Волшебство в музыке и драмы в жизни
Пётр Ильич Чайковский (1840-1893)
«…Эта женщина прямо с ума меня свела!»
Когда молодой Чайковский (1840-1893) увидел знаменитую в ту пору оперную певицу Дезире Арто, он полюбил её с первого взгляда, хотя была она на пять лет старше Петра Ильича.
Встреча произошла весной 1868 года, в Москве, в доме драматурга Владимира Петровича Бегичева (1828-1891), управляющего императорскими московскими театрами. У Бегичева в ту пору часто собирались знаменитости. Здесь бывали писатель Иван Сергеевич Тургенев (1818-1882), композиторы Александр Сергеевич Даргомыжский (1813- 1869), Антон Григорьевич Рубинштейн (1829-1894), пианист, дирижёр, музыкальный педагог, художник Александр Николаевич Серов (1820-1871), отец живописца Валентина Серова, драматург Александр Николаевич Островский (1823-1886). Часто бывал там и Пётр Ильич Чайковский.
Обо всём этом поведал в своих воспоминаниях Николай Дмитриевич Кашкин (1839-1920), музыкальный критик, педагог, писатель, профессор московской консерватории по классам обязательной теории. Кашкин в книге «Воспоминания о П.И. Чайковском», в частности поведал, что «благодаря инициативе Бегичева, в 1873 году Островскому было поручено написать сказочный спектакль с музыки Чайковского «Снегурочка».
Когда в Москве оказалась столь известная певица Дезира Арто, Бегичев стал приглашать её в гости.
Жозефина Дезире Монтанье Арто (1835-1907), взявшая сценический псевдоним Дезира Арто. В Европе она уже блистала на сценах. Происходила из музыкальной семьи. Родилась в Париже 21 июля 1835 года. Отец был профессором Брюссельской консерватории, а родной дядя – Иосиф Арно, знаменитым в ту пору бельгийским скрипачом.
Герман Августович Ларош (1845-1904) – русский музыкальный и литературный критик, композитор вспоминал: «Весною 1868 года в Москву приехала на несколько недель труппа итальянских певцов… Труппа была составлена из артистов пятого и шестого разряда, без голосов, без талантов; единственное, но яркое исключение составляла тридцатилетняя девушка с некрасивым и страстным лицом…
Дочь известного валторниста, племянница ещё более известного скрипача, Дезире Арто получила своё вокальное образование у знаменитой Полины Виардо, которой, как говорят, она в некоторых отношениях подражала…»
И далее отметил:
«Раньше её приезда в Москву два города, Берлин и Варшава, полюбили её чрезвычайно. Но нигде, кажется, она не возбудила такого громкого и дружного восторга, как в Москве. Для многих из тогдашней музыкальной молодёжи, прежде всего для Петра Ильича, Арто явилась как бы олицетворением драматического пения, богинею оперы, соединяющей в одной себе дары, обыкновенно разбросанные в натурах противоположных… …Я начал её описание с того, что она была некрасива. Весьма ошибается тот, кто почувствует к ней филантропическое сожаление… Она покоряла сердца и мутила разум наравне с безукоризненной красавицей. …между несметным множеством виденных мной Маргарит я не помню более идеальной и пленительной. Конечно, тут подкупал драматический талант».
Певица была богата, композитор только начинал свой путь. Многие смотрели косо на такую ситуацию.
Чайковский, влюблённый и восхищённый, посвятил Дезире Арто свой Романс фа-минор (Op.5).
Своему младшему брату, Модесту Ильичу Чайковскому (1850-1916) драматургу, оперному либреттисту, переводчику, и театральному критику, Пётр Ильич писал: «Ах, Модинька, чувствую потребность излить в твоё артистическое сердце мои впечатления. Если бы ты знал, какая певица и актриса Арто!! Ещё никогда я не был под столь сильным впечатлением артиста, как на сей раз. И как мне жаль, что ты не можешь слышать её и видеть! Как бы ты восхищался её жестами и грацией движений и поз!»
Рассказал Пётр Ильич о своём страстном увлечении и второму младшему брату Анатолию Ильичу Чайковскому (1850-1915), судебному и государственному деятелю, впоследствии сенатору, тайному советнику.
25 сентября 1868 года сообщил: «Арто – великолепная особа; мы с ней приятели». А уже 21 октября 1868 года писал:
«Я страшно занят теперь: пишу хоры для «Чёрного домино» Обера, которое должно идти в бенефис Арто… Я очень подружился с Арто и пользуюсь её весьма заметным расположением, редко встречал я столь милую, добрую и умную женщину».
Тем, кто удивлялся столь сильному увлечению композитора, Чайковский пояснял:
«Мне трудно понравиться, но эта женщина прямо с ума меня свела. Ей-богу, я никогда не представлял себе, что могу до такой степени увлечься. Когда она поёт, я испытываю нечто совсем ещё мне неведомое! Новое, чудное!.. А какая у нее рука!.. Я давно такой не видывал! Одна эта рука, с ее грацией во всяком движении, способна заставить меня позабыть все на свете».
А в декабре прибавлял к тому: «Давно не писал тебе, ... ибо всё свободное время я посвящал одной особе, о которой ты уже, конечно, слышал, и которую я очень люблю….
… На днях был концерт в пользу недостаточных студентов, где в последний раз перед отъездом пела «одна особа». На этом же концерте исполнялись мои танцы, и Н. Рубинштейн исполнил мою фортепианную пьесу, посвящённую Арто».
После гастролей… Из письма к отцу 26 декабря видны намерения Петра Ильича:
«Милый, дорогой мой папочка!.. Так как до вас, конечно, доходили слухи о моей женитьбе, и вам, быть может, неприятно, что я сам о ней ничего вам не писал, то я вам сейчас объясню, в чём дело.
С Арто я познакомился весной, но у неё был всего один раз, после её бенефиса, на ужине. По возвращении её нынешней осенью я в продолжение месяца вовсе у неё не был. Случайно встретились мы с ней на одном музыкальном вечере; она изъявила удивление, что я у неё не бываю, я обещал быть у неё, но не исполнил бы обещания (по свойственной мне тугости на новые знакомства), если бы Антон Рубинштейн, проездом бывший в Москве, не потащил меня к ней. С тех пор я чуть не каждый день стал получать от неё пригласительные записки и мало-помалу привык бывать у неё каждый день. Вскоре мы воспламенились друг к другу весьма нежными чувствами, и взаимные признания немедленно засим воспоследовали. Само собой, что тут возник вопрос о законном браке, которого мы оба с ней весьма желаем и который должен совершиться летом, если ничто тому не помешает. Но в том-то и сила, что существуют некоторые препятствия».
А далее о препятствиях: мать Арто была категорические против замужества дочери. Она боялась, что дочь останется в России. Друзья же Петра Ильича Чайковского, напротив опасались, что жена увезёт его в Европу и он будет «ездить за ней по всем углам Европы, жить на её счёт».
Пётр Ильич покидать Россию не собирался. И Арто по всей видимости не хотела жить в России.
Чайковский говорил об Арто: «Мне трудно понравиться, но эта женщина прямо с ума меня свела. Ей-богу, я никогда не представлял себе, что могу до такой степени увлечься. Когда она поет, я испытываю нечто совсем еще мне неведомое! Новое, чудное!.. А какая у нее рука!.. Я давно такой не видывал! Одна эта рука, с её грацией во всяком движении, способна заставить меня позабыть все на свете».
Русский музыкальный и литературный критик, композитор Герман Августович Ларош (1845-1904) писал, что Арто была «как бы олицетворением драматического пения, богинею оперы, соединившей в одной себе дары, обыкновенно разбросанные в натурах противуположных».
...«тридцатилетняя девушка с некрасивым и страстным лицом».
Певец Константин Николаевич де Лазари (Константинов) (1838-1903) — актёр императорских театров, виртуоз-гитарист и певец писал:
«…действительно, было чем увлекаться. В этой несравненной певице совместилось все: и голос, нежный, страстный, проникающий в душу, и сценический талант, равного которому я не знаю, и колоратура, которой она могла сравняться с одной Патти, и музыкальность».
Де Лазари, соглашаясь с ним, вспоминал, что «лицом она была некрасива: нос ее был широк, губы немного слишком толстые, но, несмотря на это, в выражении глаз, в манерах, изящных и грациозных, в обращении со всеми, в умении каждому сказать милое слово, приветливо поклониться… было столько прелести, что обаяние ее распространялось решительно на всех».
Но любовь вспыхнула, и Лазари признавала, что любовь была взаимной. Он вспоминает, что «забыв все подробности, я как теперь вижу лица Арто и Чайковского, смотрящих друг на друга, их взаимное смущение во время разговора и сияющие восторгом глаза».
Это он наблюдал на первом представлении итальянской оперы. Вспомним, как впервые Тургенев увидел Полину Виардо! И вот теперь Чайковский также восхитился ученицей Виардо.
Тогда-то Пётр Ильич Чайковский и произнёс: «Мне трудно понравиться, но эта женщина прямо с ума меня свела.
И разгорелась любовь… У Чайковского – мысли о женитьбе. Друзья в трансе. Да, Тургенев не потерялся в любви Виардо, но сколько лет он провёл вне России. Сможет ли так Пётр Ильич?
А между тем Чайковский и Арто решили пожениться, и Пётр Ильич писал: «…мы остановились на том, что летом я приеду в её имение (близ Парижа), и там решится судьба».
«Жду, голубчик, вашего взгляда на это дело, – просил Пётр Ильич у отца. – Я совершенно здоров, и жизнь моя идёт установленным порядком, с той разницей, что её теперь нет, и я грущу».
Откладывали не случайно. Мать Дезире Арто была против этого брака. А сама певица убеждала, что любит и что никто ей больше не нужен. Ей удалось преодолеть сопротивление матери, постепенно преодолеть.
Чайковскому же родители препятствий не чинили.
Отец Петра Ильича Илья Петрович Чайковский Илья Петрович Чайковский (1795-1880), горный инженер, генерал-майор, 29 декабря 1868 года по этому поводу высказался следующим образом:
«Ты просишь совета, милый мой Петя, в самом важном деле твоей судьбы. Правда, мой друг, женитьба есть такой отважный шаг в жизни, который нельзя сделать необдуманно, это вопрос на жизнь или смерть, на быть или не быть, это риск игрока, это азарт храбреца, это такой поступок, после которого нет возврата, хотя, впрочем, молодость и пылкий характер пренебрегают им, предоставляя себе жить, как хочется, не стесняясь ни сердечным контрактом, ни церковным обрядом. …ты уже знаешь, мой друг, мой взгляд на твою женитьбу: я радуюсь, радуюсь, как отец взрослого сына или созревшей дочери, на предполагаемый брак достойного на достойнейшей. Ты любишь, и она любит, ну, и дело в шляпе, но… ах, это проклятое «но»... а ведь, действительно, надо думать…
Дезире, т. е. желанная, непременно должна быть прекрасна во всех отношениях, потому что мой сын Пётр в неё влюбился, а мой сын Пётр человек со вкусом, человек разумный, человек с дарованиями, и, судя по характеру, он должен избрать себе жену таких же свойств. О летах тут речи нет, оба вы уже возмужалые, а два года разницы не значат тут ничего…».
И вот теперь он коснулся этого, как выразился, «проклятого НО»:
«Ты горд и тебе неприятно, что ещё не приобрёл настолько, чтобы содержать жену, чтобы не зависел от её кошелька. Да, мой друг, я понимаю тебя, это горько, неприятно, но если ты и она в одно время станете трудиться, то вам не завидно будет; иди ты своей дорогой, она пусть идёт своей, и помогайте друг другу».
Да, материальное положение – серьёзная проблема. Но ведь всё можно решить, всё преодолеть, если есть любовь. А потому отец наставлял:
«Если вы полюбили друг друга не ветреным образом, как подобает людям вашего возраста, если обеты ваши искренни и неизменны, то всё это вздор. Счастливая супружеская жизнь основана на взаимном уважении; ни ты не допустишь, чтобы жена твоя была при тебе вроде служанки, ни она не станет требовать, чтобы ты был её лакеем… Добрый друг сумеет возбудить твоё вдохновение, успевай только записывать, с такой особой, как твоя желанная, ты скорее усовершенствуешься, чем потеряешь твой талант».
Отец обратил внимание на опасения друзей, которые пытались убедить отказать от брака, предостерегая: «Если она к тебе или ты к ней немножко охладеете, останутся одни страдания самолюбия, отчаяние и гибель».
На это он заметил: «Зачем же охладевать? Я прожил 21 год с твоей матерью, и во всё это время одинаково любил её с пылкостью юноши, и уважал, и боготворил её, как святую. Если твоя желанная имеет такие качества, как твоя мать, на которую ты похож, то всё это предположение вздор».
Быть может, уверенность, что и у сына всё будет отлично, была построена на том, что сам он был счастлив в браке:
«Будущность наша известна только Богу, но зачем предполагать, что ты лишишься возможности идти вперёд по своей дороге, если слепо станешь следовать за ней? Это значит, что ты как будто не имеешь своего характера, а будешь простым прихвостнем… Нет, мой друг, будь ты прислужником, но только прислужником самостоятельным, когда она будет петь твою арию, так, чтобы аплодисменты принадлежали вам обоим – зачем же тогда слепо следовать?»
Ну и давал свой, отцовский завет:
«Обо всём этом вы должны сами рассудить и помнить мой завет: счастливый брак зависит от взаимной любви и уважения. Затем, я бы желал сделать вам обоим вопрос: испытали ли вы себя? Ведь «жениться – не поле перейти», говорит пословица, точно ли вы любите друг друга навеки? Твой характер я, милый сын мой, знаю и на тебя надеюсь, но, милая женщина, тебя я ещё не имею счастья знать… Не худо бы было вам испытать друг друга, ради Бога, только не ревностью, а временем. Подождите и беспрестанно спрашивайте себя: правда ли, я люблю её, правда ли, он любит меня, вправду ли он (или она) может делить со мной и радость, и горе целый век? Если время вам скажет только условно: да, может быть, я буду счастлив, а я счастлива, то это ещё не совсем так. Испытайте ещё раз и потом уже решайте, помолясь Богу».
«Ты … России нужен, а не в прислужники знаменитой иностранке»
А потом был удар… Судьбе было угодно, что первым о предательском поступке Арто сообщил Петру Ильичу именно Рубинштейн, ярый противник брака:
«Арто замуж вышла! И знаешь за кого? Падиллу! Ну, не прав ли я был, когда говорил тебе, что не ты ей нужен в мужья?! Вот ей настоящая партия, а ты нам, пойми, нам, России, нужен, а не в прислужники знаменитой иностранке».
В октябре 1869 года Чайковский с негодованием написал брату Модесту Ильичу: «История с Арто разрешилась самым забавным образом. Она в Варшаве влюбилась в баритона Падиллу, который здесь был объектом её насмешек – и выходит за него замуж! Какова Госпожа! Нужно знать подробности наших отношений, чтобы иметь понятие о том, до какой степени эта развязка смешна!».
И далее прибавил: «Эта женщина сделала мне много вреда, и я, когда увидимся, расскажу тебе, – каким образом, но, тем не менее, меня влечет к ней какая-то необъяснимая симпатия до такой степени, что я начинаю с лихорадочным нетерпением поджидать её приезда. Увы! Это всё-таки не любовь».
Профессор Московской консерватории Николай Дмитриевич Кашкин, который в 1869 году побывал на премьере «Чёрного домино», где исполняла партию Арто, был поражён реакцией Чайковского, поделавшего быть на этой оперетте:
«Когда в 1869 году Арто в первый раз выступала на сцене Большого театра, мне пришлось сидеть в партере рядом с Чайковским, волновавшимся очень сильно. При появлении артистки на сцене он закрылся биноклем и не отнимал его от глаз до конца действия, но едва ли много мог видеть, потому что у него самого из-под бинокля катились слёзы, которых он как будто не замечал».
«Чёрное домино» – оперетта (комическая опера) в 3 действиях композитора Даниэля Обера по либретто Эжена Скриба, созданная в 1837 году.
Любовь крепко засела в сердце, хотя это и не мешало Петру Ильичу ухаживать за другими барышнями. Правда, о женитьбе он более не заговаривал.
А была ли первая любовь?
Арто не была первой любовью Петра Ильича Чайковского. В 25 лет его озарило другое совсем увлечение, о котором он писал своему брату в начале 1866 года:
«Я бываю довольно часто у соседей Тарновских. Там есть одна племянница, которая до того прелестна, что подобного я ещё никогда не видел. Я, признаться, очень ею занят… Рубинштейн был в неё тоже очень влюблён, но уже давно изменил».
Вечера у Тарновских были как бы напоены любовью. Сам Константин Августович Тарновский (1826-1892) одно время служивший инспектором репертуара Императорских Московских театров, был драматургом, причём необычайно плодовитым. В качестве переводчика, он перевел и переработал около 150 пьес и написал множество водевилей, среди которых были особенно известны «Мотя», «Живчик», а также феерий, как например «Лесной бродяга». В этих своих работах он зачастую сам создавал и музыкальные номера. Известно и несколько его романсов.
Герман Августович Ларош вспоминал о Тарновском следующее:
«Константин Августинович Тарновский, с которым Чайковский познакомил меня в театре, через несколько дней после моего приезда в январе 1867 года, и у которого я сейчас же начал бывать довольно часто, был высокого роста, толстый и эффектный усач лет сорока с небольшим, белый, как лунь, с коротко обстриженными волосами и эспаньолкой a la Victor Emmanuel. Он занимал просторную и гостеприимную квартиру на Моховой, в доме Воейковой. Женатый на единственной дочери последнего из Ордын-Нащекиных, он получил в приданое несколько прекрасных имений, из которых одно, Рай-Семеновское, в нескольких верстах от Серпухова, с живописным садом, крутым амфитеатром, спускавшимся к реке Наре, служило ему и его семейству летним местопребыванием. Семейство это, кроме жены его, Елизаветы Петровны, и 10-летнего сына, состояло из двух славившихся красотою племянниц (жены)…».
Вот в одну из этих красавиц-племянниц и влюбился Пётр Ильич. Было это в 1866 году, за два года до романа с Арто.
Ларош писал, что «Тарновский небезызвестен в русской литературе; перу его принадлежат многочисленные кровавые драмы, водевили и фарсы в сотрудничестве с Бегичевым, с Рудневым и, кажется, ещё с другими. Не умею сказать, есть ли во всей этой массе произведений самостоятельные, или же вся она состоит из переделок и приспособлений с французского. Знаю только, что Тарновский основательно знал французскую драматическую литературу, особенно современную, охотно о ней говорил и прекрасно владел французским языком».
И в то же время Ларош отметил, что имя супруги Тарновского в большей степени было известно и сама эта супруга очень привлекала гостей своими популярными в ту пору романсами.
Он рассказал:
«В числе артистов, бывавших в доме Тарновских, был флейтист Большого театра, Бюхнер, такой же седой, стриженный, усатый и марциальный, как и сам Тарновский, только поменьше ростом. … Она, так сказать, была отцом, а Бюхнер – матерью нескольких русских романсов, из которых один, на слова Плещеева «Я помню всё» именно тогда, в шестидесятых годах, пользовался огромной известностью и в пронзительных звуках корнет-а-пистона тревожил сны многих сотен русских дачниц».
Напомним стихи замечательного русского поэта Алексея Николаевича Плещеева (1825-1893), которые и были положены на чарующую музыку романса. Итак, «Я помню всё»:
Я помню всё: и голос милый,
И ласки, ласки без конца;
Я буду помнить до могилы
Черты любимого лица.
И сад я помню над рекою,
Где мы, в вечерний, поздний час,
Бродили тихою стопою,
Где мы сошлись в последний раз.
Какой глубокой, страшной муки
Была душа моя полна,
Когда, мои сжимая руки,
«Прости!» – сказала мне она...
Прошли года... Но образ милый
Ещё живёт в душе моей,
И буду помнить до могилы
Я кроткий свет её очей...
Вот в такой обстановке Пётр Ильич Чайковский, бывший в приятельских отношениях с Тарновским, и познакомился с племянницами его жены, в одну из которых влюбился.
Что произошло? Почему отношения не пошли далее влюблённости? Быть может, причиною тому именно Арто?
Ларош в своих воспоминаниях указал, что у Тарновских была «звать к себе и угощать обедами всяких иностранных артистов, приезжавших в Москву».
Он упомянул и о том иностранце, который встал на пути Чайковского в любовной связи с Арто:
Когда … в Москве появилась итальянская опера, артисты Грациани, Падилла и другие стали у него бывать (дам я что-то не помню). Точно так же он «покровительствовал» французской драматической труппе, приезжавшей осенью 1867 г. и дававшей комедии и оперетки в Большом театре, сколько помню, при довольно пустом зале».
В ту пору были необыкновенно популярны два брата Грациани – итальянские певцы. О них в Википедии сказано, что известный тенор Луиджи (1823-1869) пел в Париже, Лондоне и Вене, причём особенным успехом пользовался в "Риголетто", "Бале-маскараде" и "Травиате", а вот Ларош скорее всего имеет в виду Франческо (род. 1829-год смерти неизвестен), поскольку этот выдающийся баритон, пел не только в Европе, но и в России, в частности в Петербурге в шестидесятые года. Он выступал в "Трубадуре", "Дон-Жуане", "Риголетто". Гастролировал же вместе с Падиллой. Испанский оперный певец Мариан Падилья-и-Рамос (1842-1906), особенно известный исполнением главной партии в опере «Дон Жуан» Моцарта.
В Википедии о нём говорится: «Известен также своим браком с бельгийской оперной певицей Дезире Арто, с которой играл в одной оперной труппе и которая, как считается, была возлюбленной композитора Петра Ильича Чайковского. Брак был заключён 15 сентября 1869 года либо в Севре, либо в Варшаве. В 1889 году оставил сцену и вместе с женой поселился в Париже, где прожил до конца жизни и работал педагогом по вокалу. Их дочь, сопрано Лола Арто де Падилья, также стала известной оперной певицей. … Пел на главных сценах всех стран, в том числе в Санкт-Петербурге и других русских городах».
Нелепая женитьба
Так шли годы. Он работал много и целеустремлённо, но не любил бывать на людях, сторонился даже друзей. Всё время отдавал творческой и преподавательской работе.
Но однажды на него обрушился целый вал упрёков в бесчувственности и равнодушии. Одна из учениц Антонина Милюкова почему-то решила, что может претендовать на него. Она не давала проходу, она забрасывала письмами, а в конце концов обещала покончить с собой, если он не ответит на её чувства.
Пётр Ильич сдался. Сдался по непонятной причине. Никто не мог твёрдо сказать, что он полюбил.
Там не менее они венчались 6 июля 1877 года состоялась их свадьба.
Советский музыковед Арнольд Альшванг (1898-1960), издавший в 1959 году книгу о Петре Ильиче Чайковском, так отозвался о Милюковой: «Она была абсолютно чужда интересам, наполнявшим жизнь композитора. Судя по воспоминаниям людей, встречавшихся с ней, и по её собственным воспоминаниям о Чайковском, можно заключить, что в ее крайней ограниченности и нелепости жизненного поведения сказывались уже предвестники душевной болезни, сведшей её в могилу».
Брак – точнее совместна жизнь – продлился всего два месяца. Чайковский ушёл от жены и пустился в путешествия, нигде не задерживаясь долго. Альшванг отметил: «С того времени началась скитальческая жизнь Петра Ильича. Бывая за границей, он тосковал по родине, но и в России подолгу не засиживался».
Букет цветов от незнакомки
В творчестве всё было успешно. Известность, популярность. Концерты были великолепны. И вот после одного из них с полным аншлагом и овацией, ему прислали из зала шикарный букет роз.
– От кого?
Но ответить на этот вопрос было невозможно. Добился лишь того, что букет был от женщины.
На следующем концерте – снова букет. И снова не удалось узнать, кто прислал.
Наконец удалось выяснить, что цветы посылает ему богатая вдова и мать одиннадцати детей баронесса Надежда Филаретовна фон Мекк.
А вскоре он получил письмо от баронессы. Она ни словом не упомянула о своих чувствах – выражала восхищение музыкой и предлагала помощь в продвижении творчества. Именно то, что она скрыла свои чувства, позволило Чайковскому принять помощь почитательницы таланта. Он настолько уверился в том, что это только дань творчеству, что, порою, ранил влюблённую в него женщину неосторожными фразами, когда советовался по поводу некоторых своих амурных дел.
Пётр Ильич писал о своей сложной истории с Антониной Милюковой, советовался.
«Я сказал ей всё откровенно, что не люблю её, но буду ей во всяком случае преданным и благодарным другом, я подробно описал ей свой характер, свою раздражительность, неровность темперамента, своё нелюдимство, наконец, свои обстоятельства».
Он не понимал, что Надежда Филаретовна любит его, а она переживала и ревновала…
Вот её письменное признание:
«Знаете ли Вы, что я ревную Вас самым непозволительным образом, как женщина – любимого человека. Знаете ли, что, когда Вы женились, мне было ужасно тяжело, у меня как будто оторвалось что-то от сердца. Мне стало больно, горько, мысль о Вашей близости с этой женщиной была для меня невыносима… Я ненавидела эту женщину за то, что Вам было с нею нехорошо, но я ненавидела бы ее еще в сто раз больше, если бы Вам с нею было хорошо. Мне казалось, что она отняла у меня то, что может быть только моим, на что я одна имею право, потому что люблю Вас, как никто, ценю выше всего на свете».
Но уже через несколько дней после свадьбы Пётр Ильич в отчаянии признавался: «Я совершенно не в состоянии работать: это признак ненормального душевного настроения».
Но об отношениях с баронессой говорил: «Наша дружба всегда будет отрадой моей жизни».
А касательно брака признавался: «Я искал смерти, мне казалось, что это единственный выход».
У баронессы было немало и своих проблем. Она в какой-то степени винила себя в смерти мужа. Случилось так, что она, выданная замуж в 17 лет, родившая семнадцать детей, правда, в живых осталось десять, полюбила уже в зрелом возрасте, в сорок лет, инженера железных дорог Александром Александровича Иолшина, секретаря своего мужа, и родила от него восемнадцатого своего ребёнка, дочь Людмилу в 1872 году.
А вскоре её возлюбленный Иолшин женился на старшей её дочери Елизавете (1848-1907). Следующая по старшинству дочь Александра (1850-1920) однажды, примерно спустя пять лет, рассказала отцу правду.
Барон Карл Фёдорович фон Мекк (1821- 26 января 1876, Москва), один из основателей российского железнодорожного транспорта, человек, посвятивший себя любимому делу, не вынес этого известия и умер от инфаркта в 54 года. Тогда Надежда Филаретовна и осталась вдовой в сорок пять лет.
А ведь только начали жить в достатке. А поначалу было трудно. Надежда Филаретовна была дочерью небогатого помещика Смоленской губернии. Выдали её замуж за человека, находившегося на государственной службе. Она рассказывала впоследствии о том времени в своих письмах Петру Ильичу Чайковскому:
«Мой муж… служил на казённой службе, которая доставляла ему тысячу пятьсот рублей в год – единственные, на которые мы должны были существовать с пятью детьми и семейством моего мужа на руках…»
Такая служба мужа ей была не по душе и она убеждала его выйти в отставку и искать работу более выгодную. Но когда в 1860 году отставка состоялась, стало ещё тяжелее. Надежда Филаретовна поделилась воспоминаниями с Петром Ильичом: «Когда он, наконец, согласился исполнить мою неотступную просьбу и вышел в отставку, мы очутились в таком положении, что могли проживать только 20 копеек на всё. Тяжело было, но я ни на минуту не жалела о том, что сделано».
И далее:
«Это было не последнее тяжкое положение в материальном отношении, а о нравственных страданиях, какие достались на мою долю в жизни, и говорить нельзя».
В России в те годы оценили, наконец, важность железнодорожного транспорта. Помогла и «Восточная война (1853-1856)», а особенно тяжелейшие операции на Крымском театре военных действий. Барон фон Мекк оказался в нужное время и в нужном месте. Ему удалось устроиться в Общество Саратовской железной дороги. Общество создавалось для строительства железных дорог на частные деньги. Планировалось построить сообщение между Москвой и Саратовом. Фон Мекк был помощником главного секретаря общества Павла фон Дервиза и руководил строительством участка Москва – Коломна и успешно справился с задачей. Казалось бы, открыта дорога выше, но общество обанкротилось.
Но барон фон Дервиз не сдался. Он учредил Общество Московско-Рязанской железной дороги и сделал фон Мекка главным подрядчиком строительства железной дороги от Коломны до Рязани. Быстро и качественно построенная дорога сделала барона фон Дервиза богатейшим человеком в России – и по ныне в Кирицах Рязанской области цел великолепный замок барона, в котором при советской власти размещался детский санаторий. Не забыл фон Дервиз и своего помощника, ведь прибыль составляла около полутора миллионов рублей. А строительство продолжалось. Сделали участок Рязань – Козлов. Затем строили дороги на других направлениях.
В Википедии отмечено: «Если в 1860 году в России было только 1000 км железной дороги, то уже двадцать лет спустя, благодаря деятельности её мужа, было более 15 000 км. Это сделало семью фон Мекк миллионерами».
И вот такая смерть…
Муж оставил Надежде Филаретовне огромное состояние в несколько миллионов рублей. Она же решила продолжить меценатскую деятельность, которую барон начал, став богатым. И она решила стать покровительницей искусств. Особенно музыки. Она поддержала материально Николая Рубинштейна и молодого Клода Дебюсси, который был учителем музыке её дочерей… Клод Дебюсси (1862-1918 года) стал известным французским композитором.
Любовь к музыке Надежде Филаретовне привили с детства. Отец, Филарет Васильевич Фраловский, владелец усадьбы в деревне Сырокоренье Рославльского уезда, сам прекрасно играл на нескольких инструментах, а особенно любил виолончель. Дочери передалась эта любовь. Мать Надежды Филаретовны – Анастасия Дмитриевна, урождённая Потемкина, дала дочери сильный характер, умение общаться с людьми, вести дела самостоятельно.
У неё на службе часто находились музыканты. И вот однажды поступил ученик Петра Ильича Чайковского Иосиф Иосифович Котек. Рекомендовал его сам директор Московской консерватории Николай Григорьевич Рубинштейн, с которым она поддерживала дружеские отношения, нарушая в этом свою затворническую жизнь.
Узнав, что баронесса очень любит музыку Чайковского, он стал рассказывать о Петре Ильиче как о замечательном человеке, несчастной судьбы. Тогда-то она и решила познакомиться с композитором. Сначала были букеты, затем началась переписка. И вот в 1882 году Надежда Филаретовна приобрела великолепную усадьбу Плещеева (ныне на окраине Подольска) и в 1884 году пригласила в гости Петра Ильича Чайковского. Даже не столько в гости, а обеспечила ему возможность поработать.
Она ведь на протяжении 12 лет отправляла ему денежное пособие 6 тысяч рублей в год. Чайковский благодарил её в письмах и признавался: «Вы – единственный человек в мире, у которого мне не совестно просить денег»
Романсы в Плещееве
В августе 1884 года баронесса фон Мекк написала Чайковскому:
«Дорогой мой. Вы как-то выразили намерение весну провести около Москвы. Это меня очень обрадовало и дало мне мысль просить Вас осчастливить мое Плещеево. Вашим пребыванием… У меня очень мило в Плещееве, и я, конечно, старалась бы доставить Вам полное спокойствие».
3 сентября 1884 года Пётр Ильич приехал в Плещеево. Ему было 44 года, баронессе – 53.
Пригласив Чайковского, баронесса уехала в Москву, чтобы не стеснять его. Да и боялась она встречи. Всё оставалось в мечтах…
Поражённый имением, Пётр Ильич написал тут же в день приезда:
«Я не в силах высказать Вам в настоящей силе степень своего восторга от Плещеева, хотя я ожидал самых приятных впечатлений, но действительность бесконечно превысила мои ожидания…».
И действительно. В усадьбе были все условия для работы. Много музыкальных инструментов, целая библиотека нот. И тишина. И возможность творить в такой красоте.
А на его рабочем столе – «Концертная симфония» для фортепьяно с оркестром, а впереди премьера оперы «Евгений Онегин».
А потом написал музыку к стихам
Алексея Константиновича Толстого «На нивы желтые нисходит тишина…»
На нивы желтые нисходит тишина;
В остывшем воздухе от меркнущих селений,
Дрожа, несется звон. Душа моя полна
Разлукою с тобой и горьких сожалений.
И каждый мой упрек я вспоминаю вновь,
И каждое твержу приветливое слово,
Что мог бы я сказать тебе, моя любовь,
Но что внутри себя я схоронил сурово!
Романс на стихи русского поэта и переводчика Александра Николаевича Струговщикова (1808-1878) «Не спрашивай»
Не спрашивай, не вызывай признанья!
Молчания лежит на мне печать:
Всё высказать – одно моё желанье,
Но втайне я обречена страдать!
Там вечный лёд вершины покрывает,
Здесь на поля легла ночная тень:
С весною вновь источник заиграет,
С зарёю вновь проглянет божий день,
С зарёю вновь проглянет божий день.
И всем, и всем дано в час скорби утешенье,
Указан друг, чтоб сердце облегчить:
Мне с клятвой на устах дано одно терпенье,
И только бог, и только бог их может разрешить!
Работа захватила всего без остатка, и Пётр Ильич писал, что в Плещееве было у него «…ощущение полного удовлетворения своих нравственных, умственных, материальных потребностей…».
Но настала пора прощаться с райским уголком, и Чайковский написал своей благотворительнице:
«Последний вечер провожу в Плещееве и ощущаю грусть вместе со страхом. После месяца полного уединения не так-то легко очутиться в омуте петербургской жизни. Приношу Вам, бесценный, дорогой друг, самую горячую благодарность за то, что приютили меня в Плещееве, о котором я сохраню самое приятное воспоминание, как часто в Петербурге я буду мысленно переноситься в этот тихий, милый дом».
4 октября 1884 года он уехал.
Чайковский ещё один раз приезжал в Плещеево с братьями Модестом и Анатолием, когда завершал работу над симфонией «Манфред». Это случилось 8 августа 1885 года. братья погостили три дня до 10 августа.
Встречи так и не произошло. Переписка же продолжалась 13 лет.
Пётр Ильич много писал и своей работе и письма к Надежде Филаретовне фон Мекк, были письмами к близкому человеку, женщине, которая помогала творчеству.
«... я постараюсь все-таки рассказать Вам в общих чертах, как я работаю. Прежде всего я должен сделать очень важное для разъяснения процесса сочинения подразделение моих работ на два вида:
1) Сочинения, которые я пишу по собственной инициативе, вследствие непосредственного влечения и неотразимой внутренней потребности.
2) Сочинения, которые я пишу вследствие внешнего толчка, по просьбе друга или издателя, по заказу, как, например, случилось, когда для открытия Политехнической выставки мне заказали кантату, или, когда для проектированного в пользу Красного креста концерта дирекция Музыкального общества мне заказала марш (Сербско-русский) и т. п.
Спешу оговориться. Я уже по опыту знаю, что качество сочинения не находится в зависимости от принадлежности к тому или другому отделу. Очень часто случалось, что вещь, принадлежащая ко второму разряду, несмотря на то, что первоначальный толчок к её появлению на свет получался извне, выходила вполне удачной, и, наоборот, вещь, задуманная мной самим, вследствие побочных обстоятельств, удавалась менее.
Эти побочные обстоятельства, от которых зависит то состояние духа, в котором пишется сочинение, имеют громадное значение. Для артиста в момент творчества необходимо полное спокойствие. В этом смысле художественное творчество всегда объективно, даже и музыкальное. Те, которые думают, что творящий художник в минуты аффектов способен посредством средств своего искусства выразить то, что он чувствует, ошибаются. И печальные и радостные чувства выражаются всегда, так сказать, ретроспективно. Не имея особенных причин радоваться, я могу проникнуться веселым творческим, настроением и, наоборот, среди счастливой обстановки произвести вещь, проникнутую самыми мрачными и безнадежными ощущениями. Словом, артист живет двойною жизнью: общечеловеческою и артистическою, причем обе эти жизни текут иногда не вместе.
Как бы то ни было, но для сочинения, повторяю, главное условие – возможность отделаться хоть на время от забот первой из этих двух жизней и всецело отдаться второй. Но я отдаляюсь в сторону. Возвращаюсь к своему подразделению. Для сочинений, принадлежащих к первому разряду, не требуется никакого, хотя бы малейшего усилия воли. Остаётся повиноваться внутреннему голосу, и если первая из двух жизней не подавляет своими грустными случайностями вторую, художническую, то работа идёт с совершенно непостижимою лёгкостью. Забываешь всё, душа трепещет от какого-то совершенно непостижимого и невыразимо сладкого волнения, решительно не успеваешь следовать за её порывом куда-то, время проходит буквально незаметно. В этом состоянии есть что-то сомнамбулическое. Рассказать Вам эти минуты нет никакой возможности. То, что выходит из пера или просто укладывается в голове в этом состоянии – всегда хорошо, и, если ничто, никакой внешний толчок не призовет к той, другой, общей жизни, оно должно выйти совершенством того, что в силах создать тот или другой художник. К сожалению, эти внешние толчки совершенно неизбежны. Нужно идти на службу, зовут обедать, пришло письмо и т.д. Вот почему так редки сочинения, которые во всех частях уравновешены по количеству музыкальной красоты. Отсюда являются швы, приклейки, неровности, несоответствия.
Для сочинения второго разряда иногда приходится себя настраивать. Тут весьма часто приходится побеждать лень, неохоту. Затем бывают различные случайности. Иногда победа достаётся легко. Иногда вдохновение ускользает, не даётся. Но я считаю долгом для артиста никогда не поддаваться, ибо лень очень сильна в людях. Нет ничего хуже для артиста, как поддаваться ей. Ждать нельзя. Вдохновение – это такая гостья, которая не любит посещать ленивых. Она является к тем, которые призывают ее. Быть может, оттого и не без основания обвиняют русскую народность за недостаток оригинального творчества, что русский человек ленив. Русский человек любит отложить; он по природе талантлив, но и по природе же страдает недостатком силы воли над собой и отсутствием выдержки. Нужно, необходимо побеждать себя, чтобы не впасть в дилетантизм, которым страдал даже такой колоссальный талант как Глинка. Человек этот, одаренный громадной самобытной силой творчества, дожил если не до старости, то до очень зрелого возраста и написал удивительно мало. Прочтите его мемуары. Вы увидите из них, что он работал как дилетант, т. е. урывками, когда находило подходящее расположение духа. Как бы мы ни гордились Глинкой, но надобно признаться, что он не исполнил той задачи, которая лежала на нём, если принять в соображение его изумительное дарование. Обе его оперы, несмотря на удивительные и совершенно самобытные красоты, страдают поразительною неровностью, вследствие которой наряду с гениальными и нетленными красотами встречаются совершенно детски-наивные и слабые номера. Но что бы было, если б этот человек родился в другой среде, жил бы в других условиях, если б он работал как артист, сознающий свою силу и свой долг довести развитие своего дарования до последней степени возможного совершенства, а не как дилетант, от нечего делать сочиняющий музыку!
Итак, я теперь разъяснил Вам, что я пишу или по внутреннему побуждению, окрыляемый высшей и не поддающейся анализу силой вдохновения, или же просто работаю, призывая эту силу, которая или является или не является на зов, и в последнем случае из-под пера выходит работа, не согретая истинным чувством.
Вы, надеюсь, не заподозрите меня, друг мой, в самохвальстве, если я скажу Вам, что мой призыв к вдохновению никогда почти не бывает тщетным. Я могу сказать, что та сила, которую выше я назвал капризной гостьей, уже давно со мной освоилась настолько, что мы живем неразлучно и что она отлетает от меня только тогда, когда вследствие обстоятельств, так или иначе гнетущих мою общечеловеческую жизнь, она чувствует себя излишнею. Но едва туча рассеялась, – она тут. Таким образом, находясь в нормальном состоянии духа, я могу сказать, что сочиняю всегда, в каждую минуту дня и при всякой обстановке. Иногда я с любопытством наблюдаю за той непрерывной работой, которая сама собой, независимо от предмета разговора, который я веду, от людей, с которыми нахожусь, происходит в той области головы моей, которая отдана музыке. Иногда это бывает какая-то подготовительная работа, т. е. отделываются подробности голосоведения какого-нибудь перед тем проектированного кусочка, а в другой раз является совершенно новая, самостоятельная музыкальная мысль, и стараешься удержать её в памяти. Откуда это является, – непроницаемая тайна».
А счастье было невозможно…
Баронесса признавалась:
«Было время, когда я очень хотела познакомиться с Вами, теперь же чем больше я очаровываюсь Вами, тем больше я боюсь знакомства…»
Пётр Ильич посвятил ей «Четвёртую симфонию» и она писала:
«Как встаю на утро, так думаю, как бы опять сесть играть. Боже мой, как Вы умели изобразить и тоску отчаяния, и луч надежды, и горе, и страдание, и все, все, чего так много перечувствовала в жизни я».
Впервые Четвёртая симфония была исполнена 22 февраля 1878 года под управлением Николая Григорьевича Рубинштейна и потрясла любителей музыки не только в России, но и во всём мире.
На титульном листе он написал: «Посвящается моему лучшему другу».
Надежда Филаретовна не пожелала предавать огласке это посвящение, опасаясь излишних и всегда лживых сплетен.
На эту симфонию баронесса не просто вдохновила Петра Ильича – она подсказала выход из того состояния, в котором он находился после бегства от жены за границу. Она понимала, что у него душа не столько болит по никчёмной жене, сколько из-за одиночества, понимала и то, что её он никогда не полюбит. Она просила сочинить музыку для неё, выразить её душевное состояние, созвучное душевному состоянию в этот период самого Петра Ильича. Эта музыка должна выразить «нестерпимую душевную боль, разбитое сердце, растоптанную верность, уязвлённую гордость, потерянное счастье».
Просила назвать пьесу «Упрёк», но получилась целая симфония.
В 1978 году Пётр Ильич написал из Италии о своих чувствах во время работы: «…это та роковая сила, которая мешает порыву к счастью дойти до цели, которая ревниво стережёт, чтобы благополучие и покой не были полны и безоблачны, которая неуклонно, постоянно отравляет душу… Вся наша жизнь – последовательность причиняющей нам боль действительности и мимолётных мгновений мечты, иллюзий счастья».
Пётр Ильич называл Надежду Филаретовну «милым и бесценным другом», он признавался друзьям: «Я ей обязан не только жизнью, но и тем, что могу продолжать работать, а это для меня дороже жизни».
Он писал ей о фантастическом отношении к ней, и она отвечала:
«Это отношение дорого мне, как самое лучшее, самое высокое из всех чувств, возможных в человеческой натуре».
И вдруг в 1890 году Пётр Ильич получил письмо, в котором она сообщала о финансовых затруднениях, обрушившихся на неё и мешающих продолжать оказывать помощь. И завершила: «Вы дали возможность человеку, кончающему жизнь, почти уже мёртвому, как я, на минуту почувствовать жизнь, да ещё в таких хороших проявлениях… Вспоминайте меня иногда».
Пётр Ильич записал в своём дневнике:
«Очень, очень, очень обидно, именно обидно. Отношения мои с Н.Ф. фон Мекк были такие, что я никогда не тяготился ее щедрой подачкой. Теперь я ретроспективно тягощусь; оскорблено моё самолюбие, обманута моя уверенность в её безграничную готовность поддерживать меня…»
И снова Дезира Арто
Первая после разрыва встреча с Дезирой Арто произошла в Москве в конце 1875 года. В декабре Чайковский сообщил брату Анатолию:
«Вчера здесь дебютировала Арто, которая потолстела до безобразия и почти потеряла голос, но талант взял своё».
Но это была не последняя встрече, а вернее не последний случай, когда он видел свою прежнюю возлюбленную. О ней ли он грустил все годы, или просто от одиночества?
От печали и грусти спасали зарубежные поездки. В 1887 году, когда слава Петра Ильича давно уже перешагнула границы, он был приглашён в Германию.
И вот в Берлине 23 января на обеде по случаю его приезда он встретил Арто, уже носившую фамилию Падилло. И снова письма к братьям были наполнены ею…
23 января: «Вчера тоже был торжественный обед… На нём была Арто. Я был невыразимо рад её видеть. Мы немедленно подружились, не касаясь ни единым словом прошлого. Муж её, Падилла, душил меня в своих объятиях. Послезавтра у неё большой обед. Старушка столь же очаровательна, сколько и 20 лет тому назад».
26 января: «Григи приехали. С ними вечер у Арто. Пение. Было приятно».
5 февраля: «В Берлине я веду жизнь, совершенно как в Петербурге, т. е. целый день в гостях, и это самое страшное для меня. Единственное утешение – Арто, которую всюду со мной приглашают и которую я ужасно люблю».
Он уже знал, что она вышла замуж ещё и из-за того, что с Падиллой начались совместные выступления.
Теперь же всё сходило на нет – голос не тот. Но она ещё двенадцать лет после той встречи с Петром Ильичом продолжала выступать и завершила карьеру лишь в 1899 году за восемь лет до смерти.
Чайковский и Лев Толстой
Ну а дома Чайковского не просто любили – его боготворили любители музыки и просто люди, которые время от времени могли себе позволить музыкальные паузы.
С ним искали встречи и знаменитости. Даже Лев Николаевич Толстой пожелал познакомиться и сам приехал в Московскую консерваторию.
Правда встреча не очень задалась. Пётр Ильич вспоминал о ней так:
«Мы познакомились, причём я, конечно, сыграл роль человека очень польщенного, т.е. сказал, что очень рад, что благодарю, словом, целую вереницу неизбежных, но лживых слов. «Я хочу с вами поближе сойтись, сказал он, мне хочется с вами потолковать про музыку». И тут же, после первого рукопожатия, он изложил мне свои музыкальные взгляды. По его мнению, Бетховен бездарен…»
Этого Чайковский, почитавший Бетховена, стерпеть не мог, сделался сразу сухим и неучтивым. Лев Николаевич понял свою ошибку, но заглаживать не посчитал нужным и откланялся.
Чайковский считал, что немецкий композитор и пианист Людвиг ван Бетховен (1770-1827) являлся ключевой фигурой мировой классической музыки.
Чайковский всё реже появлялся в обществе. Он продолжал работать в Клину, в небольшом домике, приобретённом на скромные свои средства. С ним постоянно был лишь слуга А.И. Софронова, который после смерти Петра Ильича в 1894 году, сумел сохранить всю обстановку и добиться того, чтобы там открыли музей Чайковского, существующий и поныне.
10 опер, 3 балета, 6 симфоний, огромное количество романсов и других музыкальных произведений оставил Пётр Ильич Чайковский.
Не зависть ли к нему породила множество грязных сплетен, разбирать которых почтём делом ниже достоинства культурного человека – это разве что удел гнилых интеллигентиков, заточенных на клевету против всего великого в России и раболепствующих перед Западом.
Имя Петра Ильича Чайковского каждому в нашей стране известно с самого раннего детства. Мои дети, к примеру, когда были маленькими, засыпали только под музыку Чайковского «Времена года», успокаивающую, уводящую от дневных тревог и забот в необыкновенный чарующий мир музыки.
Клевета по заказу…
А вот всякие грязные факты обрушились всё в тоже омерзительное время разнузданной гласности и дешёвого плюрализма. И не сразу стало известно, откуда ноги растут. А растут они от особей отвратительных, которых с трудом можно именовать людьми.
Рождены эти сплетни и оформлены во многочисленные пасквильные публикации, разумеется, всё в той же, как её именовал Александр Сергеевич Пушкин, «мертвечине США».
Некая русофобка, эмигрантка Александра Орлова в 1980 году в газете «Новый американец», выпускаемой в Нью-Йорке, оклеветала великого русского композитора до такой степени, что и сама вряд ли верила в безобразные свои выдумки. Впрочем, деньги для таких не пахнут, а ЦРУ щедро оплачивало в советское время всю гадость о России, впрочем, оплачивает и сейчас.
Подпись под статьёй – музыковед… Наверное, всё-таки третья и четвёртая буквы переведены неправильно… Не нужно ли вместо «зы» поставить «жи».
Ну а физиономия этой продажной клеветницы указывает на то, что верна пословица: «Бог шельму метит».
Что ж, клеветнический Запад всегда в своём амплуа… И Москву мы сами сожгли в 1812 году, хотя неопровержимые факты указывают на то, как французы методично жгли и разрушали здания по приказу Наполеона, и АПЛ «Курск» сами утопили, и Иоанн Грозный сына убил, причём дважды, сына, отравленного английскими агентами. И Михаил Александрович Шолохов превращён в пьяницу и плагиатчика, хотя у кого он «списал» «Тихий Дон» так и не выяснено. А что касается пьянства, то мой отец Фёдор Шахмагонов, служивший его литературным секретарем в пятидесятые – начале шестидесятых, утверждал, что никакого пьянства не было, во всяком случае, он выпивал не более того, что выписывали в литературном цеху того времени. Просто иногда, желая избавиться от многочисленных просителей из числа бездарей, рвавшихся издаваться, прикидывался выпившим. Отец «уводил» его в машину, а там они вместе смеялись над этакой проделкой.
Ну а Пётр Ильич Чайковский подвергся нападкам ещё и из-за того, что редкое мероприятие при советской власти – и торжественное, и торжественно-траурное – проходило без его великолепной музыки. То есть клевета на него была ничем иным, как выполнением известной человеконенавистнической директивы Аллена Даллеса от 18 августа 1948 года. Эта директива Совета национальной безопасности США – 20/1 «Цели США в войне против России» положила начало наиболее разнузданной информационной войне против нашей страны, войне, в которой безобразной клевете отводилась значительная роль.
В директиве чёрным по белому (а скорее чёрным по-чёрному) значилось:
«Окончится война, всё как-то утрясется, устроится. И мы бросим всё, что имеем, – всё золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей... Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдём своих единомышленников, своих союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания...
Из литературы и искусства, например, мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьём у них охоту заниматься изображением... исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс.
Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства... Мы будем всячески поддерживать и подымать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства, – словом всякой безнравственности... В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху. Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель...
Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство...»
Вот и ринулись верные слуги «мертвичины США» сочинять омерзительные небылицы о великих русских людях. И, к сожалению, эти небылицы находили своих легковерных слушателей.
И забыто великое Пушкинское «Гений и злодейство несовместимы».
Об эту фразу разбиваются все выдуманные злодейства многих великих людей, начиная от Иоанна Васильевича Грозного, якобы убившего своего сына, от императрицы Екатерины Великой, принимавшей по заявлению «специалистов-историков», иностранных послов, обнимаясь за ширмой с очередным фаворитом, от гениального государственного и военного деятеля Григория Александровича Потёмкина, якобы, строившего землянки для совокупления с девицами во время осады крепостей, от Павла Первого, якобы отправлявшего целые полки со смотра и в Сибирь за лёгкую оплошность солдата, и до писателей, поэтов, композиторов – Лермонтова, якобы невыносимого в общении, до самого Пушкина, якобы глупого ревнивца и хулигана, ну и до Петра Ильича Чайковского – о выдумках о нём и говорить противно.
Но ни один из пасквилей, ни одна из сплетен не подтверждены документально, ибо принцип работы ревнителей директивы «мервечины США» заключается в задаче «клевещи, клевещи – что-нибудь да останется»