Водитель автомобиля вёл доверенный ему немецкий фаэтон по улицам города с такой невозмутимостью и бдительностью, с которой лишь паромщик переплавляет души посмертно через реку Стикс. Сухопарый, с длинными паклями волос как и белесый парик из прибалтийского льна у египетского полу-пернатого божества, с лапами со столь же тонкими и острыми пальцами по-ястребиному цепко державшими штурвал гиленвагена, с хищным взглядом птицы-падальщика в зеркале, то и дело целившимся в добычу на заднем сиденьи, он сплавлял уже изрядно опьяневшего хозяина и его пассажиров вдоль длинного каменного забора, за которым по какому-то зловещему совпадению, простиралось старое городское кладбище, некогда бывшее у столичного черта на куличках.
Мерседес на то и Мерседес, чтобы во время перемещения по городу не беспокоил как привиредливую хозяйскую натуру так и не будоражил и без того гремучее содержимое его головы. Ибису с баранкой в руках, чего доброго, было поручено, не дай бог, не потревожить змеиное гнездо зародышей хозяйских дум, не подвергать сквознякам хитросплетения паутин хозяйских планов и не расплескать желчь, накопленную древнею душою хозяина за годы скитаний из жизни в жизнь в поисках земли обетованой- рая не для мёртвых, а для живых и прибежища от "извечной несправедливости, которой исполнен мир" к его народу.
Минут и пяти не прошло, как попутчики смогли убедиться, что здесь, при баюкающем покачивании кожанной люльки с подогревом на колёсах, хозяин телом отдыхал, в то время как его острый что стрелы лучей соломоновой звезды ум, изрядно подслащенный спиртным, послабил тетиву и тогда, как если бы сквозь щели, из заточения в башне безмолвия, мироточа о сокровенном проступила древняя душа.
Пока Ибис бдил за дорогой, а за тонированым окном лимузина проплыли прилавки с ритуальной атрибутикой по обе стороны кладбищенских ворот, хозяйская голова гранитной глыбой причалила к подголовнику, рука привычно поправила очки, пышные смолянистые ресницы медленно опустились запечатав глаза в блаженство, даруемое лишь темнотой и голосом, полным копоти из каких-то выжженых до пепла недр, он вальяжно произнёс:
- Говоришь, романтикам везде хорошо, где их нет...?!
- Даже так?!-обрадовался женский голос,- знаешь, каждый визит Вильнюса меня поражает неожиданными и увы мимолетными вдохновениями. Каждый раз что-то разное, но всегда без исключения это небо над городом- оно всегда имеет что сказать. Я даже уверена, что небо над Вильнюсом - отличный собеседник.
Это не небо Ван Гога, нет, хотя у него- у неба, наверняка, на этот счёт найдётся своё мнение. Скорее оно- это что-то мутное, расплывчатое и неуловимое от Чюрлёниса, но не плоское и монолитное, а многослойное и поэтому сулит неожиданные проникновения.
- Хмммм...мммммм...- только и отозвался он, медленно испуская глубокий выдох что мудрый питон,- хаааа...
- Не сложно догадаться, что моя душа при воплощении выбрала именно это небо для разминки своих крыльев и полёта. Может быть это природное знание поднимает мои глаза навстречу с той предназначенной свободой, которая собою, как куполом, облекает всё, от корней и до самого до потолка. Правда же состоит в том, что под куполом, как и в коконе, душа живёт до поры до времени в стеснённых условиях, но что делать душе, которая переросла скорлупу?
- Я слушаю,- донёсся голос сидящего всё ещё с закрытыми глазами рядом.
- Может ничего другого не остаётся только как рискнуть...как в игре в покер и превратиться в перелетную птицу...
- Говоришшшь, кууупооол?- всё тем же низким голосом отозвался он эхом,- Давай я расскажу немного о мечетях?- и не дожидаясь ответа продолжил.
- Всяк приезжающий на Ближний Восток первым делом слышит позывной муэдзина. Если это где-то в далеке, то еще пол беды, а когда рядом, совсем над головой, то с непривычки по спине начинает ползти тихий ужас. Не знаю, пришлось ли на твою голову когда-либо такое испытание, только я вот что хочу сказать - ты сразу попадаешь в кино, где из-за угла всегда выскакивают замотанные в куфию бородатые люди с трахтаматами. Это очень неприятно.
Он снял очки, помассировал пальцами закрытые веки и медленно прополз ладонью вверх по высокому фасаду лба, задержался там ненадолго и далее по сияющему лысиной куполу своего римского пантеона, как если бы смахнул с него многовековую пыль воспоминаний. Уверенность, что его не могут не слушать, была им выкована наверное ещё в материнской утробе. После очередного глубокого выдоха и позволив паузу ещё на какое-то время, с непреклонным намерением удава полностью подчинить неосторожную жертву своей воле он, словно нехотя, продолжил:
- И абсолютно неважно сколько раз и куда я приезжал в качестве туриста - везде был озноб и ощущение опасности. Потом я поселился в самом логове ислама и все в моих ощущениях стало совсем иначе. В том смысле, что я перестал их слышать, эти публичные крики муэдзинов в рупор. Они орут там себе, а я их не слышу. Не реагирую. Хотя ощущение, что от них исходит какая-то невидимая и необъяснимая опасность не исчезает. Только один раз, когда я приехал в гости к другу, по раннему утру меня на страшном шухере свалило с кровати ненавязчивое приглашение помолиться. Песня там лилась одновременно с двух точек и мешала спать. Хотя, уверен, местные обитатели уже, как и я, ее перестали слышать и не реагировали.
Предвкушая поворот на дороге, он вяло открыл глаза, схлопнув их тот час же обратно.
Начищенная до эпохального блеска гондола, отражая редкие лучи осеннего солнца, дала левый крен и вывернув на проспект Свободы, некогда носивший имя проспект Космонавтов, продолжала плавно скользить по течению вдоль серых колумбариев и крипт спального района, где основным ориентиром выступала телевизионная башня-гриб. В памятной тишине проплыли Дворец Печати, обстрелянный морозной январской ночью тридцатью годами ранее и всё ещё хранивший на своём теле неприкрытыми шрамы от многочисленных пулевых ранений. Башня-гриб росла прямо по курсу, не более чем в двух километрах от дворца и также стала свидетелем тех роковых для многих стран и народов событий, включая и хозяина лимузина, теперь уже зрелого мужчины средних лет. Когда резво соскользнули с эстакады у дворца и самортизировав, плотнее вмялись в кожаные сиденья, он продолжил, перед этим крякнув в кулак и прокашлявшись:
- И вот, когда после долгого отсутствия, я вернулся в родной Вильнюс и вышел прогуляться по цветущему весеннему городу, то меня встретил знакомый моему уху колокольный звон и я остановился... остановился послушать. Все 35 лет до того я не останавливался, а в тот раз остановился. Звон оказался настолько приятным на слух и таким знакомым, таким родным. Он пронизывал насквозь и я пил его каждой клеточкой, пил ещё и ещё, не в силах остановиться... И, да, в этом не было ничего религиозного. Ни-че-го. Просто я понял, что не хочу слышать муэдзинов - они мне мешают, раздражая мои струны. Даже если я к ним привык, но все равно не хочу. Потому что это ужасно. Не мое кино. Это чуждые моей душе крики...
Затем последовала тишина и лишь петляние автомобиля под арками мостов и монолитный корпус больничного комплекса, то и дело проступавший промеж островков из сосен подсказывали, что путешествие вот вот достигнет своей цели. Нет, все были живы и невредимы, просто заехали по просьбе.
Высадив пассажирку под навесом в приемные покои неотложки, лимузин направился в сторону старого города как раз ко времени вечерней службы.
Видимо, не желая промочить свою пернатую душу, Ибис нахохлил воротник и блеснув не иначе как лезвиями в глазницах на проследок, повёз своего хозяина в стальном коконе через реку, на другом берегу которой добрая сотня колоколен и часовен вильнюсских храмов уже трудилась во всю, заливая старый город, как колодец от тротуаров до купола под небом по самые края, многоголосым колокольным звоном - будь он на самом-то деле что студеная колодезная вода.
Ведая того или нет, но ехали эти двое прямиком в купель, столь желанную и целебную каждой истощённой по возвращении в родные края перелетной птице.
***
Instagram: violetta.mentor