Нация Книга первая. Часть третья Главы I, II, III

                Глава I

По прибытии в Москву 2 мая 1986 года, на очередном заседании Оперативной группы Политбюро ЦК КПСС, которой руководил член Политбюро и Председатель Совета министров СССР Н. И.Рыжков, было отмечено, что авария на ЧАЭС не была случайной, она лежит в той неотвратимости, с которой атомная энергетика шла к одной из крупнейших катастроф в своей истории.

Начиная с 4 мая, в Оперативную группу идёт нескончаемый поток сообщений о госпитализации населения... в связи с чем руководство страны вынуждено было проводить не только ежедневный мониторинг, но заслушивать на заседании Оперативной группы ответственных руководителей.

«Секретно. Протокол № 5. От 4 мая 1986 г. Присутствовали: члены Политбюро ЦК КПСС тт. Рыжков Н. И., Лигачёв Е. К., Воротников В. И., Чебриков В. М., кандидаты в члены Политбюро ЦК КПСС тт. Долгих В. И. Соколов С. Л., секретарь ЦК КПСС Яковлев А. Н., Министр внутренних дел т. Власов А. В.

<…> Сообщение первого заместителя министра здравоохранения СССР т. Щепина – о госпитализации и лечении населения, подвергшегося действию радиации. Принять к сведению, что по состоянию на 4 мая всего госпитализировано 1882 человека.

Общее число обследованных достигло 38 тысяч человек. Выявлено поражённых лучевой болезнью различной степени сложности 204 человека, в том числе шесть детей.
В тяжёлом состоянии находится восемнадцать человек.

<…> В медицинских учреждениях Украинской ССР для госпитализации пострадавших выделено 1,9 тысяч койко-мест. Минздравом СССР совместно с ВЦСПС (Всесоюзный
центральный совет профессиональных союзов) выделены для размещения больных в лёгкой форме специализированный санаторий в Михайловском под Москвой, а также санатории в городах Одессе и Евпатории с общим количеством 1200 мест. Под Киевом организовано в санаторных учреждениях 6000 мест и 1300 мест в пионерских лагерях».

«Секретно. Протокол № 6. От 5 мая 1986 г. Присутствовали: члены Политбюро ЦК КПСС тт. Лигачёв Е. К., Чебриков В. М., кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС т. Долгих В. И., секретарь ЦК КПСС т. Яковлев А. Н.
Принять к сведению сообщение т. Щепина о том, что по состоянию на 9.00 часов 5 мая общее число госпитализированных достигло 2757 человек, из которых 569 детей. Из них 914 имеют признаки лучевого заболевания, из которых 18 человек находятся
в очень тяжёлом состоянии».

«Секретно. Протокол № 7. От 6 мая 1986 г. Присутствовали: члены Политбюро ЦК КПСС тт. Лигачёв Е. К., Чебриков В. М., кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС т. Долгих В. И., секретарь ЦК КПСС т. Яковлев А. Н.
Принять к сведению сообщение т. Щепина о том, что по состоянию на 9.00 часов 6 мая общее число госпитализированных составило 3454 человека.Из них на стационарном лечении находятся 2609 человек, в том числе 471 ребёнок. По уточнённым данным число поражённых лучевой болезнью составляет 367 человек, в том числе 19 детей. Из них в тяжёлом состоянии находится 34 человека. На стационарном лечении в 6-й больнице Москвы находятся 179 человек, из которых 2 ребёнка.
Согласиться с предложением Минздрава СССР о целесообразности опубликования данных о количестве и состоянии больных, находящихся на излечении в 6-й больнице Москвы, учитывая тот факт, что в этой больнице работают американские специалисты».

Почти всю ночь с 6-го на 7 мая Николай Иванович Рыжков провёл на работе, рассматривая не только важные государственные документы, но и готовясь к дневному заседанию Оперативной группы Политбюро. В работе которого должен принять участие Генеральный секретарь ЦК КПСС Горбачёв М.С., а также целый ряд приглашённых: учёные, руководители министерств и ведомств атомной промышленности.

«Секретно. Протокол № 8. От 7 мая 1986 г. заседания Оперативной группы Политбюро с участием Генерального секретаря ЦК КПСС т. Горбачёва М. С. Присутствовали: члены Политбюро ЦК КПСС: тт. Рыжков Н. И., Лигачёв Е.К., Воротников В. И.,
Чебриков В. М., кандидаты в члены Политбюро ЦК КПСС тт. Долгих В. И., Соколов С. Л., секретарь ЦК КПСС Яковлев А. Н., Министр внутренних дел т. Власов А. В.

<…> Слушали сообщение т. Щепина о госпитализации и лечении населения, подвергшегося действию радиации на 10.00 часов 7 мая. За сутки дополнительно госпитализировано 182 Число лиц, находящихся на стационарном лечении, составляет на 7 мая 4 301 человек, в том числе 1351 ребёнок. Среди них с диагнозом лучевой
болезни насчитывается, включая сотрудников МВД СССР, 520 человек. В тяжёлом состоянии находятся 34 человека. Тенденция такова, что больных становится с каждым днём всё больше и больше…»

– Вот видите, товарищи, что получается, – высокомерно окидывая взглядом всех сидящих в зале, начал говорить Горбачёв, – вроде не сорок первый год, снаряды не рвутся, танки не громыхают, а работать приходится, понимаете ли, как на поле боя, в тяжелейших условиях. Марш-броски, понимаете ли, совершаем целыми дивизиями… и это в мирное-то время! Думаю, всем понятно, что мы столкнулись с эффектом привыкания и поразительной безответственности. Отнестись надо к этому со всей строгостью.

Горбачёв говорил спокойно, но несколько сумбурно, а подчас и не совсем логично. При этом его голова была запрокинута немного назад, словно он смотрел на всех сверху…

– Мы тут под контролем всего советского народа и под контролем всего мира. То, что произошло, – всех касается. То, что мы сегодня имеем, – это результат ведомственной психологии, когда люди не могут посмотреть шире своих непосредственных технологических обязанностей. Все должны знать: тот, кто проявляет безответственность, распущенность, пусть на пощаду не рассчитывает. Ни от чего не будем уклоняться. Надо нанести самый сокрушительный удар по шапкозакидательству. Всему миру скажем откровенно, что произошло. А сейчас надо,
прежде всего, навести порядок с безопасностью на работающих АЭС, исключающий повторение подобного. Ну, вы меня понимаете.

Невысокого роста, немного полноватый, с открытым русским лицом, Горбачёв казался в этот момент крепким и несгибаемым. Избыточная активность натуры, напористость, политическое честолюбие и импульсивность выдавали в нём человека не столько созидательного, сколько амбициозного, подчинившего всю свою жизнь реформаторским замыслам. Можно было подумать, что он родился только для того, чтобы быть генсеком, так его волновало «живое творчество масс». Высокий сократовский лоб с присутствием капиллярной гемангиомы (родимым пятном) совершенно не портили его внешность, напротив, последнее казалось чем-то эксклюзивным и судьбоносным.

– Я вот опять недавно обратился к Ленину, – рассудительно продолжал Горбачёв, – 22-й год. Драматическая ситуация. И какая глубина, какое понимание всех проблем, какой величайший реализм, идущий от глубокого знания жизни! Ни на чём его не обманешь! Поразительное проникновение в то, что имеет реальную ценность, а что – мусор, показуха, «информация». И какой же отрыв товарищей – и тех, кто близко, и тех, кто далеко – от уровня Владимира Ильича, по уму, озабоченности, проницательности во всех вопросах! Институт [им. Курчатова], который занимается ядерными делами, единственный. Годы работал, и никто тут у нас не знал, что там происходит. А проверили, «приоткрыли» после Чернобыля – и увидели опасную монополию. Да ещё какую! Директор Института и президент Академии наук СССР – товарищ академик Александров в одном лице. Вы только подумайте! – Горбачёв не то удивлённые, не то испуганные глаза. – Всё на себя замкнул, и ничего, говорят нам, тут не поделаешь. Вот теперь он сидит здесь и переживает, и говорит, что с него и надо начинать. Дорогой наш уважаемый товарищ, страна ведь за нами. Нельзя так. А то 40 лет приятели-друзья – и вот что произошло.

Помолчав некоторое время и окинув (на этот раз) строгим взглядом всех присутствующих, он продолжил:
– Кто утвердил размещение АЭС в густонаселённых районах? Помните дискуссию на этот счёт в «Коммунисте» (№ 14 за 79-й год) – но тогда рот заткнули академику … Нет, товарищи, дорогие… не позволим, чтобы нас, Политбюро, проклинали… Главное сейчас – безопасность АЭС.
15 Николай Антонович Доллежа;ль (27 10 1899,— 20 11 2000)  —
советский учёный-энергетик, конструктор ядерных реакторов, профессор. Академик АН СССР. Дважды Герой Социалистического Труда.

Помню и другое: статью в «Правде» к 30-летию первой АЭС. Там: «Атомная энергетика может служить эталоном безопасности». Академик Легасов её подписал – вот, тут он присутствует сегодня… А с ним и другие… академик М.А. Старикович, например. Вот он тут нам пишет: «АЭС – самые „чистые“, самые безопасные из существующих станций»! – восклицал он в 1980 году в журнале „Огонёк». – Вот он этот журнал, – Горбачёв помахал журналом перед всеми присутствующими. – И дальше: «Иногда, правда, приходится слышать опасения, что на АЭС может произойти взрыв… Это просто физически невозможно, – сказав эти слова, Горбачёв сделал гримасу удивления, – ядерное горючее на АЭС не может быть взорвано никакими силами – ни земными, ни небесными». Вот, полюбуйтесь… это же написано! – сделав гримасу, он выражал в этот момент образ сатира-обличителя, ткнул автора статьи носом… и раз и два… – А что на поверку? Грянул Чернобыль и никто не готов: ни гражданская оборона, ни медицинские службы; дозиметрами не обеспечены и по минимуму, пожарная служба не знает, что ей делать… Свадьбы справляли на другой день поблизости. Дети на улицах играют. Система оповещения никуда не годная!Как так получилось, товарищи, что в стране, которая 30 лет готовилась к ядерной войне с капиталистами, обнаружена полная неосведомлённость населения в вопросах воздействия радиации, а главное – в проведении профилактических мероприятий по защите от радиации?Нет автоматического отключения... Облако пошло после взрыва… Его по пути кто-то засёк? Меры принял? Нет. Директор станции Брюханов был уверен, что ничего не могло произойти. Он и
его заместитель не знали, что будут проводиться испытания на блоке. Это как так?
– Сделав удивлённую гримасу, он развёл руками.– А между тем, по данным КГБ, за 11-ю пятилетку 104 аварии было на Чернобыльской АЭС. Это вас не насторожило? 29 аварийных остановок! Только подумайте. Из них 8 – по вине обслуживающего персонала, а остальные – по разным техническим причинам.

Горбачёв сделал небольшую паузу, чтобы выпить глоток воды и, видимо, успокоиться, затем продолжил, обращаясь к Славскому:
– Товарищ Славский, вы уверяли всех много лет, что реактор надёжный. А почему же вы сами подписали недавно проект с предложением прекратить строить такие реакторы?
– Я не подписывал, – проговорил холодным, надменным тоном Славский.
В этот момент, несмотря на преклонный возраст (88 лет), в его характере было что-то купеческое, барское, ярко свидетельствовавшее о характеристике и сущности всей прожитой им жизни. Высокого роста, крупного телосложения, с редкими седыми
волосами на пробор, но умными и ясными глазами, было заметно, что в эти минуты он никого и ничего не боится. Отрицавший всякую дипломатию, он не собирался оправдываться или говорить что-то по существу. Сморщив лицо в гримасу, он выражал всяческое недовольство по предъявленным в адрес его и возглавляемого им министерства обвинениям. Он всегда был первым, первым он считал себя и здесь –
на заседании Оперативной группы Политбюро, словно говоря про себя: «Скажите мне спасибо уже за то, что я услышал вас и пришёл на это заседание»!

– Так, значит, можно их эксплуатировать и строить? – обратился Горбачёв к присутствующим, вникая всё глубже в подлинность происходящего.
– Можно, если строго выполнять регламент, – сухо ответил заместитель Славского товарищ Мешков.
– Вы меня удивляете. Всё, что на этот час собрано по Чернобылю, приводит к единственному выводу – реактор надо запретить. Он опасен. А вы защищаете честь мундира.
– Михаил Сергеевич, я защищаю сейчас не честь мундира, хотя это для меня тоже важно, а атомную энергетику.
– А какие интересы выше? Мы должны ответить на этот вопрос миллионам людей у нас и за рубежом. Надо покончить с положением, когда строят АЭС на уровне мышления 20-30 годов. Сейчас нам всем надо думать на уровне Чернобыля. В США после большой
аварии у них ни одного блока больше не построили! Мы 30 лет слышим от вас – учёных, атомщиков, что всё тут надёжно. И вы рассчитываете, что мы будем смотреть на вас как на богов. От этого всё и пошло. Потому что министерства и все научные центры оказались вне контроля. Ваша сверхзакрытость кончилась полным провалом. И сейчас я не вижу, чтобы вы задумывались над выводами. Больше всё констатируете факты, а то и стремитесь замазать кое-какие. В том, что произошла авария, виноват персонал, но масштабы аварии – в физике реактора. Мы же это все понимаем. Совершенно очевидно – безответственность и распущенность на местах. И пусть никто за это на пощаду не рассчитывает. Должно быть абсолютно исключено повторение чего-либо подобного. Ещё один-два таких случая, и мы получим худшее, чем от всеобщей ядерной войны. Уже сейчас вон какой резонанс… а какие затраты! Потери
продукции на миллиарды рублей. А затраты на сам объект непредсказуемы, речь может идти о десятках миллиардах рублей. С таким отношением мы страну по миру пустим. Вы это понимаете? Словом, речь идёт об очень серьёзных вещах, товарищи. При таких «темпах» мы провалим все программы, принятые на XXVII съезде КПСС.

В разговоре Горбачёв не скрывал своё волнение и переживание за происходящее. В какие-то моменты он прерывал свою речь, делая короткие паузы,
думая, видимо, о чём-то существенном и важном…

– Нужно подготовить очень серьёзный партийно-государственный документ о причинах и последствиях этой аварии, – решительно продолжил он. – Уклоняться ни от чего не будем. Сейчас шапко-закидательство – вреднейшая вещь. Более того, надо сказать всем генеральным секретарям соц. стран о причинах… сказать надо всё откровенно, как есть. А не то, что у нас в газетах пока пишут… Ведь они же строят АЭС, строят с нашей помощью, строят по нашим проектам. И посмотрите, какой сигнал! В ГДР на 50% забраковали наше оборудование…

После небольшой паузы Горбачёв обратился к В.И. Долгих:
– Товарищ Долгих, наведите здесь порядок. Безопасность на станциях – первейшее дело. То, что работает сейчас, должно быть обеспечено безопасностью по максимуму. И не надо стесняться общаться с народом на АЭС. Кисель не разводите, говорите
откровенно. Они, учёные, нам говорят:«Реактор хороший, долговечный!» Но что же они сделали?! Ведь взялся за эксперимент районный инженер, который не имел права это делать… Конечно, то, что произошло на Чернобыле, имеет не абстрактных, а конкретных виновников. Мы уже сегодня знаем, что система управления защитой этого реактора была дефектна и целому ряду научных работников это было хорошо известно. Они даже вносили предложения, как этот дефект убрать, но дальше предложений дело не пошло. Конструктор, а это конкретное лицо, не желая, так сказать, быстрой
дополнительной работы, не спешил с изменением системы управления защиты. Это что же, товарищи, получается? Вот и получается: при всей своей безалаберности виноват персонал, но масштабы аварии, я повторю, – в физике реактора. И с этим должны
были разобраться учёные до того, как он взорвался. – Зачитывает экспертизу: «Реактор ненадёжен…». – Обращается к Мешкову: – И вы этим не занялись? Это вас не насторожило? Почему теоретические исследования не финансировались? Где вы были? Что на это скажет институт физики Курчатова?

– Михаил Сергеевич, – согнувшись по-стариковски, начал говорить уставшим голосом Александров 16, – Считаю, что это свойство (разгон) реактора может быть уничтожено.
16 Анато;лий Петро;вич Алекса;ндров (31.01(13.02)1903 – 03. 02. 1994)  — советский физик, академик АН СССР. Один из основателей советской ядерной энергетики. Трижды Герой Социалистического труда.

У нас есть соображения о вариантах решения этой проблемы. Это можно сделать за один-два года. – Поддерживая свои опустившие плечи, некогда энергичный, решительный человек, возвышающийся над всеми своей поднятой головой, прикрытой лишь лёгким пушистым пушком, говорил так, как будто жизнь лишила его самой большой надежды и теперь ему не хватит никакой жизни, чтобы оправдаться перед людьми.

– А почему не делали раньше?
– Мы делали, но так получилось, что мы остановились на полпути…
– Это касается ныне действующих реакторов?
– Да, – коротко ответил Александров.
– Вот видите, товарищи, в какие авантюры вы втягиваете страну…
– Михаил Сергеевич, – уже более эмоционально проговорил Александров, чувствуя свою вину. – Даю голову на отсечение, хоть она и старая, правда, у меня, – эти реакторы можно обезопасить, их можно привести в порядок. Для этого прошу Вас освободить меня от обязанностей Президента Академии наук и дать мне возможность исправить свою ошибку, связанную с недостатком этого реактора…

Говоря о своих ошибках, он до последнего не хотел сдаваться… Похожая ситуация была у него в гражданскую войну, в Крыму, когда он воевал на стороне белых и чудом остался жив… Спасла его тогда от гибели, совершенно случайно, женщина-комиссар… а здесь спасать было некому.

– Я вам отвечу по-горбачёвски, – неожиданно проговорил Генеральный секретарь ЦК КПСС. – Вы знаете, что это будет сложнее, чем простой ответ. – И, помолчав, спросил: – Вы лучше мне скажите: можно ли эти реакторы довести до международных
требований?
– Видите ли, – с некоторой обескураженностью ответил Александров, – все страны с развитой ядерной энергетикой работают не на таком типе реакторов, которые используются у нас…
– В таком случае, – перебил его Горбачёв, – зачем нам переделывать то, что не востребовано временем, то, от чего мы отказываемся? Вы что, с этим пришли на Политбюро?

– Михаил Сергеевич, позвольте, – проговорил в замешательстве Мешков. – Надо ещё раз посмотреть не только на аварийную ситуацию, но и на историю создания этого реактора. Чернобыльская АЭС стала третьей станцией с реакторами типа РБМК-1000 после Ленинградской и Курской АЭС, принятых в эксплуатацию, соответственно, в 1973 и 1976 годах. Решение в пользу бескорпусного реактора РБМК было принято в связи с отсутствием в стране необходимых производственных мощностей для серийного изготовления высокопрочных корпусов больших размеров, для реакторов типа ВВЭР
(водо-водяной, корпусной), широко применяемых в других странах.
-Вот видите, товарищи, – проговорил иронически Горбачёв, – обычные болванки делать не умеем, а атомные станции – как телеграфные столбы, ставим по всей стране. Продолжайте.

– Дело в том, что строительство реакторов РБМК позволяло обеспечить быстрое наращивание энергогенерирующих мощностей страны, развитие атомной энергетики в целом. Отсутствие корпуса на реакторе, имеющего ограничения по габаритным
размерам, позволяло обеспечить достижение большей генерирующей мощности энергоблока. Кроме того, реактор РБМК позволяет производить перегрузку ядерного топлива без снижения мощности…

– Знаете, что, – перебил его строго Горбачёв, – вы не ходите вокруг да около. Мы ведь здесь собрались не для того, чтобы балясничать. Давайте по существу – то, что касается станции.

– Михаил Сергеевич, персонал станции подготовлен хорошо, дисциплина на уровне, – выпалил не то от страха, не то от неожиданности Мешков. Но тут же сосредоточился и, взяв себя в руки, продолжил, как ему казалось, «по существу»: – Но нельзя строить по блоку в год, такими  быстрыми темпами, ибо это значит – аврал. Затраты минимизированы… Отсюда и качество оборудования и безопасность. Мы не можем даже создать соответствующую спецодежду, я не говорю уже о чём-то более важном. Приборы. Порядок эвакуации. Я приехал туда ночью, как увидел…

– Михаил Сергеевич, извините, – перебив Мешкова, начал говорить начальник главка Министерства энергетики Шашарин. – В министерстве считали Чернобыль образцовым. Назначили лучшего директора... И перешли с АЭС, что называется, на
«ты». А она, видите, требует к себе уважения. Персонал, к сожалению, не знал, что реактор может «разгонять энергию». И мы не знали. Да, персонал виновен в аварии. Но масштаб аварии, согласен, – в физике реактора. Мы были слишком увлечены
этим образцом, хотя не были уверены в его надёжности, в первую очередь из-за системы управления защитой, которую все считали недоработанной, что уж тут скрывать. Но, с другой стороны, – работали в чрезвычайно тревожном положении. Выбора у нас не было. Стране нужна была электроэнергия…Станции типа Ленинградской и Курской тоже не имеют систем локализации аварии. Очевидно, первые очереди Смоленской, Курской и двух Ленинградских АЭС надо закрывать. Реконструкции они не подлежат. Мы не можем гарантировать, что не образуется трещина на энергопроводе. Некоторые блоки, правда, на упомянутых АЭС можно довести до ума, но потребуется год, и даже больше… и будет стоить очень дорого… К тому же, прошу прощения,
структуру министерства надо менять, ибо так работать и руководить АЭС больше невозможно. Чего ни коснись, всюду палки в колёса. Вот и …

– Значит, вы и раньше знали, что реактор ненадёжен? – спросил неожиданно Горбачёв.
– Да, знал. Но на бумаге это не зафиксировано, – нехотя, с какой-то опаской проговорил Шашарин. – Было большое сопротивление. Александров был против... Академия наук тоже…

– И как вы думаете, с чем это было связано? – с нескрываемым любопытством спросил Горбачёв.

– Минсредмаш требовал любыми путями увеличить производство энергии на АЭС к 2000 году…

– Вот видите, товарищи… – задумчиво проговорил Горбачёв, – был бы лес, что называется, а леший будет.

После слов Горбачёва наступила минутная пауза… и тишина. Складывалось такое ощущение, что было слышно дыхание каждого человека, никто не знал, как себя вести и что говорить.

– Михаил Сергеевич, гарантировать полную безопасность действующих блоков АЭС нельзя – по технической их природе, – прервав тишину, со знанием дела, смело проговорил представитель Госатомнадзора. – Но если чётко выполнять регламент, все инструкции по их эксплуатации, то можно работать. При утверждении проекта данного реактора было известно, что он имеет «положительный паровой» и «положительный температурный» эффект. Этот факт должен был внести ясность в его дальнейшую
судьбу… Но всё пошло не так… 40% АЭС у нас на реакторах чернобыльского типа. Конструкторы постарались забыть про все эти недостатки и ни разу не проверили – недоисследовали его по «физике» и степени опасности.

– Получается, – строго спросил Горбачёв, – что эти реакторы надо остановить, включая те, что в странах СЭВа, – тоже не отвечают нормам?

– Михаил Сергеевич, совершён рукотворный взрыв, – как бы оправдываясь, начал говорить Славский, – простите, но я не понимаю, зачем вообще нужен был этот дурацкий эксперимент? Кто его придумал? Кому он понадобился? Пожарники погибли… тысячи людей подверглись радиации…

Славский говорил громким уверенным голосом, выясняя не только причины аварии, но и излагая в виде победных реляций то, как у него в ведомстве всё замечательно и прекрасно…

– Вот что, товарищи, – проговорил Горбачёв, прервав Славского. – Мы сейчас долго можем говорить на эту тему, поскольку живём в демократическом обществе. И каждый может сказать своё мнение. Только вот говорить надо по существу, а не «стенка на стенку». Чернобыль преподнёс нам жестокий урок, и, казалось бы, мы все должны делать какие-то выводы. А у нас что? Я узнаю, что и с радиацией на подводных лодках у нас не всё нормально; плохо с хранением ядерных боеприпасов… Это что же получается? Там, где нужна централизация, там её нет, а там, где просто гвоздь забить надо, там действуют тысячи разных ведомств. Хотя бы взять министерство Славского… Судя по той справке, что у меня есть, оно занимается всем: строительством – социальным и промышленным; разведкой, добычей, переработкой золота, урана, бериллия; добычей и переработкой нефти; сельским хозяйством (имеет 18 колхозов и совхозов); строительством АЭС; и т. д. И это то министерство, в руках которого сосредоточен практически весь ядерный потенциал страны! В
ваших руках, – обратился он к Славскому, – тысячи предприятий… Конечно, мы ценим ваши заслуги, но нельзя же так расхолаживать основную деятельность, возложенную на ваше министерство, связанную с развитием атомной промышленности. Что вы
можете сказать по этому вопросу?

– Мы по-разному понимаем с вами организацию труда, – поучительно проговорил Славский, доставая из кармана пиджака белый накрахмаленный носовой платок (давая понять разве что одно: «капитулировать перед вами я не буду и, вообще, «чихать» я хотел на все ваши мнения»). – Я понимаю её так, – начал он. – Я даю мешок в пять пудов и говорю: «Бери и неси!», а мне говорят, чтобы я нёс его сам, – так не пойдёт.
– Вот именно: «так не пойдёт», – резко проговорил Горбачёв, повторив слова Славского, но уже в другом контексте. – Для нас важно не то, сколько вы положили в мешок, а важно то, ЧТО вы туда положили! А если в этом мешке бракованные задвижки, непроваренные трубы, лопатки турбин, которые вы делаете на своих предприятиях и поставляете не только на АЭС внутри страны, но и в страны СЭВа?!
Что, разве это нас не должно волновать?! А 80% брака некомплектующего оборудования – это что-то вам говорит? – обратившись напрямую к министру,
проговорил Горбачёв. – Я вам должен сказать «по секрету», товарищ Славский, что мы чуть не потеряли по этой причине весь Кольский полуостров (из-за Кольской станции) несколько лет раньше. Где вот так же «вы положили в мешок» задвижку для главного трубопровода, непроваренную, и сказали рабочему: «Неси». И просто чудом, как говорится, этого не произошло. Вот вам и бесколпачная станция – всё бы там было загрязнено и чудо природы – наш Кольский полуостров – был бы изничтожен. И эти примеры можно продолжать… Ещё раз хочу сказать: нет беды тяжелее, чем недооценивать… нет более опасного объекта, чем АЭС, ибо там миллионная мощь энергии, она опаснее любого военного объекта. Тем более что мощности атомной энергетики невиданно возросли, ажиотаж престижности раздут до небес, а
ответственности у науки никакой… Да и откуда ей взяться, ответственности, если на АЭС некоторые так называемые «мастера» начали сравнивать атомный реактор с тульским самоваром: «Ничего с ним не произойдёт, тем более что у нас опытный персонал и никогда ничего не случится»… Опять возвращаюсь к словам академика Доллежаля, который бил в своё время тревогу, но его признали некомпетентным и на пресс-конференции осрамили перед иностранными корреспондентами. Со всем этим безобразием, товарищи, мы разберёмся и сделаем соответствующие выводы. Мнение присутствующих мне понятно… Николай Иванович, – Горбачёв обратился к Рыжкову, – что там у нас ещё?

– Михаил Сергеевич, на повестку дня вынесен вопрос об информационном обеспечении, – проговорил спокойно, со знанием дела, Рыжков, – насколько полно должна быть информирована общественность о Чернобыльской катастрофе? Мнения по этому вопросу среди членов Политбюро самые разные. «Чтобы не допустить паники масс, – говорят одни, – достаточно ограничиться сообщениями ТАСС», – то есть тем решением, что члены комиссии приняли ещё на первом своём заседании двадцать восьмого апреля. Другие говорят: «Нужно выдавать людям подробную информацию, без ограничений,
сразу, как только она поступает, так как люди подвергаются мощнейшей западной идеологической обработке». Нам, как мне кажется, надо выработать единую точку зрения по этому вопросу. Поскольку не все понимают, что такое радиация. Это в Припяти жили те, кто в основном работал на атомной станции и понимал, что это такое. А в деревнях, в тридцатикилометровой зоне, население абсолютно неграмотно в этом вопросе.

Обладая незаурядными способностями, высокий, статный Рыжков воплощал в эти минуты образ руководителя современной эпохи. Всё в нём соответствовало тому, что он говорил: принципиальность, масштабность мышления, прогрессивность – всё это присутствовало в нём. Как человек, прошедший путь от мастера до генерального директора союзного предприятия (на должность гендиректора назначен был в сорок лет), он прекрасно понимал всю катастрофичность создавшегося положения. Как понимал и то, что никакими полумерами не обойтись.

– Я прилетел в Киев 2 мая, – продолжал он, – и ехал в Припять на машине, мы останавливались в некоторых селениях, близких к зоне. Ко мне подошла бабушка, спрашивала, что происходит. Я говорю ей: грязно, радиация. Надо поберечься. А она
мне: «Да какая грязь, картошка, смотрите, какая чистенькая». Вот такое представление у людей… Или вот другой случай: люди обращаются к властным структурам на местах и спрашивают: «Если радиация, то как нам действовать?» А им отвечают: «Действуйте по инструкции». Они говорят: «У нас нет никаких инструкций». Тогда им отвечают: «Действуйте по своему усмотрению».

Слушая слова Рыжкова, Горбачёв, сосредоточившись, о чём-то думал в этот момент. Возможно, он думал о судьбе той самой бабушки, что рассказала Рыжкову о картошке; а может, он думал о судьбах других людей, брошенных на произвол судьбы; а может, и о том, как не допустить в этом информационном обеспечении дискредитации его имени на политической карте мира, что было крайне важно для него. Одно можно сказать: о чём бы он ни думал в этот момент, вряд ли его мысли прольют нам свет
на саму истину…

– Я уже неоднократно говорил, – спокойным тоном, взвешивая каждое слово, начал говорить Горбачёв, – что мы впервые столкнулись с такого рода чрезвычайным происшествием, и тут надо быть нам осторожными в своих высказываниях. Лучше, конечно, десять раз взвесить то, что хотим сказать людям. Мы ведь знаем, что в первые дни аварии даже самые лучшие специалисты искренне не отдавали себе отчёта в серьёзности катастрофы. Приведу пример: 27 апреля, уже после эвакуации Припяти, правительственная комиссия в полном составе осталась ночевать и ужинать в припятской гостинице “Полесье” – в обычной одежде и без респираторов. В обычной одежде также облетали территорию академики. Так что те, кто меня информировал, сами не до конца понимали, что же всё-таки стряслось. Мы только сейчас знаем суть дела – вот насколько важно правильное понимание ситуации. Ну что ж, прошу начать высказываться, товарищи,
по этому поводу.
– Я вот что хотел сказать, – с некой многозначительностью и имитацией глубокомыслия проговорил Яковлев 17, говоря при этом по-северному, с «оканьем».
17 Александр Николаевич Яковлев (02. 12. 1923 – 18. 10. 2005) —
советский и российский политический деятель, дипломат, публицист, академик РАН, один из главных идеологов, «архитекторов перестройки".
 
– Нынешняя авария уже с первых дней не стала ни для кого секретом: американский
спутник-шпион зафиксировал ядерный взрыв над территорией Чернобыля сразу же… Более того, специалистам из NASA (Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства) удалось вычислить даже его мощность.

Как опытный дипломат, Яковлев говорил с неким чувством исключительности, не пытаясь прятать своё превосходство и высокомерие. Роста выше среднего,полноватый, с большой пролысиной и маленькими глазками, он чувствовал себя в этом обществе, как казалось ему, не в своей тарелке. Как идеолог, «архитектор» нового перестроечного мышления, претендовавший(как минимум!)на пребывание в «рефлексии», он вынужден был слушать и говорить сейчас каким-то учёным, атомщикам, получившим от государства всё, что только возможно: награды, премии, назначения, а главное: доверие народа и правительства! – прописные истины, ввиду того, что они безответственны и безалаберны в своём деле.

– Как уверяют специалисты, – морщась, продолжал он, – мощность взрыва равнялась пятистам (!) атомных бомб, сброшенных в августе 1945 года на Хиросиму. Вследствие чего они зафиксировали радиоактивное загрязнение, которое распространилось на запад, юго-запад, северо-запад и в скандинавские страны. На юге и юго-западе, как они утверждают, под радиационный фон попали: Румыния, Болгария; на западе – южная Германия, Италия, Австрия, альпийская часть Швейцарии. Более того, в сводной карте указывается, сколько цезия выпало в каждой стране и в целом по Европе: в Белоруссии – 33,5% от всего выброса, в России – 23,9%, на Украине – 20%, в Швеции – 4,4%, в Финляндии – 4,3%. Исходя из вышеизложенного, скрывать катастрофу нет больше смысла. К тому же нам известно, что при отсутствии сведений о характере и масштабе аварии население пользуется данными из сообщений – 4,3%. Думаю, что это обстоятельство может создать определённую панику в обществе и привести к волнениям и непредсказуемым последствиям.

– Спасибо. Кто ещё выскажет своё мнение? – проговорил Горбачёв, заостряя свой взгляд на Шеварднадзе.

– Михаил Сергеевич, – начал говорить с грузинским акцентом министр иностранных дел Шеварднадзе 18, 27 апреля многие европейские государства высказывали недоумения по поводу радиационного загрязнения над территорией своих стран.
18 Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе (25. 01. 1928 — 07. 07. 2014 )  — советский и грузинский политический и государственный деятель.

Уже 5 мая газета International Herald Tribune опубликовала карту распространения радиоактивных осадков с подробными сведениями об уровнях в СССР и Европе. Катастрофа вызвала небывалую общественную дискуссию.

Не будучи дипломатом, он говорил плохо по-русски, к тому же – по бумажке, не отрываясь от текста, чтобы не ошибиться в точности изложения. Ростом выше среднего, грузноватый, с коротко стриженными волосами, он говорил с угоднической осторожностью, чтобы не оказаться в глупом положении перед своими коллегами и, в первую очередь, перед своим другом – Горбачёвым. «Чудоковатый советский дипломат», как его прозвали на Западе, обладал лишь «новым мышлением», что было для Горбачёва значительно важнее, чем вся советская дипломатия. На этот счёт он сказал однажды Шеварднадзе так: «Эдуард, запомни, нам не нужна дипломатия, нам
нужна политика!»

– Мысли, конечно, у всех были разные, – продолжал Шеварднадзе, – но все сошлись на мнении, что эти «неполадки» произошли на АЭС Форсмарк, что находится в двухстах километрах на север от Стокгольма. Прежде чем разбираться в ситуации, шведы решили эвакуировать весь персонал станции, а это почти шестьсот человек. По
дипломатическим каналам, насколько нам стало известно, им было сообщено, что шлейф радиации тянется из СССР, с Чернобыльской АЭС, и что они не имеют никакого отношения к происходящему… К тому же свои доводы по этому поводу привёл министр энергетики Швеции, выступая 28 апреля по телевидению на пресс-конференции,где сказал, что государство-нарушитель находится восточнее Швеции... Понятно, что он имел в виду СССР. Я полностью согласен с Александром Николаевичем в том плане, что отсутствие информации может осложнить ситуацию в стране. Исходя из
сложившейся ситуации, считаю необходимым рекомендовать украинскому руководству вести разъяснительную работу с дипломатами. Кроме того, необходимо исключить выезд за границу больных, чтобы не позволить нашим врагам использовать случайные факты в антисоветских целях.

– Товарищ Долгих19, – проговорил Горбачёв, – я вижу, вы что-то хотите сказать.
19 Владимир Иванович Долгих (05.12. 1924) — советский и российский государственный и партийный деятель.

– Сегодняшние наши выводы – это, если хотите, ответственность перед поколениями, всем нашим будущим, – начал призывно говорить Долгих. – Конечно, все эти годы, тут надо честно признаться, мы действовали не в духе XXVII съезда и как результат
натолкнулись на сверхзакрытость Министерства среднего машиностроения.

В своём разговоре Долгих, как крупный партийный функционер, придерживался выверенных, хорошо утвердившихся слов, мало что меняющих в практике человеческой деятельности, но всегда громко звучащих и к чему-то призывающих.

– Если причина аварии – преступная халатность, – говорил он, – то катастрофа, которая последовала, – результат физики…

Показывая своё умение и знание жить «по-ленински», он всячески демонстрировал, что значит быть ответственным – за народ, за партию.Высокого роста, широкоплечий, он и здесь, на заседании Оперативной группы Политбюро, не боялся быть в первой шеренге болеющих за страну, отстаивая партийные догмы, правила и резолюции.
Иного он не знал. Да и не хотел знать, и не столько в силу своего преклонного возраста и отсутствия запаса «живых впечатлений», сколько в силу партийного Устава, который наделял людей подобного толка широким кругозором, но «изымал» при этом что-то другое, более ценное.

– Думаю, – продолжал он, – что коренная реконструкция реактора делает его неэкономичным. Многие годы мы не сознавали, что такое может произойти. И упорно шли к этой аварии. А если это так, то она была неизбежна в результате такого поведения. Что поражает больше всего, так это то, что была создана целая легенда о полной безопасности АЭС. Целая философия на эту тему возникла. Доллежаль
бил тревогу, но его признали некомпетентным. И вот результат. Конечно, большой просчёт в том, что расположены АЭС рядом с городами. В этом вопросе учёные и строители ссылаются на западные страны, но у нас-то вон какая территория, что на них смотреть. Атомная станция – это, между прочим, и доставка радиации на дом. Мне кажется, что в этом вопросе нужно кардинально всё менять.

Приподняв голову и окинув взглядом присутствующих, Горбачёв посмотрел в сторону Лигачёва:
– Прошу вас, Егор Кузьмич!

– Любая информация – это повод для споров и дискуссий, – начал говорить Лигачёв оживлённым, где-то даже напористым тоном. – Нет сомнений, товарищи: случившаяся авария – это отставание в науке и технике вообще, в атомных делах – в том
числе, я не говорю уже об автоматизации и материаловедении… И урок этот – вот к чему приводит: монополия в науке и производстве! Поэтому нам нужно искать альтернативные источники.

Лигачёв говорил сумбурными, но понятными фразами, хотя и поперёк горла, причём так, как будто декларировал роль известной всем пьесы. Энергичный и бодрый, он представлял самую резкую противоположность Рыжкову. Поскольку был из тех людей, с которыми полагается не рассуждать, а слушать. В этот момент он был прост и в то же время очень сложен. Являясь одной из «опорных колонн» партийной системы, он был воспитан властью, казалось бы, старательнее других. Складывалось такое ощущение, что над его образом поработал какой-то выдающийся мастер, или даже сама природа! В его порывах, в его знаниях была не только вера, но и целый мир, разукрашенный узорчиками из догм.

– В первую очередь, надо развивать газификацию! Без атомной промышленности, конечно, не обойтись, в связи с этим нам надо полностью изменить структуру атомной энергетики. Мы увидели, что сейчас в самой структуре заложена полная
безответственность. Жаль, что всё это было вне партийного контроля. Это относится к различным министерствам, к научным и проектным организациям, и к себе самим! В военной сфере у нас тоже не всё ладно и требует срочного партийного тельства. В Минэнерго, в Академии наук – чрезвычайная самоуверенность. А парткомы? А ЦК? Они
являются туда после аварий! Это относится и к ЦК Украины, и к обкомам. Гражданская оборона. Надо с этим разобраться, товарищи! Денег туда вваливаем,
а толку? Оказалась неспособной выполнять то, что должна делать по определению. Офицеров там полно, а надзор липовый. Властью, им данной, не умеют пользоваться. И тем не менее, несмотря на все сложности, мы показали всему миру, что сами способны справиться с подобного рода аварией, паники не допустили. Запад хотел на этом дискредитировать наше руководство, но у него ничего не получилось.
Впереди у нас большая работа… авария потребует огромных затрат. И к этому вопросу надо подойти осторожно, не спеша. Что касается информации, то я не совсем согласен с мнением моих товарищей, что нужно выдавать её без ограничений. Думаю, что будет лучше, чтобы не сеять панику и не причинить ещё большего вреда, выдавать информацию всё же постепенно. При этом очень важно – отмечаю особо, чтобы главной темой был самоотверженный героизм советских специалистов и добровольцев в ликвидации аварии – это, во-первых; а во-вторых – необходимо говорить о государственной и всенародной помощи пострадавшим и о рекордной быстроте ликвидации последствий аварии. Думаю, что именно в этом направлении нам и нужно развивать гласность.

– Николай Иванович, прошу вас, – проговорил Горбачёв.

– Ситуация действительно непростая, – начал говорить тихим, спокойным голосом Рыжков. – Скрывать аварию нет уже смысла. Конечно, кричать на всю страну «Ребята, спасайтесь!» не нужно, но разобраться в этом вопросе как следует, всё же считаю необходимым. Мучает другой вопрос: как могло случиться такое у нас? Каковы причины этой крупнейшей в мире аварии? Судя по тому, что мне пришлось увидеть и услышать во время поездки 2 мая в Чернобыль, то можно сказать, что к ней мы
шли давно. И накапливали опасность. Была ли это случайность? Думаю, что нет. Больно много уж совпадений. Скорее всего – это закономерность, которая образовалась в нашем энергетическом хозяйстве. И разболтанность, в самом широком смысле этого слова. Если бы эта авария не произошла там, она обязательно произошла бы в другом месте – так всё плохо. И дело тут не столько в специфике развития атомной энергетики, которая дошла до такого состояния, а в специфике развития всего народного хозяйства страны, которая привела к этому. Хотим
мы этого или не хотим, но всё начинается с системных ошибок. Если создали реактор РБМК-1000,то его нужно было исследовать в разных режимах, создавать, так сказать, расчётные программы для моделирования аварий. Конечно, дело это дорогое, но если мы берёмся за такое дело, то доводить его нужно до конца, а не бросать на полпути – вот и загнали в необычный режим. Ещё один момент. На заре АЭС всё было поставлено строго и добротно. А что сейчас? С годами атомная энергетика утратила не только былые традиции, но и дисциплину. И всё это потому, что в своё время сосредоточили в одних руках всю атомную промышленность страны, возвеличивая авторитет Славского и Александрова. Трудно осознать, но Министерство среднего машиностроения, руководителем которого в настоящее время является Славский, включает в себя сотни населённых пунктов, горнодобывающих предприятий, обогатительных фабрик, заводов, атомных электростанций, научных центров, исследовательских и проектных институтов, конструкторских бюро, так называемых «закрытых городов», учебных заведений, полигонов и воинских частей. И это
ещё далеко не всё… Обладая такой властью, многие руководители начинают упорно и неразумно испытывать и дразнить судьбу, мол, могу вести себя так, как считаю нужным, а не так, как это нужно делать по жизни. А я скажу так: если такая авария произошла, значит, была утрачена требовательность на всех уровнях, значит, притупилась бдительность. По каким-то причинам люди не стали отдавать отчёт своим действиям… Сами посудите: у нас нет ни одного года без ЧП на АЭС. Каждый год по нескольку аварий. Не хочу их здесь перечислять, на это уйдёт много времени. Из-за этих аварий мы несём огромные финансовые потери… Несмотря на это, на протяжении многих лет в этом ведомстве никто не делает никаких выводов. Мы живём в условиях постоянной кампанейщины. Что-то взорвалось – бежим разгребать завалы, что-то загорелось – бежим тушить… Живём по принципу авось. Авось пронесёт. А это значит, что Минсредмаш, наука, Минэнерго не на той нынче высоте, какой требует атомная энергия. К тому же ещё и ведомственная разобщённость… Мне кажется, что сейчас выводы должны быть сугубо объективные. От этого многое зависит. Решается судьба страны. Хватит нам скрывать недостатки и всё затушёвывать, пряча всё это куда-то, чтоб предотвратить огласку. Если у начальства притупилась ответственность, то извольте отвечать… Без серьёзных оргтехнических мер мы не гарантированы от повторений.

– Хорошо, товарищи, – более чем сдержанно, с неким драматизмом в голосе проговорил Горбачёв, – всё, что тут сегодня говорили, требует глубокого осмысления и правильных партийных выводов. Мы ещё к этому вернёмся не раз. Я вот тут подумал: сколько же у нас разных вотчин создалось в стране, а? В результате мы не получали никакой информации о том, что происходит. А ведь авария могла быть предотвращена. Если бы была правильная и своевременная информация, Центральный Комитет мог бы принять меры, и аварии не было бы. Но мы столкнулись с проявлением крайней безответственности. Меня очень удивляют, если честно сказать, слова академиков А. П. Александрова и  Е. П. Славского. Да, они стояли у истоков нашей атомной энергетики, были творцами этой техники, люди заслуженные, уважаемые. Но то, что мы от них услышали, больше походит на обывательские рассуждения: ничего, мол, страшного не произошло, такие вещи часто бывали на промышленных реакторах: стакан-другой водки выпьешь, закусишь, отоспишься  — и никаких последствий. Ну что тут можно сказать, товарищи: ведомственность не просто мешает делу, с ней «истончается» нравственное начало, без которого знание грозит стать источником смертельной опасности. А оправдательные, кощунственные слова Председателя Госкомитета по использованию атомной энергии СССР А. М. Петросьянца, произнесённые вчера в Припяти: «Наука требует жертв…». Это что же такое получается, а? Как до такого вообще можно дойти? С такой идеологией мы далеко не уйдём. А всё потому, товарищи, что в науку-то мы углубились, а сутью её, так сказать, – не проникли. С таким отношением мы далеко не уйдём. С этим мы будем кончать, имейте в виду.

Горбачёв говорил уже эмоционально, но в то же время вдумчиво, негодуя по поводу всего услышанного и сказанного, не подозревая того, что в атомной отрасли «заложено» больше невежества, чем знаний; что всякий авторитет в этом деле рано или поздно потерпит крушение. И что в работе ядерного реактора все вероятности равны пятидесяти процентам – либо случится, либо нет.

После небольшой паузы, длившейся несколько секунд, он продолжил:
– Вот уже который раз возвращаюсь к роману английского писателя-фантаста, прославленного гуманиста и интернационалиста Герберта Уэллса «Освобождённый мир», написанный ещё в 1914-м году. И, знаете, не устаю удивляться прозорливости этого
писателя, его удивительным научным прогнозам. В романе, если вы помните, автор предупреждает человечество о грозящей атомной опасности, которая грозит ему, если достижения науки станут достоянием учёных-индивидуалистов. Автор подводит нас к
мысли того, что рано или поздно этот учёный обязательно осуществит этот «опыт», так как исследователь пытлив и любит риск неизведанного… Опасность увеличивается в разы, если он действует без какого-либо контроля – вот к этому мы и пришли,
став свидетелями, а может и участниками… Не хочу сейчас делать какие-то выводы, но над этим стоит задуматься, товарищи. Вы только подумайте: от ЦК всё было засекречено! Партийный работник в эту сферу и не смел лезть. Даже близко на порог не пускали. Вы только вдумайтесь: вопросы размещения АЭС в стране решало не правительство, а кто-то… Это  как вообще такое могло случиться?! И в вопросе о том, какой реактор запустить, диктатура тоже принадлежала не правительству. Во всей системе царил дух угодничества, подхалимажа, групповщины, гонения
на инакомыслящих, показуха, личные связи и разные кланы вокруг разных руководителей. Вот и дождались. Нет, хватит, этому всему мы кладём конец!
Надо же понимать, с чем мы сталкиваемся… И вот ещё, что, товарищи, как я уже сказал, не нужно стесняться общаться с народом. Нам всегда нужно прислушиваться к шуму, что доносится из общества. Народ – это не балласт там какой-нибудь, а ценный груз и от того, как мы его довезём, зависит и наша с вами судьба. Мы вот все сейчас облачаемся в «нарядные» одежды, а придёт время – и мы предстанем все нагими, такими как мать родила, без единого покрова… Нынешний пафос, эту ходячую патетику нам нужно искоренять всеми силами, и в первую очередь, чтобы ближе быть к народу. В этом и заключается наша перестройка, наше новаторство. Если будем говорить правду, то люди нас поймут и поддержат. Нам всем надо серьёзно понимать, что нынешнее событие – есть событие чрезвычайного порядка, близкое к применению оружия массового уничтожения, и мы несём с вами полную ответственность и за оценки, и за выводы, и за дальнейшие действия. Я должен вам сказать, что уже в первые дни мы понесли огромные потери, не только экономические, не только человеческие: огромен политический ущерб – поставлено под сомнение, на том ли уровне у нас энергетическая программа. Более того, нам подбрасывают мысль о дискредитации СССР, советской науки, техники, мол, атомная энергетика у нас уродливая – вот здесь мы должны быть начеку и не поддаваться на всякие провокации. Мы ни в коем случае не должны согласиться – ни при решении практических вопросов, ни при объяснении с общественностью – скрывать истину. Мы несём ответственность за оценку происшедшего, за правильность выводов не только перед смертью погибших, но и перед всем народом! Наша работа теперь на виду у всего мира. И думать, что мы можем ограничиваться полумерами и ловчить, недопустимо. Нужна полная информация, повторяю, полная информация о происшедшем. Трусливая позиция – это недостойно политика.

Хотелось бы добавить ещё один момент: авария охватила огромную территорию страны, на которой проживают разные народы, разные национальности, поэтому нужен конкретный подход к разным нациям, к разным автономиям. На равные куски только колбасу можно резать. Это, товарищи, надо помнить нам всем. В ближайшие дни я хочу обратиться к народу по телевидению и объяснить всю ситуацию вокруг этого вопроса.

Вечером того же дня, приехав из Кремля в свою загородную резиденцию Барвиха, Горбачёв долго не мог успокоиться оттого, что пришлось ему услышать, участвуя в работе Оперативной группы Политбюро. Его всё ещё мучил вопрос: «Как мог один инженер «районного масштаба» овладеть на одной из крупнейших атомных станций в Европе ядерным реактором и проводить на нём эксперименты, вопреки всем правилам и инструкциям… пусть даже по чьей-то воле? Зная и сомневаясь при этом в его
положительном эффекте. Риск – вот, что двигало этим человеком! Но риск риску рознь: вряд ли этот человек думал о вероятности выхода опасного фактора из-под контроля и серьёзности последствий. Вероятней всего, он надеялся на позитивное воздействие, которое даст ему какие-то преимущества. Но какие? Хотя, – тут он задумался, – в этом вопросе пусть разбирается следствие… Меня интересует
другой вопрос: мог ли этот «посыл» быть из недр ЦК, предполагающий обязательное наличие неблагоприятных последствий? Конечно, возможно, что это и не так, но я должен рассматривать эту проблему с разных сторон... Как бы там ни было, этот вопрос вряд ли мне стоит выносить на дискуссию, поскольку он имеет две стороны…»

Размышляя, Горбачёв склонился к одной мысли.

«Эта страна, – подумал он, – в силу исторических
обстоятельств открыта для экспериментов… революций в том числе, потому что в ней не существует системы противовесов. Система «власть – народ» работает только в одностороннем порядке – на стороне власти. Вторая её часть –народ–безмолвствует. Так уж сложилось исторически, а это значит, что в обществе работает только один лозунг: «Всё сверху» (лозунг «Всё снизу» был уничтожен ещё в 1917 году). Никакой творческой самостоятельности у советского народа нет, да и быть не может, поскольку лозунг «Всё сверху» лишил людей творческой самостоятельности, кинув его в сети формальной и продажной бюрократии. Тем самым подорвав жизненные
силы государства формой примитивного мышления… Потому так и живуч сталинско-бериевский «уклад» жизни – в том числе и в атомной промышленности. Основанный на единоначалии, он сохранился самим временем, его нормами и правилами, которые никто не менял и в которые никто не имел права вникать, поскольку всё это было засекречено, в том числе под грифом «совершенно секретно». На почве такого «невникания» появилась неприкасаемая отрасль, а проще говоря: государство «атомных воротил», где под видом «догоним и перегоним…» отмываются огромные народные деньги. И делается всё что угодно… Сегодняшний разговор на Политбюро, где в качестве приглашённых были представители атомной промышленности, тому подтверждение. Ничто их не останавливает в борьбе за монополию и сохранение статуса неприкасаемых. Даже здесь, на Политбюро, они рвут на себе рубахи, доказывая свою ничем не обоснованную правоту, в то время как вся страна, да что там вся страна… в ядерном пепле... Сложилось такое впечатление, что этот вопрос их мало волновал. «Ну, произошло…»; «Ну, с кем не бывает…». Народу не важно, какая это авария – техногенная или природная, народу важно, чтобы её не было совсем, поскольку за этим следует катастрофа экологическая и, как правило, социальная, а если это произошло, значит, что-то не так в этой системе – и одной, и второй. Нет, тут нужно менять не принцип, – решительно подумал он, – не подходы, а саму коммунистическую систему. Нужна революция, революция в умах, производстве, в производственных силах, производственных отношениях, во всей надстройке, во всём. Пришло время, когда нужно хорошо подумать над этим вопросом, отказавшись от ложной теории построения коммунизма. Этой невыносимой диктатуры над людьми. Хватит обманывать себя и народ и идти к тому, чего нет в самой природе человеческих отношений. Ошибочность экономической теории Маркса  очевидна, ведь об этом говорил ещё Ленин, и она не имеет ничего общего с реальной действительностью. От этого надо отказаться раз и навсегда. И всё потому, что плановая экономика не позволяла нам реализовать весь потенциал, которым обладала
страна и народы социалистического лагеря. Только переход на рыночную экономику может дать нам возможность динамично развиваться. Многие могут тут возразить, сказав: но ведь были же победы, были успехи. Да, были успехи, были победы, – доказывал он сам себе, – но чего это стоило советскому народу – миллионов жизней! Неужели мы должны и дальше следовать уродству и зверству тоталитарного режима?! Нет, с этим надо кончать, хотя сделать это будет непросто, ох! как непросто, но и другого выхода нет. Нужно взвесить все свои силы и возможности, особенно, в приоритетных направлениях, тех, что уже не смогут развернуть страну назад,
в прошлое, в этот беспросветный тупик. Конечно, здесь есть много опасностей, – предостерегая себя, сделал он вывод, – и в первую очередь – это многонациональный состав населения, который обязательно предъявит к государственной форме свои
требования. Такая попытка неизбежно спровоцирует подъём национализма, возрождение сталинизма и волну антисемитизма. Все эти тенденции могут служить факторами распада страны и привести к непредсказуемым последствиям. Но эти сложности
можно исключить, если найти понимание с западными странами, в том числе с Англией и США».

Хочется напомнить, что основы нового мышления будущий советский лидер давно уже изложил британскому премьер-министру Маргарет Тэтчер ещё во время визита в Лондон в декабре 1984 года. Позже стороны обменялись официальными визитами, но именно в ходе той встречи британская «железная леди» открыла Горбачёва Западу, заявив,
что «с этим человеком можно иметь дело». В ноябре 1985 года, в Женеве, состоялась первая встреча Михаила Горбачёва и президента США Рональда Рейгана, давшая старт новым переговорам и отношениям. Были ли эти отношения во благо СССР или нет
– никто не знал, поскольку всё это было за семью печатями. Так или иначе, но реформы в стране начались… И это были не просто реформы, а глобальные изменения в экономике страны, сопровождающиеся непонятными процессами…

«К тому же, – размышлял он, – хватит тратить колоссальные средства на поддержку всех этих социалистических и коммунистических партий по всему миру, поддержку дружественных нам режимов – ну сколько можно? Эта же такая прорва».

Тут он неожиданно задумался, словно вспомнил что-то очень важное, существенное…

«Да и с неограниченным финансированием непомерно раздутого и бессмысленного аппарата партии надо что-то делать… Самое печальное, – подумал он при этом, – это то, что корни всей этой системы произрастают не откуда-нибудь, а из ЦК… Да, да, из ЦК… Реставрировать что-либо в этом плане вряд ли получится – не дадут, однозначно. А открыто противодействовать этой системе – значит рубить сук, на котором сидишь, вот и получается, что нужно искать подходы… нужно живое правосознание народа, нужны живые люди с их патриотической любовью и государственным мышлением; с чувством долга и уважением к закону. В такой борьбе нужны единомышленники; нужны люди с новым мышлением, способные бороться с консервативными, застойными явлениями, накрывшими тёмным шатром всю страну.
И это один из важнейших вопросов. Хватит ли у меня сил и возможностей?..»

Все эти и другие мысли наводили его на разные размышления и сомнения.

«Я не знаю, существует ли судьба или что-то иное, – продолжал он размышлять, – но я знаю точно, что существует возможность принять решение… Другого подхода для изменения ситуации в стране я не вижу, это тот исторический случай, когда этим нужно воспользоваться. И для достижения этой цели я должен использовать не только свои знания, но и своё положение в партии и стране. Одним словом: за власть мне надо держаться по-умному».


                Глава II


Состоявшееся заседание Оперативной группы Политбюро с участием Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Горбачёва М. С. определило не только дальнейшие планы по ликвидации аварии, но и внесло ясную политику для средств массовой информации. На страницах центральных газет, а также на телевидении то и дело начинают появляться (как грибы после дождя) репортажи о ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС, в которых, конечно же, особое место занимает героизм советских специалистов и добровольцев, всенародная помощь пострадавшим, рекордная быстрота ликвидации
последствий случившейся аварии…

Несмотря на такой «быстрый» информационный прорыв, в народе не уставали говорить, что эти газеты не стоит читать. По причине того, что в газете «Правда» нет известий, а в газете «Известия» – нет правды. Даже рассказывали такой анекдот: «Александр Македонский, Цезарь и Наполеон наблюдают парад войск на Красной площади.
– Если бы у меня были советские танки, – говорит Александр Македонский, – я был бы непобедим!
– Если бы у меня были советские самолёты, – говорит Цезарь, — я завоевал бы весь мир!
– А если бы у меня была газета “Правда”, – сказал Наполеон, – мир до сих пор не узнал бы о моём поражении при Ватерлоо!»

Вот такое мнение складывалось у большинства людей в отношении этих двух изданий. Во всяком случае, ни специалисты, ни ликвидаторы, работающие на станции, в эти дни газеты не читали – им было не до того – это, во-первых; а во-вторых – по
причине полного их отсутствия на АЭС, поскольку, как я уже сказал, информация о чернобыльской аварии была искажена, газеты «облетали» станцию стороной, как птицы, боясь приземлиться, чтобы не подвергнуть себя чему-то внешнему, опасному… Таково было решение местных партийных органов, да и не только их… Это при том, что центральные издания миллионными тиражами расходились по всей стране, проповедуя среди людей свою, придуманную «кем-то» правду. И многие люди этому верили… да и как было не верить, если в каждой статье этих изданий писалось: «Наш подход нацелен на то, чтобы информация была ответственная, объективная, достоверная, взвешенная, а если выразить одним словом – честная». А на самом деле – всё было иначе.

«Правды Украины» в эти дни «ответственно» пишет: «Ничего страшного на Чернобыльской атомной станции не произошло, разве что «нет-нет да и увидишь в поле дозиметриста, занятого своим делом».

А это уже писала 6 мая газета «Правда»: «…Но тем не менее случилось то, чего всегда больше всего опасались физики: закованное в броню сердце реактора оказалось открытым. Часть радиоактивности была выброшена вверх, а затем внутри
начался пожар. Причём погасить его необычайно сложно, так как ни залить водой, ни какими-либо химическими веществами нельзя – из-за высокой температуры они мгновенно испарялись бы и поступали в атмосферу. Создалась сложная и необычно трудная ситуация. Отметим сразу: к чести тысяч людей, которые работают на АЭС и живут рядом, паники не было, хотя отдельные паникёры и появились, однако случившаяся беда настолько сплотила людей, что они сами быстро навели порядок».

А это уже из сообщения 1-го управления УКГБ СССР 7 мая 1986 года: «Секретно. Если говорить об освещении событий, то стоит отметить, что вызывает сомнения,например, показ по телевидению ряда сюжетов. В поле под Чернобылем стоит председатель колхоза и уверяет, что колхоз перевыполняет план сева. Это, конечно, хорошо, однако возникает вопрос, будет ли этот урожай пригодным к употреблению. Если
почва не загрязнена радиоактивными веществами, то сказать надо было именно об этом, а ещё лучше воздержаться от показа сомнительных по качеству сюжетов, которые могут быть двойственно истолкованы».

И таких сообщений было множество...

Но с другой стороны, как было не верить правительству, центральным газетам, если 6 мая в Киеве стартовала велогонка мира! Обмануть, конечно, можно народ Киева, народ всей страны, но нельзя обмануть все народы мира сразу. И всё же советским властям удалось убедить спортсменов и официальные лица из других стран, что радиационный фон в норме и что никаких проблем нет.

Все эти «проблемы», – уверяли власти, – распространяют разные «радиоголоса», пытавшиеся посеять панику, передавая о якобы тысячах погибших, о повальном облучении чуть ли не всей европейской части. Власти заверили, что всё это ложь и клевета. Не более чем злорадство по поводу случившейся беды. Можно, что называется, крутить педали. И люди безоговорочно верили этим словам.Что говорить, в правительственной комиссии были опытные комиссары, умеющие убеждать народ, представляя вместо вспаханного поля правды целину лжи и вымыслов. Только вот ложь они представляли не как подделку или подлог, а уж тем более не как клевету – а настоящей правдой! Как тут не вспомнить старую истину: «Лжёт только тот, кто боится».

Действительно, эти люди боялись… И в первую очередь, они боялись брать ответственность на себя – это ведь такое дело: а если паника или прочие какие
обстоятельства? Да что тут говорить… иногда беда принуждает ко лжи даже честных людей, такое действительно может быть. Опасно другое: солгав раз, отчёт в трудности своей задачи всегда усложняется, нужно снова и снова обманывать, чтобы поддержать первую ложь. Причём так обманывать, чтобы она дышала «правдивой» искренностью. В конечном счёте, всё это «мастерство» заходит слишком далеко…

Как бы там ни было, некоторые руководители из правительственной комиссии, в том числе и академик В.А. Легасов, всё же настаивали на специальной телевизионной программе и газетной рубрике в центральных изданиях. Рубрика должна была состоять из двух частей: одна часть должна была бы быть чисто официальной – от правительственной комиссии, где бы давалась точная информация; а вторая – эмоциональная часть, описательная, с личными точками зрения общественности, производственников, учёных и т. д. В общем, это было то предложение, как и в каком масштабе освещать подобную катастрофу, чтобы люди знали, что делать и
как поступать в подобной ситуации. Но, как это уже было отмечено, руководители правительственной комиссии не согласились с таким предложением, ссылаясь на опасность подобной информации для общества. Таким образом, информационная блокада продолжала сохраняться, вызывая всё большие негативные процессы в стране.

В первую очередь, эти процессы были вызваны ещё одним очень важным обстоятельством: молчанием Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачёва М.С. Его отсутствием на месте беспримерной общенародной и общегосударственной трагедии, его очевидной отстранённо-созерцательной позицией в дни исторической беды планетарного масштаба. Все ждали от него покровительства, заступничества
и «отцовской» заботы… Все хотели увидеть в нём «хозяина», чтобы не столько разделить с ним свалившееся на их головы горе, сколько услышать слова успокоения и некоего человеческого сочувствия. Может быть, даже правды. И это желание у советского народа было не отнять, ибо оно основывалось на историческом прошлом, когда менталитет русского человека формировался на основе общинного сознания. Люди не просто хотели живой связи, они хотели прикоснуться к духовной гигиене, поскольку помимо радиационного, они боялись всеобщего общественного заражения.

Тут уместно вспомнить слова Ивана Ильина. «Каждый из людей, – говорил он, – помимо религиозного и духовного призвания к борьбе со своим злом, имеет ещё общественную обязанность – воспитывать себя, духовно очищать свою душу, сдерживать свою злую волю, понуждать себя, принуждать себя, и если надо, то понуждать себя и к необходимому самопонуждению»20.
20 Ильин И.А. Почему мы верим в Россию М.: Эксмо, 2006,
стр. 51

Народ давал Горбачёву уникальный исторический шанс, от которого не отказался бы ни один мудрый руководитель любого государства, и этот шанс выражался словами Льва Николаевича Толстого: «Старайся исполнить свой долг, и ты тотчас узнаешь, чего ты стоишь».

К сожалению, сколько бы люди ни ждали этой встречи – ни отваги, ни силы воли у главы государства не нашлось, чтобы исполнить свой долг – слишком далеко он оказался от духовной связи с народом. Что-то помешало, что-то не дало ему отличить истинное от ложного… Причин, как мне кажется, на самом деле немного, но они, безусловно, есть… тут ведь ещё и чувства играют важную роль… бывает
так, что они затмевают разум, а бывает и наоборот – разум затмевает чувства. Решающим значением также является присутствие голоса совести. Правитель
без него не правитель. Так как именно голос совести заставляет отодвигать на второй план заботу о личной жизни.

Мне не хотелось бы говорить о том, что в этот момент было в душе Горбачёва – исчезли его положительные качества или началась идеализация отрицательных свойств? Ясно одно: в силу каких-то обстоятельств он не захотел отстранять от себя своё «нежелание» победить все «нет» и совершить необходимое, сохраняя в обществе не только право служения, но и общественную нравственность. Он принял «ответственность» на уровне своей совести, и в этом заключался весь запас его прочности… Народ же, не почувствовав его обострённой чувствительности и повышенной чуткости, на уровне подсознания не принял его служение как правителя,
отвернувшись от него, зная, что если он не служит добру, то он будет служить злу.
А может, и жажда славы оказалась для Горбачёва превыше всех интересов… кто его знает.

Прошедшие майские дни мало чем порадовали Сомова. Всё шло своим чередом. Жизнь, ухмыляясь и злобно торжествуя, продолжала испытывать его на прочность. Да и как иначе, если он служил уже не себе, а пороку… Как бы там ни было, его разуму не приходилось выбирать, если выбор стоял между двумя категориями – добром и злом. Нравственное обязательство было для него превыше всего – долгом и ответственностью. Другого подхода у него не было – да и не знал он другого. Таков был его характер. Оттого и болела рана, что образовалась у него в сердце за последние дни… Да и усталость валила с ног. Несмотря на это, чувство ответственности всё же пересиливало все испытания, даруя ему ятную силу и энергию. А может, радовал и придавал ему эту силу тот факт, что впереди был желанный отпуск, до начала которого оставалась всего неделя… А это уже и планы и какие-то надежды, чтобы там ни было, но желание увидеть семью, безусловно, придавало ему оптимизм и некую уверенность, даже в этих сложных обстоятельствах.

В связи с этим он даже решился побывать в свой законный выходной в Припяти… несмотря на то, что фон там сохранялся достаточно высокий (от 3 до 100 раз выше нормы, в зависимости от места нахождения). Но это его не останавливало, ведь на
станции фон был ещё выше, так что ему было не привыкать. Да и тянуло его в квартиру с какой-то неимоверной силой. А зачем? Почему? – он и сам не знал. Нельзя сказать, что это было какое-то особое желание – нет, просто хотелось и всё. И предлог он даже для себя нашёл: нужно было взять кой-какие документы и вещи…

Не успел он про это подумать, как ему улыбнулась фортуна: в Припять собрался ехать Сергей Пронько (днём раньше в разговоре выяснилось, что он едет в Припять по служебным делам). Сергей с удовольствием предложил ему место в своём стареньком жигулёнке.

«Почему бы и нет, – обрадованно подумал Егор, – когда мне ещё так повезёт».

Причём Сергей обещал забрать его и на обратном пути, что упрощало поездку в два раза. В общем, всё было как нельзя лучше.

Отъехав от причала, они направились в сторону города Припяти. Ехали они, как и предполагали, недолго. По «прямой» вышло минут двадцать пять – не больше. Особых разговоров в пути не было. Так, немного про жизнь. Тему аварии старались с Сергеем не озвучивать, может, потому, что они ещё плохо знали друг друга, а может, и потому, что не было той силы сцепления, между ними, чтобы говорить об этом. Во всяком случае, разговор на эту тему не вёлся.

Перед въездом в город их остановили солдаты с поста дозиметрического контроля и дезактивации автотранспорта и потребовали пропуск на въезд. После предъявления всех документов и прохождения соответствующих процедур, связанных с дезактивацией – их пропустили на территорию города. Во время этой остановки первое, что бросилось Егору в глаза, – это то, что солдаты устанавливали деревянные столбы с колючей проволокой для забора по всему периметру границ города. Уловив взгляд Егора, Сергей сказал:
– Это чтобы мародёрства не было в городе. Теперь мышь не проскочит!
– Ты думаешь, что у кого-то появится желание сюда приехать? – вполне серьёзно спросил Егор.
– Ну что ты, – не то с ухмылкой, не то с иронией проговорил Сергей, – желающих хоть отбавляй! Дай только волю, и этот город растащат за ночь по кирпичикам. Людей ведь ничто не останавливает – ни горе, ни беда.
– И что, – спросил Егор, сделав удивлённое лицо, – весь город будет обнесён таким забором?
– И не только город, – проговорил Сергей, – запретная зона получила название «зона отчуждения». Не слышал, что ли?
– Так, краем уха.
– Ее назвали «30-километровой зоной», так как радиус этой зоны в среднем составляет эту цифру. Так что работы много… К этой работе сейчас привлекают пограничников, а это несколько тысяч человек, представляешь!
– Ого! – вырвалось у Сомова.
– 200 километров, что ты хочешь! И это в условиях лесисто-болотистой местности.
– Невероятно, – проговорил Егор, глядя в окно…
– Вот именно...
– Надо же пробить трассу, – начал перечислять Егор, – установить десятки тысяч опор, натянуть миллионы метров колючей проволоки, провести линии связи и сигнализации, построить десятки мостов, оборудовать по всему периметру грунтовую
дорогу, построить помещения для установки аппаратуры и размещения в них личного состава…
– Да, да, именно так, – согласился Сергей. – А главное, что всё это надо сделать за считанные недели.
– Неужели такое возможно? – спросил Егор, удивлённо глядя на Сергея.
– В нашей стране всё возможно. – И после некоторого молчания добавил: – Когда нет выбора, то человек способен на многое, о чём даже трудно помыслить.
– Откуда такая информированность? – спросил Егор.
– Мир полон слухов, – сказал Сергей, улыбнувшись и кивнув головой.

Егор промолчал, удовлетворённый ответом Пронько.

Подъезжая ближе к центру, они увидели, что солдаты снимали с газонов, повсеместно, верхний слой земли и складывали её в большие ёмкости.

«Явно чтобы вывести всё это «добро» в ямы-могильники, – подумал Егор, глядя на то, как работают солдаты. – Сколько же будет этих могильников потом вокруг города?!»
– Погребальная церемония, – проговорил Сергей, увидев взгляд Сомова.
– Что ты сказал?
– Говорю: бесполезная работа – только людей гробят. Ну срежут они землю здесь, а захоронят в другом месте, что изменится? Да кому он теперь нужен, этот город! Кто в нём будет жить?
– Конечно, это не бальзам, но что-то делать надо.
– Вот именно «что-то»! Кривое кривым не исправить, – философски заметил Сергей.
– Тоже верно, – нахмурив брови, проговорил Егор. – А ты квартиру хотел проведать или так, по делам? – по-приятельски спросил он, обращаясь к Сергею.
– И то и другое, – коротко ответил Сергей, не желая раскрывать более цель своего визита.
– Понятно.
– А ты?
– Да сам не знаю. С «затонувших кораблей», как говорится, лучше ничего не брать, – неожиданно для себя проговорил Егор. – Дешевле себе станет.
– Хорошее сравнение.
– Это не сравнение, а неписаное правило… – со знанием дела проговорил Егор, чтобы не обидеть коллегу.
– Согласен: что есть, то есть – утвердительно кивнув головой, проговорил Сергей. – С этим правилом не поспоришь.

Глядя в окно машины, Сомов видел, что от развороченных зелёных массивов, прежний цветущий город казался серым и грязным, не похожим на себя прежнего.

«Казалось бы, от такой беды городу нужно бунтовать, – подумал Егор, – сопротивляться, а он молчит… как человек – унылый и беззащитный. Можно подумать, что от этой катастрофы он онемел, лишился дара речи, не понимая того, что же произошло на самом деле…» Хотя было видно, что разум его «работал», и он всеми силами пытался спросить у каждого встречного: почему все жители города, так заботясь о нём, вдруг покинули его – того, кто ещё недавно приносил им столько радости и счастья, в кого они верили больше всего на свете?

В этот момент среди немой атмосферы площадей и пустынных улиц Егор всем своим существом ощутил не только его нравственное страдание, но и боль своего сердца. Город – красавец! – некогда завораживавший своей привлекательностью, как живой
организм источал не только снижение своих функциональных возможностей, но и муки одиночества.

Его многочисленные окна, как глаза, тоскливо, в агонии смотрели в пустоту, не находя малейших признаков жизни. Они не видели женщин, мужчин, детей, животных, птиц – всего того, что радовало его изо дня в день, что давало ему жизнь и привлекательность. Похолодевшие серые дороги и тротуары, словно артерии, застыли в немой тишине каменного исполина. Многие деревья вдоль дорог и тротуаров
склонились и соединились вершинами – видимо, в этих «объятиях» они пытались найти своё спасение друг в друге. Надеясь, видимо, в этой трагической для них ситуации только на самих себя. Понимая, что никакой их призыв, никакое обращение к людям уже не сможет им помочь, чтобы вдохнуть в них новую жизнь. Сомов понимал, что город ещё не знает и не догадывается, что природа, как великий судья оставаясь правдивой, выносила людям свой приговор за их просчёты и преступления, исключая
всякий компромисс, а значит – страдали не только люди, а весь окружающий мир.

В этот трагический момент город напомнил Егору театр, со всеми его законами. На сцене которого была сыграна трагедия… Рано или поздно, но всё заканчивается: зрители, актёры – все разошлись. Выключен свет, закрыты двери… Всё подчинено
тишине, молчанию и размышлению… Как бы там ни было, но Егор понимал, что этот «театр» уже не оживить, он умер во имя спасения человека, во имя чего был рождён…
На всё это он смотрел грустными глазами. Да и как иначе: отныне хозяевами и гражданами этого города становились солдаты…Глядя по сторонам, можно было видеть, что на многочисленных балконах многоэтажек висело развешанное бельё, сушёная рыба… Привычная, казалось бы, процедура, но в то же время немного трагичная: с открытыми окнами и абсолютным отсутствием людей в домах и на улицах, город казался нереальным, как в фильмах ужасов.

«Надеясь вернуться в ближайшие дни… – подумал он, – люди не подумали даже снять бельё с балконов, настолько они были уверены в словах представителей власти. Но всё вышло иначе… Теперь это зрелище будет напоминать до поры до времени
о том, что здесь когда-то жили люди».

После того как Пронько повернул направо, впереди оказалась видна центральная площадь, где висело множество праздничных транспарантов: «Мир, Труд, Май», «Достойно встретим Первомай!», «Партия – наш рулевой». Глядя на всё это весеннее
«разноцветие», никаких чувств, кроме душевной боли, у Сомова не возникало. А вот и ДК «Энергетик" … Проехав ещё немного, он увидел между двумя зданиями БТР с высокой антенной. «Видимо, какая-то радиостанция…» – подумал он, провожая
бронетранспортёр глазами. Завернув за угол пятиэтажного панельного дома, они остановились возле первого подъезда.

– Вот и приехали, – не то с грустью, не то с радостью проговорил Егор, вглядываясь в опустошённость и серость придворовой территории.
– Давай, недолго, – глядя на Егора, проговорил Сергей, – заеду минут через сорок, не более.
-Хорошо. Буду ждать тебя на этом месте.

Выйдя из салона жигулёнка, он быстро подошёл к подъезду и, привычно открыв рывком дверь, смело вошёл внутрь, где сразу ощутил какой-то тяжёлый запах. Временами ему казалось, что нечем дышать… Причём запах исходил отовсюду – от стен, дверей, окон… Слегка прикрывая рукой рот и нос, Егор не спеша начал подниматься по ступенькам. На втором этаже он попытался открыть окна – это ему удалось. Свежий воздух тут же заполнил пространство подъезда, не скажу, что от этого стало легче, но всё же… Солнечные лучи, ворвавшиеся через окно, тут же осветили всеобщую грязь и запылённость лестничного марша. Но это обстоятельство его мало останавливало, ему очень сильно хотелось попасть туда, где, как ему казалось, ещё жил истинный смысл. Но как только он поднялся на площадку своего третьего этажа, его радость была омрачена уже на первых секундах. То, что он увидел, не только расстроило
его, но и огорчило: дверь квартиры была взломана и приоткрыта, а у порога было грязно и пыльно. На площадке возле двери лежали куски штукатурки,детали выломанного замка, многочисленные деревянные сколы от двери и косяка. От всего, что он увидел, его охватило беспокойство. Сердце не просто защемило, а болью вырывалось наружу.

«Надо успокоиться, – заскрежетав зубами, настраивал он себя. – Всё это, конечно, неприятно видеть, но что поделаешь, – тут он вспомнил слова Пронько, сказанные буквально несколько минут назад… – Как в воду смотрел, ну надо же. У меня и
мысли не было на сей счёт, а тут такое».

Перед тем как войти в квартиру, он постоял у двери и подумал: «Может, вызвать милицию?» Но от этой мысли он сразу отказался, да и времени было в обрез, решив, что сюда они больше уже не вернутся.

«Нужно принять всё как есть и не дёргать себя понапрасну, ничего уже изменить нельзя», – с огорчением подумал он (в какую-то минуту он даже пожалел, что приехал).

В квартиру он заходил уже с осторожностью, будучи готовым ко всему. Запах зловоний, в зависимости от потока воздуха, то усиливался, то наоборот
– ослабевал. Пройдя коридор, он зашёл в зал, где в ярком солнечном свете увидел представившийся беспорядок. Одно время ему показалось, что произошло что-то ужасное, катастрофическое, сравнимое разве что с землетрясением, где сначала всё
переместилось, а затем – разрушилось… Стараясь не наступать на разбросанные вещи, он ходил по квартире и осмотрительно выискивал глазами всё то, что осталось ещё целым и невредимым. Кое-что он попытался поднять, расставить, чтобы навести хоть какой-то порядок, но вскоре отказался от этой бессмысленной затеи – всё имущество было уже непригодным. Окидывая взглядом разбросанные вещи, Егор увидел в углу комнаты, возле окна, наваленную кучу человеческого присутствия, а проще говоря, того, о чём не принято говорить вслух,разве что при определённых обстоятельствах. Тут же на полу валялись пошамканные куски газеты «Правда», большая часть которой лежала на подоконнике. Глядя на всё это, Егору нечего было сказать, возможно, оттого, что не было никаких мыслей. Хотя одна мыслишка на этот счёт всё же появилась. «А что тут такого, – в каком-то странном расположении духа подумал он, – если человек «загорелся»… А что касается газеты «Правда», то она идеологически правильная газета, поэтому тот, кто это сделал, явно просветился за те минуты, что сидел… прочитав пару-тройку фраз о преимуществе советского строя. За эти минуты человек явно мог измениться и стать лучше, во всяком случае – не хуже. Возможно, что именно из-за этих соображений в нашей стране пятьдесят лет не выпускали туалетную бумагу. Сейчас её выпускают… может, поэтому всё так…»

Егор вспомнил даже по этому поводу анекдот:
«Москва. 1980-й год. Дефицит всего, но в преддверии Олимпиады продавцам запрещено говорить, что чего-то нет. В магазин заходит дама и спрашивает перчатки. Перчаток, конечно, нет, и продавец начинает выкручиваться: «А какие перчатки вам
нужны – кожаные, шерстяные или лайковые?» – «Кожаные». – «А из какой кожи – свиной, телячьей?» – «Из свиной». – «А какого цвета?» – «Коричневые, под цвет пальто». – «Тогда приносите пальто, мы вам подберём».

Тут вмешивается стоящий рядом мужчина:
– Дамочка, не верьте им – я уже и жопу показывал и унитаз приносил – нет у них туалетной бумаги!!!

Подумать о чём-то лучшем по этому поводу Сомов не мог, а может, и не захотел, кто его знает.

Больше всего он удивился тому, что все мягкие игрушки были разорваны, будто в них что-то искали. Но и по этому поводу он не нашёл, что сказать, отдав предпочтение короткой мысли, и то самой простой: «Странно, зачем было рвать детские игрушки?» (Этот факт, кстати, его сильно расстроил, и в первую очередь, как человека впечатлительного и эмоционального.)

Всячески сдерживая себя, он понимал, что сейчас им движут больше эмоции чем сознание, поэтому ему нужно постараться осмыслить психологически то состояние, в котором он находится. Понять, что это вовсе не беда, не катастрофа, а обычная жизненная ситуация, событие, которое можно, и даже нужно пережить. Теперь нужно думать не о том, что уже случилось, а о том, чтобы не случилось что-то иное,
что может принести большие неприятности.

«Те, кто это сделал, – пришёл к твёрдому выводу Егор, – уже не думали о том, что сюда вернутся хозяева, – вот и «похозяйничали» на славу, так, как им хотелось. А может, что-то искали, кто их знает? Людей ведь никогда не поймёшь, как нельзя понять их грубости, жестокости, спеси, тупоумия и дикарства. И от этой «практики» они не хотят избавляться – вот что интересно. Конечно, это не аргументы… но
что сделано, то сделано».

Он ходил и цепко, словно клещами, вглядывался в каждый угол, чтобы найти хоть что-то ещё «живое», что могло бы его согреть и успокоить, окунуть в атмосферу той счастливой жизни, что здесь была совсем ещё недавно, – но этой атмосферы он уже не находил.

«А ведь здесь была жизнь, – утвердительно подумал он, – да ещё какая жизнь!»
И не просто подумал, а представил… Подвластный воображению и возбуждению, он не мог уже себя контролировать эмоционально – его чувства обострились. В этот момент чудовищная тоска и грусть подхватили его в свои объятия, да так, что захотелось рыдать, кричать, выть волком, забыв про все правила приличия, которые существуют ещё на этом свете. Молча, с болью в сердце, смотрел он на всё происходящее и думал о том, что такое положение обычно завершает жизненный цикл, – всё разрушено. Стремление жить, работать, думать – остановилось. О жизни напоминала разве что щемящая, невыносимая душевная боль... Внутри всё разрывалось, кипело, становилось горячим, словно кто-то «там» обдал всё кипятком.

«Надо собраться, надо взять себя в руки, – внушал он себе. – Из того, что обворовали квартиру, вовсе не значит, что обворовали меня». И этой фразы ему было достаточно, чтобы снова думать о жизни, о том, что не всё ещё умерло. «Если боль благоприятствует моей жизни, – подумал он, – значит, она содействует моей судьбе, моим мыслям, всему тому, что окружает меня в этот трагический момент. А вещи? Ну что, вещи – дело наживное».

Осторожно ступая, он зашёл на кухню. Озарённая светом, она уже не казалась ему чистой и уютной, как была прежде. Все вещи и предметы: кухонная посуда, книги, банки, крупа и прочая мелочь – валялись вперемешку. Уцелели лишь остановившиеся часы-ходики, что висели на стене. Егор подтянул гирьку, и часы снова пошли. Приятно тикая, они плавно отмеривали новый ход времени... Затем он нагнулся и поднял томик стихов Пушкина. Глядя на первую открывшуюся страницу, он прочитал:
«Вольность» ода, и дальше: «Увы! куда ни брошу взор – везде бичи, везде железы, законов гибельный позор, неволи немощные слёзы»… «Да, печально всё это», – с грустью подумал он, закрыв сборник. Попавшимся под руку вафельным полотенцем он не спеша вытер на книге следы пыли и бережно положил её в свою сумку. Окинув взглядом шкаф с посудой, он как ребёнок обрадовался тому, что увидел свою любимую кружку – она была цела и невредима. «Как же мне она дорога», – подумал он,вытирая её всё тем же полотенцем. Посмотрев ещё раз на белый глянец фарфора, что отражал, как в зеркале, всё его прошлое, он бережно завернул кружку в подвернувшийся ему под руку кусок небольшой материи и положил её в сумку.

«А вот чайные серебряные ложечки, что подарили родители, судя по всему исчезли», – решил он, оглядывая то место, где они лежали. Подойдя к окну, он посмотрел на закрытую форточку и вспомнил тот роковой вечер… Он хорошо помнил те минуты, те ночные часы, что изменили его жизнь, и не только его… Всё стало неожиданностью, причём такой, что подумать об этом без страха и боли было почти невозможно. Все эти обстоятельства, словно грузом, вновь навалились на него ещё раз, омрачая и без того тяжёлое моральное положение.

Выйдя из кухни в комнату, он огляделся и подумал о том, что и в горе бывают приличия, но это не для него, и не в эти минуты. Он стоял, ходил… и всё для того, чтобы успокоиться, прийти в себя, ища глазами некую «точку опоры», что могла бы
его успокоить и привести в чувство. Но он хорошо знал, что этой «точки» уже нет, она есть только в его отдалении души, в той «дали», что не измеряется никакими мерами. Она будто спряталась от этого хаоса, чтобы без боязни показаться со временем, обретя новую форму и содержание. Анализируя, он впервые в жизни почувствовал одиночество и свою незащищённость. В этот момент было хорошо видно, как на его щеках, словно под пыткой, появились расплавленным свинцом слёзы. Не лишённый человеческих чувств, Егор стоял и плакал – это были слёзы не слабого, а сильного мужчины, и он их не скрывал.

Предъявлять претензии по квартире кому бы то ни было – не было смысла. Да и кому их предъявишь, эти претензии, когда вокруг такое… Он прекрасно понимал, что в город они уже никогда больше не вернутся, во всяком случае, ему не захотелось
этого, а значит, всё это теряет всякий смысл… За них всё уже решено судьбой или ещё кем-то, подумал он.

Время заканчивалось, нужно было спешить…

Разглядывая разбросанные вещи, Егор обратил внимание на несколько фотографий, что валялись на полу возле серванта. На фотографиях была Лиза и Наталья. Очистив их от пыли и крупинок разбитого стекла, он положил их в нагрудный левый карман… При выходе из квартиры, он машинально обратил внимание на дверной звонок… «Вот и
семейная реликвия, – с какой-то неиссякаемой радостью подумал он, – если нет ничего такого, что могло бы согреть сердце, то всегда найдётся то, что может согреть душу».

В эту минуту он вспомнил, что этот звонок они покупали много лет назад в Киеве всей семьёй. И это обстоятельство как-то оживило его немного. Во всяком случае, придало силы. Ему непременно захотелось взять с собой хотя бы кусочек той прекрасной жизни, что была до аварии, и увезти с собой в новую, неведомую ему жизнь. В эту минуту он вспомнил кем-то сказанные слова: «Можно примириться со всем, что теряешь, нельзя примириться лишь с утратой истинного достоинства и уважения к себе». Он прекрасно понимал, что, как бы там ни было, во всём есть своя логика, а значит, все эти годы, что они прожили в этом городе, были всего
лишь «отпущенностью», и не более.

«Теперь, чтобы прийти к целостному миропониманию, – подумал он, – нужно выстраивать всё заново: заново жить, заново мыслить, переживать и даже дышать. Приведёт ли это к предметному успеху – покажет время, главное сейчас – совладать
с собой, не бояться лишений. Может быть, в этом и состоит школа жизни, где формируется не только подготовка к успеху, но и закал для некоей победы, о
которой я не догадываюсь. Кто его знает? Во всяком случае, выстоять при таких обстоятельствах – это уже одержать победу, пусть и маленькую, но победу! И это очень важно».

Время, отпущенное ему Сергеем, заканчивалось.

Но он всё ещё стоял и размышлял над тем, что увидел и что прочувствовал всем своим сознанием. В какой-то момент он стал осознавать тот факт, что его
взгляды на жизнь не то что стали иными – они изменились. При этом он не понимал ещё всех тонкостей этого изменения, не мог дать определение всему тому, что произошло, но он хорошо чувствовал, что внутренние его силы оказываются выше внешних обстоятельств. Он понял, что всё это время жил в какой-то вымышленной, придуманной стране, где всё гнетуще и затхло; где, оказывается, всё не так, как на самом деле. А самое печальное то, что люди в этой стране лишены величия! Конечно, он мог ошибаться, но привычка к продолжительным наблюдениям природных явлений, времён года, человеческих отношений помогала ему вырабатывать на протяжении многих лет способность к построению не только гипотез, но и фактов, позволяющих ему судить или рассуждать с большим доказательством той или иной истины. И это «открытие» огорчало его больше всего. Ведь с этой «правдой» ему предстояло жить дальше.Прикрыв дверь квартиры, он решил ничего не говорить Наталье и Лизе об этой поездке.

«Ни к чему хорошему это не приведёт, – подумал он. – Пусть будет всё так, как было. К тому же она очень переживает по поводу всей этой эвакуации… Скажу: желание побывать в квартире было, но возможности выбраться в город – не было. К тому же город закрыт для посещения, короче, что-нибудь придумаю. Да и время подскажет, как поступить мне в этой ситуации…»

Спускаясь по лестничному маршу, он увидел, что на втором этаже дверь седьмой квартиры приоткрыта, не то чтобы настежь, а немного – имелась небольшая щель, через которую пробивался тонкий поток света, исходящий из квартиры.

«Странно, – подумал Егор без всякого подозрения, – когда я поднимался наверх, то этого почему-то не видел. Наверное, потому что слишком быстро поднимался… Хотя, впрочем, это не так важно».

Он подошёл к двери и прислушался – за дверью слышался какой-то непонятный шорох… Не думая ни о какой предосторожности, он приоткрыл дверь и заглянул внутрь: в комнате он увидел высокого, с короткой стрижкой худощавого мужчину лет двадцати пяти, в военной форме. Глядя по сторонам, тот спокойно, без всякого напряжения перебирал какие-то вещи и тут же бросал их в сторону, словно что-то искал в них ценное (во всяком случае, так показалось Егору). Сомов сразу понял, что тут что-то не так… Он хорошо знал хозяина этой квартиры, а этого человека он видел впервые… Распахнув шире дверь, он переступил порог и вошёл в квартиру, говоря при этом то, о чём думал:
– Извините, а что, собственно, вы тут делаете? И вообще, как вы сюда попали?

Вскинув голову, незнакомец даже немного присел от неожиданности, будто хотел остаться незаметным от какого-то внешнего голоса, бросив всё, что было в его руках. Глаза его забегали, а губы задрожали… В какой-то момент они оба изучающе
смотрели друг на друга, пытаясь что-то понять, разобраться – кто есть кто?

– Мы… вернее, я… ну тут… это… – пытался что то сказать мужчина, –случайно… было открыто…

Егору показалось, что мужчина не собирается отвечать на его вопрос, а тянет время…

Сделав ещё шаг вперёд, он хотел повторить заданный вопрос, но в это время услышал за спиной чьи-то шаги и восторженный голос:
– Ну что, привет, что ли!

Не успел Егор повернуть голову, чтобы посмотреть на того, кто сказал ему эти слова, как почувствовал сильнейший удар в челюсть. (Ему показалось, что при повороте головы, он наткнулся правой частью лица на какую-то тяжёлую, массивную вещь.) Искры из глаз тут же, словно фонтаном огней, брызнули в разные стороны… На каком-то подсознании он попытался сохранить равновесие, чтобы не упасть, даже протянул руки,чтобы за что-то ухватиться, но все его усилия оказались напрасными…
Он падал без сознания…

– Отдыхай, мужик! – равнодушно, даже как-то зло проговорил неизвестный мужчина, глядя на непрошеного «гостя». Чтобы убедиться в своей победе, он подошёл ближе к свидетелю и, толкнув его ногой, сказал: «Готов… – А затем добавил: – Уходим, быстро».

Сергей Пронько, как и договаривались, подъехал к дому почти в назначенное время. Но Егора у подъезда не было.
«Странно, – подумал он, – время вроде вышло, а его нет…»

Через минуту он посигналил; затем ещё раз… но всё было безрезультатно. В это время Сергей увидел, что в его сторону направляются два милиционера, видимо, услышав сигналы. Подойдя ближе, один из них, что в звании лейтенанта, спросил:
– Ваши документы, пожалуйста, и пропуск на
въезд в запретную зону.

Внимательно осмотрев паспорт и пропуск, офицер спросил:
– Как оказались на территории города?
– Приехали с другом посмотреть квартиры и взять документы, – пояснил Пронько.
– По паспорту, я вижу, вы проживаете в другом районе…
– Да.
– А как оказались здесь? – задал очередной вопрос лейтенант.
– Я же сказал: приехал за другом. Он живёт в этом доме. Мы договорились, что я подъеду за ним.Я подъехал, а его нет.

– Какой номер квартиры?

Сделав гримасу, Пронько пожал плечами и развёл руками.

– Я здесь первый раз, так что не знаю. Мы договорились…
– Понятно, – перебил его лейтенант. – Документы ваши останутся пока у меня, до выяснения всех обстоятельств. – И после некоторой паузы добавил: – Ну что ж, давайте пройдём, посмотрим…

Они зашли в подъезд и настороженно, обращая на всё внимание, стали тихо подниматься по лестничному маршу, словно боялись кого-то спугнуть.
На втором этаже у одной из двери они увидели обсыпанную штукатурку… Не успел лейтенант прикоснуться к двери, как она приоткрылась, словно приглашая всех в «гости». Заглянув внутрь, милиционер увидел лежащего на полу мужчину, лицом
вниз. Это же заметил и второй милиционер. Последним шёл Пронько…

– Да это же Сомов! – пытаясь пройти в квартиру, громко проговорил Пронько. – Что с ним?
– Оставайтесь на месте, – проговорил лейтенант.
– Егор, Егор, – не унимался Пронько.
– Гражданин, я же попросил вас не заходить в квартиру, оставайтесь на площадке.
– Товарищ лейтенант! Да вы узнайте, что с ним! – настойчиво просил Пронько.
– А мы что делаем, по-вашему? Не спешите. Лучше помолчите.

Лейтенант подошёл к лежащему на полу мужчине и, склонившись над ним, попытался прощупать пульс…
– Кажется, живой, – глубоко вздохнув, проговорил милиционер.

В это время Егор вдруг зашевелился и застонал…

– Ну вот, – глядя на Сомова, проговорил лейтенант. – Это уже лучше.
И, сделав паузу, добавил: – Вот и получается: далеко шёл, да близко оказался.

– Что вы говорите? – спросил Пронько, не расслышав слов лейтенанта.
– Я говорю о том, что не всегда вор крадёт, но всегда его берегись.
– Да, это точно…
 
В это время Пронько увидел на ремне офицера фляжку…

– Товарищ лейтенант, – обращаясь к милиционеру, проговорил Пронько, – дайте ему глоток воды…

Лейтенант, услышав просьбу, снял с ремня фляжку и,приподняв голову пострадавшего, сухо сказал:
– Выпейте! Как вы себя чувствуете?

– Гх… гх.. – пытался что-то сказать Егор, трогая рукой лицо, но разобрать это «что-то» было невозможно.
– Я не понимаю, что вы говорите, – проговорил лейтенант.

С трудом поднимая руку, Егор показал рукой на височную часть лица.

– Понятно… – проговорил лейтенант, – сами встать сможете?
– Давайте я ему помогу, – проговорил Пронько, заходя в квартиру…

На эту просьбу лейтенант промолчал, тем самым как бы дав согласие… Сергей подошёл ближе к Егору и сразу заметил, что тот сильно бледен, но не болезненно. Опустившись перед ним на колени, он посмотрел ему в глаза и спросил:
– Егор, что случилось?
– По-то-м… – еле выговаривая слова, сказал тот.
– Хорошо. Идти можешь?

Кивнув головой, Егор попытался встать, но с первого раза у него ничего не получилось.

– Давай помогу, – ухватив под руки Егора, проговорил Сергей.
– Не спешите, пусть придёт в себя. Похоже, был нокаут… – проговорил лейтенант, глядя на реакцию пострадавшего. – У него явное сотрясение…

В это время Егор снова хотел подняться…

– Сиди, сиди, – тихо сказал Сергей, – не спеши. Лучше скажи: как ты себя чувствуешь?

После некоторого молчания Егор с трудом произнёс:
– Ни-че-го… го-ло-ва кру-жи-тся.
– Главное, что жив, а всё остальное переболит и заживёт, – проговорил Сергей, склонившись над Егором.
– Да-же не о-жи-да-л…
– Такие вещи мало кто ожидает. Мы ведь всегда думаем, что с нами никогда ничего не произойдёт…
– Да, это точ-но, – уже более понятно произнёс Егор, обескураженный таким невесёлым приключением.

После того как Сомов пришёл в себя, он достаточно внятно рассказал всю историю, что с ним приключилась несколько минут назад. Сотрудники милиции сразу же, по рации, вызвали оперативную группу для расследования этого преступления. После всех показаний, были составлены протоколы…

Один из следователей, в целях информирования, прояснил ситуацию.
– В городе орудуют «старатели», – сказал он, – бандиты, специализирующиеся на воровстве золота. Эти люди давно на примете милиции, но поймать их пока не удаётся. Если у нас будут какие-то вопросы, – сказал следователь, искоса взглянув на Егора, – то мы обязательно с вами свяжемся, – заключил он, пожелав при этом быстрейшего выздоровления.

В больницу Егор ехать отказался, сказав, что чувствует себя уже лучше.
– Отлежусь денёк, а там видно будет, – с трудом выговаривая слова, проговорил он.


                Глава III


Раннее предпраздничное утро восьмого мая выдалось как никогда тёплым и солнечным. Яркие, золотистые солнечные лучи играли бликами не только по сине-зелёной поверхности воды набегающих волн, но и по всему корпусу теплохода, что мерно
покачивался на волнах у причала из стороны в сторону. Дёргая то и дело прочно привязанный швартов, он словно просился отпустить его на свободу – куда-то вдаль, в неведомое… подальше от людей.Временами лучи игриво заглядывали и в иллюминаторы кают, словно подсматривая за всем тем, что там происходит в этот утренний час, – чувствовалось их любопытство, радость и весёлость!

Проснувшись от яркого солнечного света Егор какое-то время ещё нежился в постели. Проваливаясь в дрёму, ему очень не хотелось вставать. И даже не столько от ощущения боли (болела и немного кружилась голова), сколько от ощущения какой-то
чрезвычайной напряжённости и даже обиды. Лёжа, он не переставал размышлять о вчерашнем своём приключении, что, кстати, тревожило его больше, чем даже ему самому казалось. Во сне, на уровне подсознания, он с беспокойством пытался отыскивать в этом «знаке» (как он сам определил) какой-то пусть не зловещий, но и не добрый для себя смысл, но так и не разобрался – всё было ему невдомёк в этом вопросе. Хотя он прекрасно знал (в основном из научно-популярных журналов), что знаки судьбы помогают человеку в сложных ситуациях, генерируя подсказки, чтобы помочь не сбиться с пути.

«Если в этом есть доля правды, – протирая глаза, подумал он, – то для их понимания и расшифровки важна хорошо развитая интуиция, и не только, а у меня с этим всегда были сложности».

Поэтому осадок неразрешённости у него всё же остался, и это обстоятельство мучило его, так как он мог стать жертвой этих незнакомых ему людей…

«Могло ведь быть всё иначе, – продолжал он рассуждать, – если бы не Пронько, сколько бы я ещё пролежал там на этом холодном полу?»

От этой мысли ему стало как-то не по себе. Он почувствовал, что не то от страха, не то от волнения у него появилась даже холодная испарина на лбу. Вытирая пододеяльником лоб и размышляя над тем, что пришлось ему вчера пережить, он вдруг
подумал не о жизни и её хрупкости, а о смерти, о её «неожиданном» приходе. Казалось бы, не было для этого никаких поводов – он ни физически, ни духовно не истощён, не болен (ну разве что за небольшим исключением), чувства его не притупились и не ослабли, а она возьми и окажись рядом, словно захотела продемонстрировать свою силу, в согласии с извечными законами природы…

«Но что-то всё же остановило её, что-то не дало ей осуществить свой «замысел», будто моё «я» оказалось ненужным и лишним в сообществе других её «клиентов». Тем
более что я не сопротивлялся, не протестовал и не говорил, что не желаю умирать… Я был, как мне казалось, «спокоен». Ей осталось только протянуть руки и «взять» меня, но этого не случилось. Почему? А рассуждаю я на эту тему лишь по одной причине: смерть есть такой же природный процесс, как и рождение. Она не менее естественна, чем, скажем, наш сон, а ведь против сна никто не протестует и
не восстаёт! Конечно, не всякий может согласиться с моей точкой зрения, сказав: «Всё это слова, смерти боятся все, и вряд ли нужно оспаривать этот факт». Если подойти к этому вопросу объективно, – продолжал рассуждать Егор, – то некоторая тайна в этом вопросе всё же есть. И заключатся она в боязни того, что человек боится вовсе не умереть, а предстать на «высоком суде» за свои поступки, дела
и прегрешения – вот почему так тяжело человеку думать о смерти».

Егор закрыл глаза и замер, можно было подумать, что он не дышит. На его лице не передёрнулась ни одна мышца, словно он был в каком-то летаргическом сне или неподвижном ступоре, дающем человеку право только слышать и осознавать, лишая
всяких других сил – пошевелиться и открыть глаза. Но всё это было лишь мнимым фактором…

«Но я ведь не думал об этом, – открыв глаза, анализировал он. – Не означает ли это тот факт, что я заново рождён, – заключил он. – Да, я не умер, но лишь потому, что моя миссия, видимо, реализовалась теперь в форме рождения. И приобрела не только новое, более усовершенствованное тело, но и разум. Может быть, даже более сотворённый, чем был прежде. Значит, я зачем-то и кому-то в этом
мире нужен? Если такое со мной произошло. Хотя разум – это ещё не есть моё физическое существо. Значит, при всём при этом он не может быть моим хозяином, главой; неким таким центром, который может мною управлять. Есть ещё другие важные
органы, или, проще говоря, – инструменты: глаза, органы слуха, сердце, печень… дополняющие и составляющие единый рабочий «центр». При этом все они выполняют в той или иной мере свою функцию, обеспечивая жизнеспособность».

Глубоко вздохнув, он сделал паузу, побуждая себя к тому, чтобы найти силы к регулированию своего сознания, чтобы оно не вышло за рамки обеспокоенности.
«Всё это нам давно понятно… никакой Америки я тут никому не открываю, – согласился он с общеизвестными выражениями. – Иное интересно: если кем-то создан такой сложный «механизм», значит, им кто-то управляет? А вот кто? И главное: ради
чего? В этом, как мне кажется, и заключается вся тайна человека. И не признать этого мы не можем».

Время шло, но все эти и другие размышления не давали ему покоя… Мысли одна за другой бережно окружали его со всех сторон, словно хотели выразить ему не просто уважение и почтение, но и быть им разгаданными.

«А может, всё это придуманная мной иллюзия? – неожиданно подумал он. – А что тут такого: один создаёт иллюзию о мире; другой о жизни и смерти; третий радостную, меланхолическую – ну и так далее, в зависимости от натуры. Ведь может же так
быть, что смерть прекращает жизнь, а человеку кажется, что он живёт, словно воспроизводя иллюзию? Причём окружающие, знающие его люди об этом могут даже не подозревать, думая, что я – это «я». А на самом деле «я» – это уже не я. Да, как всё же всё сложно в этой жизни, не знаешь порой, что и думать. Да и надо ли мне думать, забивать голову какими-то странными мыслями? Наверное, всё это происходит на уровне бессознательного, по какой-то внутренней необходимости».

После этих слов он потрогал висок, подбородок, даже открыл рот, чтобы поводить челюстью…

«А может, удар был настолько сильным, что произошло сотрясение мозга?.. – решил он для себя. – Может, всё же надо обратиться в больницу? Хотя какая сейчас больница… Во всяком случае, чтобы я ни думал и ни предполагал, а нужно вставать и ехать на работу. Хватит жалеть себя, копаясь во всей этой схоластике – доктрине логики и рассуждений».

Он тяжело приподнялся и сел на край кровати: лёгкое головокружение наводило его на мысль, что хватит уже рассуждать и думать; что уже утро, впереди сложный рабочий день. И не нужно утруждать себя поисками истины, той, которой не существует. На каком-то подсознании он это слышал и понимал, но целый поток нешуточных размышлений всё же волновал его больше, чем он мог бы не думать вовсе.
Эти вопросы волновали его и в дороге, на всём протяжении пути, когда он ехал на работу…

Пройдя КПП – 2 (со стороны 4-го блока), Егор обратил внимание на активность всех служб и министерств, что работали на территории – а их было очень много. Да и техники всякой иностранной прибавилось: манипуляторы, бульдозеры, машины, гигантские краны – всё это поражало его воображение.

«Странно всё же получается, – подумал он, – такая великая страна, а техники для спасательных работ нет. Причём никакой. Может быть, это от того, что у нас никогда не было аварий, катастроф и прочих катаклизмов? Но ведь они были, насколько я знаю. Неужели своих умов не хватает, или всё же кому-то выгоднее покупать всю эту технику за рубежом?»

Все эти вопросы не давали ему покоя. Но ответить на них он не мог, как бы ни старался… Егор обратил внимание на то, что усиленными темпами идёт подготовка к сооружению укрытия, этого величественного сооружения, который должен закрыть, словно щитом, извергающий радиацию ядерный реактор.

«Подобного сооружения ещё никто не строил, – подумал он, – это первое столь серьёзное «оборонительное» сооружение в конфликте с природой… К покорению которой мы так стремимся всеми своими силами. И вот результат».

Многочисленные воинские подразделения по-прежнему продолжали заниматься дезактивацией территории и зданий по принципу: от наиболее загрязнённых участков к менее загрязнённым. Не исключением был и 3-й блок, где нужно было вычистить и вымыть десятки помещений. Кроме того, дозиметристами производилась разведка территории: уточнялся характер распространения радиоактивности – как ветром, так и многочисленной техникой, которой становилось всё больше и больше.

В первые же часы рабочего дня руководство смены сообщило Сомову, что все ревизионные работы в машинном зале 3-го энергоблока прекращаются из-за высокой радиационной обстановки внутри здания, особенно в машинном отделении, а всех эксплуатационников срочно отправляют в отпуска… Эта новость, конечно, обрадовала Егора, поскольку давала ему шанс уже девятого мая быть в Киеве и встретиться со своей семьёй. Радостный от такого известия, он быстро оживился. Со стороны можно
было подумать про него, что он всегда был бодр и почти свеж. В мгновение ушла усталость и излишнее подозрение в недомогании. Ему хотелось в эти минуты работать, что-то делать, причём с удвоенной силой и энергией, лишь бы завтра быть с семьёй, с теми, кто его ждёт и любит. Эта новость словно исцелила его, обновив кровь души. Так она его захватила. Хотя он прекрасно понимал, что многие специалисты остаются выполнять свой долг – это было то единственное огорчение, что вызывало сожаление и некую неловкость к общим правилам нравственности. Но за него всё уже было решено: «Отдыхать и набираться сил». И это тоже было общим правилом для системы, где он столько лет трудился. И его тоже нужно было выполнять. Свою первоначальную миссию он выполнил с честью. При этом он не чувствовал себя каким-то героем, нет, он чувствовал себя в этой экстремальной ситуации – человеком! А это казалось ему куда выше! Теперь он думал только о том,
чтобы дождаться вечера и утра…

Что же касается радиационного фона, то по этому поводу развернулась даже дис-куссия среди руководства: откуда вдруг появился такой фон?

Первое предположение было такое, что это есть внутреннее загрязнение здания. Однако после проведения дезактивации уровень активности в машинном зале не снижался, оставаясь по - прежнему достаточно высоким. Мощность дозы облучения достигала десятков, а иногда и сотен миллирентген в час, а в единичных местах – до рентгена в час.

Ни эксплуатационники, ни дозиметристы никак не могли определить причину такого высокого уровня радиации. Поэтому второе предположение сводилось к тому, что источником высокой радиации могла стать крыша 3-го блока, на которой осталось
много рассыпанного топлива… и это предположение оказалось ближе всех к истине.

Кроме того, измерения показали, что соседство с четвёртым блоком за счёт рассеянного камптоновского эффекта (переизлучения и отражения части гамма-лучей, выходящих через крышу 4-го блока) является также источником повышенного радиационного фона в машинном зале 3-го блока. Сколько бы ни было на эту тему дискуссий, экспедиций, в конце концов приняли решение, что основным источником загрязнения являются металлические конструкции крыши 3-го блока. Поэтому было принято решение полностью демонтировать крышу и поставить новую…

В связи с этим мероприятием срок пуска третьего энергоблока переносился с летнего периода (на который он намечался) на более поздний…

Как и предполагалось, рабочий день Сомова прошёл в суматошных делах – оформлении разных бумаг, а также – отпуска. Да и документацию нужно было привести в порядок. Сдать, что называется, всё под «ключ». Как полагается это перед отпуском.

Обрадовало Егора то обстоятельство, что профсоюзный комитет выделил ему семейную путёвку в санаторий «Жемчужина Кавказа», города-курорта Ессентуки. Этот санаторий являлся своего рода кузницей здоровья атомщиков, так как расположен на территории
с горностепным климатом, что способствует благотворному влиянию на все системы организма. Об этой здравнице Егор много был наслышан, но бывать в ней, а уж тем более – отдыхать, ему ещё не приходилось. Достать путёвку в этот санаторий всегда было очень сложно, а тут, что называется, дали семейную и почти бесплатно. Он давно уже хотел побывать там, правда, не при таких обстоятельствах…

«Радоваться, конечно, есть чему, но хотелось бы, что бы это было при других обстоятельствах, – без всякого настроя подумал он. (Егору даже показалось, что он смешон при своей рассудительности.)Как бы там ни было, надо держать себя в руках, а то разное могут подумать. Во всяком случае, Наталья, да и Лиза, я уверен, будут рады, а это уже хорошо».

Возвращался на теплоход Егор уже поздно, хотя было ещё довольно светло. Подходя к дозиметрическому посту, он обратил внимание на двух собачек, что сидели недалеко от этого пункта. Одна из них была из породы восточно-европейских овчарок, а
другая, та, что поменьше, – из породы лаек.

«Какие породистые собаки! – удивлённо подумал он, глядя на них, – какая грация, какая гармония в их мускулатуре, видимо, у хозяев не хватило духа их убить… отпустили… Жаль, конечно, что теперь они никому уже не нужны – вот ведь как получается!»

Исхудавшие, с незажившими шрамами… собачки смирно сидели и с любопытством наблюдали за происходящими действиями людей. Вглядываясь в их глаза, Егор уловил в них что-то живое, более разумное, более проницательное… Они стояли и глядели на него непонимающими глазами, словно спрашивая: «Мы же вам были преданы, люди! За что вы нас выгнали?! За что вы нас заставляете страдать, злобиться?! Мы хотим жить! Мы хотим быть вашими друзьями!"

– Что-то я не видел этих собак, – с щемящей болью в груди, обращаясь к одному из солдат, проговорил Егор.
– Днём прибежали, видимо, есть хотят, – ответил бойко служивый. – Они тут часто бегают. Дали им хлеба, они и сидят… видимо, ещё хотят. Попрошайки.
– Не укусят?
– Да кто их знает. Вроде сидят смирно. Жаль, конечно, собачек…
– А как к ним обращаетесь? – Егору всё было любопытно.
– А мы имена им дали: овчарку назвали Рентгеном, а лайку – Доза, – с довольной улыбкой ответил солдат.

Посмотрев ещё раз на собачек, Егор ничего не сказал. Пройдя через дозиметрический пункт, он поднялся на палубу теплохода и уже оттуда ещё раз посмотрел на собачек: в этот момент он вспомнил строки замечательного поэта Эдуарда Асадова:

Пусть человек добрее будет!
Не прихоть это, не пустяк.
Внимательно вглядитесь, люди,
В глаза покинутых собак!

Прочитав в мыслях эти строки, он скрылся в каюте.

Вечер Егор начал со сборов... Если честно сказать, ему и собирать-то было нечего, кроме нескольких вещей: книги, парочки фотографий, одежды, да так, по мелочи. К тому же Егор вспомнил, что свою сумку с дверным звонком, книгой да ещё с кой-какими вещами он забыл в машине Сергея. О чём очень сожалел.

«Ну да ладно, – подумал он с огорчением, – в следующий раз заберу».

Глядя на своё немногочисленное имущество, он почувствовал горечь, подступающую к самому горлу. Таких слов, которыми можно было бы выразить его состояние в этот момент, – не существовало. Но он прекрасно понимал, что в такой ситуации он находится не один – это касалось многих тысяч людей.

«Сейчас очень важно, – подумал он, – найти в себе силы избежать внутреннего гнева на кого бы то ни было. Всё, что потеряно, – дело наживное».

С этими мыслями он обратил внимание на книгу Булгакова. Глаза его сразу заблестели, а на лице невольно появилась приятная улыбка. Со стороны было видно, что книга подкупала и завораживала его в этот самый момент. Усевшись удобнее на кровать, он бережно взял роман и открыл его с каким-то удивительным сладострастием, причём именно на той странице, где лежала фотография. Какое-то
время он сидел в неподвижности и смотрел на лица близких, дорогих ему людей, растворяясь в потоке воспоминаний семейного счастья. Затем, бережно отложив фотографию, он закрыл глаза и долго думал о чём-то своём, потаённом, касающемся, как мне показалось, только его и семьи.

«Мне кажется, – подумал он, – что этот роман больше похож на какое-то шифрованное письмо, тайный документ, письмо для будущих поколений, который может пролить свет на многие вопросы, касающиеся человечества. Вот бы расшифровать его сейчас…»

Подумав минуту, он продолжил рассуждать:
«Возможно, что оно открыло бы человечеству некоторые тайны природы. Может ли такое случиться, – задал он себе неожиданный вопрос, – что, прочитав, изучив это «письмо-послание», человек способен измениться к лучшему, рождая и неся в себе не
только духовную исповедь, но и выражение своих чувств и мыслей, трагическое восприятие автором «страшного мира», напряжённое ожидание грядущих, неслыханных для нашего времени перемен? Как бы там ни было, – рассудил он, – но эта книга
никогда не будет залёживаться на книжных полках. Ибо в ней истолкованы высочайшие требования к различным слоям общества, изложены идеи взаимопонимания, методы самопознания, принципы морали, призванные делать не только добро, но критиковать законы и социальные институты общества. И в этом есть её смысл».

Пристально всматриваясь в выведенные шрифтом буквы, он начал медленно читать:
«…– Итак, ты врач?
–  Нет, нет, – живо ответил арестант, – поверь мне, я не врач.
– Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить... или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?
– Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного?
– О да, ты не похож на слабоумного, – тихо ответил прокуратор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, – так поклянись, что этого не было.
– Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? – спросил, очень оживившись, развязанный.
– Ну, хотя бы жизнью твоею, – ответил прокуратор, – ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!
– Не думаешь ли ты, что ты её подвесил, игемон? – спросил арестант, – Если это так, ты очень ошибаешься.

Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
– Я могу перерезать этот волосок.
– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, – согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?..»

Егор отвёл глаза от книги и проговорил последние слова бродячего философа Иешуа: «Перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?»

Эти слова заставили его не просто задуматься, они приобрели для него какой-то иной, совершенно новый смысл.

«Как интересно сказано, – подумал он, – только вчера мне угрожала опасность от насильственной смерти, но этот «случай» меня миновал, а ведь могло быть всё иначе, и тут есть тема для размышлений. Например: мог ли я остаться в живых ради кого-то или чего-то? А если «да»! То кто же этот мой спаситель? Кому я так нужен ещё на этой бренной земле?»

Эти и другие вопросы возникали в его голове один за другим: «Насколько я должен быть «чувствительным», чтобы понять всё это своим сознанием?»

Держа книгу, Егор всё пристальнее всматривался в строчки, как в глубинную сферу зеркала, выискивая не только ответы на собственные мысли, но и невольно примеряя чувствами многие обстоятельства к своей собственной судьбе.

«Не знаю, – сказал он про себя, – но, по-моему, моя философия никуда не годится. За то, чтобы узнать истинную правду, я бы отдал сейчас руку на отсечение".

В это время где-то на палубе он услышал шум электронасоса и то, как лилась вода. Он встал и посмотрел в иллюминатор: матросы рядом стоящего теплохода, используя брандспойты, проливали водой палубу… Но, даже находясь в таком «растерянном» положении, Егор не был лишён интереса к книге – не руки тянулись к ней, а душа.

Рассуждая, Егор смотрел на неё с вожделением, стараясь внести в это таинство автора свою простоту жизни, то, на что он был способен в данный момент. По большому счёту, ему важна была даже не истина, не сам сюжет, а её «знак» – личная мысль автора. После недолгого своего размышления Егор продолжал читать, удерживая то, о чём думал и что прочёл:
«… – Так, так, теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? ; тут прокуратор указал на свиток пергамента.

Арестант недоумённо поглядел на прокуратора.

– У меня и осла-то никакого нет, игемон, ; сказал он. ; Пришёл я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал.
– Не знаешь ли ты таких, ; продолжал Пилат, не сводя глаз с арестанта, ; некоего Дисмаса, другого ; Гестаса и третьего ; Вар-раввана?
; Этих добрых людей я не знаю, ; ответил арестант.
; Правда?
; Правда.
; А теперь скажи мне, что это ты всё время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?
; Всех, ; ответил арестант, ; злых людей нет на свете…»

Егор несколько раз перечитал этот абзац: ему важно было понять мысль автора, почему он так смело наделяет Иешуа высшими достоинствами, сравнивая его если не с Богом, то с праведником, наделённым какими-то высшими значениями? Да, в сущности он другой, причём на всех уровнях: сакральном, богословском, философском, психологическом, физическом. Но он робок и слаб, как всякий человек. И с этим не поспоришь. Он продолжал читать:
«… – Впервые слышу об этом, ; сказал Пилат, усмехнувшись, ; но, может быть, я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, ; обратился он к секретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить арестанту: ; В какой-нибудь из греческих книг ты прочёл об этом?
– Нет, я своим умом дошёл до этого.
– И ты проповедуешь это?
– Да…»

С прочтением каждой строчки романа, перед Егором открывались всё новые и новые вопросы и мысли:
«… – Слушай, Га-Ноцри, ; заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, ; ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или… не… говорил? – Пилат протянул
слово «не» несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своём взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту.

– Правду говорить легко и приятно, ; заметил арестант. ; Дело было так, ; охотно начал рассказывать арестант, ; позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил…
– Добрый человек? ; спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.
– Очень добрый и любознательный человек, ; подтвердил арестант, ; он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно…
; Светильники зажёг… ; сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат, и глаза его при этом мерцали.
– Да, ; немного удивившись осведомлённости прокуратора, продолжал Иешуа, ; попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.
– И что же ты сказал? ; спросил Пилат, ; или ты ответишь, что ты забыл, что говорил?..
– В числе прочего я говорил, ; рассказывал арестант, ; что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдёт в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
– Далее!
; Далее ничего не было, ; сказал арестант, ; тут вбежали люди, стали меня вязать и повели в тюрьму.
– Я думаю, ; странно усмехнувшись, ответил прокуратор, ; что есть ещё кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придётся гораздо хуже, чем Иуде! Итак, Марк Крысобой, холодный и убеждённый палач, люди, которые, как я вижу, ; прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, ; тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие
со своими присными четырёх солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда ; все они добрые люди?
; Да, ; ответил арестант.
; И настанет царство истины?
– Настанет, игемон, ; убеждённо ответил Иешуа…»

Читая и вдумываясь в каждое слово, Егор размышлял:
«Почему арестант, наделённый проницательностью, не видит и не понимает реальной подоплёки, которая  скрывается за видимой стороной явлений и событий, а также за внешними проявлениями людей.Казалось бы, он должен, в соответствии со сложившейся ситуацией, предугадывать исход будущих дел и событий, видеть и знать то, чего не знают другие, – но этого не происходит. Он не выявляет скрытые мотивы своих собеседников и совсем не интересуется истинными внутренними побуждениями этих людей. По сути дела, он «мирно» сдаётся».

«… – Ненавистный город, ; вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передёрнул плечами, как будто озяб, а руки потёр, как бы обмывая их, ; если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше.
– А ты бы меня отпустил, игемон, ; неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, ; я вижу, что меня хотят убить.

Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспалённые, в красных жилках белки глаз и сказал:
; Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твоё место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесёшь
хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись.
; Игемон…
; Молчать! ; вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон…»

Прервавшись в очередной раз, Егор откинул голову и подумал: «Да и представление о жизни у него слабое. Хотя бы взять тот факт, что он не способен в любопытствующем Иуде из Кириафа распознать заурядного провокатора. К тому же его просьба к Пилату о сохранении ему жизни… так ли уж смел он после этого? А может, всё же его правда отважна? Да и мудрец ли он, этот Иешуа, если готов вести беседу с кем угодно и о чём угодно в этом «бесплодном», на мой взгляд, диалоге?»

Эти и другие вопросы буквально мучили Егора, не давая ему сосредоточиться на чём-то другом, может быть, более важном.И тем не менее этот человек «умеет видеть», и
через это видение, как показалось Егору, он достигает подлинной духовной высоты, возвещая свою правду вопреки так называемому «здравому смыслу»: он проповедует как бы поверх всех конкретных обстоятельств, поверх времени – для вечности. Иешуа высок в своём духовном развитии, но высок по человеческим меркам. Несмотря на все так называемые издержки, он самостоятельно смог погрузиться в глубинные области своего «я», где начинается подлинная жизнь духа. Его принцип: «Правду говорить легко и приятно», даже если это кому-то не нравится, благотворно влияет не только на ум, но и на чувства, рождая импульс некой человечности.

Отложив книгу, Егор встал и, глубоко вздохнув, сделал несколько шагов по каюте, всё ещё думая о прочитанном… затем снова сел на кровать и снова взял книгу… Возможно, он подумал в этот момент о том, что заставило автора обратиться к этой теме?.. Цель которой вовсе не в том, чтобы рассказать нам какую-нибудь историю, позабавить или растрогать нас, сообщить или воссоздать то, что его интересует
и волнует в этом обществе, но в том, чтобы заставить нас мыслить, постигнуть неведомый, глубокий (я бы даже сказал: тайный!) смысл событий. А может, он думал о том, что уже в начале «пути» его захватывала настоящая сатира, весёлая, дерзкая, забавная, но куда более глубокая, куда более серьёзная, чем казалось бы; или о том, что его поражала в романе редкая сила изобразительности, способность автора воссоздать события в прозрачной чёткости очертаний, без всякой расплывчатости и аллегоризма – словом, так, как будто это происходит у нас на глазах.

Не утрачивая спокойствия духа, не думая об усталости, он продолжал читать, не прекращая бег глаз и голоса, что беззвучно сопровождал чтение, останавливаясь лишь только затем, чтобы перевести дыхание. Переживая события, происходящие с
героями, он перечитывал текст несколько раз, временами останавливаясь, чтобы всё начать сначала, думая не столько о том, чтобы подняться над собой,сколько думая о том, чтобы понять других. На какой-то момент он даже забылся, представляя себя в
другом месте и совершенно в ином качестве. Ему не было уже никакого дела ни до кого и ни до чего – всё ему казалось чем-то мелким и незначительным.

«Как бы там ни было, – подумал он, – и что бы там ни думали, мне не стыдно признаться: к пониманию такого произведения я ещё не готов, потому что эта книга не есть для меня лишь книга. Она есть для меня нечто большее, а вот что – не знаю. Хотя в своих мыслях и размышлениях я отчётливо понимаю, что на этот роман нужно смотреть особым образом. И этим «особым образом», как увеличительным стеклом, должна стать (как это ни покажется странным) Библия!»

Он вспомнил слова (читал где-то давно) о том, что только через Библию можно получить доступ к общему пониманию Слова, его широчайшему обзору... Как и то, что только через Библию Слово открывает неведомые пути для соприкосновения с душой.

«Получается какой-то заколдованный круг, – не то с досадой, не то с огорчением заключил он, – чем больше я хочу понять, тем больше возникает у меня вопросов. И все они ведут к тому, чтобы измениться, стать другим… Но каким? Каким я должен стать, чтобы всё это понимать, не прибегая к призывам рефлексии и покорной игре влияний? Где мне найти в этот трудный момент ту субстанцию, чтобы укрепилась
вера в человека, в добро и справедливость, если вся жизнь человека куётся на наковальне физических и нравственных страданий? Измениться, измениться… – повторял он раз за разом, – непростая эта задача – измениться; было бы ради чего. Время, наверное, само рассудит, как мне быть в этом случае, а пока главным для меня должно быть не то, что я прочёл, а то, что смогу в себе переосмыслить и удержать».

На этих мыслях он взял фотографию и, положив её между страниц, закрыл книгу. Уже светало…

Глава IV

Продолжение следует