«Царь моря» в несчастной любви и супружествах
Иван Константинович Айвазовский (1817-1900)
Тайна первого супружества
Обычно все публикации о жизни и особенно о любви знаменитого русского художника-мариниста, баталиста и мецената Ивана Константиновича Айвазовского (1817-1900) начинаются с удивительной, полулегендарной истории его романа с итальянской балериной Марией Тальони (1804-1884), представительницей итальянской балетной династии Тальони в третьем поколении и обожаемой зрителями за своё волшебное исполнительское искусство.
Но мы, нарушая эту традиция, всё-таки начнём с первого брака Айвазовского, поскольку он тоже содержит немало таинств, восходящих к самым сокровенным тайнам императорского дома.
И прежде всего коснёмся истории семьи первой супруги художника, истории, зачастую описываемой с большими неточностями. Быть может и мне бы не удалось добраться до правды, если бы начал поиск обычным путём, но об отце Юлии Гревс, ставшей первой женой Айвазовского, я узнал, когда изучал материалы, касающиеся того, как покинул престол император, которого мы знаем под именем Александра I Благословенного. То есть подошёл к вопросу с самой неожиданной стороны.
Казалось бы, что там огород городить, какая уж там разница, кто отец невесты. Или, если выразиться точнее, не столь уж существенная разница. А между тем, именно то, что случилось с отцом Юлии Гревс, и привело её к тому, что она с большой радостью приняла предложение Айвазовского и стала его супругой, хотя, если бы всё с её отцом сложилось иначе, она бы могла стать не гувернанткой в одном богатом доме, где нашёл её художник, а возможно даже фрейлиной.
Ну что ж, начнём с событий весьма таинственных.
1825 год. Осень. Император Александр I или тот, кого мы знаем под таким именем, собирается в очередную свою поездку по России. Цель поездки – Таганрог.
Его сопровождает личный врач, шотландец из лютеран штаб-лекарь Джеймс (Яков) Гревс.
Историк, правовед и публицист Михаил Валерианович Зызыкин (1880-1960) в книге «Тайны Императора Александра I» сообщил такие интересные факты из журнала «Морские записки», издаваемого в эмиграции:
«…приятельница Императрицы Марии Фёдоровны, Екатерина Сергеевна Озерова, писавшая историю царствования Александра III и имевшая доступ ко всем дворцовым архивам, сообщает, что она видела выписку из журнала английского судна: «По приказу нашего посла при русском дворе, в Таганроге получен приказ в ночь на … число принять человека в крестьянском платье и отвести в Палестину. Других пассажиров принимать не позволено».
Вполне понятно, что, если бы речь шла о каком-то рядовом пассажире, Екатерина Озерова и внимания бы не обратила на подобную запись. Но речь шла об императоре, оставившем престол и скрывшемся в крестьянском платье.
Михаил Зызыкин далее ставит вопрос, «каким образом Александр мог иметь связь с английским посольством в Петербурге, по поводу этой яхты в Таганроге?»
Каким образом? Странный вопрос… А каким образом Император, известный нам под именем Александра I, на протяжении всего царствования делал именно то, что выгодно Англии? Каким образом он, уже через несколько часов после убийства Павла Петровича направил приказ донцам, следовавшим на соединение с французским корпусом для совместного удара по англичанам в Индии, прекратить поход и возвратиться на Дон? И какая была спешка! А постоянные действия во имя интересов Англии в эпоху наполеоновских войн!
Михаил Зызыкин был превосходно информирован, и книга его даёт ценнейшую информацию. Но в то время, когда он писал её, не было окончательной и точной расшифровки тайнописей сибирского старца Феодора Козьмича, а потому он не рассматривал вопрос о том, кто на самом деле находился на престоле. Только расшифровка тайнописей сибирского старца, сделанная выдающимся учёным, нашим современником, Геннадием Гриневичем, дала неопровержимые доказательства того, что под именем императора Александра I правил страной его родной брат по отцу, внебрачный сын императора Павла I Симеон Афанасьевич Великий, как две капли воды похожий на Александра Павловича. Симеон Великий долгое время учился в Англии и, якобы, погиб во время кругосветного плавания. На самом деле он тайно вернулся в Россию, а вскоре в газетах появилось сообщение, что тело лейтенанта флота Симеона Великого обнаружено в водах Финского залива. На самом деле, убит был Александр Павлович, воспитанный Екатериной Великой в духе любви к России и потому неудобный тёмным силам Запада. Ну а то, что Александр Павлович и Симеон Афанасьевич были удивительно похожи внешне, было хорошо известно.
Современники даже описывают такой факт: когда Симеон Великий был направлен к императрице с реляцией об очередной победе русского флота в русско-шведской войне 1788-1790 годов, государыня воскликнула: «Какоффф молодец! И точь-в-точь Александр Палыч».
Неопровержимых доказательств огромное количество, в том числе и косвенных, которые особенно ярки! Правда не все обращали на них внимание. Многие мемуаристы, в числе которых были и свидетели, и участники событий, либо просто те, кто слышал о трагедии 11 марта 1801 года из первых рук, описывали совершенно одинаково сцену у входа в опочивальню только что убитого императора, когда императрица Мария Фёдоровна, супруга Павла Петровича, потрясённая случившимся, увидела наследника престола и с выражением глубокого горя и видом полного достоинства сказала: «Теперь вас поздравляю – вы Император!». При этих словах Александр (тот, кого мы полагали Александром – ред.), как сноп, свалился без чувств, так что присутствующие на минуту подумали, что он мёртв. Императрица взглянула на сына без всякого волнения, взяла снова под руку Муханова и, поддерживаемая им и графиней Ливен, удалилась в свои апартаменты. Прошло еще несколько минуть, пока Александр пришёл в себя…»
Интересно, что Мария Фёдоровна не кинулась к новоиспечённому императору, не склонилась над ним, хотя, как известно, именно старшие сыновья Александр и Константин были особенно любимы ею до обожания, а спокойно удалилась. Разве она бы поступила так, если б в обморок, почти замертво, упал родной её сын? Разве мать способна поступить вот так равнодушно и хладнокровно? Но Мария Фёдоровна поступила так, потому что наверняка знала о причастности новоиспечённого императора к цареубийству, а равнодушие к его обмороку свидетельствует о том, что она знала, что это не её сын… Можно себе представить, каково было тому, кто был в ту ночь назван Императором. Ведь он оказался заложником в руках истых, коварных и весьма опытных злодеев, для которых жизнь человеческая – сущие пустяки. Ведь это именно они, используя удивительное стечение обстоятельств – поразительное сходство Симеона Афанасьевича Великого, внебрачного сына Императора Павла, с его старшим законным сыном, решили разыграть свою карту и, устранив Александра Павловича, подменили его Симеоном, сделав того соучастником злодеяния. Только этим можно объяснить то, что в первые дни правления нового Императора цареубийцы повели себя независимо, нагло, пытаясь как можно скорее добиться того, ради чего они пошли на преступление. А стремились они к введению конституции, ограничению власти Императора, а, если точнее, то разделению власти между ним и ими, а если ещё точнее, то к полному захвату власти в свои руки.
Ну и ещё один известный всем факт, который перепевался на все лады, но на суть которого никто не обращал внимания.
Императора Александра I часто упрекают за то, что он незаслуженно обидел Михаила Илларионовича Кутузова, разбившего турок и менее чем за месяц до вторжения Наполеона, 28 мая 1812 года, добился заключения выгодного для России мира, избавив от ведения войны на два фронта. Да, обида была нанесена серьёзная. В какой-то степени это, конечно же, месть за Аустерлицкое сражение, в исходе которого император сам, как известно, был и виноват.
А заменил император Кутузова адмиралом Павлом Васильевичем Чичаговым, как указывается везде, своим другом. Другом? Слышали звон, да не знали где он. Другом Александра Павловича Чичагов никоем образом быть не мог. Их жизненные пути не пересекались. Зато пересекались довольно тесно жизненные пути Павла Чичагова и Симеона Великого.
Чичагов родился в 1767 году и был на десять лет старше великого князя Александра Павловича.
На учёбу он был отдан в Санкт-Петербурге в 1776 году, в школу св. Петра, «которая в то время имела репутацию одного из лучших учебных заведений России». Выпущен был сержантом в Преображенском лейб-гвардии полку. И лишь потом его перевели поручиком в 1-й морской батальон, поскольку он решил идти по стопам отца, знаменитого екатерининского адмирала Василия Яковлевича Чичагова.
Ну а теперь коснёмся биографии Симеона Афанасьевича Великого. Вспомним приведённые выше строки из дневника Александра Васильевича Храповицкого (1749-1801), статс-секретаря Екатерины Великой, впоследствии сенатора и писателя, посвящённые Симеону:
«Когда он был ещё в Петровской школе, напечатан был перевод его с немецким подлинником, под заглавием: «Обидаг, восточная повесть, переведённая Семеном Великим, прилежным к наукам юношей…»
Петровская школа? Стало быть, одна Alma Mater!?
Симеон тоже был определён в Петровскую, по другим данным, Петропавловскую школу, чтобы по замыслу Императрицы мог получить «наилучшее воспитание», и выпущен в звании сержанта Измайловского полка.
Конечно, Симеон Великий и Павел Чичагов не были одногодками –Чичагов на несколько лет старше. Но выпускники закрытых учебных заведений считают себя братьями, даже если учились в одной и той же Alma Mater в разные годы.
У российских кадет есть девиз – «кадет кадету друг и брат». Я написал кадет, а не кадетов. Дело в том, что частенько можно слышать и читать такие выражения «форма для кадетов», «рота кадетов». Это неправильно. Зарубежные кадеты – то есть те, кто окончил российские кадетские корпуса, эвакуированные в годы революции в зарубежные страны, но оставшиеся истинными патриотами России, прояснили нашим суворовским и нахимовским ветеранским движениям, что слово «кадет» не склоняется, как не склоняется слово «солдат». Никто же не скажет ныне – «рота солдатов» или «форма для солдатов». Даже компьютер не принимает и подчёркивает. Так и о кадетах… Традиции кадет, а не кадетов! Ну а слово кадетов означает – конституционных демократов.
Идём дальше. Что говорится об участии в русско-шведской войне 1788-1790 годов?
Павел Васильевич Чичагов командовал кораблём «Ростислав» в сражении со шведами при Эланде, а также в Ревельском и Выборгском морских сражениях…
Симеон Великий также участвовал в этой войне на корабле «Не тронь меня» и участвовал во всех сражениях, кроме Эландского.
Симеон Великий, как уже упоминалось, был моложе Чичагова, и если Чичагов по окончании войны получил звание капитана 1 ранга, то Симеон был произведён в капитан-лейтенанты.
И ещё одно довольно близкое совпадение… В биографии Павла Чичагова говорится, что он после войны был направлен на учёбу в Англию с рекомендательным письмо к послу Российской империи в Лондоне графу С.Р. Воронцову.
Симеон тоже был направлен после войны в Англию и тоже к чрезвычайному послу графу С.Р. Воронцову для поступления для учёбы на английский флот. Причём направлен с группой морских офицеров. Кто входил в эту группу, не уточнено.
Но самое интересное дальше. Павел Чичагов был направлен на борту учебного судна в Америку!
По данным Морского министерства «Семён Великий погиб 13 августа 1794 года при кораблекрушении английского корабля «Vanguard»…»
Сообщается, что корабль, на котором путешествовал Павел Чичагов «не дошёл до Нового Света, вернувшись, по ряду по ряду причин, обратно в Англию». Есть сведения и о том, что Симеон Великий был всажен на берег совершенно больным, как полагали медики, безнадёжном состоянии.
На протяжении долгого времени очень близко шли жизненные дороги Павла Чичагова и Симеона Великого. Пересекались ли? Могли пересекаться и до учёбы в Англии, ну а там уже не могли не пересекаться. Одна школа, из которой вышли сержантами, пусть даже в разное время. Один театр военных действий и сражения, в которых участвовали, пусть на разных кораблях. А поездка в Англию? Не в одной ли группе? Ну и неудавшееся кругосветное путешествие на учебном корабле!
Вот это действительно основы для дружбы и особого отношения. Недаром после вступления на престол, Симеон, превратившийся в Александра, обеспечил Чичагову такой необыкновенный взлёт. По существу, если не брать службу в Кронштадте, не такую уж и значительную, то из командиров корабля, сразу в военные министры!
Ну а потом подчинил серьёзную группировку войск – и сухопутную Дунайскую армию, и Черноморский флот. А ведь «при бабушке» такое было невозможно.
Ну а тут… Кораблём покомандовал – и сразу в морские министры. Ничем в сухопутных войсках не командовал, разве что сержантом был по выпуску из петровской школы – и сразу главнокомандующим Дунайской армией сделан.
Недаром Иван Андреевич Крылов посвятил этому событию басню «Щука и кот».
Беда, коль пироги начнет печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник:
И дело не пойдёт на лад,
Внешне похож, ну а черты характера, ставшие весьма странными, никого не удивляли – был великим князем, стал Императором. Тут всё ясно!
Михаил Зызыкин рассказал, что в Таганроге Император поддерживал тесную связь с англичанином Гревсом:
«С этой фамилией Гревс связана историческая, до сих пор неразгаданная тайна. Гревс с женой и детьми ехал из Англии в Петербург, но в Одессе он вдруг изменил свой маршрут и поехал в Таганрог, где в это время находился Император Александр I. Живя в Таганроге, Гревс чуть ли не ежедневно бывал во дворце у Государя, и по многим признакам видно было, что между ними существовали какие-то связывающие их нити».
Вот так. Направлялся с женой и детьми в столицу, где должен был занять высокое положение при особе императора. Но после Одессы семья продолжили свой путь в Петербург уже без него.
Заранее ли так планировалось, или Гревс получил такое распоряжение внезапно, уже в Одессе, не известно.
Ну что ж, пути Господни неисповедимы. Разве не могли эти «связывающие нити» появиться во время поездки Симеона Афанасьевича Великого на учёбу в Англию? Вон его друг Павел Васильевич Чичагов даже невесту себе там нашёл. А тут, мало ли что могло быть. Далее профессор Михаил Зызыкин с тем же удивлением рассказал:
«Глубоким уважением и любовью к Царю была проникнута семья Гревс, пользовавшаяся вниманием Государя. И вдруг в день смерти Императора Гревс исчезает бесследно со всеми своими документами (а известно, что в этот день ушла из Таганрога стоявшая там яхта одного лорда), оставив на произвол судьбы жену и детей. По поведению жены Гревса было видно, что он не погиб, не умер, но что случилось, почему он исчез, какая тайна окутала его уход – об этом она так и умерла, не сказав ни слова.
Но с момента исчезновения Гревса князь Воронцов, человек близкий к покойному Государю, начинает проявлять странную, необъяснимую, словно продиктованную свыше, заботу об оставленной семье. Он перевозит жену Гревса с детьми в своё чудное имение «Алупка» около Ялты, устраивает на службу сыновей Гревса, а об его жене и дочерях заботится как о своих».
Но дальше – больше. В книге сообщается, что брат Гревса «оставил записки, завещая вскрыть их ровно через сто лет после смерти Государя, то есть в 1925 году». Не случайна цифра. По русским законам писать о Государе «можно было лишь через сто лет после его смерти».
И далее Михаил Зызыкин завершает рассказ, взятый им, по его словам, из «Морских записок» Г.Н. Трубе:
«Если, как говорят, Александр I не умер, а ушёл, то не ушёл ли с ним Гревс. Или Государю понадобились документы Гревса. А исчезновение его и уход английской яхты в один же день, в день смерти Государя, не показывает ли, что Государя увезли. Тайна интересная, но, по-видимому, никогда не раскроется».
Но и это ещё не всё. Далее Михаил Зызыкин касается мемуаров Вилье. Баронет Яков Васильевич Вилье (1768-1854), личный медик царя, участвовал в его лечении (или «лечении») в Таганроге, и тоже оставил таинственные записки, в которых рассказал и о загадочных событиях ночи на 19 ноября 1825 года.
Михаил Зызыкин писал:
«…в мемуарах Вилье, найденных большевиками в тайных архивах Царского дворца, сообщается, что он вступил в переговоры с англичанином, владельцем яхты, бывшим со своей яхтой на Таганрогском рейде. В ночь с 18 на 19 ноября 1825 года Александр I в сопровождении Вилье подошёл к лодке, присланной с яхты на уединённое место залива, а после Вилье уже ничего не слыхал о Царе. 19 ноября Вилье показал подчинённым приказ Царя объявить о его смерти, составить протокол о вскрытии тела, положить в гроб и отправить в Петербург. Все должны были поклясться в хранении тайны. Собственно, эти данные не противоречат сообщению о Гревсе».
Таким образом, будущая супруга Айвазовского в раннем детстве осталась без отца. Семья потеряла высокий статус. А ведь дочери Гревса вполне могли стать фрейлинами.
И вот судьба их оказалась весьма и весьма посредственной.
Юлии Гревс пришлось устроиться в богатый дом гувернанткой. Но именно это принесло ей если и не подлинное семейное счастье, то, во всяком случае, материальное благополучие.
На какого жениха могла рассчитывать гувернантка? Ну разве что на ей равного, несмотря на то, что она была и образована, – не решусь сказать воспитана – и обаятельна.
В доме, в котором она служила у знатной вдовы, были две дочери, примерно её возраста. Вдова была весьма озабочена их замужеством, приглашала в гости женихов, прежде всего, конечно, богатых, ну и по возможности знатных.
А тут весь Петербург потрясла новость – из заграницы вернулся русский художник армянского происхождения Иван Айвазовский, награждённый во Франции золотой медалью Парижской Художественной Академии, получивший во Флорентийской Академии звание академика и ставший членом Амстердамской Академии художеств. И это в 27 лет.
И в России не хотели отставать в вопросе наград – Петербургская Академия Художеств, коей выпускником он был, тут же возвела его в звание академика. Ну и ещё одно высокое назначение – живописцем Главного морского штаба Российской империи…
Учил живописи господ, а женился на гувернантке
27 лет… Время выбирать невесту. Засуетились многие семьи определённых кругов общества, в которых дочери на выданье. Засуетилась и хозяева Юлии Гревс. Ну засуетились и засуетились – ей-то, простой гувернантке, что за дело?! Она и не мечтала о высокородных женихах.
Часто задумывалась: «Вот если бы отец был жив. Вот тогда бы!»
Жив? Собственно, в семье никто не имел точных данных, жив ли штаб-лекарь Джеймс (Яков) Гревс?! Он просто исчез.
Юлия равнодушно наблюдала как происходила погоня за женихами. Долго не было никаких результатов. Как зазвать богатого и именитого жениха в дом? А ведь художника пригласить проще чем других. В 1848 году вдова, наконец, нашла выход на Ивана Айвазовского, которому уже перевалило за тридцать. Пригласила его учителем живописи к дочерям. Уж как это ей удалось сделать, история умалчивает, только однажды появился в дом, где служила Юлия Гревс, высокий статный красавиц, с лицом кавказского типа. Сердце Юлии бешено заколотилось. Хорош собой, обходителен, весел, остроумен. Хозяйские дочери сразу засуетились, стараясь изо всех сил ему понравиться. Ну а Юлии пришлось отойти в сторону, потупив взор. Этот жених не для неё…
С того дня художник регулярно приходил в дом – начались занятия. И хотя Бог не дал не только большого таланта, но даже элементарных способностей хозяйским дочерям, занимались они старательно, а он показывал ангельское терпение, пытаясь хоть чему-то научить барышень.
Идут занятия… Вдруг, за чем-то зайдёт в комнату гувернантка Юлия Гревс, зайдёт и замрёт на пороге, скромно потупив взор. Иван Айвазовский посмотрит на неё и покраснеет. И всё… Такие сцены, не замеченные никем, кроме них двоих, повторятся снова и снова. Высокое, чистое чувство не стремится к оглашению, а предпочитает оставаться тайным для окружающих. Айвазовский старался не показывать, что ему нравится гувернантка, ну а ей тем более это было невыгодно, даже опасно – узнают, так, глядишь, и изгонят из дому.
Ну а хозяйка изо всех сил старалась приблизить художника к дому, всякий раз стремилась задержать его после занятий, пригласить, если занятия проходили в первой половине дня, на обед, а если под вечер, оставить на ужин. Ну а уж если оставался Иван Константинович, то радости не было предела.
Юлии Гревс тоже приходилось держаться, стараясь не выдавать себя.
Несколько раз Айвазовскому удалось обмолвиться с нею несколькими фразами. Хозяева внимания не обращали – прислуга и есть прислуга.
Иногда долетали до Юлии обрывки разговоров вдовы со своими приятельницами.
– Ходит, ходит. И не только на уроках рад бывать у нас, – судачила вдова.
– Неспроста ходит, – отвечали ей любительницы посудачить, да построить предположения. – Вот только которую избрал-то? Старшую или младшую?
– Сама ума не приложу.
И вдова, и дочери ждали с нетерпением разрешения загадки – то, что у Айвазовского определённый интерес, заключавшийся отнюдь не уроках, было ясно.
А между тем, Айвазовский уже принял решение. Но решение совершенно неожиданное для всех.
Однажды, когда все собрались в гостиной, он прилюдно сделал предложение… Юлии Гревс!
Немая сцена! Никто этого не ожидал. Никто, кроме Юлии. И хотя они с Айвазовским ничего не обсуждали, она чувствовала, что он неравнодушен к ней – видела, чувствовала без слов и пребывала в ожидании того, что должно было случиться. И однажды он осторожно сунул её в руку листок бумаги, который она тут же спрятала в кармане передничка. Едва дождалась удобного момента, чтобы прочитать – там было объяснение в любви и предложение руки и сердца. А на следующий день он поймал её взгляд, прочитал ответ и при всех объявил о своей любви и сделал ошарашившее всех предложение.
И вот случилось, и она сказала: «Да»!
Она не знала, что художник, с тех пор как увидел её, возвращаясь домой, сразу становился к мольберту и писал по памяти портрет Юлии, в которую был влюблён почти что с первых дней, влюблён сильно и страстно, и каждой встречи с которой ждал с нетерпением, чтобы хотя бы обменяться взглядом, обмолвиться словом.
Светское общество, получив известие о том, на ком женится художник, пришло в бешенство. Как? На простолюдинке?! Тут же зашептались сплетники, мол, что хотите – сам таков. А ведь ещё недавно старались не обращать внимание на подобные факты.
Но факты – упрямая вещь. В аристократическому обществе Айвазовские не принадлежали.
Ованнес (Иван) Константинович Айвазовский родился 17 июля 1817 года в армянской купеческой семье, в Феодосии. Его предки сначала переселились из Западной Армении в Галицию, а оттуда уже отец художника перебрался сначала в Молдавию, а затем в Крым. Говорили, будто бы в роду были крупные землевладельцы, которые владели большими угодьями в районе города Львова, но точных данных о том не сохранилось. Так что фактически происходил художник из сословия, совершенно не соответствовавшего тому обществу, в котором теперь оказался благодаря своим феноменальным способностям.
Биографы собрали немало различных легенд, касающихся происхождения Айвазовского. В Википедии, к примеру, говорится следующее: «Некоторые прижизненные публикации, посвящённые Айвазовскому, передают с его слов семейное предание о том, что среди его предков были турки. Согласно этим публикациям, покойный отец художника рассказывал ему, что прадед художника… был сыном турецкого военачальника и, будучи ребёнком, при взятии Азова русскими войсками 1696 году, был спасён от гибели неким армянином, который его крестил и усыновил. После смерти художника (в 1901 году) его биограф Н. Н. Кузьмин в своей книге рассказал эту же историю, однако уже про отца художника, сославшись на неназванный документ в архиве Айвазовского; однако никаких доказательств правдивости этой легенды не существует. Известно, что отец художника, Константин, звался Геворком был купцом и писал свою фамилию – «Гайвазовский».
Ну что ж. Общество посудило, порядило, да и пришло к выводу, мол, по Сеньке шапка.
Между тем, Айвазовский отправил сообщение Эчмиадзинскому Синоду следующего содержания:
«Женился 15 августа 1848 года на Джулии, дочери Якова Гревса, англичанина-лютеранина, однако венчался в армянской церкви и с условием, что дети мои от этого брака тоже будут крещены в армянской святой купели».
Начало, несмотря на неприятие света, было красиво, даже сказочно.
Поздравления разбойника
Венчание проходило в родном его сердцу Крыму. Из церкви свадебный поезд двинулся в имение Айвазовского Шейх-Мамай.
И вдруг в лесу неожиданно раздались гиканье и топот лошадей. Вылетела на дорогу группа вооружённых всадников.
– О Боже, разбойники! – заголосили многие.
И они не ошиблись – кортеж действительно остановили разбойники во главе с крымским Робин Гудом Алим Азамат-оглу или Алимки-разбойника.
Он сам спешился, быстро подошёл к экипажу, в котором находились новобрачные, открыв дверь, поклонился в пояс, поздравил и подарил платок, необыкновенно красивой работы. А через мгновение он уже был в седле, подал команду и весь отряд исчез из глаз в лесных зарослях.
Отчего же такое уважение со стороны разбойников? Не только разбойников, а всех крымчан!
Первые шаги на ниве творчества Айвазовский сделал в своём родном краю, причём, он оказался всесторонне талантлив – прекрасно рисовал и музицировал. Учить его живописи взялся совершенно бесплатно архитектор
Яков Христианович Кох. Он давал уроки, снабжал своего ученика карандашами, красками, бумагой для рисования, а затем и холстами. А вскоре и вовсе обратился к Феодосийскому градоначальнику Александру Ивановичу Казначееву с просьбой оказать содействие в образовании талантливого паренька. Айвазовского приняли в феодосийское уездное училище, а после его окончания, направили в симферопольскую гимназию. Казначеев добился и зачисления Айвазовского в Императорскую Академию художеств Санкт-Петербурга приём на казённый счёт. Это случилось в августе 1833 года.
Ну а далее началось восхождение на олимп художественного творчества. Учёба в пейзажном классе Максима Воробьёва и первые успешные работы, выполненные в 1835 году: пейзажи «Вид на взморье в окрестностях Петербурга» и «Этюд воздуха над морем». За них он получил высокую награду – серебряную медаль. Ну и определилось направление – он становился певцом моря. Когда работал помощников и французского мариниста Филиппа Таннера, свои работы выполнять запрещалось. Тем не менее начинающий художник сделал пять полотен, которые заставили заговорить о нём, поскольку получили высокие оценки на осенней выставке Академии художеств 1836 года. Таннер, увидев картины на выставке, улучил момент, когда на неё приехал император Николай I, и пожаловался ему на дерзкого помощника. Картины были сняты с выставки.
Однако, талант всегда пробивает дорогу. Спустя некоторое время Айвазовский всё-таки был зачислен в класс батальной живописи, которым руководил профессор Александр Иванович Зауервейд. И снова успех – в сентябре 1837 году картина Айвазовского «Штиль» получила золотую медаль.
А академии обратили на юношу серьёзное внимания – стало ясно, что его таланту необходимо широкое развитие. Айвазовского выпустили из академии на два года раньше срока с тем, чтобы он два года поработал в Крыму над полотнами, посвящёнными морской тематике.
И вот весной 1838 году Айвазовского встретил родной ему Крым. Здесь художник проработал два года, причём, впервые ему довелось попробовать себя в батальной живописи. Ведь совсем недалеко от тех мест, где он работал, на Кавказском театре военных действий шла почти что бесконечная Кавказская война. Айвазовского пригласил с собой в один из боевых походов генерал Николай Николаевич Раевский – сын знаменитого героя Отечественной войны 1812 года генерала от кавалерии Николая Николаевича Раевского и сам прославившийся знаменитым боем под Салтановкой в июле 1812 года, когда он вместе с отцом и старшим братом Александром воодушевил дрогнувший было батальон на бросок через простреливаемую картечью плотину. Французы были опрокинуты, несмотря на численное своё превосходство, и маршал Даву, сбитый с толку дерзостью солдат Раевского, перенёс контрудар на утро следующего дня, что дало возможность 2-й Западной армии генерала Багратиона завершить переправу через Днепр у Быхова и соединиться с 1-й Западной армией генерала Барклая-де-Толли.
Айвазовский знал о подвиге Раевского младшего, поскольку он был описан и Василием Андреевичем Жуковским и Денисом Васильевичем Давыдовым, ему посвятил свои стихи Александр Сергеевич Пушкин. Участие в походе под командованием столь прославленного военачальника художник почёл за высокую честь.
Николай Раевский лишь сравнительно недавно, в сентябре 1837 года был назначен начальником 1-го Отделения Черноморской прибрежной линии. Он сразу же внёс свежую струю в боевые действий, активизировал атаки против неприятеля.
Во время похода Айвазовский принял участие в бою в долине реки Шахе и сделал наброски для будущего батального полотна, которое назвал «Десант отряда в долине Субаши». Эта картина во многом определила направление его дальнейшей работу, поскольку её приобрёл сам государь. Он же и решил, что Айвазовского надо приобщить к делам военным, а точнее – военно-морским, поскольку до этой батальной картины, художник уже прославился картинами, посвящёнными морской теме.
В Крым художника направили, хоть и формально окончившим Академию, но без аттестата. И вот в 1839 году он, возвратившись в Петербург, получил не только диплом об окончании Академии, но был пожалован личным дворянством.
В документе, датированном 23 сентября 1839 года, значилось:
«Санкт-Петербургская императорская Академия художеств в силу своего устава, властью, от монарха ей данною, воспитанника своего Ивана Гайвазовского, обучавшегося в оной с 1833 года в живописании морских видов, окончившего курс своего учения, за его хорошие успехи и особливо признанное в нём добронравие, честное и похвальное поведение, возводя в звание художника, уравняемого по всемилостивейшее данной Академии привилегии с 14-м классом и наградя его шпагою, удостаивает с потомками его в вечные роды пользоваться правами и преимуществами, той высочайшею привилегией таковым присвоенными. Дан сей аттестат в Санкт-Петербурге за подписанием Президента Академии и с приложением большой её печати».
Император Николай I заявил:
«Что бы ни написал Айвазовский – будет куплено мною».
Ну а в 1840 году была командировка в Италию, в Рим, о которой ещё будет рассказано далее, искромётный роман, грандиозный успех на поприще живописи, и по возвращении в Петербург назначение живописцем Главного морского штаба России, профессором Петербургской Академии художеств и, наконец, решение личной судьбы – женитьба на Юлии Гревс, к рассказу о который мы возвращаемся.
Итак, по возвращении из храма свадебный картеж был напуган внезапным налётом крымских разбойников. Популярность Айвазовского в родном краю была настолько велика, что имя его с восхищением и гордостью повторяли все крымчане, независимо от сословий, профессий. Его почитали даже разбойники!
Ну а сам предводитель конного отряда заслуживает того, чтобы сказать о нём несколько слов…
Алим Азамат-оглу Айдамак почитался крымчанами, как народный герой, борец за справедливость и защитник угнетённых. Точная дата его рождения неизвестная. В тот момент, когда произошёл описанный выше случай, был в расцвете сил, было где-то в районе сорока лет. Отданный в услужение в дом богатея, он вскоре прославился первым своим поступком. Заступился за слугу, которого хозяин обидел несправедливо. В ответ хозяин подстроил так, что Алим был обвинён в краже дорогих часов. Хозяин не только мстил за дерзость, но и спешил избавиться от батрака, в которого влюбилась его дочь.
Алим был осуждён на службу в арестантской роте.
Хозяин потирал руки – из таких рот редко кто возвращался назад. Ну а если учесть характер Алима, то и говорить нечего – пару дерзких выступлений против начальство, шпицрутены и поминай как звали.
Алим всё это понял, осознал и оценил. Ему важно было не сгинуть бесследно, а вернуться и отомстить тем, кто сотворил с ним такую чудовищную несправедливость.
Никаких конфликтов с начальством, исполнительность, дисциплина, старательность… Командование оценило. Срок осуждения сбавили и отпустили Алима домой в Карасубазар. Начальство заколебалось. И тогда Алим, от которого этакого поступка просто не ожидали, сбежал из крепости и вернулся в Карасубазар. Таким образом, его просто вынудили стать разбойником, не позволив вернуться к мирной жизни.
Он не стал собирать разбойничью шайку, на первых порах предпочитал действовать один, ну а крымские леса – хорошая защита для одиночки. К тому же, жители окрестных аулов не собирались выдавать того, кто обижал из обидчиков.
И молва о его дерзких налётах покатилась по Крыму. То он один останавливал богатый обоз и, разогнав охрану, забирал ценности, но врывался в дом богатея, и домочадцы услужливо несли ему драгоценности, дрожа от страха и не смея ослушаться, то отнимал деньги у наиболее наглого ростовщика и раздавал их тем, кому они принадлежали по праву.
Он отбирал несметные богатства, которые ему самому, в силу его характера, не были нужны – деньги он презирал. Всё, что удавалось ему взять у богатеев, раздавал медным, чем ещё более распространял чудесные легенды о себя, к слову, о том совершенно не заботясь.
Крымские богатеи, уже не надеясь на то, что власти смогут справиться с Алимом, сами нанимали боевые отряды, устраивали засады – всё тщетно. Алим словно чувствовал, где его ждут и всегда уходил невредимым.
Он был неуловим. Его можно было увидеть и в Евпатории во время какого-то праздника. На пирах он не таился, и чувствовал себя вполне спокойно, поскольку опять-таки, с ним предпочитали в небольших городках и аулах не связывать даже те, кто обязан был его ловить.
Айвазовского он уважал давно, восхищался его картинами, ценил его благотворительность – ведь художник очень много помогал феодосийцам. Бывал он и в гостях у художника, которого называл по-своему – Ованес-ага.
Какие только планы не строили по его поимке. Не раз, получив сведения о месте его пребывания, обкладывали целые районы, начинали сужать кольцо, но разбойника снова не находили.
Но самое удивительное, что разбойник, вооружённый остро отточенной саблей, которой мог в мгновение снести голову неприятелю, и ружьём, из которого стрелял великолепно, ни разу, ни оного из преследователей даже не ранил. Если и стрелял, то в воздух. Ну а кому охота испытать его меткость, о которой тоже складывались легенды.
Обозы, которые он опустошал, подчас охранялись вооружёнными отрядами. Любой из охраны мог убить его одним выстрелом, за что ещё и вознаграждение получить, но ни разу никто даже не попытался стрелять, да и вообще оказать сопротивление.
А взяли его случайно. Уснул в городской беседке, и там его совершенно случайно обнаружил городовой. Целый отряд собрался. Окружили. Сопротивление было бесполезным. Отвели в острог, но даже осудить не успели, как один из охранников открыл замок камеры при помощи штыка и ушёл в крымские леса вместе с Алимом.
Между тем, множилось число врагов. Все, кто когда-то подвергался нападениям Алима, организовали слежку, и вскоре напали на след. Сообщили властям, и Алим снова оказался в остроге.
О крымском разбойнике давно уже знали в Петербурге. Сколько жалоб туда поступило, не счесть. Волевое решение – казнить! Но в Симферополе придерживались иного мнения. Казнить человека, никого не убившего? А какой резонанс в народе?! Ведь он же подлинный народный герой. Это вам не государственные преступники, пытавшиеся сокрушить Россию 14 декабря 1825 года, которым на народ русский было совершенно наплевать – ведь ни один не освободил ни одного крепостного, хотя такое право император дал каждому крепостнику ещё в начале века. Эти мнимые борцы за народ, находясь в ссылке, получали огромные деньги со своих поместий, где на них батрачили те, ради кого они, якобы, пошли на восстание. По ним стонала только демократическая общественность. А тут всенародная любовь – во всяком случае, любовь тех, кто был угнетён теми самыми крепостниками, которые были из клана декабристов. Ну и решили в Симферополе, что, коли уж Алим являлся беглым солдатом, за побег его и осудить.
Правда, милосердие было навыворот. Шесть тысяч шпицрутенов!
Дальнейшая судьба разбойника неизвестна. Перенёс ли он прогнание через строй, нет ли? Ведь и те, кто работал этими самыми шпицрутенами в душе, возможно, восхищались Алимом. Правда, тут послабление могло окончиться так, как окончилось в рассказе Льва Николаевича Толстого «После бала». Впрочем, существует легенда, что и на этот раз он отошёл от жестокого наказания, выдержал, а поправившись, вновь бежал с помощью одного из тех, кто почитал его. Но на этот раз уже покинул Крым, понимая, что больше играть с огнём нельзя.
Ходили легенды, что Алим добрался до Турции, и оттуда присылал письма крымчанам, обещая вскоре вернуться, чтобы вновь бороться с притеснителями.
Вот такой удивительный разбойник, не проливший ни капли людской крови, привёл в ужас свадебный кортеж, впрочем, сам Айвазовский был совершенно спокоен.
Ну а что за отряд сопровождал Алима во время этого своеобразного поздравления, неизвестно. На свои набеги он отправлялся один, но здесь, здесь-то набег был совершенно иного рода, а потому, конечно же, впечатлил целый отряд вооружённых всадников, которые остановили кортеж лишь для того, чтобы поздравить молодых.
Но и это ещё не всё. В разгар богатейшего свадебного пира, в бухту вошло шесть военных кораблей Севастопольской эскадры. Они выстроились в кильватерную колонну и устроили великолепную иллюминацию, отдавая дань певцу морской стихии и морских баталий.
Военные моряки отдавали дань уважения человеку, который стал известным морским баталистом…
Семья детьми крепится? Не всегда!
Уже через год – в 1849-м – родилась дочь, которой дали имя Елена. Айвазовский был по-настоящему счастлив, о чём свидетельствуют его письма к друзьям:
«Теперь я спешу сказать вам о моём счастье. Правда, я женился, как истинный артист, то есть влюбился, как никогда. В две недели все было кончено. Теперь … говорю вам, что я счастлив так, что не мог представить и половины этого. Лучшие мои картины те, которые написаны по вдохновению, так, как я женился».
Вторая дочь Мария родилась 22 января 1851 года и сообщение о её рождении Айвазовский получил во время художественной выставки в Петербурге. Это были триумфом одного из лучших полотен, снискавшим мировую славу – «Девятый вал».
Картина привела в восторг тонкого ценителя искусств императора Николая I. Отправляясь в путешествие по Чёрному морю на пароходе
«Св. Владимир» в Севастополь, государь взял с собой Айвазовского и оказывал ему всяческие знаки уважении. Жанровый живописец Кирилл Викентьевич Лемох (1841-1910) учитель рисования великих князей, рассказал в своей книге: «Стоя на кожухе одного пароходного колеса, царь кричал Айвазовскому, стоявшему на другом колесе: «Айвазовский! Я царь земли, а ты царь моря!»
Поначалу казалось, что сложилась счастливая семья, дружная семья. Особенно это проявилось, когда в 1853 году в Феодосии при отрывке котлована на стройке рабочие нашли какие-то странные, старинные предметы. Выяснилось, что они наткнулись на древние римские и греческие поселения. Тут же сообщили о находке Айвазовскому.
Айвазовский написал докладную Министру уделов и управляющему делами Его Величества графу Льву Алексеевичу Перовскому (1792-1856) года), занимавшему в 1852-55 годах пост министр уделов: «Нашли просто под землёй в золе золотую женскую головку самой изящной работы и несколько золотых украшений, как видно с женского наряда, а также куски прекрасной этрусской вазы».
Тут же было выдано разрешение на проведение раскопок, и Айвазовский вместе с женой включился в этой интереснейшее и важное дело. Были обследованы около восьмидесяти курганов.
Но работу прервала Восточная война (1853-1856). В 1854 году агрессоры атаковали Крым, высадились в Евпатории и начали наступление на Севастополь. Айвазовский был вынужден вывезти семью в Харьков, поскольку была опасность вторжения неприятеля в Феодосию – а это означало бесчинства, грабёж. Вряд ли бы уцелели бесценные творения художника. Вспомним как действовал дядюшка Наполеона III, Наполеон Бонапарт, особенно сильно ограбивший Италию, а затем и Россию.
В январе 1855 года Айвазовский устроил в здании Харьковского университета выставку своих работ. Причём все вырученные за выставку деньги перевёл в фонд помощи раненым в Крыму.
Восточная война завершилась в 1856 году унизительным для России миром, несмотря на то, что решительных побед агрессоры так и не одержали. Не добились они успеха ни на севере, ни на востоке, ни на Дунайском ТВД. А на юге генерал Муравьёв взял Карс, принудив союзников прекратить войну. Но лживые и продажные дипломаты из ведомства «австрийского министра русских иностранных дел» Нессельроде, отправленного в отставку лишь в апреле 1856 года после Парижского мирного конгресса антирусской направленности.
Но вот война осталась позади, и в ноябре 1856 года Константин Айвазовский с супругой отправились во Францию. Там он много работал над новыми полотнами, причём французам пришлось покупать картины, поскольку грабительская война окончилась. Мало того, сам император Наполеон III, мало уступающий своему «великому» дядюшке в страсти к грабежам, принял художника 18 февраля 1857 года.
В Константинопольской армянской газете «Масис» по поводу того приёма было написано, что «император Шарль Луи Наполеон Бонапарт и императрица Евгения любезно приняли Айвазовских». И даже приведены слова императора: «Горю желанием увидеть ваши картины на нашей художественной выставке этого года». После выставки он наградил Айвазовского орденом Почетного Легиона.
Айвазовский с трудом выдерживал все эти поездки, особенно за рубеж, поскольку тосковал по своей родной Феодосии, месту, где он единственно мог быть спокоен. Когда же вернулись из Франции в родной город на берегу родного ему Чёрного моря, художник понял: лучше бы не ездили никуда вообще. Супруга Юлия, которая до отъезда много помогала ему, с удовольствием участвовала в раскопках, глотнув воздуха вольности, расхлябанности, безбожия, сразу переменилась. Ей стало скучно в Феодосии, которую она стала называть захолустной.
Париж испортил её. Теперь она рвалась в светское общество. Ну пусть не в Париж, так в Петербург. Видя, каким ореолом окружено имя супруга, она рассчитывала купаться в столице в лучах его славы. Он же и слышать не хотел по том, чтобы жить в Петербурге.
Начались раздоры в семье. Юлия бредила высшим светом, Айвазовский пытался её урезонить. А отношения портились. Наконец, он чаще стал бывать в рыбацких посёлках, даже выходил в море с рыбаками, больше общался с простыми бесхитростными людьми, а она зазывала в дом на приёмы местную знать. А потом и вовсе стала надолго уезжать то Петербург, то в Москву или на худой конец в Одессу.
Наконец, в марте 1858 года родилась четвёртая дочь, которую назвали Жанной. Заботы о новорожденной несколько поубавили танцевальные и салонные аппетиты Юлии. Во всяком случае говорить о развлечениях он перестала, хотя по всему было видно, что только и думает о них, думает с обидой на супруга, а обида – это источник и серьёзный движитель многих болезней. Вскоре Юлия почувствовала серьёзные недомогания. Пришлось всё-таки осенью 1860 года ехать в столицу.
Айвазовский писал из столицы своему другу Артемию Погосовичу Халибову – человеку известному в ту пору тем, что он передал во время Севастопольской обороны Черноморскому флоту 10 тыс. пудов антрацита безвозмездно, тем, что основал в Феодосии школу для мальчиков, вложив в это предприятие 50 тыс. рублей, тем, что пожертвовал 20 тысяч на духовную семинарию в Нахичеване.
В письме Айвазовский жаловался: «У меня в доме ужасная беда. Одна дочь – третья – заболела скарлатиной, и поэтому я с прочими детьми переехал напротив в гостиницу.
Между тем жена моя, полуживая, как Вам известно, оставаясь с больной дочерью, выбилась из сил и вот шесть дней как опасно больна…»
Насколько на самом деле была опасна болезнь, сказать трудно. Юлия добилась того, что супруг отправил её лечиться в Германию, в Вюрцбург. Ей прописали лечение сывороткой. Отправил на полную свободу. Поскольку дочерей оставил при себе – куда ж им ехать с больной матерью.
Приехала в Россию Юлия совсем здоровой. Тут же забрала детей и умчалась с ними в Одессу, окончательно бросив мужа.
На просьбы, даже не требования супруга вернуться, сначала отвечала отказом, а затем и вовсе перестала отвечать.
Надо было как-то решать вопрос, и Айвазовский 10 июня 1870 года обратился в Эчмиадзинский Синод, прося дозволение на развод с женой, то есть на развенчание их:
«Руководствуясь человеческим и христианским долгом, я многие годы терпеливо относился к недостаткам жены, что могут засвидетельствовать не только родные и друзья, но и все знакомые во многих городах России… Перенесенное ею в 1857 г., по свидетельству столичных врачей, неизлечимое нервное заболевание еще более несносным сделало ее характер. Исчезло спокойствие в моем доме… Почти двадцать лет она клеветала на меня, запятнала мою честь и честь моих родных перед нашими детьми и чужими людьми. И это она делает с той целью, чтобы убить меня не физически, а морально, чтобы, незаконно отобрав у меня имение, имущество, оставить без хлеба насущного… Моя жена Юлия, относясь ко мне враждебно, живет в столице за мой счет, часто путешествует в Австрию, Францию, Германию, вовлекая меня в колоссальные расходы… Жизнь в Одессе мотивирует болезнью, хотя на самом деле одесские врачи рекомендуют ей уезжать из города… Юлия Гревс, руководствуясь советами сомнительных лиц, в последнее время обращается к губернатору и другим высоким чинам государства с просьбой забрать мое имущество и имение, хотя я постоянно обеспечиваю жизнь ее, посылая в Одессу ежемесячно по 500–600 рублей… Она восстанавливает дочерей против меня, беря у них подписи, что после развода они будут жить с ней».
Синод Эчмиадзина, члены которого с глубоким уважением относились к Айвазовскому, несмотря на строгие правила в отношении развенчаний браков, нашли убедительными причины для того, чтобы дать своё добро. Но поскольку супруга художника была лютеранкой, пришлось, по правилам, запросить согласие и у лютеранской церкви. дал предварительное добро на развод, но окончательного решения не принял, поскольку требовалось согласие и другой церкви.
Окончательно решения Айвазовский ждал в Феодосии. Ну а жена гуляла в Москве, Петербурге, Одессе, не слишком много внимания уделяя дочерям, но при этом успевая клеветать на отца и восстанавливать против него.
Ему шестьдесят – ей двадцать пять
Сорок лет разница! Возможен лм такой брак? Можно ответить – всё возможно, особенно в дореволюционной России, где, зачастую, браку имели целью поправить состояние обедневших дворян, стоящих на грани разорения, путём выдачи дочери за богатого жениха, даже такого, который гораздо старше.
Но возможен ли такой брак по обоюдному согласию? И возможно ли счастье в таком браке?
Художник Айвазовский доказал, что возможен.
Неудачный роман с балериной Тальони – о нём мы ещё поговорим, – неудачный первый брак. Так складывалась личная жизнь знаменитого художника.
И вот он ждал в своей родной Феодосии решения о развенчании брака. А когда пришло развенчание, работал, работал, работал.
Все городские события живот отражались в его широком, добром сердце.
Вот и похороны известного феодосийского купца армянского происхождения Саркизова не прошли мимо него. Пришёл он проводить в последний путь покойника. Пришёл и увидел чудо. В похоронной процессии за гробом супруга шла его молодая жена, необыкновенная, как показалось Айвазовскому, красавица. Он был очарован, он был влюблён.
Но что же делать? Похороны, траур…
Он разузнал, кто же эта поразившая его красавица? Это было двадцатипятилетняя Анна Никитична Саркизова, урождённая Бурнозян.
Шёл 1882 год. Айвазовскому – 65!
Он сразу и безоговорочно решил сделать предложение, и едва вытерпел положенный срок – траур. Наконец, настал час, когда он решился. И Анна Саркизова согласилась.
Она, конечно же, знала этого знаменитого жителя Феодосии, и конечно же почти как все феодосийцы, почитала его. А потому ушам своим не поверила, когда узнала, что он зовёт её в жёны. Согласилась, не раздумывая, хотя он ей годился не только в отцы – вполне годился в деды.
И вот свершилось…
«1882 года января 30 дня его превосходительство действительный статский советник И. К. Айвазовский, разведенный по указу Эчмиадзинского Синода от 30 мая 1877 г. № 1361 с первою женою от законного брака, вступил вторично в законный брак с женою феодосийского купца вдовою Анной Мкртчян Саркизовой, оба армяно-григорианского исповедания. Посаженым их отцом был карасубазарский купец Емельян Христофорович Мурзаев».
В тот же год он написал великолепную картину «Сбор фруктов в Крыму», в которой изобразил свою любимую. Когда же представил ей картину, сказал:
«Моя душа должна постоянно вбирать красоту, чтобы потом воспроизводить её на картинах. Я люблю тебя, и из твоих глубоких глаз для меня мерцает целый таинственный мир, имеющий почти колдовскую власть. И когда в тишине мастерской я не могу вспомнить твой взгляд, картина у меня выходит тусклая...».
В 1883 году Айвазовский отправляется с молодой супругой в путешествие. Для художника поездки за рубеж прежде всего работа. Вот и Айвазовский не случайно выбрал Грецию. Молодая супруга была в восторге – ей и не снилось то, что теперь происходило с ней. И всё же они оба тосковали по родной Феодосии.
Вернулись. За рубежом шли выставки картин, сопровождаемые хвалебными отзывами критиков. Айвазовский особенно не интересовался ими, но одна газета взволновала его. Нет. Не отзывом на его картины.
Крупным шрифтом значилось: «Скончалась великая Мария Тальони». И сообщалось в некрологе, что балерина покинула сей мир 22 апреля 1884 года в Марселе. Она не дожила всего двух дней до своего 80-летия.
В тот день он, думая, что супруга ничего не замечает, достал из заветной шкатулки розовую туфельку и долго сидел, глядя на неё.
Сколько лет прошло, а он до сей поры помнил всё отчётливо…
Роковая театральная карета
Случилось это осенью 1837 года. 6 сентября начались гастроли балерины Марии Тальони. Весь театральный Петербург был взбудоражен. Билеты раскупались заранее и попасть в театр было практически невозможно.
Правда, Иван Айвазовский не был театралом и не очень интересовался балетом. Мало интересовали его и газетные статьи, в которых критика захлёбывалась от восторга. Почитатели балерины караулили её у театра, чтобы выразить свои чувства. Причём каким-то образом заранее узнавали, какая именно театральная карета предназначена для балерины.
Кучеру едва удавалось прорываться через толпу поклонников. Иногда она так подхлёстывал лошадей, что те летели, как угорелые. И вот в один из таких дней театральная карета, мчавшаяся во весь опор, зацепила молодого человека, который шёл по тротуару. Молодой человек упал. Карета остановилась. Кучер выскочил, чтобы узнать, насколько он зашиб прохожего. Вышла из кареты и Мария Тальони. Вышла и склонилась над пострадавшим.
К счастью, молодой человек почти не пострадал, разве что немного ушибся. Мария Тальони склонилась над ним, провела своей рукой по его лицу. А он с недоумением смотрел на неё, ещё не понимая, что происходит.
Балерина что-то повторяла на незнакомом потерпевшему языке – единственно что он сообразил это то, что язык итальянский.
Молодой человек проговорил, словно оправдываясь, что сам виноват, зазевался, загляделся… Он уже совершенно оправился и хотел уйти, но балерина жестом остановила его и взяв за руку, подтолкнула к двери в карету, проговорив на ломанном русском, что-то вроде того, что «домой», «домой».
Кучер понял, что нужно доставить молодого человека домой.
Молодой человек попытался воспротивиться, но не посмел ослушаться требований незнакомой прекрасной дамы и сел в карету. В дороге они молчали. Молодой человек внимательно рассматривал незнакомку и отмечал про себя, что она, как будто бы и не красива, но в какие-то моменты настолько преображается, что глаз не отвести.
Между тем кучер спросил:
– Куда везти, барин?
Молодой человек назвал адрес.
Когда карета остановилась у подъезда, он поклонился барышне, поблагодарил её и вышел. Она спросила с трудом подбирая слова:
– Как ваше имя?
– Иван. Иван Айвазовский.
Дама мило улыбнулась, повторила имя и фамилию и сделала знак кучеру, чтобы ехал.
Этот случай ещё не забылся, хотя Айвазовский и не придал ему особого значения, когда через несколько дней к нему зашли в гости однокашники по учёбе в академии Художеств.
Они стали рассказывать о гастролях какой-то знаменитой балерины, имя которой Айвазовскому ничего не говорило. Ну Тальони и Тальони. Что из того?
Друзья жаловались, что не могут достать билеты в театр. Айвазовский отмахивался, мол, а зачем они, эти билеты. Его же убеждали, что нужно, что просто необходимо хотя бы один раз сходить на балет.
– Ты только послушай, что о ней пишут газеты: «Она на сцене движениями своими поёт, как скрипка Паганини», «Она рисует, как Рафаэль».
В это время звякнул колокольчик. Айвазовский открыл дверь и увидел на пороге посыльного. Тот вручил пакет, получил целковый, и Айвазовский остался в недоумении разглядывая принесённое.
Он спросил вслед, от кого пакет, но посыльный убежал, не останавливаясь.
Айвазовский на глазах у друзей вскрыл пакет и оттуда выпали какие-то билеты. Один из приятелей воскликнул, не веря своим глазам:
– Не может быть – это ж билеты на Тальони!
Айвазовский недоумевал. Откуда всё это? И тут он вспомнил зелёную карету и подумал: «Как же не мог сообразить, что в такой цвет красят именно театральные кареты. Неужели меня сбила карета Тальони?!»
Он посмотрел на билеты. Партер. Места самые дорогие и престижные. Он сказал друзьям:
– Вот вам и билеты, да какие! Не те, по которым вы сокрушались.
Билетов было два, и один из друзей заявил, что Иван должен обязательно пойти, а второй билет он предложил разыграть.
Балет произвёл впечатление на Айвазовского, а Мария Тальони буквально поразила его. Он смотрел, не отрываясь, только на неё, и ему даже не верилось, что всего несколько назад он говорил с ней и что она прикасалась своими божественными руками к его лицу.
После спектакля он, как в каком-то странном сне, оказался у артистического выхода в бушующей толпе поклонников.
Едва Тальони появилась, к её ногам полетели букеты цветов, один роскошнее другого.
Она окинула взором толпу и вдруг, подняв букет роз, бросила его Айвазовскому. Он поймал его на лету.
Это отвлекло внимание поклонников, и Тальони успела прошмыгнуть в карету, а у Айвазовского уже буквально рвали букет из рук. Но не просто рвали – предлагали любые, сумасшедшие деньги. Кто-то даже предлагал 10 рублей – сумма неслыханная по тем временам. Целое состояние. А ведь сто рублей не за весь букет – сто рублей за одну штуку!
Но он вырвался и столпы и поспешил прочь. Толпа же, не добившись ничего, снова обратилась к карете, которая уже отъезжала и помчалась за ней.
Мария Тальони гастролировала всю зиму. Лишь в великий пост гастроли завершились, поскольку в этот период спектакли не ставились.
Больше увидеть балерину не удалось, но Айвазовский не мог забыть её и постоянно думал о ней.
И вдруг после окончания учёбы его направили на стажировку именно в Италию.
Сердце забилось от сладостных предчувствий. А ведь надежда увидеть знаменитую балерину, постоянно разъезжавшую по гастролям, практически равна нулю.
Да и кто он такой – начинающий художник.
Но талант всегда пробивает дорогу. Картины Айвазовского быстро завоевали успех в Италии.
Он работал напряжённо и пытался следить по газетам за выступлениями Марии Тальони.
О нём же пока мало что было известно широкому кругу почитателей художеств. И вдруг… после одной из выставок папа римский приобрёл шестнадцать его картин. Об этом сообщили газеты. А вскоре в одной из газет появилось известие, что знаменитая балерина Мария Тальони приобрела две картины художника из России Ивана Айвазовского!
А однажды – ну совсем как в Петербурге – ему принесли конверт, вскрыв который он нашёл билеты на «Сильвио».
Он как-то упустил из виду, что Мария Тальони вернулась из зарубежных гастролей.
После спектакля Айвазовский уже сознательно поспешил к артистическому подъезду. Вскоре она вышла, и совсем как в Петербурге пристально обвела взглядом толпу. Шумела толпа поклонников, но два человека в этой толпе видели только друг друга – их глаза встретились.
Она не бросила букет, она прошла сквозь толпу и села в театральную гондолу, ведь это была Венеция.
А потом обернулась к Айвазовскому и позвала его:
– Что же вы не идёте? Я жду вас Иван.
Он мгновенно оказался в гондоле, и они отчалили от деревянного тротуара. Началось их первое путешествие по улицам-каналам Венеции, ночное сказочное путешествие.
Теперь они уже могли говорить друг с другом, потому что и она успела немного получиться русскому, а он и вовсе значительно продвинулся в овладении итальянским.
После путешествия Мария Тальони пригласила его к себе в дом. Так начался их необыкновенный роман. Роман молодого художника с балериной, которая была на тринадцать лет старше него.
Он жил и работал у неё довольно долго. Работа спорилась, известность росла. Мария Тальони искренне радовалась его успехам. А он думал только об одном – как соединить их жизни навсегда. Он уже не мыслил своего существования без неё.
У них было много общего – они тонко чувствовали искусство, умели ценить красоту, а потому часто совершали прогулки по окрестностям, часто вдвоём совершали прогулки на гондоле.
Они били необыкновенно близки, но Айвазовскому этого было мало – он хотел назвать её своей женой, он хотел, чтобы она всегда была рядом, даже не задумываясь, возможно ли это.
И вот однажды он решился и сделал предложение. С губ слетели искренние признания в любви и просьба:
– Мария, будь моей!
– Разве я не твоя?
– Будь моею навсегда! Я хочу, чтобы ты стала моей женой!
Он сказал ей это в самые добрые и тёплые минуты их разговора, сказал, когда она улыбалась, смеялась, радовалась жизни…
Она сразу замолчала, отвернулась, изменилось выражение лица. Он ждал с волнением и надеждой, но услышал её голос – другой, неузнаваемый.
– Это невозможно. Я не могу стать твоей женой. Не могу. Всё! Всё кончено. Я ждала этих слов и боялась их. Они перечеркнули наши отношения.
Она неожиданно взяла свой розовый балетный башмачок, протянула ему, говоря:
– Он, этот башмачок, растоптал мою любовь. Забирайте его на память и возвращайтесь в Россию. Ваша жизнь России. А женщину своей судьбы вы ещё встретите.
Айвазовский был сражён этим неожиданным ответом, он просил дать ему ещё шанс завоевать любовь, но Мария Тальони была непреклонна. Наконец, она не выдержала его уговоров и резко бросила, уже обращаясь на «вы»:
– Я не люблю вас, не люблю! И никогда не любила.
Айвазовский вспыхнул, хотел ещё что-то сказать, но повернулся и быстро вышел из комнаты. Собрав вещи, он покинул дом балерины.
После разрыва с Марией Тальони он уже не мог оставаться в Италии и вскоре выехал в Россию, по которой сильно скучал, и справлялся с тоской только благодаря большой любви к прекрасной балерине.
Мария Тальони действительно была талантливой балериной и не случайно завоевала популярность.
Мария Тальони была представительницей яркой династии итальянского театра. Отец – балетмейстер и хореограф Филиппо Тальони, дед – придворный певец Кристофер Кристиан Карстен, солист Королевской оперы в Стокгольме.
И надо же случиться такому – девочка уродилась некрасивой, да и фигурой явно не вышла. А между тем отцу так хотелось видеть её на сцене и видеть балериной. Он настоял, чтобы она пошла учиться этому волшебному искусству. Сначала определил в Вену, затем в Стокгольм. Мария очень старалась, но учителя смотрели на её будущее скептически. И тогда отец отвёз её в Париж к знаменитому французскому балетному танцору и балетному педагогу Жану-Франсуа Кулону (1764-1836).
И вот в 1822 году новый учитель дал возможность Марии Тальони дебютировать в Вене в балете «Приём молодой нимфы ко дворцу Терпсихоры». И Мария сразу выступила новатором, отказавшись от традиционных и стесняющих движения нарядов, париков и прочих атрибутов и выступив в лёгком одеянии.
Отец, увидев первые успехи дочери, стал заниматься с ней сам. Занятия были невероятно напряжёнными. Марии приходилось десятки раз повторять одним и те же упражнения, доводя свои движения до автоматизма.
Мария занималась самоотверженно, с необыкновенным трудолюбием. Постепенно приходили необходимые навыки. Отец стремился научить её буквально парить в воздухе, едва касаясь сцены. Впоследствии он часто говорил о дочери, что, когда она идёт, не слышно шума шагов, а на сцене она не ходит, а летает.
И постоянно убеждал дочь: «Мы создаём новый балет на фоне старого, создаём незаметно… Ты должна передавать своими движениями всё – чувства, переживания, настроение…»
И вот в 1822 году в Вене на балете «Приём молодой нимфы ко дворцу Терпсихоры» пришёл первый успех и успех оглушительный, выраженный громом аплодисментов. А сколько волнений! Вот закрылся занавес. Тишина. Секунду, другую, третью, и вдруг весь зал ожил, оправившись от потрясения, и выразил свои чувства, не жалея ладоней…
А потом были нелёгкие шаги восхождения на олимп балетного искусства. В 1827 году, танцуя в парижской Гранд-Опера партию в «Венецианском карнавале», Мария Тальони покорила изусканных французских зрителей. В Лондоне, она танцевала в театре Ковент-Гарден и тоже был грандиозный успех. Затем, в марте 1832 года снова партия в парижской Гранд-Опера на премьере балета «Сильфида», где она танцевала в пуантах – в балетных туфлях, позволяющих опираться на кончики пальцев вытянутой стопы. Тогда такие туфли только входили в обиход.
Удивительно, но напряжённые занятия с отцом, который научил вот этой необыкновенной лёгкости на сцене, лёгкости, при которой, казалось, что она парит над полом, однажды спасли ей жизнь.
Во время репетиции балерина краем глаза заметила падающую на неё тяжёлую декорацию. Это была смертельная опасность. Но мгновение – и Марий уже буквально вылетела из опасной зоны. С грохотом рухнула декорация, причём рухнула именно на том место, где секунды назад она отрабатывала балетные приёмы. Недаром годы спустя на её надгробии написали: «Земля, не дави на нее слишком сильно, ведь она так легко ступала по тебе».
До этого знакомства ей не очень везло в амурных делах. В 1832 году вышла за графа Жильбера де Вуазена, вышла без любви. Графу нужна была богатая жена, Марии нужен был титул. Брак не продлился долго. В 1835 году последовал развод. Причина в ту пору нередкая – граф был заядлым игроком и проигрывал все в общем-то неплохие доходы супруги.
После этого Мария открыла в Париже модный салон, принимала литераторов, деятелей искусства. У неё в салоне бывал Иван Сергеевич Тургенев, который советовал ей обязательно побывать в России.
Итак, Европа была покорена. Мария Тальони решила ехать в Россию, где её с нетерпением ждал театральный Петербург. И вот в 1837 году она начала гастроли, которые привели к её знакомству с будущим знаменитым художником, а в ту пору безвестным студентом Иваном Айвазовским…
Иван Константинович Айвазовский так и не смог забыть ту первую встречу и особенно жизнь в Венеции. Лишь спустя годы он начал понимать бесперспективность своего брачного союза с балериной, которая не могла бросить сцену, даже ради большой любви, так же как он не мог бросить кисть, ради жены, ради семейного счастья. Счастье без живописи было для него невозможным.
Он вернулся домой, много и самоотверженно работал. Он стал знаменитым художником, был дважды женат. Причём второй брак оказался удачным.
А что же балерина? Сказала ли она правду в день решительного разрыва?
Попробуем ответить на этот вопрос.
Но сначала несколько слов её судьбе…
Говорят, что отвергнутая настоящая любовь часто мстит человеку, её отвернувшему. Колоссальные успехи балерины на сцене не приносили счастья в личной жизни. А со временем эти успехи померкли – сказывались годы. И что же осталось? Одиночество и забвение. Зрительские симпатии переменчивы – появились новые звёзды, на них переключились восторги, к ним спешили поклонники. Мария Тальони остро переживала падение интереса к себе. В 1870 году грянула Франко-прусская война (1870-1871). Сын Марии Тальони ушёл во французскую армию и вскоре балерину сразило известие о его гибели. Это подорвало её силы и силы её отца, который умер в 1871 году на 95-м году жизни. В безутешном горе Мария Тальони искала хоть какой-то смысл жизни. Она отправилась в Лондон, где стала давать уроки танцев в богатых семьях. Преподавала даже сыну королевы Виктории принцу Уэльскому.
И тут пришла радость – сын оказался ранен и вскоре вернулся с фронта.
Но здоровье было уже подорвано. Она отправилась на свою Виллу на озере Комо, радуясь тому, что её дочь вышла замуж за русского князя Александра Васильевича Трубецкого.
Россия, далёкая Россия оставалась в сердце балерины, потому что там, в небольшом Крымском городке Феодосия жил Иван Айвазовский, которого, несмотря на резкие заявления о нелюбви, она всё-таки любила – быть может одного за всю свою жизнь.
И отголоски этой любви долетели до Ивана Константиновича самым неожиданным и загадочным образом. Но об этом несколько дальше, а пока – о втором браке художника.
Разница в возрасте? Ну и что!?
Анна полюбила супруга, полюбила искренне, всем сердцем. Его нельзя было полюбить за доброту, за широкую душу, за очень и очень многие качества, которых так иногда не достаёт людям.
Хоть жена и молода, но Иван Константинович Айвазовский соответствовал её, поскольку и в почтенном возрасте выглядел прекрасно и держался с особым достоинством. Преподаватель Феодосийской мужской гимназии Ю.А. Галабутский, друживший с художником, вспоминал о нём так:
«Его фигура очень внушительно выделялась из среды присутствовавших. Он был невысокого роста, но очень крепкого телосложения; его лицо бюрократического склада, с пробритым подбородком и седыми баками, оживлялось небольшими карими, живыми и проницательными глазами, бросался в глаза большой выпуклый лоб, прорезанный морщинами и значительно уже облысевший.
Айвазовский был вообще не мастер говорить. В его речи заметен был нерусский акцент, говорил он несколько затруднённо и не плавно, растягивая слова и делая довольно продолжительные паузы; но он говорил с спокойною важностью человека, который заботится не о том, как сказать, а лишь о том, что сказать».
А в 1888 году Чехов, который, как известно, поселился в Ялте, побывал в гостях у Ивана Константиновича и записал:
«22 июля, Феодосия. Вчера я ездил в Шах-Мамай, именье Айвазовского, за 25 верст от Феодосии. Именье роскошное, несколько сказочное; такие имения, вероятно, можно видеть в Персии. Сам Айвазовский, бодрый старик лет 75, представляет из себя помесь добродушного армяшки с заевшимся архиереем; полон собственного достоинства, руки имеет мягкие и подает их по-генеральски. Недалек, но натура сложная и достойная внимания. В себе одном он совмещает и генерала, и архиерея, и художника, и армянина, и наивного деда, и Отелло. Женат на молодой и очень красивой женщине, которую держит в ежах. Знаком с султанами, шахами и эмирами. Писал вместе с Глинкой «Руслана и Людмилу». Был приятелем Пушкина, но Пушкина не читал. В своей жизни он не прочел ни одной книги. Когда ему предлагают читать, он говорит: «Зачем мне читать, если у меня есть свои мнения?» Я у него пробыл целый день и обедал».
Вот такой муж достался совсем ещё молодой женщине. К сожалению, полной гармонии в семье достичь было трудно. Айвазовский стоял благодаря своему необыкновенному таланту гораздо выше окружавших его людей и, увы, жён тоже.
И первая жена чувствовала себя с ним одиноко, да вот и теперь и вторая иногда ощущала какой-то дискомфорт, находясь рядом с гением живописи, причём человеком, образованном и развитом во всех отношениях.
Ещё в Феодосии одиночество скрадывалось общением с подругами, вообще с горожанами. А вот в 1992 году, когда Айвазовский взял с собой жену в Америку, ей стало ужасно скучно и одиноко. Он много работал, а она места себе не находила.
Позднее художник писал друзьям:
«Жена ужасно тоскует, да и я тоже, пока был очень занят – не замечал, но теперь рад вернуться в Россию».
И снова дом был полон гостей, причём, его очень часто приезжали соотечественники – армянские деятели культуры, литераторы. И Айвазовский говорил, что именно благодаря своей жене «стал ближе к своему народу».
Однажды весной в его дом постучался пожилой человек. Он принёс букет благоухающих ландышей.
Айвазовский был удивлён.
– Это цветы моей супруге? – спросил он.
– Нет, цветы вам…
– От кого же?
– Сказывать не велено!
И человек удалился.
Этот букет стал забываться, но через год, снова весной в вербное воскресенье всё повторилось. Опять пришёл пожилой человек с бородкой и принёс ландыши. И снова отвечал односложно:
– От кого не велено сказывать!
Айвазовский тут же взял кисть и запечатлел на портрете ландыши в руках незнакомца.
Не сразу он сообразил, что каждый год кто-то присылает ему букеты в один и тот же день – знаковый для него день. Это был день, в который много лет назад он просил руки Марии Тальони и получил категорический отказ.
Но вот пришло сообщение о смерти Марии Тальони, но снова весной Айвазовскому принесли ландыши.
Он снова недоумевал, а жена даже стала ревновать.
Не знал Айвазовский, что цветы ему присылала дочь Марии Тальони, ставшая княгиней Трубецкой.
После смерти Ивана Константиновича его супруга, перебирая вещи, нашла эту таинственную туфельку и тут же бросила в камин, словно утверждая тем самым, что великий художник принадлежал по праву только ей одной…
Да, это был величайший художник, и недаром живописец и художественный критик Иван Николаевич Крамской (1837-1887) отметил:
«…Айвазовский, кто бы и что ни говорил, есть звезда первой величины, во всяком случае; и не только у нас, а в истории искусства вообще…».
А Фёдор Михайлович Достоевский писал: «Буря под Евпаторией Айвазовского так же изумительно хороша, как все его бури, и здесь он мастер – без соперников, здесь он вполне художник. В его буре есть упоение, есть та вечная красота, которая поражает зрителя в живой, настоящей буре».