведу на чистую воду». Его «проникающий» взгляд постоянно сбивал Егора с мысли, не давая сосредоточиться для
более ясного и полного ответа. Приходилось себя постоянно контролировать, чтобы избежать всяческих зацепок, которыми, как понял Егор, легко мог воспользоваться следователь. В какой-то момент следователь, не желая более смущать своим взглядом Сомова, откинул голову и,закрыв глаза, о чём-то подумал, словно давая передохнуть своей жертве от всяческих приёмов и уловок. Это обстоятельство не столько обрадовало Егора, сколько насторожило, так как за этой «поблажкой» могло последовать что-то неожиданное, нестандартное. Затем следователь посмотрел что-то в своих записях и спросил:
– Скажите, – глядя исподлобья, произнёс он, – Сомова Наталья Николаевна… кхе… кхе… кем вам приходится?
Для Егора это был очень неожиданный вопрос, он мог ожидать всякий – но не этот.
– Моя жена, – робко, почти настороженно произнёс Егор.
– Скажите, она подписывала коллективное письмо в обком профсоюзов и Президиум Верховного Совета УССР, в котором выражалась просьба о строительстве в городе Припяти нового детского сада?

Для Егора это был очень неожиданный вопрос!

«Даже не знаю, что и думать, а уж тем более – как отвечать? – эти мысли пронеслись у него в голове с какой-то реактивной скоростью. – Во-первых – это
было давно, а во-вторых – это никак не увязывается с моей деятельностью», – подумал он. И всё же он вспомнил тот случай… Это было несколько лет назад, когда женщины города Припяти написали письма в высшие инстанции… Письма подписали
195 женщин, в том числе и Наталья. Характер этих писем был обусловлен тем, что в городе Припяти сложилась крайне тяжёлая обстановка в связи с отсутствием детских садов. Ни у кого не было никакой перспективы определить своего ребёнка в сад. Администрация города всячески уклонялась от объяснения – почему в городе не строятся детские сады. В то время как повсюду говорилось обратное. Отчаявшись, женщины написали письма, где просили не только разъяснения, но и помощи… Затем были комиссии, проверки… В результате, женщин-инициаторов наказали…
– Да, она подписывала эти письма, – тихо, с какой-то осторожностью проговорил Егор.
– А почему вы, как коммунист, не противодействовали в этом вопросе?
– Во-первых, это её право, а во-вторых, насколько я помню, это письмо было написано ещё в 1980 году, тогда я ещё не был членом коммунистической партии.
– Понятно, – переведя дыхание, проговорил следователь.

Возможно, именно это обстоятельство подтолкнуло его к целому ряду новых вопросов, касающихся на этот раз директора станции Брюханова, в частности: «Каким он был руководителем?»; «Насколько был предан партии как коммунист?»; «Каких
общественных взглядов придерживался?»; «Были ли у него тесные контакты, с какими-либо людьми или иностранцами?» и т. д. На все эти вопросы Егор старался отвечать в двух словах, и не более. Такой подход не совсем нравился следователю, но он терпеливо принимал ответы, не пытаясь их дополнить наводящими вопросами. Последние вопросы следователя сводились к технологии проведения на станции тех или иных экспериментов. И как часто они проводились. В частности, он спросил:
«Разыгрывались ли до проведения эксперимента различные ситуации: а что будет, если вдруг откажет защита; а что будет, если процесс пойдёт не так, как программа предполагает; как персонал должен поступать в том или другом случае и т. д.».

На все эти вопросы Егор старался отвечать коротко – в таком виде, в каком и была поставлена работа на станции. Не скрывая отдельных недостатков, так как они могли пролить свет на истинное положение дел…

В частности, Сомов сказал, что на Чернобыльской АЭС много неполадок, недоделок ещё со времён мён строительства: много течей, не держит арматура, текут дренажи и воздушники. Общий расход течей почти постоянно составляет около 50 кубометров радиоактивной воды в час. Её еле успевают перерабатывать на выпарных установках. Много радиоактивной грязи… Очень часто выходят из строя трубы… «Обо всём этом, – отметил он, – говорилось очень много раз и на разных уровнях… но никто никаких мер не принимал. Меры принимались только тогда, когда возникала какая-то экстремальная ситуация: пожар, выброс, прорыв…»

Всё это было выслушано следователем и запротоколировано. Помимо прочего, Егору предстояло ещё и в письменном виде описать события, происходившие в ночь двадцать шестого апреля на территории станции, то есть с того момента, как его доставили на ЧАЭС. Беседа длилась почти два с половиной часа. После того как Егор подписал написанный им документ, он был отпущен для продолжения рабочей смены.


                Глава VIII


Прошедший «праздничный» день, Первое мая, оказался для Егора чрезвычайно сложным и напряжённым, во всяком случае не самым лучшим… Никакой радости и надежды он ему не принёс. Разве что одну: надеяться на самого себя. Но и за это правило жизни он готов был сказать судьбе спасибо. Просто потому, что оно значительно полезнее,
чем чья-то медвежья услуга. Ведь в случае неудачи не на кого будет пенять, кроме как на самого себя. И дело тут не в каких-то личных амбициях, хотя это и не маловажно, а просто в возможности проявления силы воли и характера. О подобном сценарии развития (за последнюю неделю) он вряд ли когда думал. Может быть, потому, что не было в этом необходимости. Но сейчас в обществе, да и в его жизни, произошло то, что вышло за рамки здравого смысла. И с этим, так или иначе, необходимо считаться. Больше всего Егора огорчал тот факт, что прогресс, как
неотъемлемое свойство сознательного развития нашего общества, – прервался. И это очевидно. Пусть на минуту, на час, но он остановился, с замиранием глядя на деяние человека, не зная, что делать после долгих лет мучительного вызревания.

«По вине человека, – в расположении духа мыслил он, – вместо изобильных плодов прогресс вынужден «отбирать» у людей не только то, что они наживали всю свою жизнь, но и самое ценное – жизни людей. Не означает ли это то, что человеческая жизнь зависит от людей неразумных? Ведь разумный человек делает всё, чтобы приспособиться к миру, а неразумный ненасытно приспосабливает мир к себе, и это действительно так. При этом его надменность и упрямство не знают границ. Он
останавливается, и то на время, только тогда, когда становится очевидцем крупных пороков. Ну не печально ли это всё? Разве на такую судьбу люди рассчитывают, выстраивая свои жизни? – спрашивал он себя. И, как бы отвечая, говорил: – Конечно
нет! И в первую очередь потому, что все эти пороки несут окрас национального позора, спасения от которого не будет никогда. С этим придётся жить всем будущим поколениям. С другой стороны, – размышлял он, – судьба, как известно, никогда и ни с кем не советуется. Получается, что «сегодня» она назначила Чернобылю свой день, завтра ещё кому-то… Как сказал великий Петроний9: «Минуя нас, судьба вершит дела». При этом мы не знаем одного, самого главного: какова она на самом деле?
Хочет ли она нас стукнуть легонько, поучительно или же со всего размаху. При определённых жизненных обстоятельствах нам кажется, что она готова нас раздавить, даже уничтожить, а на самом деле она всего лишь прихлопнула у нас на лбу комара. Настолько мы далеки от её понимания. И всё потому, что всегда преувеличиваем значение происходящего или, наоборот, – недооцениваем значимой сущности.

Так или иначе, всё это заставляет нас волноваться, переживать, вызывая головные боли, страх и опасность. Так что «плохо» – это ещё не конец. Так же как не всякий «конец» может быть началом чего-то большого и значимого. Вот такая, получается,
квинтэссенция», – заключил он.

На теплоход Егор Сомов приехал уже к вечеру. Светящаяся тусклыми мерцающими огнями пристань навевала грусть, печаль и тревогу. Выстроившись в ряд, как в сплетении, теплоходы, скользя, отражались в пространстве лунного света, «тонувшего» в небольшой прибрежной глубине. Прохладный влажный воздух окутывал всё вокруг странными, еле уловимыми ароматами той среды, где ей было суждено находиться. Вода, как нейтральная среда, одинаково охотно впитывала как аромат, так и зловония… Несмотря на это, в памяти нашего героя перекликались воспоминания и ностальгия,воскрешая в памяти дни, когда здесь царили радость, счастье и покой.

 9Гай Петроний Арбитр (лат.Petronius Arbiter) – римский писатель, поэт.

Войдя в каюту, несмотря на усталость, Егор внимательно огляделся по сторонам, играя на время, как актёр, роль хозяина этой «комнаты», наполненной, как ему показалось, тайной жизнью. Не видя для себя ничего интересного, он прошёл посмотрел в иллюминатор – почти вплотную стоял пришвартованный теплоход (он отделялся на какие-то метра три-четыре). Егор не мог не знать об этом, так как с
причала всё было видно, но человеческое любопытство всё же взяло своё. Оторвавшись от иллюминатора, он обратил внимание на стоящую в правом в углу каюты небольшую кровать и те вещи, что были на ней: цветное покрывало, верблюжье одеяло, простынь, подушка. Всё это содержимое предназначалось больше не для красоты, а для того, чтобы явить человеку некие удовольствия, способные не только
согреть, но и привести человека в нормальное психофизическое состояние. Затем он проверил санузел, в том числе умывальник, похожий чем-то на дачный. Осторожно открыв краник, он спустил воду, совсем немного, – ему важно было, чтоб всё работало, таковы были его правила.Уставший физически и измотанный психологически, он думал только об одном: быстрее поужинать и принять душ. Что и сделал буквально за какие-то минут сорок. Затем разобрал кровать, выключил свет и лёг спать. Небольшая прерывистая волна, словно нянька, то и дело покачивала теплоход, медленно убаюкивая нашего героя. Закрыв глаза, Егор всячески старался уснуть, но у него ничего не получалось (он всегда плохо засыпал на новом месте). Он даже попытался предпринять некоторые меры для этого, в частности: избавиться от разных навязчивых мыслей и размышлений, но и это ему не удалось: разговор со следователем, печальное «зрелище» 4-го энергоблока, глаза и лица многочисленных ликвидаторов – всё это не давало ему покоя… В эти минуты ему хотелось ни о чём не думать – просто забыться, уйти от реального мира, со всеми его проблемами и невзгодами, забывая про все желания и стремления, какие только могут увлечь. Ворочаясь с боку на бок, он всячески старался уснуть, но все попытки были напрасны. К тому же сильно ломило ноги, да и голова немного болела. Чтобы не мучить, не сечь себя, что называется, понапрасну, он встал, включил свет и снова сел на кровать, прикрывшись одеялом, не зная, как быть и что делать. В это время
за иллюминатором где-то мелькнул огонёк, послышались голоса и всплеск воды…
«Видимо, – подумал он, – кому-то тоже не спится в этот вечер».

Пока он разглядывал каюту уставшими и сонными глазами, ему на ум пришли престранные мысли, вызванные, видимо, всё теми же дневными ассоциациями…

«Как бы там ни было, – начал размышлять наш герой, – но жизнь всё же удивительная штука, чтобы там ни говорили. Особенно тогда, когда она становится непонятной. В этом плане удивляет вот что: почему у нас, у людей, такая жажда к жизни? Несмотря
на то что наши дни полны печали и тревог. Каждый день мы испытываем страдания; спотыкаемся, падаем, встаём – опять падаем и всё ради того, чтобы любить жизнь и ненавидеть смерть. Как всё это понять? Оценить своим разумом? Если он, разум, идущий по пути размышления, натыкается на бесчисленное количество вопросов, ответить на которые никто не в силах? Неужели человечеству нельзя совместно преодолеть человеческую глупость, – подумал он, – этот призрак истребления? Неужели мы так и будем из века в век страдать, калеча и убивая друг друга, так
и не найдя спасения? Вопросы, вопросы, вопросы… Интересно всё же получается, – продолжал он размышлять, совершенно в спокойном расположении духа, – ни о чём подобном я никогда не думал. Нет, конечно, были всякие размышления, но такого плана – никогда. Взрыв на станции заставил меня (возможно, и многих других) мыслить совершенно иначе – но зачем? Да, не всё хорошо в нашем обществе, но
есть много того, что очень высоко ценится. Значит ли это, что мы можем что-то изменить? Способны ли мы это сделать, если природа человека коренится
в посредственности?»

Мысли одна за другой не давали ему покоя, и в этот самый момент он подумал: «Могу ли я именно сейчас, здесь, в каюте теплохода, попытаться сделать что-то такое, чтобы изменить этот самый мир, сделав его лучше, добрее, совестливее. Выступая не на стороне большинства, а согласно с моим внутренним, сознаваемым только мной миром? Мне кажется, главная ошибка заключается в том, что человек принижает себя слабостью и неспособностью; мы не хотим верить в свои силы, – он на минуту задумался, – чтобы поверить в них, человеку почему-то всегда нужна беда или великое отчаяние, вот тогда мы становимся «сильными» и начинаем действовать.
Но ведь это неблагоразумно. В первую очередь, потому, что не каждому человеку удастся контролировать эти негативные влияния, направленные на исправление той или иной ошибки. Отчаяние – не всегда есть хорошо. Впрочем, как и беда. Порой они бывают «неподъёмными». Как правило, людям нужно приложить огромные усилия (и не только физические), чтобы выбраться из всего этого. Размеренность в делах и
правильный образ жизни делают нашу жизнь более умеренной и гармоничной, а главное, наполняют духовной значимостью, куда более важной составляющей, чем всё остальное. Почему мы недооцениваем всё это, думая, что нам всё «по плечу»? Почему мы сами себе создаём порой неразрешимые проблемы?» – эти и другие вопросы всё больше и больше беспокоили его. «Без всяких усилий, – продолжал он рассуждать, – мне дана замечательная книга, а я лежу и пытаюсь уснуть, мучая себя этим вожделением. Нужно встать и не мучить себя убаюкиванием. Нужно не просто себя заставить, а преодолеть. А это значит, что нужно перешагнуть через свою слабость и одержать пусть маленькую – но победу! В первую очередь – над самим собой».
В этот момент он вспомнил, как, будучи на экскурсии в Вышгороде, один монах говорил ему:
«Чтобы обрести душевную чистоту, уверенность и спокойствие, делай не то, что тебе хочется, а всё наоборот. Делай только то, что трудно и чего не хочется».

«Значит, книга на данный момент для меня более значимое явление, чем сон, ибо в ней моё желаемое, – подумал он. – И её нужно рассматривать уже с точки зрения необходимости, потому что она может дать больше сил и энергии, чем сам сон».

Откинув от себя одеяло, он встал с кровати, открыл сумку и достал книгу.

«Интересно, – подумал он, сделав губами нехитрую улыбку, – почему же книга не подверглась радиационному загрязнению? Почему она, в отличие от всех остальных вещей, не среагировала на дозиметр? В чём здесь секрет? Да и может ли такое быть?! Ведь не только мне, но и многим другим, это может показаться мистификацией».

Он рассматривал книгу не то чтобы с любопытством, а с какой-то особой бережностью и осторожностью – крутил её и так и сяк, всё ему было интересно в том, что он делал, пытаясь отыскать в этой «задачке» хоть какую-то зацепку. Однако все его
попытки ни к чему не привели, никаких мыслей на этот счёт у него не было.

«Есть же свидетели! – пытался он хоть как-то успокоить себя и оправдать в своих глазах собственное бессилие. – Если бы я не видел этого сам, я бы ни за что в это не поверил, а тут такое: вещи подверглись радиации, а книга – нет! Хочу ли я сказать, что произошло какое-то Чудо? Нет, как атеист про такое не то что сказать – подумать не могу, поскольку не знаю природы этого явления; но и отрицать этот
факт – не совсем правильно будет с моей стороны, поскольку язык правды прост. Идти против совести мне не хочется. Впрочем, пусть каждый решает сам – верить ему в чудеса или не верить».

Ещё раз посмотрев на книгу, он открыл её на той странице, где лежала фотография – на небольшом чёрно-белом фото были Наталья, Лиза и он. Это фото им сделали ещё в прошлом году, как раз перед Новым годом. До этого она стояла на полочке с
книгами, что висела на кухне, над столом. Глядя на это фото, он вдруг неожиданно встрепенулся, будто ожил, и, сосредоточившись, начал живо её рассматривать, охватывая счастливыми глазами любимые им образы! Так счастлив в эти минуты мог быть разве что ребёнок при определённых жизненных обстоятельствах. Это было то единственное, что у него было на данный момент, что напоминало ему о радостной, счастливой жизни.

Рассматривая фото, Егор испытывал не только положительные эмоции, но и тёплые чувства радости – в эти секунды он был с ними! От этих чувств он был одновременно счастлив и огорчён. Огорчён тем, что не может позвонить и поговорить с ними
хотя бы минуту (как я уже говорил, телефонная связь была отключена), узнать: как они там без него? как себя чувствуют? чем занимаются? Да мало ли какие вопросы могли быть у него, на которые он хотел бы услышать ответы. И это его, конечно, огорчало. Отложив фото, он долго ещё о чём-то размышлял.

«Конечно, – подумал он в какой-то момент, – никто и ничто не заменит семью. Лишь только в ней можно постигнуть узы семейного счастья, найти пути к откровенности и отзывчивости; избегать бездн и взбираться на вершины – словом, только благодаря семье можно выйти на широкую светлую дорогу если не к немеркнущему счастью, то
хотя бы к устойчивому благополучию. И сколько бы скептики ни приводили на сей счёт аргументов, семья всегда будет садом, где будут вырастать не только дети, но и сильные стороны человечества – любовь, терпение и добро. Впрочем, это как раз
то, что человечество, через свои священные прозрения, доверило книге, внушая (опять же через любовь и добро) надежду на возрождение. Поэтому книга, как и семья, есть верный и наиболее сведущий друг, пробуждая в нас не только чувства,
но и заставляя созерцать высшую красоту отношений. К тому же в этом мире ничто не постоянно, всё рождается и всё умирает, кроме семьи и книги – это ли не ценность?!»
Размышляя по этому поводу, Егор неожиданно задал себе два интересующих его вопроса: «Можно ли представить современный мир без этих двух категорий? Не погрузится ли мир без них в один прекрасный момент в пучину темноты и нравственного застоя, обедняя человеческий разум для «разрастания» невежества, подозрительности и отчуждения?». Он прекрасно понимал: чтобы ответить на эти
вопросы и получить истину требуется не столько предельных усилий и размышлений, сколько личное участие…

«Интересно всё же, получается: держу известную каждому читателю книгу, – тут он поправился, – ну, не каждому – большинству, а такое ощущение, что
она написана только для меня одного, столько в ней родственного, разумного».

Егор читал не спеша, словно смакуя каждую строчку, обрисовывая и дополняя своим видением знакомых ему героев. Временами ему хотелось не только понять их мировоззрение, но и проникнуть вместе с ними в окружающую их действительность.
Взглянуть на них изнутри, как на разумную частицу природы.Понять, по возможности, не только их умонастроение, но и природу их сущности. Всматриваясь в них как во вторую жизнь, как в глубинную сферу зеркала, ища не столько героя, сколько
ответы на многие интересующие его жизненные вопросы.

Уже в самом начале романа Егора поразил образ Воланда. В первую очередь тем, что он умело, почти играючи, демонстрирует своё знание человеческой природы. Во-вторых, что он обладает умением раскрывать и исследовать человеческие страсти, бенно всё, что связано с духовной жизнью.

«Так кто же он такой, этот Воланд?» – мысленно задавал он себе вопрос. Егор обратил внимание, что перед первой главой есть эпиграф: «…так кто ж ты,
наконец? – Я – часть той силы, что вечно хочет зла и
вечно совершает благо…» (Гёте И.-В. Фауст).

«Про человека так не скажешь, – подумал он, – ведь человек создан по образу и подобию Бога, насколько я знаю из литературы. Следовательно, человек является творцом! А кто же является тогда частью той силы, что хочет «вечного зла»? Получается: сам Дъявол!!! О, это что-то для меня новое».

Отрывая сонные глаза от книги, он не переставал задавать себе вопросы – а их было множество, и с ними ему предстояло ещё разбираться, но был среди них наиболее «законный» вопрос:
«Все эти познания принесены из потустороннего мира или всё же извлечены из богатого запаса наблюдений над жизнью самого автора?».

Понимая, что ответить на этот сложный вопрос сиюминутно невозможно, Егор молча, протирая глаза, продолжал вовлекать себя в дальнейшую «игру» с булгаковскими героями...

«Если Воланд пришёл на землю казнить и миловать, – рассуждал он, – то по своей ли воле? Может ли сам герой взять на себя такую ответственность? Или же это всё-таки затаённые мысли и желания автора, выступающие в роли человеческой совести и
мудрости?»

Эти и другие вопросы мучили его, заставляя окунуться в таинственный и чудесный мир романа, этот гербарий чувств и страстей, сосуд, где хранятся мысли не только автора, но и героев, наделённых живой художественной объёмностью. Ждущие
сладостного восхваления или осуждения от самого читателя! Егор прекрасно понимал, что роман, лишённый этого «внимания» к героям, делает его безучастным и пассивным, утрачивая мало-помалу свои атрибуты и прерогативы. Он в упоении читал:
«…Прокуратор дёрнул щекой и сказал тихо:
; Приведите обвиняемого.
И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта ; ссадина с запёкшейся кровью. Приведённый с тревожным любопытством глядел на прокуратора.Тот помолчал, потом тихо спросил по-арамейски:
– Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм?

Прокуратор при этом сидел как каменный, и только губы его шевелились чуть-чуть при произнесении слов, потому что боялся качнуть пылающей адской болью головой.
Человек со связанными руками несколько подался вперёд и начал говорить:
– Добрый человек! Поверь мне.
– Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, – и так же монотонно прибавил: – Кентуриона Крысобоя ко мне.

Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил ещё невысокое солнце.
Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:
– Преступник называет меня «добрый человек». Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить…»

«Странно, – подумал Егор, – если прокуратор не принимает обращение «добрый человек», то и общество само далеко до этого понимания. Значит, само общество не способно положить конец злу. Дух этого народа колеблется, и его можно склонить
в любую сторону, опутав паутиной зла, лжи и всяческих предрассудков».

«…– Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?

Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевёл дыхание и ответил хрипло:
– Я понял тебя. Не бей меня.

Через минуту он вновь стоял перед прокуратором…»

Егор читал с такой скоростью, будто летел на каких-то неведомых крыльях…

«…– Имя?
– Моё? – торопливо отозвался арестованный,
всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.

Прокуратор сказал негромко:
– Моё – мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твоё.
– Иешуа, – поспешно ответил арестант.
– Прозвище есть?
– Га-Ноцри.
– Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?
– Знаю. Греческий.

Вспухшее веко приподнялось, подёрнутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым.

Пилат заговорил по-гречески:
– Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?
– Я, доб... – тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился, – я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.

Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил:
-Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее…»

«Храм старой веры и создастся новый храм истины…» – эту фразу Егор прочитал несколько раз, пытаясь понять её смысл и содержание…

«…-Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?..»

«Читая, не могу никак понять, – подумал Егор, – кто же этот игемон по натуре: жалкий трус, герой или предатель?..»

Всё, о чём бы он ни помышлял в эти ночные часы, захватывало его и поражало…

«…– Беда в том, ; продолжал никем не останавливаемый связанный, ; что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, ; и тут говорящий позволил себе улыбнуться…

Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить… Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:
– Развяжите ему руки…»

«Явное раздвоение личности, – теперь уже рассуждал Егор, оценивая действия Понтия Пилата. – Такие люди обычно беспомощны и слабы, но всем своим существом хотят казаться умными и сильными. Конечно, его пугает больше не этот слабый и беспомощный скиталец, а его истина! Как же она сильна из уст этого скитальца! Но ведь это лишь начало… интересно, что будет дальше?.. »

В этих сложных предположениях, размышлениях и вопросах Егор не заметил, как глаза его сомкнулись, уводя в неведомый мир отношений… К сожалению, читая это произведение, наш герой пока не смог извлечь из прочитанного той субстанции,
которая не только помогла бы укрепить его физически и духовно, но и оказать помощь в усваивании того, что он прочитал, – слишком всё было сложно и непонятно. Его ум был ещё не готов извлечь из романа его суть, содержащееся в нём живое зерно… Закрыв глаза, он спал… Открытая книга лежала тут же рядом, на столе, подчёркивая не только их родственную близость и сердечную чистоту, но и душевную, внутреннюю связь. Не лишённый чувствительности, наш герой продолжал жить и сопереживать за гранью возможного – сна, где всё опьяняет нас тончайшими, загадочными «запахами». Где в «неподвижном» состоянии можно позволить себе
многое, например –задуматься о будущем или, например, погрузиться в воспоминания, связанные с прошлым. Имея при этом уникальнейшую вещь – способность найти ответ на любой вопрос; правда, только за плотной дверью подсознания.

Близился рассвет. Яркие утренние лучи солнца привычно поднимались всё выше и выше над горизонтом, согревая не только водную гладь реки, но и пришвартованные к берегу теплоходы – а их было больше десятка. Вода выглядела совершенно спокойной, лишь изредка по ней пробегала небольшая рябь от какого-то заблудшего в этих краях ветерка-хулигана, который то и дело покачивал из стороны в сторону теплоход, демонстрируя при этом не то характер, не то свою неуёмную природную силу. Солнечные лучи касались не только рубки и палубы теплохода, но и иллюминаторов многочисленных кают. Отражаясь, они играли различными цветовыми бликами по стёклам, словно соревнуясь, чтобы быстрее разбудить того, кто спит мёртвым сном, возвещая о новом наступившем дне. Не обошли блики-озорники своей игрой и каюту Сомова. Накрывшись одеялом с головой от проникшего ослепляющего света, Егор пытался если не уснуть, то хотя бы спрятаться от него и немного понежиться в постели. Пытаясь найти нужное ему положение, он лениво поворачивался с одного бока на другой, выражая при этом всё своё недовольство. Не знаю, чем бы это всё закончилось, если бы в дверь каюты тихо не постучали… Откинув одеяло, он открыл глаза и прислушался, чтобы понять, что происходит: был стук или ему показалось? Когда он услышал стук ещё раз, он резко встал и, сделав пару шагов, открыл дверь. За порогом (не веря своим глазам) он увидел Сергея Пронько, соседа, с кем они хорошо «посидели» в «Сказочном» в последний день перед отъездом Егора на теплоход.

– Доброе утро! Не разбудил, надеюсь? – сказал вежливо, даже где-то ободряюще Сергей, проходя в каюту.
– Да нет-нет, уже встаю, – удивлённо проговорил Егор, протирая глаза, – это какими же судьбами?
– Гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся.
– Это точно.
– Проходи, присаживайся, – Егор показал рукой на стул, что стоял возле небольшого столика. –
Поздно лёг… извини… сейчас оденусь.
– Стронций «снимал», что ли? – улыбаясь, проговорил Пронько, пристально глядя на Егора.
– Да нет, какой там стронций, читал…
– Вот как! – удивлённо проговорил Сергей. – А вид-то у тебя такой, что всякое можно подумать…
– Да нет, серьёзно, читал. Поздно уснул, а тут ещё сны какие-то тревожные… даже голова разболелась. Не знаю, что и думать…
– Борьба с ветряными мельницами?
– Даже не знаю, что и сказать: верить во всё это или нет? Да ты садись, садись, не стой…
– Спасибо. А ты верь, верь; где сон, там и сны! Не зря ведь говорят: сон потерял — здоровье потерял, а оно тебе ещё пригодится! Смотрю, ты неплохо устроился…
– Да чего там… Всё по-походному. Если честно: то я никак не могу привыкнуть к таким переменам, – с неким огорчением проговорил Егор.
– Да, без воли и характера сейчас обойтись сложно.

В это время Пронько увидел на столе книгу «Мастер и Маргарита»:

– Не всякий нынче может отважиться на такое…
-На что?
-Читать! Да ещё Булгакова…
– А что, теперь ложиться и помирать? Идти всё равно некуда, сам же понимаешь. А без книги со скуки помрёшь.
– И то правда. Жизнь продолжается…

В это время Сергей вспомнил одну мудрость: верный способ судить о характере и уме человека по выбору им книг и друзей.

– Случай представился – вот и читаю; так, чтобы время скоротать, не более.
– А мне вот такой случай не представился, – задумчиво проговорил Сергей, отводя глаза в сторону…
– Да и у меня тоже всё как-то случайно получилось…
– Случайностей в этом мире не бывает, всё закономерно.
– Может, оно и так.
– Знаешь, я ведь к тебе всего на пару минут, –  Сергей сделал длинную паузу, – помнишь, ты просил меня узнать про твоего друга, ну…
– Юру Астапенко? – тут же напомнил Егор.
– Ну да…
– Да, была такая просьба… конечно, мы же с тобой говорили… Кстати, это он одолжил мне книгу… Есть какая-то новость? Что-нибудь узнал, да?

Задумавшись, Пронько молча кинул взгляд на Егора, встал и тихо сказал:
– Новость есть, Егор, только вот не совсем хорошая: он и многие наши ребята… умерли… вернее, погибли – это будет точнее.
– Как погиб? – тут же переспросил Егор, в глазах которого просматривался не то испуг, не то какое-то недоверие к сказанному… – Он не должен был погибнуть, понимаешь?
– Никто не должен был погибнуть, все должны были жить, но та беда, что нас постигла, не спрашивает – кому жить, а кому умирать. Так получилось, понимаешь, они выполняли свой долг. Каждый из нас сделал бы то же самое, иначе пришлось бы себя презирать всю оставшуюся жизнь.

В наступившей тишине было слышно какое-то далёкое поскрипывание, шаги… чья-то речь и тихий, еле уловимый накат волн…
– Где это случилось?
– В смысле…
– В какой больнице он умер?
– В московской клинике. Кажется, № 6. Там сейчас много наших ребят, шансов тоже не очень много…
– Как же так? – стискивая зубы, вполголоса проговорил Сомов, пытаясь глубоко осознать то, что услышал.
– Спасти его, к сожалению, врачам не удалось; как, впрочем, и многих.
– Неужели, всё было так плохо?
– Врачи оказались не готовыми к тому, что произошло… Ты же знаешь, радиационная медицина у нас в стране полностью отсутствует… да и в мире не лучше, а применение методов обычной терапии не помогает – всё припарки. Слишком далеки мы от всего этого… Всё, что нам говорят в новостях, пишут в газетах, – это очковтирательство и не более. Нет ничего такого, понимаешь, ничего, что могло бы спасти их жизни.

После этих слов наступила минутная пауза, длившаяся, как показалось Егору, целую вечность.
– И тем не менее не могу в это поверить. Ты уверен в том, что сейчас сказал?
– Да, я уверен. У него не было никаких шансов, поверь; диагноз: крайняя степень лучевой болезни. Да и как иначе… после того, что ему, да и многим ребятам, пришлось пережить в первые минуты аварии – врагу не пожелаешь… Извини, что огорчил тебя этой новостью. Пожалуй, я пойду.
– Ничего, ничего…
– Да, ещё вот что: похоронен он в Москве, на Митинском кладбище… Там всех сейчас хоронят наших…
– Откуда такая информация?
– Всё сказать не могу, но информация точная.

Егор встал и задумчиво заходил по каюте…
– Подожди, а как ты меня нашёл? – неожиданно спросил он, глядя на Сергея.
– Очень просто: спросил в лагере…
– Ну да, конечно… как я не подумал. А ты где остановился?
– В посёлке «Зелёный мыс»… Там сейчас спешно строят жильё из сборных домиков финского производства. Планируют за пару месяцев построить очень культурный посёлок, со всеми удобствами: с жильём, детским садом, магазинами и культурными
учреждениями.
– Слышать-то я слышал, но там, говорят, будут жить специалисты 1-го и 2-го блоков?
– Жилья там будет много – всем хватит, – твёрдо сказал Сергей, как бы подчёркивая свою полную информированность в этом вопросе. – Тем более что этим вопросом занимается Правительственная комиссия, всё очень серьёзно.
– Будем надеяться, что так и будет. Знаешь… – тут Егор задумался.
– Что «знаешь»?
- Знаешь, как хорошо, когда человеку есть куда идти…
– Егор, не расслабляйся, мы все сейчас на пределе… Как бы там ни было, мы должны помнить одну вещь: наш долг, а он «наш», понимаешь, требует забвения собственных интересов. Мы все оказались причастными к очень большой техногенной катастрофе… хотим мы того или не хотим…

И после небольшой паузы, спокойным тоном, добавил:
– Значит, так, видимо, было суждено, что «Звезда Полынь»10 появилась именно здесь, а не где-нибудь.
Да, жестоко, да, сурово, но, выполнив свой долг, человечество, я уверен, нас простит, даже если мы потерпим неудачу. Ну всё, Егор, извини, надо бежать,
дела…
– Ну что ж, будем надеяться на лучшее…
– Вот и хорошо.
10 Полынь (евр. лаана; греч. апсинтос) в Библии является символом наказаний Господних: И сказал Господь: за то, что они оставили закон Мой, который Я постановил для них, и не слушали гласа Моего и не поступали по нему; а ходили по упорству сердца своего и во след Ваалов, как научили их отцы их.
Посему так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: вот, Я накормлю их, этот народ, полынью, и напою их водою с желчью (Иер.9:13-15).

Проводив Сергея и закрыв дверь каюты, Егор некоторое время пребывал ещё в раздумьях и расстроенных чувствах (чувствовалось, что он был в этот момент сам не свой). Сидя на краю кровати, он закрыл глаза. «Вот тебе и сны... как же так получается, – спрашивал он себя, – ещё несколько дней назад я разговаривал с этим человеком, видел его глаза, слушал его речь, а сегодня его уже нет? Как нет и  других ребят, а скольких ещё не станет от этой невидимой смерти?»

Именно в этот момент будто высеченной искрой ему на память пришли слова Волонда: «Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус!»

«Как всё же это страшно и несправедливо, – размышлял он на каком-то подсознательном уровне. – Почему умные, добрые, хорошие люди трагически погибают в расцвете сил, а негодяи, преступники и убийцы доживают до глубокой старости? Почему одни люди допускают ошибки, а другие в неравной борьбе должны их исправлять и гибнуть. Впрочем, что я говорю: этот вопрос всегда волновал людей,
наверное, с тех пор, как они появились на земле. К сожалению, проходят годы, столетия, века, а ответа на него нет, как нет ответов и на многие другие жизненные вопросы. К примеру: зачем живёт человек? Простой, банальный вопрос – а ответа на него нет. Вот тебе и всесильный человеческий разум. Изобрести ядерный реактор, который нас же и уничтожает, мы почему-то в силах, ума хватает, а ответить на простой вопрос – не можем».

Тут он сделал гримасу и развёл руками, давая понять лишь одно: у человека как не было ума, так никогда и не будет.

«Каждый раз, пытаясь добраться до истины, –
мысленно говорил он себе, – нам приходится сталкиваться с беспомощностью нашего разума. Во всяком случае, многие вещи простым смертным недоступны. Что же происходит в этом мире? Почему всё именно так, а не иначе?»

Чем больше он размышлял, тем больше вопросов рождалось в его голове один за другим, причём независимо от его сознания. Но вместе с тем он понимал простую истину – никаких ответов на них не будет, просто потому, что их не существует. Во всяком случае, на данный момент.

«Зачем человек сознательно отдаёт свою жизнь, – непонимающе спрашивал он себя, – если зло, сотворённое им, не исчезает с его смертью? Оно, зло, по-прежнему продолжает существовать, поражая и убивая людей, причиняя при этом им невыносимые страдания и боль. Да, к великому сожалению, я не знаю ответов на многие вопросы, но кто знает? У кого в этом мире можно узнать ответ, хотя бы на один поставленный вопрос: жизнь – награда или наказание?»

В этот момент ему захотелось овладеть средством, которое помогло бы притупить или обезболить эту страшную боль. Беспокойство души больше думало не о потерянном благе, не о его личной жизни, хотя и это было крайне важно для него, а о том дне и часе, когда восторжествовало зло, чтобы быть удобрением для кровавой жатвы…

«В моей жизни, – с грустью подумал Егор, – произошла большая потеря. Не успев обрести дружбу и что-то в ней созидающее, как она подверглась опасности и смерти. Получается так: если жизнь что-нибудь даёт, то лишь для того, чтобы отнять… –

Егор посмотрел на книгу, – вот и не верь теперь в разные сны».

При всех обстоятельствах он не мог долго думать и рассуждать, так как тяжело было не только на душе, но и на сердце. К тому же нужно было спешить на станцию, где продолжались восстановительные работы.

«Чувство долга, – думал он, – обязывает меня быть сильнее моих мыслей и рассуждений. У нас у всех сейчас один якорь… лучшее, что я смогу сейчас сделать в память об этом человеке, – это исполнить честно свой долг».



                Глава IХ


 Продолжение следует