Павлу Васильевичу Лепину чуть перевалило за семьдесят лет. В удушливый от разбушевавшегося марева черёмухи день он находился в заключительной стадии очередного четырёхдневного запоя.
Вот бывает, говорят:
- Мучается, мол, человек от резкого, как залп и неожиданного срыва в беспробудную пьянку. А у Павла Лепина – бессменного и многолетнего бригадира лесозаготовительной и в том же составе, плотницкой бригады бывшего леспромхоза «Ударник» подобные «залёты» были предсказуемы, как для него самого, так и для окружающих. Почти что, по плану или расписанию.
«Держите меня семеро, ёк-макарек» - только и вымолвит Васильевич, а заодно и предупредит и жену, и бригаду, что с завтрашнего дня он в загуле. И было это регулярно, но не больше четырёх раз в год.
Поначалу, строгое руководство предприятия и выговора выносило дельному и незаменимому, можно сказать, работяге, и от руководства бригадой устраняло, но через малое время всё, как-то само-собой вновь становилось на свои места. Отдел кадров и бухгалтерия нашли простой выход, дни лепинского запоя вычитали из положенного ему отпуска. Не говорун, невысокий, но крепкий, как сосновый комель Павел Лепин снова командовал, как раз, семерыми заветлужскими мужичками. Пропахшие соляром и дешёвыми сигаретами «Прима» справляли они свою тяжеленную вахту, как царскую службу – истово и обречённо.
С годами мало кто из них помышлял о переезде в райцентр в поисках другой работы. Посёлок Дунаевы Поляны на речке Смородинке, где и располагался главный лесопункт «Ударника» был для них, пришедших в этот мир под шумок местных сосен и елей, привычным и родным.
Одно плохо – развалился леспромхоз вместе с огромной страной всего за пару лет до выхода вальщиков и сучкорубов на пенсию.
Поездили они в собес, посчитали свой недоработанный льготный стаж, да и успокоились на том, что непутёвое государство назначило.
- Почто, Васильич, раненько поднялся, или дела какие неотложные? – негромко спросила со своего крылечка шабрёнка. Избёнка бездетной вдовы Кононковой Марии Макаровны, ровесницы Павла располагалась окна в окна через колдобистую, с подгнившими опилками и щепой дорогу. Конечно же, эта грузная, но легкая ещё на ногу и боевитая соседушка была посвящена во все его дела. В том числе, и в запойные.
- Гляжу, шабёр приоделся с утра пораньше, да и бритый, знать. А вроде, как ещё денёчек «гасить» должен? -это она с улыбочкой про «квартальный план» намекнула.
- Ну-ну, всё-то ты Марья знаешь, везде побывала.
-Да дальше райцентра Здвиженского, сам знаешь, ноженьки моей не ступало. Нет, вру, до Нижнего Новгорода по делам великим доехать привелось.
- Ну ин, я пошёл.
Павел Васильевич явно не хотел поддержать разговор, но и обижать невниманием добрейшую по натуре Макаровну не хотелось.
В поисках лучшей доли молодёжь подалась за последние годы по городам, и в многолюдном, не так уж и давно, посёлке оставались лишь пожилые да старенькие дунаевополянцы, разбавленные понаехавшими дачниками. Во время очередной «четырёхдневки» никогда, и при Аннушке, и вот уже в почти трёхлетнем одиночестве Павел Лепин ни разу ни у кого не клянчил бутылку водки, ни, Боже упаси, - «остограммиться». Зная за собой грех, он всегда имел «горючее» в запасе. Грамотный и рассудительный, мужик, конечно же знал о вреде «зелёного змия». Да и без врачей, по жизни убедился в этом. И не пересчитать, сколько его ровесников и землячков помладше спились в рыночно-перестроечные годы. Знал, что ничего хорошего эти четырёхдневные «вахты» не придают его крепкому от батьки с матерью организму.
При всём этом была у Павла одна необъяснимая странность. Будучи в сильном подпитии, как собака, для засыпания на век и ухода в бесконечную Вселенную, он с каждым разом в финале запоя уползал в какой-нибудь закуток. Лишь иногда открывал отяжелевшие веки, обнаружив себя в избе, на своей обширной кровати с блестящими шишаками на массивных металлических стойках. То очнётся бедолага в баньке у окошка, на лавочке, то в чулане, то на сеновале. И при том всегда только на территории своего обширного домовладения.
При жизни Аннушки, в «Павловы дни» она должна была закрыть вертушок или щеколду на «схроне» супруга. Но ни ругани, ни драки от пьянущего в тонкую стелечку хозяина она не слыхивала и не перетерпела.
- Эх, держите меня семеро, ёк-макарёк!-вот его обычная присказка после очередного стопаря. И больше – ни слова. А держать выпивоху и нужды не было. На «полуспущенных скатах» он самолично успевал одолеть маршрут до выбранной на сей раз лежанки.
И, удивительное дело! После этих «процедур» не опохмеляясь, как ни в чём не бывало, Паша Лепин с деловым видом приходил поутру на разнарядку в диспетчерскую.
И кто поверит, а ведь он испытывал какое-то благодатное обновление в организме, да и вообще в скудной на хорошие новости жизни…
А в это майское утро, когда мощный, сучковатый можжевёловый куст, у калитки словно дымил, исходя обильной пыльцой, наверное, впервые в жизни Павел Васильевич прервал запой незавершённым. Ещё с вечера, когда был он уже изрядно «хлестнёный», как говорили в Дунаевых Полянах, позвонила ему дочка Лена. Жила она семьёй в Нижнем Новгороде, работала медсестрой в больнице имени Семашко.
Даже в изрядном подпитии, понял отец по голосу дочери, что что-то не так, что-то нехорошее приключилось.
- Пап, здравствуй! Ты хоть в какой поре?
- Да пью, вот…
В семье знали эту его причуду, и со временем уже привыкли к ней.
- Слушай меня, пап, или набери сразу, как протрезвеешь…Слышишь?
Ответь хоть что – ни будь!
- Да слушаю, говори! Не без памяти я.
- Всё равно, в пять утра перезвони! Слышишь, обязательно перезвони. У нас с Данькой беда.
- Да что хоть стряслось?
- Болеет он серьёзно… Всё, всё, звони утром обязательно….
У Лепиных Павла Васильевича и Анны Ивановны долго не было деток. Поздний ребёнок, Леночка, была, конечно для них, как ласковый свет в окошке - одна радость и надежда. Детство её прошло здесь, в Дунаевых Полянах. В леспромхозе зарплатой не обижали, родители одевали дочурку, как принцессу. Прилежная и послушная симпатюля, она окончила местную школу без троек и выучилась в Нижнем на медицинскую сестру. Замуж вышла в двадцать пять лет за городского парня с высшим образованием. В банке с трудным названием трудился их зятёк Виктор. Оклад с премиями приличный получал. Его родители квартирку двухкомнатную для молодых спроворили.
По Аннушке скоро третью годину справлять время подойдёт. Внука, наречённого Даниилом увидеть она, болезная всё же успела. Приезжали дочка и зять с ним, годовалым в гости к старикам. А как ждал появления на свет внука дед Павел! Будто повеселее стал выглядывать в мир божий его крепкий ещё пятистенок с тёплой верандой под шиферной крышей. Только закладные брёвна от времени малость подгнили. С улицы казалось, что срубленная из выстоянных кондовых сосен изба, чуть пошатнувшись, собралась шагать в сторону успевшего подрасти молодого смешанного перелеска.
Тревожный вечерний звонок пресёк одиночную стариковскую пирушку. Дед допил остаток крепчайшей, как дубовый сучок, самогонки и улёгся в избе, на кровати, надеясь упасть в привычное забытьё. Лежал с открытыми глазами, торопил время до утра. И едва не проспал обозначенное дочерью время для звонка.
- Здравствуй Ленуш! Как дежурство?
Старался выдерживать спокойный тон, хотя сердце тревожно бухало под рубахой.
А дочка была явно на нервах:
- Да причём моё дежурство, пап? С Данькой плохо. Сама я заметила. Голову он стал как-то странно наклонять, говорить не получается. А самое главное (голос дочери сорвался на всхлип), главное – в глазоньках косина какая-то появилась. Тебе всё не звонили, беспокоить не хотели. Второй месяц с Виктором по клиникам мечемся. Все прививки, все анализы, все осмотры своевременно делали. И никто, никто ничего не заметил!
Старик, всё ещё пытался выдерживать наставительный тон, но уже осевшим голосом, с отчаянной надеждой переспросил:
- Дочь, а не придумывайте ли вы чего лишнего?
В апреле, в день рождения Данюшку видел. Пацан, как пацан. И крепкий, и смышлёный.
- Да пап, протрезвей же ты. Есть подозрение, что сынуля мой не такой как все человечек…
Елена в истерике бросила трубку. Минут через десять сама перезвонила, и уже более спокойным голосом пояснила, что за хворь обнаружилась у трёхлетка Данилки.
Оказывается, возили родители его в Санкт-Петербург, и там в известном институте по психическим болезням что-то нехорошее определили. Дочь говорила ещё про какие-то хромосомы, фамилии учёных называла.
А отцу и деду понятно лишь стало, что пришла беда. И для себя он выделил из прерывистых фраз Елены два слова: «задержка в развитии».
Легче бы всего и желаннее в это горестное утро было бы деду Павлу прохватить семиглотошный стакан из остатка спиртного, но сумел, сумел он обойтись двумя бокалами чая с добавками травки от шабрёнки Марии Кононковой.
Побрился. Пока не зная зачем, приоделся в чистую рубаху и пиджак со значком «Победителя соцсоревнования».
…- Ну так я пойду, Мария, дела у меня, - повторил он, чем ещё больше озадачил соседку. Не обращая внимания на её вопрошающие взгляды, под лай собак зашагал по посёлку, пока, сам не зная куда. Была у него потребность «выходиться», подумать, как жить дальше.
У двухэтажного деревянного здания бывшей леспромхозовской конторы остановился. Закурил. Зачем-то продрался сквозь бурьян к облезлому однорукому памятнику Ленину. Заезжие молодцы и дачники облюбовали приступок постамента вождю для распития того же самогона и палёной водки. Старик собрал пивные и водочные бутылки, бумажные стаканчики и побросал их в огромный мусорный курган у конторы.
Надо было что-то делать, наводить порядок, искать выход из беды. А беда – страшнее не бывает. Внук, оказывается, может вырасти «больным на голову» или дурачком, если изъясняться попросту, по-деревенски. В памяти вдруг чётко и ярко проявилась картина из далёкого детства.
Жил у них в улице, в брошенном бараке безродный нищий – дурачок. Звали его Коля Кирпичёв. Руки и ноги, как мельничные крылья. Огромный нос на всегда багровом и блестящем, будто отшлифованном лице и малинового цвета сетка сосудов в безумных глазах. Набрав хлебной милостыни, несчастный располагался в тенёчке своего убогого жилища. Здесь он нажирался досыта хлебным мякишем, (корки выбрасывал), пил воду из бадьи у колодца. А потом в лопухах, сладострастно мыча и дико ухмыляясь, Коля надрачивал свой огромный «прибор». А пацаны и девчонки наблюдали это «кино» и хихикали…
Дрожь в коленках и испарина на лбу посетили старика, вспомнившего эпизод из далёкого детства. Да и похмелье всё же тенькало в висках, как маятник, непреходящей тупой болью.
Ноги будто сами вывели Павла Васильевича к кладбищу.
Местный погост располагался на песчаном взгорке. Был он чисто прибранным. Могилки ухожены. Массивный дубовый крест, вытесанный им собственноручно, видно был издалека.
Прибрал конфетные обёртки и яичную скорлупу у простенькой металлической ограды. Присел он, ранний посетитель последнего приюта земляков, на невысокую скамеечку. Сдержал позыв к куреву и вдоволь набеседовался со своей Аннушкой.
Будто, как и при жизни, рассудила она общее их горе и присоветовала, как жить дальше. Так и слышался её голос дорогому, бывало и непутёвому «хозяину». А сам он только и прошептал:
- Беда мать, Данилка у нас приболел. Да и серьёзно, видать. Ленушка с ума сходит. И мне не в силу жалко и её, и парнишку, а чем помочь, никак не придумаю. Такие вот дела, держите меня семеро, ёк-макарёк!
- Беды-то, они, Пашенька, не по лесу, вон ходят, а всё по людям. Вот и нас Господь посетил. А ты Павлуша, не сокрушайся уж больно-то. Выпил, поди. А вино-то, оно этому способствует. Всевышнего не гневи, не спрашивай: «за что?», а думай – для чего! Крестик нательный, чай не потерял?
Павел непроизвольно нащупал под рубахой медное распятие на толстой суровой нитке.
Заключение этой мнимой беседы было для него неожиданным:
- А ты вот что, - слышалось ему- ты забери-ка Данюшку на какое-то время к себе, если возможно, да призови к нему шабрёнку, Марью Кононкову. Со времён её прабабушки Прасковьи ведает она травами от хворей.
Многим помогала, кому и врачи помочь не в силах были. Да и делает она, если возьмётся, всё тихо, без досужих разговоров да с Божьей помощью. Пусть и дочка наша около тебя поживёт. Витенька-то у неё парниша тихий и вежливый, но, боюсь, как бы слабину душой не дал при этакой напасти.
Только ты, Павел Васильевич не раскисай. На тебя вся надёжа. А на кого ещё, как не на хозяина.
На обратном пути с погоста дед Павел даже похвалил себя за то, что догадался сходить к могилке жены. Ведь он будто бы на самом деле посоветовался со своей Аннушкой.
Лето и начало осени пролетели в заботах огородных и лесных. Ягодные да грибные места знал Павел Васильевич Лепин, как мало кто в округе. Елена с Виктором делали всё, что можно по уточнению диагноза и лечению Данилки. То в Москве и Петербурге, то дома – в Нижнем Новгороде. А тосковавшему деду Павлу казалось, что стоит только увидеть ему внука, погладить скрюченными топором, да мотопилой «Урал» пальцами, и всё пройдёт, и уйдёт боль-зараза из Данилкиной головки.
Послал, сколько смог, денег на его лечение. Дочь звонила по два, а то и по три раза в неделю. К осени и по голосу, и по отдельным её фразам, касающимся Виктора, понял дед Павел, что права была его супруга. Спасовал папа Витя, работу доходную бросать не хотелось, да и по клиникам ездить устал. Ночевать стал у родителей.
А ближе к зиме ещё и общая на всех болезнь добавилась – короновирусная инфекция весь мир охватила. Елену в «Красную зону» затребовали. В начале зимы и встретились дед с внуком – Данилку в Дунаевы Поляны доставили. И радость, и смятение в душе старика. Фельдшерский пункт на посёлке пока не закрыли.
Елена договорилась с местной медичкой о наблюдении за сынишкой, проинструктировала отца и на всякий случай, Марию Кононкову. Слава Богу, та с готовностью согласилась поухаживать за ребёнком. Дочь оставила необходимые приборы и игрушки для Данилки и уехала в больничный карантин. Оказалось, что и уходу-то за мальцом не лишку было. Ел он вяловато, но достаточно, спал хорошо. Только с горечью заметил дед, будто глазоньки внучка блукают не в этом мире, а в своём, далёком и только ему понятном. Пальчики его плоховато работали. Не говорил, а лишь гугукал мальчишка да мычал что-то по-своему. Мария Кононкова почти постоянно была с ним. А дедушка Павел, «ходил на цыпочках», выполнял все её указания.
Самым трудным для него заданием стали сказки. Да он только одну и знал: «Держите меня семеро, ёк-макарёк!». Он охотно разговаривал с внуком, сам задавал вопросы, сам на них и отвечал, а вот сказок, увы, знал маловато. Пришлось подучиться.
Книжек со специальными картинками дочь оставила много, вот и сидели зачастую дед с внуком, решали не очень сложные задачки.
- Ты, Пашенька, когда ему про Машу и медведя рассказываешь, голос- то хоть сбавляй, не в лесу, чай. Рычишь, как шатун настоящий, - всё наставляла соседа Макаровна.
А уж сама-то сыпала поговорками да небылицами, для малого занятными, как мукой из ситечка, будто семерых деток вынянчила.
Много всего было за эту первую ковидную зиму. Лена звонила каждый день не меньше двух раз. На специальной попутной медицинской машине только один раз она и сумела навестить сына со стариками. Показалось отцу, что похудевшая и измотанная тяжёлыми и опасными дежурствами, дочь его стала поспокойнее и уверенней в себе. Хоть и была в специальном костюме, на космонавта похожая, приобняла она обоих «сиделок». Небывалое дело, - дед Павел втихаря слезу нежданную смахнул из зарослей рыжих бровей.
Разрешила мать в тот приезд Макаровне осторожненько и помаленьку давать Данилке и травяных отваров по знаменитым кононковским рецептам.
Первые проблески надежды на лучшее появились у старика после случаев с котом. Точнее, с Данилкой и котом Васягой. Крупный, дымчатый, с простецким уличным именем "Васяга", был он равноправным жильцом. Хозяину никогда не приходило в голову взвесить котяру. Но по прикидкам, после плотного перекуса, весил этот домашний баловень и дворовый разбойник не меньше, чем с полпудика.
Он никогда не мешался под ногами, был степенным и обстоятельным. Его зеленоватые, чуть косящие, плутоватые гляделки-блюдечки всегда и всё держали в поле зрения. А маленький влажный носик - и в зоне обоняния. Даже пребывая в глубокой дрёме и тарахтя, как тракторок, Васяга всё слышал и чуял.
В часы магнитных бурь и резких колебаний атмосферного давления он приводил в идеальный порядок свою серебристую пушистую шубку, и деловито, без особых предупреждений, располагался на ревматических коленях хозяина. Хотя, в этот момент ещё не сразу было разобрать, кто хозяин в этой избе, а кто подопечный. В общем, жили они, следуя старинной пословице: «С кем мир да лад, тот мне друг и брат».
Дед гладил приятеля своей, похожей на раковую клешню, пятернёй, и никаких ему супер-мазей от ломоты в суставах не требовалось
Ловлю крыс и мышей считал Васяга занятием легкомысленным. Да и нужды не было.
Иногда котище пропадал на полдня или даже на целую ночь. Возвращался, не мяукая. Сам открывал дверь в сенцы, а в избяную гулёна звучно царапался. Да так, что дед Павел и с изрядно подсевшим слухом всегда слышал его приход.
Данилка сразу, по приезде к деду выбрал котяру в друзья.
Часто гладил его, пытался играть, и мурлыкать по кошачьи, передразнивая Васягу.
Как и у большинства благородных особей, была у Васяги одна слабость. Уж очень он любил кушать золотисто-янтарных карасиков из речушки Смородинки, чей берег был совсем недалеко от крыльца. Позаросла речка осокой. По зимам заморы были. Так, что из рыбы только караси и остались. И то не крупные.
Может и неурочно, но решил старик вылазку на рыбалку совершить. Добился разрешения у Елены и Макаровны на то, чтобы взять ненадолго с собой и внука. Уж больно хотелось Васягу карасиками побаловать, на дробинку толстячков надёргать. А главное, хотелось деду показать Данилке и речку, и посёлок не только от крыльца.
В один из оттепельных зимних деньков, с утра пораньше, отправились они на промысел.
От их крылечка, до реки Смородинки было рукой подать. Плотва и карасики, хоть и мелковатые, изрядно тревожили мормышку. И натаскал рыбак их из двух лунок порядочно. Рыбачил, а сам всё за Данилкой послеживал. И показалось деду, что малость другим стал здесь, на вольной волюшке его больной внучек. Живее и осмысленнее стал его взгляд, а очередную малявку на крючке он встречал общепринятым малышовым «Ух Ты!»
А Васяга не торопился уничтожать улов. Он только разговелся свежатинкой, с урчанием расправившись с двумя золотистыми попрыгунчиками. Вот тут младший рыбачок странно сморщился, заплакал, запротестовал руками и ногами и выговорил же; «не… тогай»! Жалко стало Данилке ещё живых карасиков, с которыми так жестоко расправлялся Васяга.
Дед машинально хлопотал с удочкой, но теперь не спускал глаз с внука. Одинокая сорока хлопотливо трещала поодаль. Правда, она, подозрительно сужая круги, всё же подбиралась к удачливым рыбакам.
Её иссиня-чёрные грудь и спина, с зеленовато-металлическим отливом по обрезу крыльев резко высвечивали белоснежный живот. Все эти цвета причудливо переливались в ярких, но не жарких лучах январского солнышка.
Васяга уставился своими глазищами на нежданную гостью. Застыл в изумлении от её яркого наряда. Потом по-тигриному или, собственно, по кошачьи, прилёг на свой солидный животик и стал осторожненько, из-за дедовой спины подкрадываться к воровке. Замер за линялым рюкзачком, перебирая задними лапами.
Оставался всего лишь один прыжок до, кажется, ничего не подозревающей и не перестающей трещать, жертвы. И... Раз! И мимо, конечно! Черный и строгий сорочий зрачок отслеживал всё до мгновения и счёт их был более тонкий и тщательный, нежели у Васяги, раздобревшего на домашних харчах. А Данилка засмеялся. По-настоящему засмеялся! Павел Васильевич обнял его, прижал к себе, и не обращая внимания на безнаказанный пир Васяги, спешно собрался домой. Как ему хотелось сохранить эти добрые проявления в поведении внука, как хотелось поделиться радостью с мамой Леной и Макаровной?
Крепко прихватил Данилку за рукав куртки. Пошаркали до берега, кот за ними, как привязанный.
На самом выходе со льда, в промоине, перекрытой гниловатой корягой, старик едва не грохнулся в заросли подмороженной пожухлой осоки. На левом валенке галоши не было. А под ногами, что-то шевелилось.
Васягины глазищи стали просто огромными. Он засипел, словно змеюка, поднял шёрстку дыбом и бросился на обидчика.
А дед Паша ничего не слышал, кроме громкого троекратного и почти без картавинки выкрика внука – «ЭХ, ДЕДКА ПАШКА!»
А виновником шума-гама и был всего-навсего хороший добавок к улову - выживший при заморе щурёнок, килограмма на полтора...
_______________
Весной Елена сумела свозить Данилку в Нижний, на консилиум к врачам. Беседовали, на аппаратах всяких изучали пациента и отметили они то, что дед Павел потом готов был повторять до бесконечности. Это звучало примерно так: «Явная положительная динамика. Требуется уточнение диагноза».
А вы как думали, профессора хрЕновы? И ещё добавлял своё: «Держите меня семеро, ёк-макарёк!».
Он напрочь отменил свои запои. Завёз кирпич и брёвна, чтобы к осени домину свою – родовое гнездо выставить на крепкий и ровный фундамент.