ШОРДЫНЬ
В жизни моей, это была вторая деревня. Называлась она Шордынь. Странное и загадочное название. Слышался в нём шорох вычегодских вольных ветров, прошедших сквозь сито беломошных сосновых боров. Сосны жили вплотную к домам, или дома поставлены рядом с соснами, что было очень тревожно, когда гулял лесной пожар.
Отец нашёл очередное жильё: старинный дом с малыми окошками в красном углу. Изба с русской печью и кутом, полати, в темноте красного угла, одиноко, скучала доска, время съело изображение. Я безуспешно пытался высмотреть что-либо. Горница, через мост, – жильё малых размеров, летнее, без печи. Остальное пространство для скота и «хлама» житейского. Мама обряжала нетелей и телят, а я, по «штату» – приложение, в пастухи. Потому как подрос, окончил начальную школу в Пасте. Правда, родители перебрались раньше, оставили мне в холстяной котомке несколько варёных картошек и «хлеба» кусок. А ночевал я у бывшей соседки Ольгуши, на широкой подоконной скамье, и воду пил у неё же.
Уже взрослым увидел тяжёлый фильм «Уроки французского». Перехватило дыхание, не смог, с первого раза, досмотреть такое устройство своего детства…
А теперь, на Шордыни, брожу по вязким полям, где росла картошка, выковыриваю прошлогоднюю мелочь. Из неё мама такие вкусные лепёшки напечёт. Мало картошки, чисто убрали, или позже собрали, травы ещё мало: весна холодная.
Соседи Тучнолобовы, дом их рядом, достраиваются, слышны тупые тум-тум-тум. Это они глинобитную печь делают, глину на печи бьют. Кирпича нет, а избу греть надо, картошку варить, хлеб печь…
Книга откуда-то завелась у меня. С толстыми красными корками. Про принцев и принцесс, как жили, какие пиры устраивали. Сплошная невероятность. Я читаю до тех пор, пока светло, и пока не доберусь до того места, где бандитский принц у прекрасной принцессы отрежет голову и пристроит на место, как тут и было, а принцесса в кровати лежит. Дальше – страшно, бросаю. Живот от голода урчит, да ещё страх на голову сядет, как тут уснёшь.
А родителей нет, мама на скотном дворе, она там и «швец, и жнец», отец, наверно, промышляет где-то еду. Вышел я на крыльцо, легче стало, всё же непривычна изба при темноте изрядной, чужая еще, кто его знает, где там черти живут…
Низкое вечернее солнце катится по горизонту и почти не греет мои босые ноги, а на плечи накинул я латаную-перелатаную телогрейку, хорошо она греет, не зря ей дали такую фамилию.
Оказывается, черти и тут, на досках крыльца: в образе громадной, в бородавках, жабы. Уставилась на меня выпученными глазами и молчит. Я тоже объясняться не стал, а достал из-под крыльца банку с червями и кинул червячка гостье. Как ловко она его сглотнула, выстрелив языком сантиметров на десять. И второго тоже. И ещё ждёт. Нет уж, на рыбалку черви припасены.
Истоком, протокой из стариц Вычегды, идущих из-под Кересага, отгородилась Шордынь от других деревень Заречья. И бывала тут, порою, рыбалка на удочку знатная: подъязки и окуни ловились по полной школьной сумке, сшитой из домотканной мешковины. Окуни ловились в самых неожиданных местах. На переходе, из Лопатины, был сооружён из досок водосливный лоток. Вода по нему, в летнее время, стекала слоем, сантиметров десяти толщиной.
Уходил я без рыбки, этого бесценного естественного продукта, с великой досадой неудачи. Возле лотка решил собрать удочку в походный порядок, а на крючке кусок червя, решил бросить его в поток лотка. Бросил и стал сматывать леску. Зацепило, поддёрнул, учуял груз. Окунь, да из породы съедобных. Вот тут и начал заполнять школьную сумку из домотканой холстины.
Два дома: Тучнолобовых (был он куплен Володей Кузнецовым и перевезён в Ирту, а я, пенсионер уже, сложил три печки в трёх избах) и нежилой рядом, где устроились мы на прожитие, были на краю деревни. Рядом бор Лопатинка со специализацией по белым грибам, обабкам. Там и нашёл «пропитание» отец: наткнулся на отходы от попавшего в петлю оленя, оприходованного «удачливым охотником», а потроха и прочие отходы пошли нам на сдабривание ягеля.
По этой же веретии, в сторону курьи, стояли дома Выборовых (Гурькиных), Митюшкиных, Тучнолобовых (Павликовых), Крюковых. Может и ещё дома были, но я помню эти, народ мелкий водился, по пастинской школе знакомый. Дружно жили, правда, однажды пришлось подраться с Мишкой Митюшкиным, причины не помню, но ссора была недолгая, да и что нам было делить…
Но самым главным был дом, стоящий на высоком берегу курьи, на границе деревни и бора, потому, как был он выстроен в два этажа и хозяином был дядя Паша, двоюродный брат отца, братан. Не часто я бывал у них, не принято было в деревне, шастать по жилым домам, да и заделья не было, без парней семья жила, девчонки одни водились.
А жаба не забыла червей, пришла на закате на кормёжку, да ещё сынка привела. Это я так решил в отношении жабьего родства. Уставились на дверь крылечную оба гостя, закатное солнце грело их жабьи спины, упорно ждали подачки.
Жалко мне их стало. Никто ничего не предлагал мне поесть. Только хлеб из мха на сковороде стоял на шестке, но он никак не хотел идти в пустое брюхо.
Дал им по червяку на брата. Маловато, конечно, на такое пузо, но нужны мне черви, может на рыбалку получится сходить. А выпадало такое счастье редко, работа пастуха забирала и время, и силёнки.
Правда появилась возможность грибная, собирали и жарили на прутике ивовом на костре. Получалось здорово, разогретый гриб приобретал запах съестного, но голод не уходил. Приходилось закуривать самокрутку из высушенного черёмухового листа, а на бумагу шёл старый царский календарь прошлого века. Горела бумага открытым огнём, едкий дым резал глаза, мы плевались, но приходилось продолжать.
На поскотину навалилась беда. Личинок майского жука было неимоверно, съедали они корни трав, высыхал дёрн и отваливался пластами. Какая уж тут трава… Бегала голодная скотина по лесам, грибы поедала и мы за ними следом. Ругалось колхозное начальство, а что можно было поделать, да и что с нас возьмёшь, трудодень спишешь, беда небольшая: больно уж бесполая была эта единица.
Не повезло нам с жильём. Купил этот дом Федюня осиповкин и переехал из Пасты семейством, и поселился в маленькой горнице, предоставив щедро возможность отцу моему подыскать очередную крышу над головой.
А жизнь продолжалась. Выросли травы, пошли первые грибы, колосовики, начали поспевать ягоды. С каждым днем близился август, когда можно было ущупать картошку на грядке. Приближались прекрасные дни и ночи молодого бабьего лета. Собственно, не ночи, а поздние вечера. Уже плавали туманы над курьёй, молодые утки «встали на крыло»: с весёлым посвистом носились при закате, устраивались на вечернюю кормёжку и ночёвку. А у нас была берданка 24 калибра, но не было пороха.
На шордынских распашках наливалась соком картошка. Необыкновенно вкусная, испечённая на жарком костре, рассыпчатая картошка. Мы, с нетерпением, ждали того благодатного времени, когда ночи укроют наши разбойные набеги на распашку.
Жгли костёр, рассказывали страшные истории, заставляющие с опаской поглядывать на темноту леса. Всё это до картошки. Трещали наши животы, впрок набитые, этим деликатесом. Делали набеги в «глубокой тайне», взрослые, конечно, знали, но потворствовали этой затее. Не густо было с развлечениями в послевоенной деревне…
Жили мы на Шордыни всего ничего: с весны и до осени. Но казалось, что очень долго. Столько событий и приключений свалилось на мою голову, вспоминаю сейчас и диву даюсь.
Нашли, в Лопатине, пустующий дом. Хозяйка, Степанида, в отъезде. Два дня перебирались - перетаскивали своё «добро». Я два дня в школу в Ирту не ходил, и когда Иван Михайлович Туробов (а был он у нас в пятом классе наставником), спросил:
- Почему не был в школе?
- Переезжали,- ответил я.
- Долгонько вы переезжали, - хмыкнул учитель, имея ввиду Вычегду, но деликатно не стал добираться до истины.